Читать книгу За туманом - Михаил Соболев - Страница 2

Человек я упрямый и избалованный. С самого раннего детства такой. Мне, если что захотелось, хоть из-под земли достань. Как говорится, вынь да положь!

Это у меня от мамы.

Отец, тот деликатный был, мягкий, хотя и прошёл с боями две войны: Отечественную и Японскую. Работал слесарем на заводе, вечерами сочинял стихи, а по выходным любил с удочкой посидеть на тихой речушке или в лес сходить по грибы. Совсем маленькому читал мне «Конёк-горбунок» Ершова, когда я чуть подрос – сказки Пушкина.

В доме всем заправляла мама, добрая, любящая, но властная донельзя и чрезмерно нас с отцом опекающая.

– Мишенька, надень шарфик, золотце, сегодня ветер.

– Хорошо, мама.

– В восемь часов чтобы был дома! – с металлом в голосе. – По лужам не бегай.

– Ладно, мама.

Шарф прятался в рукав отцовского пальто, а домой я возвращался в десятом часу вечера с мокрыми ногами. Просто так, из чувства противоречия.

Да, зовут меня Буров Михаил. Родился в Ленинграде пятидесятых, на Охте, фабричной окраине города. Жизни тогда учились во дворе. Родители много работали (в те годы – шесть дней в неделю, отпуск короткий, двенадцать рабочих дней). С детьми в то время не нянькались – одел, обул, накормил, нос вытер – и ладно. Разве что моя мама всё старалась единственного сыночка заслонить «крылом» от мира.

Ленинградские послевоенные дворы… Все друг друга знали, здоровались, как в деревне. Какая-нибудь тётя Тося конфеткой угостит, а дядя Вася, тот мог и уши надрать, если за дело, конечно.

Забросишь, бывало, портфель домой, схватишь кусок булки, посыпанный сахарным песком, и – скорее на улицу, пока не засадили за учебники. Не успеешь выскочить из подъезда, пацаны кричат хором скороговоркой:

– Сорок восемь, половинку просим!

И булка делилась на всех, иначе к тебе прилипнет обидное: «жадина-говядина».

Мальчишки играли в войну. Что и немудрено, война долго ещё будет жива в памяти людей. Фильмы в кинотеатрах ставили про войну, книги писались о войне, половина детей во дворе росли без отцов, не вернувшихся с фронтовых дорог. Поделившись на «наших» и «немцев», носились мы с самодельными автоматами по двору, распугивая игравших в классы и прыгалки девчонок.

– Тры-ты-ты-ты-ты… Лёха, убит!

– Так нечестно, ты подглядывал…

«Немцами» никто быть не хотел.

– Давай на «морского»?! Раз. Два. Три.

Выбрасывали растопыренные пальцы. Толкались, хватали друг друга за грудки, спорили.

Девчонки, те считались красиво:

– На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…

– А мы – или на «морского», или лаконично:

– Шишел, мышел – вышел!

В детстве меня дразнили Буром, не только по фамилии, но и за нрав, за умение пробивать лбом стены. Большие мальчишки не трогали, не связывались со мной. Однажды во дворе заступился за неуклюжего рыхлого Вовку Самойлова, соседа по коммуналке. Играли в лапту. Вовку тогда «заводили». Он не сдавался, но чувствовалось, что был уже на пределе. Грязная мордашка кривилась, плечи опустились, на глаза наворачивались слёзы. Без лишних слов я вырвал из его рук «арабский» мячик и изо всей силы запустил им в самого здорового, второгодника Игизбаева.

– Води!

– Ты что выёживаешься, – оскалился переросток и сбил меня с ног подсечкой. – Каждый играет за себя!

– Каждый за себя? – всё время переспрашивал я, вставая и бросая в него грязный мячик.

И летел опять в лужу.

Бить по лицу Загиб, как во дворе прозвали Игизбаева, не решался. Я поднимался, он опять ставил мне «подножку» и толкал. Я вставал и вставал… И шёл, набычившись, на него, пока тот не ушёл с площадки, бессильно ругаясь сквозь зубы.

– Сынок, ну, в кого ты у меня уродился? Запомни: простота – хуже воровства! – ворчала мама.

Папа усмехался в усы:

– Пусть дерётся, пока мал. Скорее пыль с ушей стряхнут…

Много воды утекло с тех пор. Иногда с грустью вспоминаю эти слова покойного отца. И тогда, раздвинув поседевшие кудри, я машинально щупаю свои злополучные уши. Они – увы! – до сих пор припорошены той самой «полувековой пылью».

Так и не стряхнули.

После восьмого класса по настоянию мамы я поступил в Ленинградский физико-механический техникум. На последнем курсе мы встретились с Наташкой, и огромное до того времени небо вдруг растворилось в её глазах. Девушка жила за городом, я ежедневно провожал её до дому, и мы целый год с ней о чём-то разговаривали, никого вокруг себя не замечая…

Однажды вместе с газетой «Ленинградская правда» почтальон принес повестку из военкомата. В тот день занятия закончились поздно, и, забежав через две ступеньки на свой третий этаж, я сразу понял: что-то произошло. Отец нервно курил на лестничной площадке, в квартире пахло валерьянкой, а всегда встречавший меня в прихожей кот Маркиз сверкал глазами из-под дивана.

Я читал смазанные чернильные строки на сером шершавом бланке повестки: «Михаил Андреевич Буров, Вам надлежит явиться … по адресу … для прохождения медкомиссии. Райвоенком, полковник…»

Наконец-то! Армия – это то, что надо для мужчины. Во флот буду проситься или на границу.

* * *

Как сейчас помню босую, раздетую до трусов толпу пацанов в коридоре медучреждения, жажду перемен, охватившую меня, и тайные слёзы в туалете после приговора: «Негоден». Подвело слабое зрение. Мама ликовала. Никогда ещё она меня так не «облизывала», как в тот год.

После защиты дипломного проекта я получил распределение в оборонный НИИ. Я по инерции работал и провожал, провожал, провожал ребят на «действительную». Друзья служили, а подруги, между тем, выходили замуж. А Наташка всё ждала…

– Выйти замуж за любимого, нарожать детей, встречать мужа с работы – разве надо что-то ещё для счастья? – говорила она.

Девушке хотелось семью. Просто – семью. А мне этого было мало. Меньше, чем на целый мир я не соглашался. А может быть, просто не любил?! Нет, мы продолжали встречаться. Но уже не так щемило в груди, как раньше, когда всё начиналось.

В отделе, где я числился техником, работа текла неторопливо, без перекатов и водоворотов. Мужская половина отдела – техники и рядовые инженеры – большую часть рабочего времени проводили на лестнице под табличкой «Место для курения», до хрипоты споря о состоявшихся накануне футбольных и хоккейных матчах, боксёрских поединках и шахматных турнирах. Сотрудницы потихоньку вязали, устраивали чаепития, вели бесконечные разговоры о детях, внуках, грядках на садовых участках, своих любимых питомцах: собачках, кошечках, хомячках и попугайчиках. И, конечно же, бурно обсуждали просмотренные накануне кинофильмы: а что она ему сказала? а что он ей ответил? а как она была одета и что на нём было надето? Сотрудники рангом повыше – старшие и ведущие инженеры, завлабы и начальники отделов – держались чуть обособленно, с этаким отстранённо-деловым видом. Создавалось впечатление, что они всё время смотрят вдаль и что-то там, как ни странно, видят. Правда иногда и они на минутку задерживались в курилке, чтобы по-быстрому рассказать или прослушать свежий анекдот, – мол, мы одной крови, – затем, взглянув на часы, напомнить курильщикам о сроках сдачи очередного отчёта и убежать с деловым видом опять туда – вдаль. Нет, работа кипела, но как-то без пара и пузырьков, на самом медленном огне, никому не мешая и не отвлекая от главного, личного.

А я мечтал совсем о другой жизни: взахлёб читал в «Юности» о подвигах полярников, покорителях Енисея. «Станцию Зима» и «Братскую ГЭС» Евгения Евтушенко помнил наизусть.

Поправляя запотевшие очки, на утренней пробежке выдыхал в промёрзший воздух:

«Никогда и никто мне не скажет, что я хиловат», – задыхался я, сгибая весла гребной «двойки». Сунулся было в секцию бокса, но туда очкариков не брали.

Неужели я так и буду всю жизнь перебирать бумажки? Поступлю в выбранный мамой институт, женюсь на понравившейся маме девушке? К сорока годам растолстею и облысею, как Анатолий Николаевич, начальник отдела. И все?!

Нет! Не бывать этому!.. Хочу туда, где настоящая жизнь, где

А страна между тем менялась. Уже был отправлен в отставку Никита Сергеевич Хрущёв, который за время своего недолгого «правления» реабилитировал тысячи политических заключённых, освободил колхозников от «крепостного права», выдав им паспорта, и одновременно обложил налогами их так, что сельские жители стали пилить яблони и резать скот. Подавил восстание в Венгрии, расстрелял демонстрацию рабочих Новочеркасска, запустил первого в мире человека в космос и чуть было не «взорвал» планету в Карибском кризисе.

Оттепель плавно переходила в застой. Погиб Юрий Гагарин. Введены советские войска в Чехословакию. И певец-романтик Евтушенко пишет своё пронзительное «Танки идут по Праге».

Начал свой «прерванный полёт» Высоцкий. Огромные «ящики» бобинных магнитофонов, выставленные на подоконниках, ещё вчера встречавшие тебя лиричным:

теперь хрипели его голосом. Бард утверждал, что:

звал, тревожил, лез в душу, спрашивал:

И кто же я такой?

На меня смотрел из зеркальной глубины широкоплечий двадцатилетний шатен: лицо тонкое, взгляд исподлобья, упрямая складка меж сросшихся бровей, высокий лоб, очки в роговой оправе…

Чего я стою как личность?..

А на работе продолжалась «писанина».

– Я механик, а не писарь, – пытался качать права в «кадрах».

– Куда направили, там – ваше место, там и будете работать, – отвечали мне.

Тогда я обратился за помощью в комитет молодых специалистов, написал письмо в Москву и таки добился свободного распределения.

– Давай-давай, изобретёшь «кувалдометр», – подначивали молодые сослуживцы, мечтавшие о диссертации.

Заручившись поддержкой Минобразования, я уволился из НИИ и втайне от мамы отправился в отдел по организованному набору специалистов при Ленгорисполкоме. Выбрав из всех предложенных мне вариантов трудоустройства самую отдалённую точку на карте СССР, заключил трёхлетний договор на работу инженером-механиком рыбобазы Кривая Падь, располагавшейся на севере ордена Ленина Сахалинской области. Зарплата меня не интересовала; это – как раз тот случай, когда размер не имеет значения.

Наташка плакала… Я обещал писать, она верила, что приедет, как только устроюсь. Но оба понимали, что всё… Что ничего больше между нами не будет.

Когда вспоминаю подробности отъезда, в памяти мелькают, как в калейдоскопе, бестолковая базарная суета Московского вокзала, зажатый в материнской ладони смятый носовой платочек, дрожащие губы отца… И единственное на тот момент желание, чтобы поезд скорее тронулся.

Наконец платформа качнулась и медленно поплыла назад…

Локомотив, набирая скорость, помчал до Москвы. А там, после транзитной пересадки, меня ожидал ярко-красный, с начищенными латунными буквами, официально-праздничный фирменный поезд «Россия» сообщением Москва – Владивосток.