Читать книгу Грибник - Михаил Васильев - Страница 3

Когда он, наконец, подошел к родному дому, по городским меркам еще продолжалось утро. Чуть больше десяти часов. Из области денег осталось только несколько жетонов на метро – чтобы отвезти чемоданы в ресторан, пришлось потратить последнее. Натаныча на месте уже не оказалось, но по телефону тот обещал, что рассчитается завтра.

Сейчас хотелось только одного – добраться до постели, залезть в нее с книжкой и с ней же уснуть. Теперь по-настоящему. Дома где-то лежал большой двухтомник рассказов Кира Булычева о Великом Гусляре. Артур надеялся, что там еще остались непрочитанные рассказы.

Высокая дверь подъезда, старая-старая, может, еще уцелевшая с дореволюционных времен. Всю жизнь Артур слышал ее скрип, громкий и сложный, почти членораздельный. Дверь будто пыталась пожаловаться на жизнь знакомому.

– Знаю. Все знаю без тебя, – пробормотал в ответ Артур.

Вверху в подъезде ходил по ступеням какой-то старик. Слышно, как он приговаривает что-то странное: «Женюсь. Женюсь».

Потом: «Женюся. Женюська!»

Артур, наконец, понял, что тот ищет и зовет свою собаку. Женьку. Вспомнил, что есть такая в доме.

В почтовом ящике что-то белело. Конечно, опять бумага из налоговой, вызов по поводу их несуществующего теперь кооператива. Уперся в свою дверь – не открывается. Он и забыл, что эта дверь теперь недоступна, после продажи и отчуждения большей части квартиры.

«Отчуждение», – пробормотал вслух. Ну вот, теперь придется спуститься и обойти дом, чтобы пройти через законный теперь подъезд. Бывший черный ход, лестницу для прислуги.

Внутрь двора нужно идти через подворотню, длинную сводчатую арку. На той стороне, у выхода кто-то стоял, и Артур будто постепенно узнавал его. У некоторых местных аборигенов это любимый пост – там они стреляют сигареты у знакомых и полузнакомых прохожих. Эту жизнь двора Артур наблюдал из своего окна, сам он в этом месте давно не появлялся.

Обнаружилось, что стоит Алмаз, в детстве приятель и одноклассник. Но этот не курил. Когда все их одноклассники повырастали, выяснилось, что этот всегда простоватый парень еще и болеет редчайшей психической болезнью. Не становится взрослым. Этот не совсем уже молодой мужик остался там, в их детстве.

– А, Артурка! Башмак! Чего несешь? – встретил его Алмаз, с какой-то непонятной надеждой глядя на чемоданы, будто ждал угощения. А может быть, на самом деле ждал?

Это странное имя являлось самым настоящим, не кличкой. Кажется, Алмазов дед был цыганом, и внука назвали в честь него.

Сейчас Алмаз стал мужиком с сизыми, плохо пробриваемыми щеками и в очках с толстыми выпуклыми линзами. За ними моргали сильно увеличенные глаза, в которых отчетливо заметна каждая нехитрая мысль.

– Пустоту, – как-то принужденно произнес Артур. – Нет там ничего. – Не представлял, о чем можно говорить с этим тридцатипятилетним ребенком. А в детстве они общий язык находили. – Вообще-то, за грибами ходил… Скоро лето, гриб можно сушить. – Артур помолчал. – Кстати, я в театр на службу поступил. Библиотекарем.

– Мы тоже из леса чего только не тащим, – бодро сообщил Алмаз. – В прошлом году Максима нашли.

– Какого Максима? – с недоверчивым недоумением спросил Артур.

– С колесами, железного. Черные копатели мы, – с гордостью объяснил Алмаз.

– Кого ты слушаешь! – послышалось из подворотни. К ним подходил еще один дворовый деятель, Эдик Намылин, по кличке Намыленный. Торопился почему-то.

Он жил в соседнем семейном общежитии, когда-то принадлежавшем Невскому заводу, а сейчас, кажется, никому. В местных кругах известен тем, что активно промышлял наркотиками. Вот появился из-под подворотни на свет, низенький, коренастый.

Этого Артур не видел несколько лет. Вблизи стало заметно, как тот изменился. Будто поблек, мумифицировался, теперь его можно назвать молодым человеком с большим напряжением.

– Ты же знаешь, – не здороваясь, заговорил он, – мы на перешейке копаем.

Артур, вообще-то, мало, что знал о жизни обитателей двора, но промолчал.

– Мы свою работу работаем, – бодро, будто в чем-то убеждая, продолжал Намыленный. – У нас все реально, ботву не гоним. Прошлой осенью блиндаж финский заваленный нарыли. Взялись копать. Пулемет там нашарили, «Максим» старинного образца, еще кое-что по мелочи.

– Ага, финляндский пулемет. Только он уже не стрелял, – вставил Алмаз.

– Молчи, урловой. Неплохую копейку за него взяли, – не останавливался Намыленный. – Сдали барыге одному. Совсем бодрый пулемет, даже краска кое-где осталась. В торфе хорошо сохранился. А если что, тот барыга восстановит, он и не такое мастрячил… У меня еще каска немецкая есть. Не надо? Штык трехгранный. Свиней хорошо им колоть, в деревне колют.

– Нет у меня свиней, – пробормотал Артур. Он отчужденно смотрел вверх, на квадратное серое небо над двором.

– Думаешь, мне на кислоту деньги нужны? – обиженно спросил Намыленный. – Я такого не употребляю. Так, растаманю потихоньку. Косяк забить, пыхнуть слегка – это мое. А по вене не гоняю, – настойчиво повторил он. – И капитал кое-какой у меня у самого есть. В этом году уже нарыл немного. Открыли сезон, ходили копать с Герычем и чуваками из общаги. Сашка Хромой был, Валерка Косой и Толька Дальтоник. И сразу фортануло. Смотри, что имею.

Намыленный достал сильно поцарапанный алюминиевый портсигар с остатками анодированного покрытия, осторожно открыл. Внутри перекатывалась золотая коронка.

– Во, щелкни глазом! – сказал с гордостью. – Видал?

– Золото, – зачарованно произнес Алмаз.

– Зуб ржавый, – с гордостью высказался Намыленный. – Немецкий. Эдик тебе не нищий, не утырок последний. С немца зажмуренного снял. Сам выкопал. Только дешево не отдам, буду жать, пока настоящую цену не получу. Продаю дорого, потому, что покупатели богатые, а Эдик бедный. Сейчас мало, что находится. Все рвут в леса – копать, все уже перекопано. В этом сезоне блиндаж закончим, там еще, наверняка, есть что-то.

– А Артурка в театр поступил, – сообщил Алмаз.

– Первым любовником что ли? – рассеянно спросил Намыленный. – Я тоже в Среднем театре трудился, пока здоровье позволяло. Рулез этот знаю – прогон-перегон, творческий процесс, все дела.

– Ты же в котельной там работал! – с возмущением воскликнул Алмаз.

– Ну да, в котельной самое творчество, – скептически заметил Артур.

Их слова Намыленного вроде бы нисколько не смутили.

– А я в театре в библиотеку оформился, – счел нужным объяснить Артур. – Библиотекарем. Стану сидеть там и писать стихи, кроткий, как микроб.

Недавно он решил устроиться на официальную работу, такую же, как у всех – захотелось. И оказалось, что работать Артур желает и согласен только в театре. Служить в театре!

– Я книжный червь, а не грибной, – добавил он. – Не предназначен для работы на свежем воздухе.

Намыленный, похоже, не обратил внимания на его слова:

– Ладно, чуваки, – сказал он. – Пойду я, дел много. Честь имею! – добавил неожиданно.

Артур тоже с облегчением взялся за свои чемоданы. Похоже, что с переменой подъезда возникали новые дворовые связи. Или, точнее, возобновлялись старые.

Лестница, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов.

«Кажется, так у Гоголя?»

Пред глазами ступени, стершиеся посредине от шарканья бесчисленных ног. Может, по таким же некогда поднимался к себе Акакий Акакиевич. Его, Артура, старинный дом.

Вроде, совсем недавно, они, всей многочисленной семьей, выкупали и выкупали комнаты в своей коммуналке, пока полностью не освободились от соседей. Когда-то огромная и запущенная, такая неуютная коммуналка опустела. Намечалась продажа ее, и уже нашелся покупатель. И не кто-нибудь, а Артуров детский друг и сосед по этой же квартире, Сережка Куксенко. Жена его оказалась владелицей собственной риэлтерской конторы.

Каждый в семье Башмачниковых горел нетерпением, готовился обрести отдельное индивидуальное жилье по собственному вкусу. А дед вместе с Артуром намечали купить какую-нибудь большую роскошную, совсем неприступную раньше квартиру. Обязательно на какой-нибудь набережной. Об этом часто говорили. Неужели такое могло осуществиться? Эх, дед! Всегда уверенный в себе и в своих силах, знать не желавший ни о какой смерти. Может, все и удалось бы и даже, наверняка, удалось, но кто-то высоко-высоко вверху, поставленный следить за правилами, заметил и пресек самовольство. Не посчитался с планами, ни деда, ни их, его наследников.

Потом жена Сереги Куксенко все-таки появилась, сошлись на том, что она купила большую часть квартиры. Все Башмачниковы разделили деньги и разъехались по миру. Артуру достались не мельница и не кот, а этот родовой коммунальный угол, и еще немного от общих денег. Те самые, которые удивительно быстро закончились.

Часть квартиры теперь странно называлась «отчужденной». Новые хозяева строили там супержилье, намечалось что-то неестественно роскошное. Своего друга Сережку Куксенко, Артур так не видел ни разу, только иногда слышал в глубинах жилья голос его жены, всегда недовольной тем, что успели сделать.

Вот она, его теперь дверь. Наспех сколоченная из старых грязных досок с висящим амбарным замком. Будто украденная и перенесенная сюда с чьего-то дачного сортира и нелепая тут, в городском доме.

Когда-то в прежние времена здесь находился черный ход для народа попроще. Потом его заложили, а вот недавно нашли и снова «прорубили», по выражению строителей. Индивидуально для него, Артура, для входа в его новое жилище.

Наконец-то он оказался внутри. Сразу стало заметно, бросилось в глаза, что за время его отсутствия в квартире все сильно изменилось. От прежнего длинного коридора, непременного атрибута любой коммуналки, почти ничего не осталось. Только маленький огрызок перед комнаткой Артура. Сейчас и он почти исчез, заставленный коробками, мешками и узлами. Всем брошенном в прежнем коридоре имуществом клана Башмачниковых, его стащили сюда строители. Голоса их, непривычно гулкие, звучали где-то неестественно далеко.

Толстый граненый нож для колки льда пробил один мешок и торчал из него. Сколько лишних вещей появляется, когда изменяется жизнь людей.

Артурово детское еще пианино теперь стояло и будто перегораживало вход на чужую территорию. Оказалось, оно теперь в строительной грязи, цементе и побелке, да еще заляпано белой краской. Сверху на крышку положили кирпичи и мешок шпатлевки.

Прежние коммунальные клетки, стены, двери – все такое, вроде бы, незыблемое исчезло. На той стороне лежали пирамиды щебня и другого строительного хлама. Пол не виден под слоем серой пыли. Той, что проникала к Артуру, проползая под пианино.

Сложилось впечатление, что строители всегда спорят и ругаются, или наоборот гуляют, пьют. Обедают, выражаясь их словами. Но ремонт, оказывается, все-таки шел и даже сильно продвинулся, пока Артур пропадал на Ладоге. И сейчас голос вдалеке звучал резко, кто-то по обыкновению явно ругался. Артур решил, что чего-то неправильно построили или, наоборот, сломали, неохотно прислушался.

– Юрке премию не давать! – оказывается, возмущался кто-то. – Он опять воды в магазине купит. Я знаю. Тебе денег некуда девать – дай мне. Дай мне! – Ругавшийся говорил с непонятным акцентом. – Приезжай ко мне в деревню – я тебе ведро воды налью. Ведро! Бесплатно… Ухмах! – непонятно закончил тот.

К Артуру приближался один из строителей, шел вдоль стены, выдирая из-под штукатурки старую проводку. Артур даже знал, как его зовут. Юрка Саяпин. Сибирская фамилия, несмотря на то, что он, как и большинство в бригаде, приехал из Чебоксар.

– Не бывало тут каких-нибудь хороших звонков? – спросил Артур. В ответ на недоуменный взгляд, добавил, – Ну, грибы никто не спрашивал? Не хотел купить?

– Грибы что ли продаешь? Нет, никто не звонил.

– Как теперь на кухню пройти? – опять спросил Артур, хмуро глядя на преграду, на свое пианино. Тряхнул чемоданами.

– Чего, с чемоданами грибы собираешь?

– Пустые они, – уже не в первый раз в этот день с неудовольствием сказал Артур.

И вот он вошел в свою комнату. В темноте по-деревенски пахло сушеными грибами. Запах этот заглушил прежний запах книг. Книжный тлен.

«Я зажег свет, пыльную лампочку, – подумал он. – Она осветила мою бедность… Откуда это? Вроде, из „Театрального романа“ Булгакова».

Загорелась лампочка – не булгаковская, а его, настоящая. Все еще держащий в руке амбарный замок, Артур сел на свой диван. Ложе.

Перед глазами – деревянная точеная этажерка. Такая древняя, что, наверное, и старики забыли, что когда-то существовали такие. Пыльные гирлянды сушеных грибов, висящие под потолком, будто увядшие новогодние украшения. Повсюду вокруг него эти грибы. И множество сложенных стопками вдоль стен книг. Они занимали большую часть этой маленькой комнатки.

Почему-то пришло в голову, что все это – главная мечта его, злостного читателя книг. Спрятаться среди них, в тишине, в одиночестве. Как некий монах-летописец, отец-библиотекарь.

Строительная пыль и кирпичная крошка, как обнаружилось, проникли даже сюда. Особо заметные на рваных книгах, валявшихся на полу. Артур имел такую особенность – устраивать в них тайники для денег, между заклеенных страниц. В самых неинтересных, изотерических, тех, что разносят по домам сектанты-проповедники. Таких больше не осталось – в тщетных попытках найти забытые где-то деньги Артур разорвал их все. Внутренне оправдывал себя, что это, вроде, и ненастоящие книги.

Ныли растоптанные за эти дни ноги. Он сидел, опираясь затылком о стену. За ней, совсем рядом слышались голоса куксенковских строителей.

Прошло время. Артур почувствовал, что остался в квартире один.

Вышел из своей комнаты и пролез под пианино – пересек границу. Шел неведомым теперь путем.

Трудно поверить, что это вокруг – их старая коммуналка. Ничего не осталось, даже в воздухе. Исчез дух прежних многолетних-многолетних человеческих испарений.

Вдоль стены появились колонны, стоящие попарно, на ощупь из какого-то непонятного материала, вроде бы, из пластмассы. И потолок словно бы стал выше, ушел вверх. На нем теперь возникли какие-то большие дизайнерские пузыри, кажется, из алебастра. Непонятно – не то выпуклые, не то вогнутые – от этого будто нереальные, ненастоящие. Под ногами ощущалось что-то вроде мрамора, сейчас покрытого строительной грязью, известкой и цементом. Под ними тоже нарисованные круги, как на потолке. Что существовало раньше, в коммунальные времена, на том месте, где он сейчас брел? Теперь и не понять.

Как обнаружилось, в кухне только запах и остался. Оказалось, после строителей разжиться нечем. Артур выскреб остатки каши из кастрюли. Набралось две ложки. В раковине нашел картонный пакет с пластмассовым горлышком из-под молока. На столе стояло несколько пустых («Опустевших», – мысленно поправил он себя) стаканов и одна рюмка. В нее он вылил остатки молока. Вылилось ровно до краев. Вздохнув, выпил.

«Человек без средств. Особое гражданское состояние».

Он сидел за так хорошо знакомым когда-то соседским неприкасаемым столом. Старая кухня – еще сохранившийся угол прежней квартиры. Последний ее оплот.

Позаимствовал чай из пачки, оставленной строителями. С жасмином – такой он совсем не любил. Сыпавшиеся в кружку черные гранулы неприятно похожи на мышиный помет. К чаю на второе с половиной – хлеб со строительской горчицей.

Хорошо, что сохранилось немного картошки, когда-то дешево купленной в Осиновом. Поставив варить ее, Артур специально плотно закрыл дверь, чтобы надышаться целебным паром, выгнать из себя ладожскую простуду. Картофельная баня для городского человека, чуждого свежего вольного воздуха.

Сидел в поту, макал в соль оранжевую картошку, будто солью хотел наесться за неимением настоящей еды.

Совсем рядом с лицом лежащего Артура послышался стук, будто кто за стеной пытался ему что-то сообщить. Стало понятно, какая она, эта стена, тонкая. За ней послышался вой дрели. Внезапно над головой появилась дырка, в ней вертелся наконечник сверла. На лицо струйкой посыпалась цементная пыль.

С той стороны послышалось шуршание – там стенку штукатурили, облагораживали. Там она станет не просто стеной, а частью какого-то интерьера. Лежащий здесь смотрел на древние, много лет неизменные и засаленные до исчезновения рисунка обои. Слышно, как за ними сыплется песок.

Артур обнаружил, что лежит на диване, так и не раздевшись. Извне доносились голоса. Слов не разобрать, но понятно, что один ругается, а несколько других его успокаивают. Мол, и так пойдет. Отчетливо угадывался мат, бодрая утренняя ругань.

За последнее время Артур наслушался строительных терминов и уже стал понимать их. «Поднять кладку», «ложить плитку», «токнуть ебом».

Перебивая другие, послышался женский голос. Вышедший из своей комнаты Артур увидел, что пришла продавец из магазина, принесла еду строителям. Чета Куксенко имела и свой продовольственный магазин.

Сейчас при утреннем свете увидел, какая она большая, квартира единственных теперь соседей, неестественно просторная для советского сознания. Артур пробирался мимо, среди штабелей кирпича и мешков, кажется, с алебастром – каких-то нерусских, с яркими, праздничными почти надписями. Один из строителей, глядя на Артура, сказал:

– Хозяйка тебе гальюн отдельный делать не велела. Вот отделимся стеной от тебя, и останешься ты сиротой.

– И куда потом? Во что? – обескуражено произнес, остановившись, Артур. – Все человеческое мне не чуждо.

– Этого не знаю. Хозяйка…

– А хозяина не видел? – не дал ему договорить Артур. – Серегу?

– Нет. Не был…

– Хозяин этот кормит хорошо, только странный продукт всегда присылает, – сказал другой строитель, высокий, пожилой, с бледно-желтым лицом и темными, будто накрашенными, бровями. Кажется, таджик. – Вот прислал, как его?.. Адвокадо. Может, думал, что испорченные?

– Авокадо, – пробормотал Артур. – Или аллигаторова груша.

Заглушая другие запахи, на кухне пахло уксусом. В доме напротив в окне тоже видна кухня, но настоящая, коммунальная. Там кто-то сосредоточенно склонился над кастрюлькой. Даже понятно, что он варит пельмени. Кидает их в кастрюлю по одной штуке, будто считает. Плотный завтрак.

На остатках детской площадки с утра собирались местные наркоманы. По возникшей традиции стояли рядом с чахлым городским деревом с дуплом, заполненным окурками. Намыленный и еще один, Гера Никольский, по кличке Герыч. Так его звали чаще. Сейчас издали особо похожий на певца Шнура, только еще более простоватый лицом. Этот Герыч постоянно торчал во дворе, сидел под грибком на детской площадке, на железном ограждении возле газонов, или торопливо проходил, иногда почти пробегал со своей тростью. Несколько лет назад он покалечился, выпрыгнув с третьего этажа; непонятно, что ему тогда померещилось.

Несмотря на хромоту, постоянно куда-то торопился. Всегда деловитый, озабоченный какими-то своими делами. Еще осенью занял пятьсот рублей и до сих пор не отдавал, ускользал. Занимая деньги, он относился к этому, как к любимой работе, истово и серьезно, не обращая внимания на недовольство своих жертв.

Наркоманы внизу оживленно разговаривали о чем-то, энергично жестикулируя.

«Бодрые уроды!»

Дно жизни. И так близко – тремя этажами ниже.

– Ну, ты чего?! – Недовольно повернулся Артур к чайнику. – Сломался что ли? Ты будешь кипеть или нет?!

Решительно брякая спичками в кармане, Артур спускался в подъезде по лестнице. Вода лежала в пустом желудке, как камень.

– Герыч! Должок. Руку подавать перестану, – выйдя наружу, сразу же выкрикнул заранее приготовленную фразу. Стиль, принятый во дворе.

Тот торопливо захромал навстречу, припадая на одну ногу и стуча палочкой.

– Эй, слышь, человек, – это было традиционное обращение Герыча. – Человек! Ну, ты впили, у меня конкретная вешалка. Засада.

– У тебя, наркома, всегда вешалка – одна и та же.

– Ты что, думаешь, мы заширяться хотим, – вмешался Намыленный. – Слушай, есть тема. Вчера бабу привел, – не дал он говорить дальше Артуру. – Все нормально. Утром догадался – очки у нее отнял. Вспомнил про тебя, что ты очки носишь. Бери – цена чисто символическая. Тем более, ты, я слышал, туз нешуточный. У вас вся семья деньги активно лопатит.

Кажется, забыл, что дед Артура умер. Артур, подавленный этим напором, молчал, стоял, злясь на самого себя. Заметил, что Намыленный сегодня в бледно-голубых застиранных джинсах. Явно чужих и, кажется, женских, свисающих на его заду мешочком.

– Джинсы эти тоже забрал, – перехватил его взгляд Намыленный. – Хорошие, мне как раз оказались. Кипешилась та кегля, возмущалась. Затоптать тебя, говорит, надо. Затоптать! Духи у нее выпил.

«Красная Москва»? – зачем-то спросил Артур.

– Нет, французские. Названия не запомнил, конечно…

– Духи лудишь! Быдляцкий кайф, – сморщился Герыч. Он тоже с сомнением глядел на джинсы Намыленного. – Да. Жесть, как она есть. Ладно, человек, – повернулся он к Артуру. – Есть, типа, выход. Пойдем.

Не дожидаясь того, что Артур скажет на этот раз, сразу заторопился к своему подъезду:

– Пойдем быстрее, у меня дверь в квартиру не закрыта.

Артур торопливо, но неохотно двинулся за ним. Английские ботинки с гладкой подошвой, купленные в хорошие времена, скользили на обледенелом асфальте. Заскользил, заторопился, хотя сомневался, что сейчас получит свои пятьсот рублей.

Не обращая внимания на свою хромую ногу, Герыч скачками поднимался по ступеням подъезда. Сзади особенно похожий на подростка: худой, легкий.

«Подросток с бородой».

Войдя вслед за Герычем в его жилище, Артур почувствовал, как тут сильно накурено. Закрыл дверь и заметил прибитый к ней немецкий «Железный крест».

Герыч снял куртку и бросил ее прямо на пол, в угол. Оказалось, что на шее у него, будто кулон, висит медаль «ХХ лет РККА». Артур прошел вслед за ним непонятно куда по совсем пустым комнатам. Когда-то в детстве он бывал здесь. Ничего, кроме старинного паркета, мелкого, уложенного елочкой, в этом жилье не осталось. Только в одной проходной комнате кто-то спал на полу, на ложе из какого-то тряпья, накрытый старой черной шубой синтетического меха. Они остановились в последней комнате, в торце дома, с множеством окон.

Тут, прислоненный к стене, стоял саксофон Герыча. Единственно ценная и, вообще, похоже, единственная вещь в этой квартире. Герыч еще подростком выкупил его в скупке цветных металлов и починил. С тех пор не расставался с ним, в одиночку играл вечерами, и ночами тоже. Не продавал, невзирая на другую свою страсть и оборонял от друзей, покушавшихся на дорогой кусок цветмета.

К стене приделан давно знакомый Артуру самодельный аквариум из листов оргстекла, сейчас пустой и пыльный. На дне его лежал маленький комок чего-то бурого. Может, старый пенопласт? Артур вспомнил, как они с Герой играли в детстве и опускали в этот аквариум куски пенопласта. У них это считалось айсбергами.

– Ты же в бизнесе каком-то, при деньгах? – говорил Герыч. – Что-то лесное, говорят. Лес толкаешь или что…

– Да нет, – пытался остановить его Артур. – Мое ремесло – собиратель грибов. А еще развожу их. Грибовод, в общем… Хотя, думаю менять род деятельности…

Но Герыч не слушал его:

– Тебе, человек, надо в лесу от вражья всякого отбиваться. Рэкет, конкуренция, то-се. Я врубаюсь в эти дела. Есть у меня по этой теме одна полезная вещь.

Герыч достал из щели между батареей и подоконником какой-то тряпичный сверток. Развернул. На руках у него лежал револьвер. Старый, потертый, кажется, системы «Наган».

– Недавно нашел, – объяснил Герыч. – Почистил, оттер, все пучком… Вот ты богатый, так?.. – продолжал он. – В лесу полно всяких отморозков, есть и с зоны откинувшиеся и прочие уроды, так? А ты вынимаешь ствол и раз – шмаляешь в воздух! Как в кино. И вся сявота, бакланье это разбегается.

Совал наган, вблизи оказавшимся таким обычным грубым куском железа. Взяв его в руку, Артур ощутил, какой тот тяжелый. Хоть и маленький.

– В общем, ты окусочиваешь меня дополнительно, – заявил Герыч. – Ну, даешь еще тысячу рублей…

– Ты чего?! – возмутился было Артур.

– Даешь, даешь!.. А я тебе этот наган. Повезло тебе: за полторы тыщи такая конкретная вещь.

– Не по сезону шелестишь, – вспомнил Артур подходящий термин. – Как говорил Склифосовский, великий режиссер, не верю…

– Ну, ты точно какие-то глючные грибы добываешь, человек! Такая вещь и даром почти! Действует идеально. Смотри, сейчас ссущего пацана замочу.

– Какого пацана? – не понял Артур, даже посмотрел по сторонам в недоумении. Наконец, заметил в конце коридора на двери пластмассовую табличку с изображением писающего мальчика.

Совсем внезапно что-то жутко грохнуло. Так, что Артур от неожиданности качнулся в сторону и ударился об стену. Не сразу он понял, что это прозвучал выстрел.

– Ты что, с ума?.. Ну, ты шизоид, – смог заговорить, наконец.

– Гляди, – хвастливо заявил Герыч, показывая пальцем. Пластмассовая табличка раскололась, на месте головы мальчика чернела дыра. – Точно поразил!

Спящий в соседней комнате даже не проснулся.

– Он хоть живой у тебя?

– Наверное. Хрен его знает… – Едва договорив, Герыч опять выстрелил. Вдоль коридора, в дверь туалета. И еще. Выстрелы загремели один за другим, подряд. Спящий, наконец, заворочался, забормотал что-то матерное.

– Это музыкант один из театра, – объяснил Герыч. – Тромбонист.

– Может, из Среднего?.. А-то я тоже… – Артур хотел рассказать, что устроился в театр, но Герыч не дал говорить.

– Когда-то увлекался тем, что кормил голубей, – заговорил он сам. – Высыплю крупы на подоконник и смотрю, наблюдаю в упор через стекло. Так ты напоминаешь мне самого худого голубя. Хромого и бестолкового. Того, что не замечает зерна рядом с собой… Да так, потом перестал, – ответил Герыч на вопрос Артура. – Уж больно окна засираются. Все женщины это замечали, нудели и не давали потом.

Герыч откинул какую-то защелку за барабаном нагана, что-то повернул и вытолкнул пустые гильзы маленьким шомполом. Те раскатились по полу. Вставил новенькие блестящие патроны:

– Семь штук! Смотри, как надо заряжать. Эту херню обратно вверх, а эту хрень спереди поворачиваешь вбок, и все.

– Так сейчас деньги нужны. Только вижу, что не получишь с тебя ничего, – заговорил Артур. – Только это железо.

Почему-то казалось, что спящий тромбонист в соседней комнате прислушивается к его словам.

– Так я тебе про что и тру, – откровенно высказался Герыч. – А может, еще продашь этот ствол кому-нибудь из своих, в лесу. Знаешь, как наваришься!

Артур вышел из подъезда, ощущая в кармане тяжесть нагана. Там будто сидело живое самостоятельное существо, которое еще не признало в Артуре хозяина, и неизвестно, что у него на уме.

«Может, на самом деле пригодится, – пытался Артур утешить себя. Хорошо бы ему дать имя. Как мечу у рыцаря Ролана». Но пока ничего не придумывалось.

Договорились о том, что Артур отдаст тысячу рублей, когда появятся деньги. А он надеялся, что они скоро появятся. Может быть, сегодня.

– Ты давай, быстрее монету подтаскивай, – сказал Герыч уже на пороге квартиры. – Сильно нужны отсиженные. Типа, на лечение организма. Гепатит, блин.

Ярко освещенный плавучий ресторан, из которого вышел Артур, гремел музыкой. По набережной двигался народ, возле Медного всадника, перебивая друг друга, галдели японские туристы. Как всегда вечером Петербург веселел, становился оживленнее. Чувствовалось, как он постепенно становился летним.

Сейчас этот Медный всадник, протянув руку, указывал куда надо идти Артуру. Как будто он сам не знал.

Грудью так приятно ощущались лежащие во внутреннем кармане деньги. Много денег, почти пачка. Сегодня везло. Удалось даже получить долг за грибы в этом плавучем ресторане, здесь, на Адмиралтейской набережной. Грибы в нем взяли еще осенью, но так и не расплатились, а ближе к зиме закрылись. Теперь вот ожили, возникли вновь.

Сюда Артур шел пешком, от заведения Аркадия Натановича. К счастью – и еще к какому счастью! – тот не обманул, рассчитался. И вчера в его «Гранд Кокете» взяли грибы необыкновенно легко, без обычного ворчания – Натаныч не передумал, что делал часто и с удовольствием.

Высоко в небе был виден рекламный воздушный шар. Сейчас, в сумерках, рисунки и надписи на нем исчезли, остался только серый массивный с виду мешок, почему-то висящий в воздухе. Жутко хотелось котлету по-киевски, горячую, с кипящим маслом.

«И что теперь, в другой ресторан идти, чтобы здесь никого не удивить?» – Вспомнил, что сегодня он ничего не ел, только выпил чаю утром. Голод. Физиологическая паника внутри организма.

Но котлета означала по-ресторанному крупные траты. Хоть деньги сейчас и возникли, но это казалось непереносимым – взять и отдать так много. За эту зиму Артур обмельчал в потребностях.

Он остановился у белеющего в сумерках льва, даже положил ладонь на мускулистый каменный бок.

Он теперь тоже как-то внезапно стал маленьким человеком, вроде Евгения, который сидел на этом льве. Вот бы Пушкину появиться в этом времени – сейчас, когда возникло так много маленьких людей. Самое благоприятный период, чтобы написать какую-нибудь очередную «Шинель» или «Медного всадника». Не хватает всего-навсего Гоголей и Пушкиных.

«Эпоха маленького человека».

Домой, к остаткам своего жилья возвращаться совсем не хотелось. Артур решил идти к Среднему театру, посмотреть место, где он уже завтра станет служить.

Шел, на ходу жадно затягиваясь сигаретой. Дым казался горьким, и кружилась голова. Этой зимой он курить не то, чтобы бросил, просто перестал покупать сигареты из-за тотального безденежья. Теперь, наконец, дорвался, курил и курил, прикуривая одну сигарету от другой.

Невский проспект все больше заполнялся людьми.

«Ну да, воскресенье. Завтра мне на службу, первый день в присутствии».

Свернул на полутемную Оффшорную улицу. Здесь, на разбитой обледенелой мостовой шел с трудом, переступая через самую накатанную наледь, семенил и иногда скользил в своих английских туфлях, будто на коньках. В стороне от центральных улиц сразу стало ясно, что совсем стемнело, уже почти ночь. Только недалеко от нового здания Валютной биржи ярко светили прожекторы вокруг закрытого деревянными лесами памятника. Ходили слухи, что Чубайсу. Там возились рабочие в телогрейках. Доносился шум, стук отбойных молотков и вой компрессора.

Когда-то где-то здесь находилась пирожковая. Кажется, вот она – вон и вывеска возле двери. Вблизи обнаружилось, что теперь это пивная «Пиво будешь?»

Хотя вывеску сменили и назвались так красиво, с пирожкового периода внутри почти ничего не изменилось. Те же высокие и круглые каменные столы советского периода. И народ явно прежний, а может, другой, но того же стародавнего типа.

Замена еде – пиво и здешняя закуска. Ну что ж, пойдет… Посетители здесь оказались еще зимними, молчали. Артур заметил, что русский пьяница отчетливо делится на зимнего и летнего. Летом народ тут бывал более открытый, Артур немало наслушался здесь прошлым летом.

«Голод – лучшая приправа… Где я это слышал?»

Он взял вино получше – решился и что-то мясное, с дешевым крахмальным кетчупом. Глядя на жующих, машинально подумал, как распознается сущность человека по тому, кто как ест. Вспомнился спектакль, который он видел в детстве. Так хорошо актер Медведев играл там одиночество – при этом всего лишь, молча, ел суп в деревенской столовой. Как же она называлась, эта пьеса? «Прошлым летом в Чулимске», да…

Итальянское вино пахло серой, будто спичечным коробком. Одно окно пивной выходило на оживленный проспект, за стеклом с железным шумом двигались трамваи, шли прохожие. Кто-то стоял у края тротуара, смотрел на другую сторону улицы и почему-то долго никуда не переходил. Вот повернулся и так внезапно, совсем неожиданно оказалось, что это Грибоедов. Невероятное происшествие в этом огромном городе.

Меняющийся свет светофора освещал его лицо. Темнолицый, с седыми бакенбардами, похожий на собственный негатив. Рассеянно и хмуро он глядел куда-то и грыз семечки.

Артур постучал по стеклу, приблизившись к нему, наконец, встретился с Грибоедовым глазами. Махнул рукой, указывая за угол, где находилась дверь в пивную. Грибоедов кивнул.

Хорошо, что появился кто-то, с кем можно поговорить о своем, о грибном. Несколько лет назад этот Грибоедов там, в своей Германии сообразил, как несопоставимо дорого стоят грибы у него в Европе и дешево в глухой российской глубинке. И принялся возить к себе, в Германию сотни и сотни тонн грибов. Так считали на Ладоге, по поводу количества строили самые разные догадки. Артур тоже несколько раз встречался с ним по грибным делам.

– Как тесен мир, – банально высказался вошедший Грибоедов. – Как тебя? Артур, ну да… Похудел ты, но узнать можно.

Сам он, непонятно где, сильно загорел. Сквозь загар проступала нездоровая краснота, от этого лицо его теперь стало темно-бурым.

– Вот, семечки грызу, – как будто оправдываясь, почему-то добавил Грибоедов. – Ни сигарет, ни конфет сейчас нельзя, так я семечки… Тоже вредно, вообще-то.

Артур никогда не знал, как того зовут. На Ладоге к Грибоедову все без смущения так и обращались, по присвоенной ему кличке. Здесь в городе такое невозможно.

Грибоедов снял свою поролоновую ушанку, оглянулся, не зная, куда ее положить, бросил на каменный подоконник.

– Из-за этой пидорки все во мне сразу иностранца признают и удивляются потом, что я по-русски говорю. Вот, торчу в Питере, рефрижераторы свои жду. Они на таможне стоят, пустые – все по вашему обычаю. А я брожу по городу. Вместо, чтоб гулять, как пристало русскому купцу. В джакузи с шампанским вместе с блядями купаться, или где-нибудь в «Астории» пальмы топором рубить.

– А я сегодня во многих точках общепита побывал, набрал заказов. Назаказывали грибы везде, даже в гей-клубе «Сверчок».

– Что здесь подают хоть? – Грибоедов оглядел столы вокруг себя. – Как люблю подобные наливайки. Чтоб чад из кухни, пьяные морды…

Некоторые из посетителей перестали жевать и с подозрением уставились на него.

– В Германии так надоели эти дорогие рестораны, пафос этот дурацкий, – продолжал Грибоедов. – И вообще, восемь месяцев и одиннадцать дней не пил совсем. Там не с кем. – Замолчал, с сомнением пробуя краснодарское вино. – Дрянь какая, ношеными носками пахнет. Как винодел, даже знаю, какие бактерии причина этого запаха, и названия этих бактерий знаю. Даже по латыни.

Из служебной двери высовывалась какая-то рожа, с непонятной озабоченностью оглядывала зал.

– Эй, человек! – крикнул роже Грибоедов, даже щелкнул в воздухе пальцами. – Давай нам коньяка. Армянский «Ной» давай. Лет пятнадцати-двадцати возрастом. На закуску самое лучшее, что здесь есть. Только не грибы!

– А коньяк – это тебе не вредно? – спросил Артур.

– Вредно. И вообще нельзя… Изменилось у вас многое, – помолчав, добавил Грибоедов. – Игральных автоматов не стало.

– Теперь и казино запретили. Хотели построить новые большие – две штуки на всю страну, да так и забыли.

Появился какой-то пузатый мужик, одетый по-домашнему, в подтяжках, наверное, хозяин. Нес из глубин своего заведения коробку с коньяком – торжественно, держа кончиками пальцев. И даже, явно с целью ошеломить, поставил на стол две массивные серебряные чарки.

– На Ладогу недавно съездил, – продолжал Грибоедов. – Веньку видел. Совсем Венька дикий стал. С возрастом характер тоже портится. Копятся обиды, люди несправедливы. И мне уже пятьдесят пять, с сегодняшнего дня. В пятьдесят пятом году родился и сейчас пятьдесят пять исполнилось. Знаменательный рубеж, можно сказать. Дожил… Да ладно! – Отмахнулся он от поздравления Артура. – Если б я в этот день стал моложе на год, можно бы радоваться. Мне этот возраст не идет. Жаль, что нет такой благоприятной болезни, чтобы от нее молодеть организмом. Я бы обязательно постарался заразиться. Что только в эту жизнь не уместилось… Ты не читал, конечно, такую книжку «Остров», там и обо мне тоже… Когда я на тот остров попал? В семидесятом? В семьдесят первом? Напутал автор много. И то, что я из Петропавловска соврал. Из Южного я… Из Южно-Сахалинска, – Грибоедов помолчал. – Какие люди там, на нашем острове жили. Какие люди!.. Осенью приобрел небольшую яхту, специально. Пошел туда. Далеко это, как раз на границе Японии и Филиппин. Посмотрел на прежние места, прикоснулся… Только уже нету никого из наших, пусто, и почему-то так странно это… Все время кажется, что вот-вот откуда-нибудь из джунглей выйдет кто-то из ребят. Точно такой же, как раньше. А я уже старый. Удивится. А однажды вечером иду по берегу и вижу, словно вдалеке Мамонт стоит. Только замер почему-то, будто задумался. А ближе подошел – нет. Черный он, чугунный. Памятник. Сделали так, будто в трусах спускается по наклоненной скале в море. С ними всеми случилась банальная история…

– Какая?

– Они все умерли. Я последний из тех людей еще живу. Повис, цепляюсь кончиками когтей. Как говорил один из нас, даже они не поднимутся, чтобы принять стакан. Земля не отдает свою добычу.

– Я не то в газете, не то в интернете читал, ведь вам, всем мизантропам, там еще один памятник есть? Общий. Его видел?

– Видал, только там я не похож. – Грибоедов осторожно наливал в блестящие чарки драгоценную жидкость. – А в Германии коньяк – говно. Виски, правда, ничего бывает, но я его не очень…

– Зато у нас сервис, – скептически заметил Артур. – Хозяин, наверное, в соседнем магазине купил коньяк быстренько и вручил с тройной наценкой.

Артур опасался, что, если еще выпьет, обязательно станет хвастаться наганом, сейчас лежащим в кармане. Достанет и станет трясти им здесь.

– А я вот решил, что мне хватит жить, опираясь на эти грибы, – заговорил он. – Как-то прочитал пьесы Уильямса Теннесси, и так они мне понравились, что сильно захотелось связать свою жизнь с театром. Или с литературой. Или и с тем, и с другим. А может, я и сам пьесу напишу. Я в долгу перед своим даром. Кстати, уже вроде как начало стиха. Я в долгу перед даром своим, что это – ямб, хорей?

– Стихи сочиняешь? – без интереса спросил Грибоедов, чего-то жуя.

– Пока нет, не сочиняю. Только названия уже придумал. «Я пью из океана». «Стихи на портянке». Я теперь полуинтеллигент-полукрестьянин. Собиратель даже. Духовный кентавр. Библиотекарь, мореход и агротехник что ли. Теперь в Среднем театре служу, могу контрамарку достать. Устроить, если есть необходимость.

Артур совсем не представлял, как может сделать это, он даже не знал, что это такое – контрамарка. К счастью, Грибоедов отказался.

– У нас так, за кулисами, – продолжал Артур. – Блеск и нищета театра. Волочусь за актрисами. Там такие красивые есть, Регину Табашникову видел?

– Видел в кино. Шикарная баба, толстожопенькая. Чуть ли не Эвелина Бледанс.

Каким-то образом Артур понял, что пора уходить.

– Заканчивается выходной, – произнес он. – Закончился уже. Сегодня утром нужно выходить на службу в театр… Ладно, на Ладоге еще поговорим. Ну, давай! Желаю здоровья.

– Желай, желай. Мне бы здоровье пригодилось.

Это он пробормотал вслух, войдя в свой подъезд. До театра, теперь своего театра, он так и не добрался. От коньяка во рту оставался виноградный привкус. Достал из кармана плод киви, он же китайский крыжовник, показавшийся приторно-сладким на вкус, почти, как повидло. В ночном магазине, попавшемся по дороге, он долго выбирал этот киви среди других, щупал мохнатые плоды. Первый фрукт, который Артур съел в этом году.

Жаль, что он так и не договорился с Грибоедовым о том, когда тот заберет его грибы.