Читать книгу Баллада о бомбере (сборник) - Михаил Веллер - Страница 4

Он вскочил, ничего не соображая спросонок, и очумело уставился на пожилую женщину в крестьянском платке. Почему Катя так состарилась?! И тут же, окончательно проснувшись, понял, что к Кате, разумеется, эта женщина не имеет никакого отношения…

– Ты кто? – спросила женщина.

И Гривцов задумался: а кто он сейчас? Летчик? Беглый заключенный? Окруженец? Наконец, проговорил:

– Свой я, тетка. Летчик. Из лагеря бежал. Поесть нет у тебя?

Она протянула корзинку с ежевикой. Он в несколько горстей сунул ягоды в рот, сжевал.

– Давно в лесу плутаешь? – спросила женщина.

– Три дня как бежал… Немцы есть в деревне у вас?

– Стоят, паразиты…

– Много?

– Двенадцать человек. С машиной.

– А партизаны, не знаешь, есть здесь где?

– Откуда ж мне знать…

– А до наших, до линии фронта далеко?

– Ой, далече…

Гривцов вдруг почувствовал приступ слабости, голова закружилась, он покачнулся и сел на землю. Должно быть, лицо его побледнело, потому что женщина посмотрела на него с жалостью, вздохнула и промокнула глаза уголком платка.

– Далеко до вашей деревни?

– Версты три.

– Принеси поесть, а…

– Сегодня не могу. Детишки у меня… И в лес идти второй раз если – немцы заметят, подозрение будет…

И Гривцов увидел, что лет-то ей немного. Может, на несколько лишь больше, чем ему… Несладкая, видать, жизнь-то, что чуть не старухой выглядит…

– Ладно, – сказала она, подумав, – иди со мной.

Он поднялся, с удивлением чувствуя, что дрожат ноги.

Они шли с полчаса, пока не выбрались через заросли к обвалившейся от ветхости охотничьей избушке.

– Вот здесь жди меня, – велела она. – Завтра с утра приду. Напиться захочешь – ручей рядом.

Он следил из окна, сидя на чурбаке, как она уходит в своем выцветшем платке, тяжелой крестьянской поступью, потом лег на полусгнившие нары, подумал, слез, забился под нары на пол, поглубже, чтоб было его не заметить, если кто войдет, закрыл глаза и от слабости потерял сознание.

Она пришла через сутки и из своей корзинки достала из-под листьев укутанный в тряпицу каравай свежеиспеченного хлеба. Хлеб пах головокружительно. Гривцов вдруг подумал о голодных детишках, ждущих ее дома, в разоренной войной избе, о мужике ее – есть он еще где на свете, нет его?.. – о хлебе этом, взятом от собственных детей, и от голода, жалости и слабости вдруг заплакал.

– Оголодал, милый, – сказала женщина. – Как звать-то тебя?

– Андреем, – сказал он, дрожащей рукой ломая краюшку.

– Много не ешь сразу… Тяжело животу будет. Дня на три растяни. На третий день, может, придет к тебе кто… Про меня – молчок, понял?..

Она повернулась и быстро исчезла.

Три дня в избушке он ломал себе голову: пришлет она к нему партизан? Или еще что-нибудь непредвиденное с ним стрясется? И что делать, если никто не придет? Пробираться на восток?

По ночам примораживало, октябрь наступил, и он дрожал в своем жалком тряпье.

Трое суток прошли. Хлеб был съеден до последней маленькой крошки. Гривцов решил ждать еще сутки, а следующей ночью идти на восток.

Он не спал, когда услышал в лесной темноте у крыльца тихие шаги. Негромкий уверенный голос приказал:

– Кто тут есть? Выходи!

– Ребята! – сказал Гривцов. – Я свой, ребята!

– А вот посмотрим сейчас, какой ты свой…

Луна светила вовсю, бросая на поляну причудливые зубчатые тени сосновых вершин. При ее свете трое придирчиво исследовали Гривцова, похлопали, обыскали.

– Из лагеря, говоришь, бежал? – с издевкой произнес тот, кто приказал выходить, хотя Гривцов еще ничего не говорил. – А вот сейчас проверим, из какого такого лагеря.

– И отправим обратно, – пообещал хриплый бас. В руках обладателя баса был короткий немецкий карабин.

«Полицаи? Неужели продала? Или проверка, провокаторов боятся? Не шлепнули бы под горячую руку…»

– Закурить дайте, ребята, – попросил Гривцов.

– Курить у самих нема, – ответил третий, по голосу – совсем мальчишка.

«Тогда – не полицаи. Те должны от немцев курево получать».

Допрос был краток.

– Когда бежал?

– Шесть суток назад.

– Где сидел?

– Аэродром обслуживал.

– Немцев обслуживал, сволочь… Что делал?

– На бензозаправщике.

– Как бежал?

– Рванул через шлагбаум.

– Почему не пристрелили?

– Стемнело уже. Били по скатам. Я выпрыгнул на повороте – не заметили.

– Почему не гнались?

– Бензозаправщик на мост влетел, рухнул и взорвался. А я – ползком к реке, и вплавь.

– Складно врешь.

– Да не вру я, ребята! – взмолился Гривцов.

Басистый с карабином мирно прогудел:

– Ладно… Брось ему душу мотать, Яшка. Все сходится ведь.

Яшка возразил:

– А руки я ему все-таки свяжу!

К утру Гривцов увидел партизанский лагерь.

В его представлении партизанский отряд был чем-то вроде усиленной отдельной роты, напичканной подрывными средствами. Партизанский отряд оказался: два десятка человек, в возрасте от пятнадцати до пятидесяти, одетых кто в нашу форму, кто в немецкую, кто в штатское. Столь же пестрым было вооружение: от крупнокалиберного авиационного пулемета Кольта, добытого не иначе как с нашей сбитой «Аэрокобры» или «Тандерболта», до обшарпанного обреза, сделанного из трехлинейки еще в гражданскую войну, вероятно. Лица небритые – а чем особенно-то побреешься? Отношения не военные, а скорее, какие-то домашние: «Петька, вали в караул – сегодня твоя очередь! – Почему я! – Давай-давай!»

Над землянками поднимались в утреннем туманце уютные дымки. Пшенной кашей пахло, оружейной смазкой, крутым мужицким духом; пила повизгивала где-то рядом.

Командир, озабоченный бородач в ватнике, жестом велел вести Гривцова к нему. В прокопченной землянке сели за дощатый стол. Гривцов коротко изложил свою одиссею.

– Хлебнул, браток, хлебнул. – Командир пошарил в ящике, достал кисет и самодельную деревянную трубочку. – На, покури. Заслужил.

И пока Гривцов с наслаждением окутывался дымом крепчайшего самосада, он внимательно буравил его маленькими карими медвежьими глазками.

– Ну что, – спросил испытующе, – партизанить будем?

– Партизанить, – повторил Гривцов. – А… летчиков здорово не хватает. С Большой Землей связи нет у вас?

– У отряда Мацилевича была летом связь, – сказал командир. – У него ребята с Большой Земли работали, железнодорожные мосты рвали. Вот это были спецы! К одному мосту – ну никак не подойти было. Пулеметы кругом натыканы, сигнализация – прямо как в швейцарском банке! Так они что придумали: за километр сверху по течению пустили чурбаки, а один сидит в лесу на самой здоровой сосне, на вершине, с биноклем, и по часам засекает секунды – сколько надо чурбаку, чтоб доплыть до моста. Потом сколотили плот, к нему – поперечные рейки, чтоб он между быками пройти не мог, на плот – взрывчатку, бикфордов шнур отмерили, и ночью пустили. Доплыл плотик, встал под мостом, и тут же рванул! Одно удовольствие!

– А связь? – спросил Гривцов, холодея от внезапной надежды.

– Со связью тоже была смехота. Подрывников этих выбросили с парашютами ночью, ну, радистка их и села на верхушку сосны, зацепилась парашютом и повисла. Ей бы подождать, пока мужики соберутся и начнут ее искать, а она давай по инструкции ножом стропы резать. Молодая – старательная и глупая. Это иногда одно и то же. Ну, перерезала стропы и грюпнулась с двадцати метров. И смешно, и жалко девчонку… Сбросили им вторую – они ее неделю ждали, искали, – нашли: ободранная, без рации, пистолетик держит и пищит: «Летчика тащите! Летчика тащите!»

– Я этот летчик! – заорал Гривцов не своим голосом. – Я! Где она?!

Командир ухватился двумя руками за волосы, зашевелил бородой и стал со вкусом хохотать:

– Ох-х! Ха-ха-ха!.. Где вас таких… ха-ха-ха! берут только! Простое дело… ха-ха!.. сделать не можете… ой…

Просмеявшись и вытерев глаза, он глубоко вздохнул, переведя дыхание, и сообщил:

– Они на днях уйти должны были.

– Куда уйти?!

– Куда! В отпуск! В ресторан! На Большую Землю уйти должны были.

– А радистка жива? – со страхом спросил Гривцов.

– Почему ты пошел в летчики, а не в подрывники? – поинтересовался командир. – Работал бы с ней вместе. Это что, твоя девчонка, что ли?

– Ты, братишка, до войны не иначе артистом на эстраде работал, – со злостью на его бессердечный юмор сказал Гривцов. – Не конферансье?

– Не, – сказал командир. – Я до войны в Минске, в институте, историю преподавал. Интересная наука, знаешь? Очень настраивает на юмористическое отношение к происходящему.

– А у тебя-то самого никто в войну не погиб?

– У меня-то самого все погибли, – ответил командир спокойно. – Но головой об стенку с горя мы будем биться после войны. Когда победим. Если кто доживет. А сейчас воевать надо. А воевать надо спокойно и по возможности с юмором. Это помогает лучше соображать.

Он в молчании набил трубочку, закурил, вздохнул:

– Через пару дней придет связной от Мацилевича. Узнаем, что там делается. И решим, как с тобой быть. Поживи у нас пока…

При последних словах Яшка, скуластый крепышок в немецкой подрезанной шинели, который ночью допрашивал Гривцова на поляне, сунулся в дверь:

– Что значит «поживи»? Пусть на задание сходит, а я присмотрю за ним, чтоб не сбег! Проверим, какой он такой летчик.

– Яков, – сказал командир ласково, – пошел вон. – И, когда дверь закрылась, улыбнулся Гривцову: – Яков прав. Проверка, знаешь, – основа доверия. Тебе же самому спокойнее будет, если с нами попартизанишь немного. И здесь спокойнее будет, и на Большой Земле, когда выйдешь туда. Доверие – оно, знаешь, тяжело заслуживается. Тебе из чего стрелять больше нравится?

– Из пушки! – сказал Гривцов зло.

– Яков! – позвал командир. – Дашь ему пострелять из пушки.

– Откуда пушка? – спросил Гривцов уже с интересом.

– Для гостя у нас все найдется.

«Пушкой» оказался сорокадвухмиллиметровый немецкий ротный миномет. Это Гривцов выяснил на следующее утро, когда, накормленный горячей пшенной кашей, он сутки проспал в командирской землянке и был разбужен Яшкиным тычком: – Вставай, Чкалов! Пошли повоюем немного…

Яшка оказался командиром отделения. Отделение – те двое ребят, с которыми он ночью и пришел за Гривцовым в охотничью избушку. Оказалось, что несмотря на типично штатскую внешнюю разболтанность, дисциплина в отряде железная. Каждый отвечал головой за порученное ему дело, – на прочее внимания не обращалось.

Они позавтракали поплотней, взяли сухарей, Яшка помусолил самодельный план местности и стал навьючивать на Гривцова миномет.

– Почему я?

– Чтоб служба медом не казалась. Шагом марш!

И капитан Гривцов, скрючившись под тяжестью трофейного немецкого железа, затопал под командой вчерашнего колхозного разгильдяя Яшки.

К вечеру пришли на место. Яшка полазил по кустам:

– Объясняю задачу. Здесь деревянный мост через речку. Здесь – пост охраны. Здесь – дом, где живет охрана, два с половиной километра от нас. Двадцать ноль-ноль – время построения и поверки этих аккуратных. Вот мы их и угостим.

– Потом они нас догонят и так угостят – не унесем, – усомнился басистый с карабином, Николай.

– Объясняю для несознательных: они нас не угостят. Потому что мы отделены от речки и от дороги километром отличного болота. И жалкая дюжина фрицев никогда не сунется ночью в болото, за которым лес. Вопросы?

– Промажем, – сказал Гривцов.

– А ты не промажь, – недобро сказал Яшка.

– Да я же не минометчик! И таблиц стрельбы у вас нет! И заряды наверняка сырые!

– Не саботируй, – предупредил Яшка. – Мы стреляли – и попадали иногда. А ты – человек с военным образованием, если не врешь.

Гривцов засопел над самодельным планом, пытаясь определить поточнее разницу в высотах и расстояние. Яшка достал из кармана прицел и вставил в корзинку миномета. Басистый вынул из ящика мину и нацепил на ее хвост три круглые колбаски зарядов.

– Давай по мосту хлопнем для пристрелки, пока не стемнело, – предложил Гривцов.

Яшка посмотрел на трофейные часы:

– Десять минут осталось. Ну, хлопни без минуты восемь.

Без минуты восемь миномет хлопнул, и мина взорвалась в полукилометре от моста. Гривцов быстро подкрутил прицел, Яшка опустил в ствол вторую мину, и она пришлась далеко за домиком охраны. Оттуда высыпали почти неразличимые в бинокль фигурки – смеркалось, – и третья мина легла левее и ближе.

– Лапоть ты, – сплюнул Яшка.

– Рассеивание большое, – виновато оправдывался Гривцов.

– Большое, маленькое… Привередничаешь! Живо! Пять мин есть.

Четвертая мина хлопнулась во дворе.

– Вот так давно! Беглый огонь!

Оставшуюся они послали на том же прицеле.

– А теперь спокойно даем драла!

Они вернулись утром. Яшка отрапортовал о выполнении задания. Командир посопел:

– Хоть в одного-то попали?

– Восьмерых уложили, – ответил Яшка, не сморгнув глазом.

Командир пошевелил бородой, хмыкнул и пошел к себе. Там засветил коптилку, достал огрызок карандаша и амбарную книгу и принялся писать сопроводительную бумагу на Гривцова. Связной из отряда Мацилевича дожидался тут же. Судьба сбитого, плененного, беглого и партизанившего летчика была им уже обговорена.

– Ты, что ли, Гривцов? – спросил связной, выйдя к костерку.

– Я.

– Чего радисткой интересовался?

– Да так, – глупо ответил Гривцов, чувствуя, как у него отчаянно заколотилось сердце. – А… она где сейчас?

– Они с другим отрядом сейчас работают. Вскоре уходить собирались. Наших ребят подрывному делу обучили вполне. Отзывают их, вроде.

– Это далеко от вас?

– А вот послезавтра придем – узнаешь все, что тебе положено.

И послезавтра Гривцов узнал все, что ему было положено. Положено ему, как оказалось, было не так много. Но ему хватило. Главное – он узнал имя радистки…

Отряд Мацилевича был хозяйством солидным: полсотни человек, две телеги, четыре лошади и даже одна корова, дававшая молоко для раненных. Мацилевич, бывший школьный завхоз, любил обстоятельность.

– Отправим тебя завтра на Большую Землю, – сказал он.

– А… подрывники те где?

– Два дня назад пошли.

– Я их не нагоню?

– Это вряд ли. Я своих покалеченных отправляю с проводником, через болота идут. Сурожские ворота. Две недели ходу. Они быстрее идут… А то оставайся? Мне военные нужны. Молока дам.

– А выйдем мы в одно место?

– В одно.

– А задержаться они не могут?

– На той стороне, у наших, может и задержатся. А тут – вряд ли. Скорее вы задержитесь.

…Лошади были запряжены. Четверо тяжелораненых лежали на четырех тележках-волокушах, способных проходить через болото. Еще четверо шли сами. Гривцов тащил здоровенный мешок с продуктами. Проводник – седобородый дед с наганом – занял место во главе колонны. Замыкал движение вчерашний связной – Данила – с автоматом на шее.

Мацилевич заботливо обозрел обоз.

– Чтоб лошади мне были доставлены обратно, ясно! Без лошадей не возвращайтесь! Привезти мне: запалы для мин, гранаты и пару бы ручных пулеметов. Бинты. Патронов сколько сможете. Ну, с богом!

Лошади тронули. Волокуши зашуршали по палым листьям.

Лес был полон осенним солнцем, неярким и прозрачным. Разноцветные листья кружились и падали в синеве. И казалось все таким мирным и тихим, как будто не было на свете никакой войны…

На первом ночном привале Гривцов не спал. Раненые были накормлены и уложены, кони спутаны и пущены пастись, топливо для костра заготовлено. Лежал Гривцов на спине, смотрел на звезды над лесом, и перебирал, перебирал в голове то, что узнал про Катю…

…подрывники были спокойные ребята и, потеряв радистку, рацию ее припрятали в лесу: вдруг, скажем, у партизан окажется какой-нибудь армейский радист или просто радиолюбитель? Вариант с подстраховочным радистом был предусмотрен заранее, но мало ли что… Они разожгли в условленную ночь костры, самолета не дождались, и начали, как и было условлено, искать связь с отрядом Мацилевича. Услышав стрельбу в деревне, куда заходили только вчера, решили в бой не ввязываться, услышали шаги бегущего человека, – и получили свою радистку прямо в руки…

Но – жива ведь! Жива! И сейчас идет домой, к нашим – в каких-то нескольких десятках километров перед ними!

Надо же случиться такому глупому совпадению: чуть не полгода быть в паре сотен километров друг от друга, и почти встретившись – разминуться на два дня!

Посокрушавшись, Гривцов стал строить планы на будущее. Такова уж человеческая природа: достаточно человеку избегнуть смертельной опасности на сегодня, как он, едва переведя дух, немедленно начинает строить планы на будущее.

Не дадут ли ему несколько суток отпуска после всех передряг? Но как он тогда Катю найдет? В армейской разведке? Там с ним и разговаривать не станут – у них своя секретность… написать ее маме? Куда?.. Не может быть, чтоб никаких нитей не нашлось! Ну, выйдут они вслед за Катиной группой несколько дней спустя, там командование части, всегда можно что-то объяснить, попросить… И с этими мыслями он уснул.