Читать книгу Древнееврейские мифы. От Левиафана и богини Ашеры до разбитых скрижалей и Иова - Михаил Вогман - Страница 4

В этой главе мы предпримем попытку заглянуть в мир представлений, которые существовали у древних израильтян до окончательного формирования Библии и были ею в значительной степени упразднены. В следующих главах мы увидим, как это упразднение происходило, и разъясним многие понятия, звучащие в этой главе лишь вскользь. Здесь же нашим предметом будет попытка реконструкции всего того, что роднило израильтян с другими народами древнего Ближнего Востока. Этот общий духовный мир, восходящий к бронзовому веку, мы условно обозначили как «архаический» по отношению к «классическому» для евреев библейскому монотеизму и другим интеллектуальным революциям осевого времени.

Библейский корпус стремится оставить у читателя впечатление, будто уже на самой заре своего существования израильский народ столкнулся с чудом Синайского откровения – и этот опыт перечеркнул, затмил весь их предшествующий религиозный опыт. Впрочем, и тот был частично связан с семейной религией потомков Авра(ѓа)ма (Авраама)[7], то есть с явлением того же Божества, невидимого и неизобразимого. Но так ли это было на самом деле? Тщательное исследование текста и археологических свидетельств показывает, что, по-видимому, до поры до времени многие жители древнего Израиля были теми, кого Библия назовет язычниками: они поклонялись как разным богам, так и различным культовым объектам (в том числе изображениям) подобно соседним народам. Как мы убедимся, разделяли они с соседями и архаически-мифологический характер верований.

Синайское нагорье – один из возможных прообразов места дарования Торы. Г. Фэнн, «Вид на восток от горы Рас-Суфсафе», ок. 1881–1884 гг.

The New York Public Library Digital Collections

Уже сам настойчивый запрет библейского законодательства на верование в других богов или изготовление культовых изображений намекает, что именно такова могла быть реальная практика многих израильтян. Подтверждает это при внимательном рассмотрении и буква библейского повествования: сразу после Откровения трансцендентный Бог, как утверждается, получил изображение в виде быка (золотого тельца, Исх. 32:1–6), а на протяжении дальнейших странствий по пустыне единобожие могло соседствовать с жертвами каким-то языческим божествам или демонам – волосатым сеиримам (сеирам, śəʿîrīm, Лев. 17:7). Обе практики сурово критикуются, но рассказ о них, скорее всего, отражает реальное положение дел на протяжении многих веков.

То же относится и к историографическим рассказам об эпохе, предшествующей Вавилонскому плену в VI в. до х. э.: мало того, что значительная часть народа поклоняется различным божествам (которых библейские авторы пытаются объяснять иноземным влиянием), – в центральных святилищах Самарийского царства Господь представлен в виде статуи быка (3 Цар. 12:26–33), а в Иерусалиме рядом с Ним спокойно существуют различные культовые объекты, включая статуи, «ашеры» (см. ниже), колесницу солнца и медного змея Нехуштана (4 Цар. 18:4). Таким образом, в реальности библейскому единобожию предшествовала, а какое-то время и конкурировала с ним религиозная культура совсем другого типа, обладавшая своей мифологией, близкой к другим мифологиям древнего Ближнего Востока.

Крайне мало известно о добиблейских верованиях евреев: все, с чем мы имеем дело, суть лишь осколки языческого прошлого, сохранившиеся в библейских текстах, порой даже вопреки воле их авторов и составителей. Иногда, например, какой-то текст мог казаться слишком авторитетным, а образ слишком традиционным, чтобы его изъять, а иногда более ранний текст подвергался трансформации, следы которой остались различимы глазу исследователя. В других случаях мы узнаем о реальных верованиях лишь из критики, которую на них обрушивают авторы текстов еврейской Библии. Помимо прочего, мы можем проследить, как эти верования адаптировались к библейскому монотеизму и, соответственно, трансформировались.

Не менее важным источником здесь служат тексты, созданные соседними народами. В архаический период мир древних израильтян представлял собой, по-видимому, частный случай мира ханаанейского, процветавшего в бронзовом веке на Восточном побережье Средиземного моря. Ханаанейцы – носители западносемитских языков ханаанейской группы – населяли в это время Южный Левант, в том числе и земли, ставшие затем Израилем и Иудеей; к числу ханаанейских народов относятся по языку и древние евреи, которые, несмотря на позднейшую (в Библии) религиозную полемику с ханаанейской религией, все равно, по-видимому, свой язык называли ханаанейским (Ис. 19:18). Мы знаем о восточносредиземноморских (ханаанейских) верованиях прежде всего из библиотеки города Угарита – важного торгового центра позднего периода бронзового века[8]. Найденные там эпические поэмы о богах дают сопоставительный материал для реконструкции добиблейской мифологии в регионе. В железном веке наследниками ханаанейского мира выступали города-государства финикийцев, в том числе Тир, Сидон, Библ и впоследствии Карфаген; эллинизированная версия финикийской теогонии доступна нам также в позднеантичных фрагментах Филона Библского[9].

Доставшиеся нам фрагменты зачастую недостаточно информативны. И наоборот: там, где они информативны, могут противоречить друг другу, а не складываться в единое целое. Это связано с тем, что при отсутствии единой власти разные города-государства Ханаана имели свои локальные мифы и верования, похожие в общих чертах, но различавшиеся в конкретике. Тем труднее реконструировать еврейскую версию этой мифологии.

Так, сегодня понятно, что Господь[10] (в еврейской Библии Он имеет собственное имя, составленное из четырех букв – Y, H, W и H, чтение которого было со временем табуировано и затем утрачено) первоначально был лишь одним из многочисленных божеств, сыном верховного божества (Эля или Эльона). Рядом с Ним существовали другие божества, среди которых Он мог быть даже не самым старшим, а также божественная супруга – Ашера. Став единственным Божеством, этот YHWH перетянул на себя, как мы увидим, имена и черты других архаических божеств.

Другое имя, которым называется Бог в библейских текстах, – ʾĕlōhîm[11] – представляет собой существительное множественного числа и переводится как «боги», однако в предложении управляет сказуемым в единственном числе: буквально «Боги сказал», «Боги сделал»[12]. Это может быть размытым рудиментом того, что эти функции первоначально выполняла целая группа персонажей – совет богов. Так, Филон Библский называет тем же словом «Элоэйм» (то есть «Элоѓимы») сподвижников бога Эля. Иногда и библейский Творец также говорит о себе во множественном числе – «Мы» (Быт. 1:26, 3:22, Быт. 11:7, Ис. 6:8). Черты архаической множественности (возможно, образа божественного совета) были истолкованы потомками как pluralis majestatis – указание на особенное величие (ср. «Мы, Николай Второй»). Кроме того, Он известен временами и как Эль, и как Эль-Шаддай, и под другими именами, которые могли первоначально принадлежать отдельным мифологическим фигурам.

Итак, в этой главе мы попытаемся восстановить, во что могли верить древние израильтяне до того, как монотеистический взгляд на мир окончательно восторжествовал во всех слоях общества, – что, по-видимому, произошло не раньше Вавилонского плена и возвращения из него в конце VI в. до х. э. Мы также увидим, какие следы эти архаические верования оставили на следующих этапах историко-культурного развития.

Двоебожие

Но храм оставленный – все храм,

Кумир поверженный – все бог.

М. Лермонтов

Угаритские тексты могут быть поняты и таким образом, что во главе восточносредиземноморского пантеона могла стоять не одна фигура, а две – отцовская и сыновняя. Черты обеих – и даже саму идею подобной двойственности – можно проследить затем и в библейском Божестве.

Главным среди богов выступал Эль (в угаритском Илу, в русских переводах также встречаются варианты Эл, Ил), что восходит к общесемитскому слову со значением просто «бог». Он называется «отцом богов», «царем вечности», «мудрым, как мир» и в итоге считается сотворившим или породившим вселенную – «нашим создателем». Эль изображался с длинной седой бородой, в которой содержалась его великая мудрость, сидящим на троне с поднятой в благословляющем жесте рукой. По-видимому, именно он распоряжался судьбами людей. Эль занимался тем, что заседал (судил или пировал) во главе совета богов – своих семидесяти сыновей, в роскошном шатре на далекой северной горе. В Египте Эль (Илу) отождествлялся с Птахом, богом-творцом по мемфисскому мифу, а у позднейших греко-римских писателей – с Сатурном (Кроном), вечно пирующим вдали от земных дел.

Со временем образ Эля мог усложниться. Так, Филон Библский описывает финикийского Крона (то есть Эля) следующим образом:

Четыре глаза, спереди и сзади, причем двое из глаз были спокойно закрыты, а на плечах четыре крыла, два распущенных и два сложенных. Этим символически указывалось, что Крон и во время сна видит, и во время бодрствования спит. Равным образом и крылья указывали на то, что он летает во время отдыха и отдыхает во время полета… и на голове опять-таки два крыла: одно указывает на его ум предводителя, другое – на чувство[13].

Милосердие, приписывавшееся Элю (Илу), не следует отождествлять с современным образом этического блага. Так, в действительности в Карфагене и других культурах древнего Средиземноморья с Элем также связаны обычаи детских жертвоприношений. В первую очередь это относилось к старшим сыновьям (первенцам) царя и аристократии. Филон Библский напрямую описывает своего Крона, то есть Эля, как убийцу нескольких сыновей (что не может не напомнить мотив пожирания греческим Кроном своего потомства). След этого комплекса мотивов сохранился в еврейском мире в ритуальной «посвященности» первенцев Господу, с одной стороны, и в истории жертвоприношений Авра(ѓа)ма и Йифтаха (см. главу 4) – с другой. Более того, в эпических текстах Эль (Илу) вполне покровительствует не только спасительным, но и деструктивным силам. Таким образом, в его образе можно угадывать историческое предшествование трансцендентности и благости библейского Бога, – но существует Эль еще в мифологическом, чуждом этике мире, в котором хаос непротиворечиво составляет интегральную часть божественности.

Илу не всегда предстает в Угарите единственной полновластной фигурой. Царем и актуальным властителем, как минимум на земле, выступает в ханаанейских представлениях скорее Ба’аль, или, по-угаритски, Ба’лу (в русских переводах также Баал, Ваал; букв. «хозяин»). Это владыка земли, бог-воин, летящий на облаках. Он считался сыном или племянником Эля (Илу). Его образ тесно связан с грозой и бурей, с одной стороны, и с дождем – с другой. Так, его свиту составляют тучи, молния, дожди и ветры. В этом отношении можно говорить о двух центральных божествах в ханаанейском пантеоне – младшем и старшем.

Ханаанейский бог Ба’ал: новоевропейское изображение. Ян Гёри, гравюра, 1722 г.

The Rijksmuseum

В Угарите Ба’лу посвящен цикл ритуальных поэм, где он (иногда через гибель и воскресение) одерживает победу над целым рядом противников, в том числе олицетворением морских пучин Ямму (Ям, букв. «море») и над олицетворением смерти по имени Муту (Мот, букв. «смерть»). По-видимому, его победы можно связывать с устроением мира, как он сегодня существует, в том числе с учреждением климатических сезонов: речь идет о ежегодно повторяемой космогонической борьбе с хаосом[14]. В отличие от Эля (Илу), чья обитель стоит испокон веков (возможно, со времени его победы над своим небесным отцом, богом предыдущего поколения)[15], Ба’лу только предстоит в процессе эпоса строить дворец на горе Цапану, что будет символизировать его актуальное воцарение.

Ба’аль (Ба’лу) непосредственно правил жизнью на земле и ежегодно заново ее устанавливал в борьбе с деструктивными силами природы. Так, угаритский Илу скорее являлся людям во снах, а Ба’лу – непосредственно: в грозе, считавшейся его голосом. В отличие от греческой пары Зевс – Крон, также выражавшей смену поколений богов, с одной стороны, и земных эпох – с другой, нет древних данных, будто Ба’лу свергал Илу или вступал с ним в конфликт. Напротив, в угаритском эпосе воцарение Ба’лу и строительство им дворца требуют санкции со стороны Илу. Враги Ба’лу – это, в свою очередь, более старшие сыновья Илу, которые часто бывают связаны с хаосом и энтропией. Следы предвечной схватки Бога с хаосом сохранились и в библейских текстах, о них речь пойдет в соответствующем разделе ниже.

Муту (букв. «смерть»)[16], главный противник угаритского Ба’лу, описывается как ненасытная преисподняя – чудовищная фигура, чья нижняя губа лежит на земле, а верхняя достигает неба. В другом тексте он держит скипетр бесплодия и жезл вдовства. Тем самым он может быть мифологическим воплощением как смерти, так и засухи, что не мешает ему выступать одним из любимых сыновей Илу. Ба’лу не удается одержать над Муту прямую победу, и он погибает, а Илу и богиня Анат оплакивают его. Лишь затем Анат побеждает Муту и ритуально уничтожает его тело (сжигает, перетирает через сито и рассеивает в поле), благодаря чему Ба’лу в итоге воскресает:

Небеса елей дождем изливают,

реки текут медом.

И я знаю, что жив силач Ба’лу,

есть Владыка, Хозяин Земли![17]

В этом смысле ханаанейский Ба’аль мог также быть подобен ежегодно умирающему и воскресающему божеству, культ которого был распространен в Месопотамии и на Ближнем Востоке. В Египте[18] (видимо, как божество скотоводческих народов сиро-палестинского региона) Ба’аль, напротив, отождествляется с Сетом, богом пустынь и убийцей в дальнейшем воскресающего Осириса. В библейском образе божества черты смерти и воскрешения, значимые для ханаанейского мира, скорее полностью утрачены.

Илу и Ба’лу окружают и различные другие божества (Дагон, Решеф, Мелькарт), в том числе женские, между которыми в источниках существует путаница. Особую роль среди них играют Ашера (Асирату), связанная с морем, и Анат(у), связанная, предположительно, с войной и плодородием, однако в разных ханаанейских текстах упоминаются также богини Аштарта, Танит, Элат (букв. «богиня») и другие. Греки отождествляли Анат-Танит с женой Зевса Герой, а Аштарту – с Афродитой. В одних мифах Анат выступает супругой Илу, а в других – любовницей Ба’лу; супруга Ба’лу известна также как Кудшу («святость») или как Аштарта. Любопытно, что в отдельных текстах жены божеств называются их именами или лицами, – это может указывать на элементы философской абстракции внутри ханаанейской мифологии[19].

Символом Эля (как, впрочем, и Ба’аля) мог выступать бык – самое сильное и фертильное из домашних животных, олицетворение мужской силы и плодовитости цивилизации.

Элю также могли предшествовать еще более древние боги, олицетворявшие древние эпохи человечества, с одной стороны, и удаленные космические силы – с другой: как греческий Крон был сыном Урана (бога неба), так и Эль мог считаться сыном небесного божества Ба’аль-Шаммима (Ба’ал-Шамема)[20].

Древние израильтяне не могли не быть в курсе похожих представлений. С одной стороны, это подтверждается поклонением как Элю, так и Ба’алю среди древних евреев, с другой – наличием двух наборов характерных черт у библейского Единого Бога. В этом смысле между библейским и ханаанейским мирами видны как радикальный разрыв, так и определенная преемственность, связанная с константностью образов народной религии.

В нескольких местах Библии сохранилось, например, представление о мифической северной горе, где живут боги: само древнееврейское слово «север» (Цафон), по-видимому, восходит к названию священной горы Цапану из угаритских текстов. Как минимум дважды упоминается она и как собственно волшебная гора. Так, в Книге пророка Ишайи (Исаии) в пророчестве против вавилонского царя приводится мифологема о Геллеле – сыне Зари (мы расскажем о ней подробно чуть ниже). В ней герой заявляет о желании поставить свой трон «выше звезд Эля, на горе Собрания [богов], на склонах Цафона» (Ис. 14:13). В Псалме 48(47)[21] это же словосочетание – «края или склоны Цафона» (yarkǝṯē-ṣāp̄ôn) – выступает эпитетом иерусалимского святилища (горы Цийон). По-видимому, Храм в ритуале символически отождествлялся с горой Цафон.

Прекрасна обзором, на радость всей земле,

гора Цийон, – склоны Цафона, – град Царя великого!

(Пс. 48(47):3)[22]

Хорошо задокументирован и образ быка как символа одного из верховных божеств (первоначально, вероятно, Эля, но затем и YHWH). Так, по многократным утверждениям библейского текста, в Самарийском (Израильском) царстве культ Господа осуществлялся через посредство статуй быка (Ос. 8:5–6, 13:2; 3 Цар. 12:26–33) вплоть до падения Самарии в 720-е гг. до х. э. Один из главных тельцов был установлен в древнем храмовом городе Бейт-Эль (Вефиль), само название которого (букв. «дом Бога») может указывать на связь с архаическим культом Эля. Изображение Господа в виде быка приписывается также израильтянам во время странствий по пустыне (Исх. 32:1–35). Библейский текст критикует эти практики с точки зрения позднейшей борьбы с идолопоклонством, однако сами они, в своем историческом контексте, были, по-видимому, отражением распространенных представлений о репрезентации божественных фигур. Так, выражение «телец Яакова» (ʾǎḇîr yaʿǎqōḇ) выступает эпитетом Господа в целом ряде случаев (Быт. 49:24, Ис. 49:26, 60:16; Пс. 132(131), 2, 5); традиционно эпитет метафорически переводится как «сильный», однако этимологическое значение «телец» остается в оригинале прозрачным. В Числах (23:22) мы читаем: «Бог (ʾēl), что вывел их из Египта, – рога у него, как у тура». Наконец, подтверждается почитание образа быка и археологически – статуэтками, обнаруженными в том числе, предположительно, в протоизраильских поселениях.

Как пишет советский востоковед И. Ш. Шифман, «очевидно, что бык – традиционный для сиро-палестинского региона и, можно сказать, естественный образ божества»[23].

Существование культа Эля среди предков древних израильтян может подразумеваться уже самим названием Израиль (Йисра-Эль – первоначально, по мнению ряда ученых, «Да победит Эл», лишь затем истолкованное как «Боровшийся с божеством»)[24], а также топонимом Бейт-Эль (букв. «дом Эля»). Имя Эль также неоднократно используется для обозначения библейского Бога, в псалме 90(89) Эль – функция вселенского божества, которую Господь лишь выполняет.

Прежде рождения гор,

схваток круга земель,

от века до века Ты – Эль[25]!

(Пс. 90(89):3)

В книге Бытия встречаются и различные имена Творца, образованные от имени Эль. Поскольку они попадаются в связи с конкретными топонимами, исследователи предполагают, что это могли быть местные «ипостаси» Эля: ʾēl ʿôlām в Беэр-шеве (Быт. 21:33), ʾēl ʾēlyôn (бог высочайший; известен также отдельный бог-отец по имени Эльон, см. ниже) (Быт. 14:8), ʾēl rôʾî в Беэр-Лахай-Рои и даже ʾēl bêṯ ʾēl в Бейт-Эле (Быт. 35:7). Особенно часто используется эпитет El šadday (Быт. 17:1, 28:3, 35:11, 43:14, 48:3, 49:25, Иез. 10:5). Этимология имени Шаддай неясна; его связывают, например, с аккадским šadu, «гора», или со словосочетанием «женская грудь», которое, возможно, тоже использовалось для обозначения горы.

Образ Эля как удаленного, вечного бога-творца, обладающего мировой мудростью, был, по-видимому, включен в образ библейского Господа. Среди черт преемственности исследователи выделяют, с одной стороны, мотив связи с прошлым, с вечностью, с творением: в этом смысле удаленность отца-Эля от мирских дел – мифологический предшественник идеи трансцендентности библейского Бога. С этим аспектом Эля связан и визуальный мотив бороды, в том числе седой, сохраняющийся в популярной монотеистической образности и по сей день: именно седобородым предстает Господь как Творец и Судья, древний и мудрый, Древний днями в Книге пророка Даниила (Даниэля; Дан. 7:9–10), или на куполе Сикстинской капеллы.

Другой важный аспект, преемственность которому можно видеть в библейском и постбиблейском монотеизме, – это представление о милосердии Господа. Так, различные эпитеты Эля – Благостный, Милостивый, Милосердный или Жалостливый (угарит. lṭpn и p’id, др. – евр. raḥûm и ḥannûm) – и по сей день звучат в отношении еврейского Господа (Исх. 34:6, Втор. 4:31, Пс. 103(102):8, Йон. 4:2) или арабского Аллаха (raḥmān, raḥīm). Впоследствии именно борода будет вместилищем милосердия: тринадцать аспектов этого милосердия соответствуют в средневековой теософии каббалы тринадцати частям божественной бороды.

Однако есть и другие черты библейского Господа, которые, напротив, ближе к образу Ба’аля как воинственного бога грозы. По-видимому, в качестве божества израильского племенного союза Господь первоначально обладал функциями не столько трансцендентного Отца, сколько активного правителя и покровителя израильтян и, соответственно, «политического» противника Ба’аля как покровителя ханаанейских городов-государств (отсюда – миф об иноземном, финикийском, происхождении культа Ба’аля в Израиле). Тем не менее в действительности это не мешало и поклонению Ба’алю; его присутствие заметно, в частности, по именам библейских персонажей эпохи ранней монархии, среди которых встречаются Йеру-Ба’аль, Иш-Ба’аль, Мефи-Ба’аль. Последние два называются в Библии Иш-Бошет (букв. «человек мерзости») и Мефи-Бошет (букв. «из уст мерзости»): слово бошет («мерзость») заменяет неугодный библейским авторам теоним, начинавшийся на ту же согласную.

Седобородый Творец создает Адама: христианское изображение. Г. Руина по мотивам росписи Сикстинской капеллы М. Буонарроти, гравюра, ок. 1528–1533 гг.

Albertina, Wien

Библейская историография приписывает интенсификацию культа Ба’аля самарийской династии Омридов (ок. 884–842 гг. до х. э.), объясняя ее финикийскими связями Омри и его наследников. Тем не менее роли Ба’аля может быть и другое объяснение: царство Омридов включало в себя ряд древних ханаанейских городов и ориентировалось на их монархическую традицию, включая и культ. В этом смысле образы Господа и Ба’аля могут олицетворять собой две группы политических ценностей, связанных либо с племенным (вождество, равенство, неотъемлемость наделов), либо с городским (царство, иерархия, власть царя над землей) прошлым. Соответственно, покровительство культу Ба’аля со стороны монархов, в том числе царицы-финикиянки Иезевель (Иезавели), могло ложиться на уже имеющуюся вполне традиционную почву. По библейскому сообщению, культ Ба’аля был ликвидирован свергшим Омридов боевым офицером Йеѓу (Ииуем) под влиянием пророческого монотеизма, а на месте храма Ба’аля в Самарии устроено отхожее место (4 Цар. 10:27). Тем не менее полемика с поклонением Ба’алю слышна и в более поздней пророческой книге Ѓошеа (Осии, VIII в. до х. э.).

Соперничество раннего монотеизма – культа Господа – и культа Ба’аля воплощено в истории о чуде пророка с говорящим именем Эли-Яѓу (Илия, букв. «мой бог – YHWH») на горе Кармель (возле современной Хайфы). Эта история окрашена тонами противостояния «истинного» и «ложного» божества, однако на каком-то уровне может олицетворять и реальные отношения между двумя культами. Во время катастрофической засухи пророк Эли-Яѓу предлагает четыремстам пятидесяти пророкам Ба’аля состязание, чье божество сможет само поджечь – то есть физически принять – жертву (и, соответственно, принести взамен дождь). Разумеется, усилия ба’алистов, в которых узнаются церемонии экстатического оплакивания умирающего и воскресающего божества, ни к какому результату не приводят:

Стали они громко кричать и, по своему обыкновению, колоть себя мечами и копьями до крови. Уже прошел полдень, а они все пророчествовали до времени вечернего жертвоприношения, – но ни звука, ни ответа, ни намека. (3 Цар. 18:27–29)

Напротив, Эли-Яѓу, демонстративно велев трижды полить жертву и дрова водой, простой молитвой вызывает с неба чудесный огонь Господа, который сжигает все, включая камни жертвенника. Вскоре начинается и сильный дождь. Характерно, что победное явление Господа осуществляется через небесный огонь (вероятно, молнию) и дождь, то есть в сфере, подконтрольной, по ханаанейской мифологии, именно Ба’алю: библейский Господь не просто упраздняет собой ба’ализм, а побеждает его как бы его же оружием.

Итак, вернемся к воинским и грозовым чертам в образе Господа. В псалме 18(17) на помощь герою спешит Господь, окруженный мраком и облаком, на крыльях ветра, рассыпая вокруг себя молнии, – характерный образ грозового божества, аналогичного Ба’алю:

Взгремел в небесах Господь,

высказался Эльон[26], —

градом горящих углей!

Шлет Он стрелы Свои —

разметал Он их,

молний множество —

разбросал Он их[27]!

(Пс. 18(17):14–15)

В этом псалме и в других местах Господь передвигается на чудовищах, называемых керувы (или, во множественном числе, крувимы, – отсюда, через греческий, и русское «херувим»); это тоже может быть рудиментом архаической образности божества-громовержца. По-видимому, керувы летали и были крылатыми, однако нет уверенности в остальных аспектах их облика; они могли олицетворять грозовые тучи. В древнеближневосточной иконографии известно много смешанных животных образов, в том числе крылатых, и различные описания керувов, по-видимому, могут иметь в виду разные прототипы. Порой это антропоморфные фигуры, иногда с четырьмя лицами; здесь могут иметься в виду существа с телом льва (или быка) и человеческой головой, которые часто встречаются на ханаанейских и египетских изображениях.

В другом псалме, 28(27), который иногда считают заимствованным ханаанейским гимном, восхваляется голос Господа, который заглушает рокот моря, сотрясает пустыню, раскачивает рощи и ломает кедры, и легко вообразить себе, что это описание явления Господа в грозе:

Голос Господа – над рокотом волн:

взгреми, славой полн,

Господень – над рокотом волн – гром!

Голос Господа – кедролом,

кедры Ливана Господь крушит,

как отару, их закружит —

весь Ливан да Сирьян[28] как пару

буйволят – кувырком[29]!

(Пс. 28(27):3–6)

Всего в этом псалме семь раз повторяется словосочетание «голос Господа», что Дж. Дэй предлагает сравнивать с семью громами в свите ханаанейского Ба’аля[30]. В свою очередь, повергаемые в тексте кедровые леса Ливанского хребта – мифологический топос священной битвы; уже в древнейших месопотамских сказаниях о Гильгамеше герой отправляется рубить ливанские кедры, чтобы сразиться с их покровителем Хумбабой. «Голос YHWH», таким образом, воспроизводит действия божественного воина.

Библейский Господь и напрямую характеризуется как воин и победитель, то есть аналог Ба’аля. Так, один из потенциально древнейших библейских текстов – «Песнь о Море» (Исх. 15) – воспевает победу Господа над египтянами, возглашая:

Господь – воин[31],

YHWH – имя Его[32]!

(Исх. 15:3)

Псалом 24(23) фиксирует, предположительно, некий момент ритуала, в котором Господь представал как царь-воин, возвращающийся с победой в свое святилище. Идет перекличка голосов – по-видимому, изнутри и снаружи ворот: