Читать книгу 11 звезд Таганки - Михаил Захарчук - Страница 2

* * *

Под занавес восьмидесятых слава Высоцкого достигла своего пика. Им восторгались жители огромного Советского Союза и почти всех социалистических стран. Отбросив ложную скромность, могу смело утверждать, что и я в те времена уже отдавал себе отчёт в том, сколь велика эта фигура в мире театральном и, особенно, в мире поэтическом. Разумеется, я жаждал с ним общения. Рано или поздно цели своей добился бы всенепременно. И вот почему. С ним давно уже дружил мой начальник редакторского отделения полковник Анатолий Григорьевич Утыльев. Личность эта по-своему легендарная. Службу свою офицерскую он начинал в первом отряде космонавтов в должности начальника ПДС (парашютно-десантная служба). Все космонавты первого набора: Иван Аникеев, Валерий Быковский, Борис Волынов, Юрий Гагарин, Виктор Горбатко, Владимир Комаров, Алексей Леонов, Григорий Нелюбов, Андриян Николаев, Павел Попович, Герман Титов, Георгий Шонин, Евгений Хрунов были поэтому его лучшими друзьями. Уйдя на повышение и став помощником начальника политуправления ВВС по комсомольской работе, Утыльев продолжал курировать отряд космонавтов.

Рассказчик Утыльев был знатный и одновременно задушевный. Никакого артистизма, тем более – нарциссизма, никаких пережимов. Говорил юморно, тихо, почти застенчиво, а всегда – заслушаешься. Ещё бы: «Космос всегда находился под семью печатями секретности. Те, кто слетал, сразу становились героями, и весь мир о них узнавал. Но о тех, кому ещё предстояли полёты, даже родные слыхом ничего не слышали. Попасть в отряд космонавтов было сложнее, чем на ракетно-ядерную базу. И вот мы с Женей Тяжельниковым (первый секретарь ЦК ВЛКСМ) решили ломануть эту замшелую систему. На одном из закрытых мероприятий подошли вдвоём к Брежневу и наперебой пожаловались, что у наших космонавтом среди развлечений: кино, бильярд и домино. Леонид Ильич подозвал министра обороны Гречко: «Андрей Антонович, ребята тут сетуют и, по-моему, справедливо. Ты разберись и мне потом доложишь». Мы давай ковать железо, пока оно горячее. Говорим: надо для космонавтов регулярно устраивать концерты с участием лучших артистов страны. А для этого желательно и платить им соответственно. Короче, с тех пор в Звёздном городке кто только ни побывал. Многие шли, конечно, из-за хорошего гонорара – мы вдвое, иногда и втрое больше платили, чем на гражданке. Но большинство – по соображениям престижности. Ты спроси тех же Высоцкого, Ротару, Пугачёву, Гнатюка, да даже Кобзона и они тебе скажут: выступление перед космонавтами приравнивалось тогда к знаку качества и открывало потом практически неограниченные возможности перед деятелями культуры. Мы, в самом деле, приглашали только и исключительно лучших из лучших.

… А Высоцкого и Гагарина я как познакомил. Новый 1965 год мы встречали в квартире инженера Валерия Сергейчика в Звёздном городке. Он временно «холостяковал» – домочадцы уехали на родину. Компания собралась шумная и многолюдная: Николаев, Хрунов, Горбатко, Быковский – да всех разве упомнишь. У Вали мы и заночевали – кто где. Проснулся я по привычке раненько, все ещё дрыхли. Звонок в дверь. Открываю – Юрий Гагарин: «Толя, мне вчера подарили необычную кассету: какой-то парень поёт просто потрясающе. У вас же есть магнитофон. Давай послушаем». И Юра врубил магнитофон на всю катушку – ребята как очумелые вскочили. Ну а я по первым аккордам узнал, кто поёт. У меня солдатом служил Толя Васильев, которого мы призвали из «Таганки». Он меня со своим поющим коллегой и свёл. «Так это ж Высоцкий, – говорю. Юра зажёгся. – Обязательно познакомь меня с ним!» На следующий день была суббота, и они оба прибыли ко мне на квартиру. Гагарин ещё кого-то привёз с собой на «Волге» – тоже не помню. Зато железно знаю, что они понравились друг другу. Само собой, сели за стол. Пошли тосты. Володя, правда, даже не нюхал спиртного, находился «в завязке». Но как он пел! «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…», «Тот, кто раньше с нею был», «Серебряные струны», «Не уводите меня из весны», «Бал-маскарад», «Зека Васильев и Петров зека», «Про Серёжку Фомина». И ещё другие песни, которые я, естественно, запамятовал. Мишаня, ведь почти сорок лет минуло с тех пор! Я много раз слушал его в разных аудитория, но такого исполнения, как тогда и не припомню. Виделись ли Гагарин с Высоцким после той встречи? Это вряд ли. Кто-то из них мне бы обязательно сообщил. А вот в Звёздном городке Володя побывал. Он давно мечтал посмотреть центрифугу, барокамеру другие аппараты, на которых тренировались космонавты – не раз мне о том говорил. Но в те времена центрифуга считалась суперсекретным объектом. В пристально охраняемом Звёздном её ещё и специально охраняли. И я об этом Высоцкого предупреждал. Но однажды он меня, что называется, припёр к стенке: «Веди, а то обижусь!» Ну как тут откажешь? Потолковал я с начальником отдела генералом Газенко. У него, между прочим, Юра Сенкевич тогда ещё капитаном работал. Олег Георгиевич с трудом согласился. Кроме Высоцкого я ещё прихватил Борю Хмельницкого и Толю Васильева. Пришлось нам срывать пломбы, снимать часового. Непростая операция, с учётом того, что её ещё надо было сохранить втайне от высокого начальства. Сначала показали гостям трёхплоскостной стенд для тренировки вестибулярного аппарата. Потом пошли на центрифугу – самую мощную по тем временам в мире. Махина на самом деле! Открыли Володе кабину. Он полежал в кресле, в котором ещё Гагарин тренировался, кнопки всякие понажимал. Вылез. Мы запустили аппарат. Предложил Володе покрутиться. «Нет, братцы, малость мандражирую», – признался. Может быть и потому, что мы ему честно рассказали: никто из космонавтов центрифугу не жаловал. А Гагарин, так и просто терпеть её не мог. Однако я очень доволен, что для Высоцкого тот визит на центрифугу не прошёл даром. Помнишь: «Я затаился и затих, и замер./ Мне показалось, я вернулся вдруг/ В бездушье безвоздушных барокамер/ И в замкнутые петли центрифуг».

И вот именно благодаря Утыльеву, мне и посчастливилось близко сойтись с Владимиром Высоцким. Хотя и тут не обошлось без пушкинского: «Случай – Бог изобретатель». В конце семидесятых артист и бард начал строить дачу на половине участка киносценариста Эдуарда Володарского. Не сам, разумеется, а мастера строили. Да оказались по факту никудышными людьми. Отделывая дом изнутри, запустили автономное отопление. Потом выпили и ушли, забыв его выключить. А дело было в канун 1979 года, когда в Москве стояли жуткие морозы. Воробьи налету замерзали. Вот Володино отопление благополучно и разморозилось.

Случись такая неприятность в наше время, мы бы что предприняли? Да элементарно обратились бы в специальные конторы, службы. В те достославные годы всё решалось по принципу, Аркадием Райкиным сформулированному: «Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через директора магазина, через товароведа достал дефицит!» Или решил проблему – не имеет значения. Почему и всплыла моя фамилия. В театре все знали, что есть такой старлей Захарчук, способный быстро «решать возникающие вопросы». Заместитель директора Кислицкий и посоветовал Высоцкому обратиться ко мне. Янклович его поддержал. Владимир Семёнович позвонил Утыльеву: «Там у тебя учится такой Захарчук. Говорят, разбитной малый. А у меня тут геморрой возник с дачным отоплением. Как полагаешь, он мог бы помочь?» Утыльев потом рассказывал, что выдал мне наилучшую характеристику. В том смысле, что этот старлей (то есть я) в лепёшку расшибётся, но дело сделает. И уже через час Высоцкий меня подробно инструктировал:

– По Профсоюзной едешь всё время прямо. На 36-м километре сворачиваешь вправо. Там – дачи Госстроя и писательский поселок Пахра. Увидишь забор из новых некрашеных досок – это и есть моя дача. Вот ключи. Как войдешь в дом, там, слева, твоему взору откроются пять разрывов в трубе. Их надо заварить. Толя Утыльев сказал, что на тебя в этом смысле можно положиться. Да я и ребята говорят, что парень ты не промах. Удачи!»

Кажись, Наполеон первым заметил: главное ввязаться в бой, а там кривая, авось, да вывезет. Но мне уповать на кривую было верхом легкомыслия. Поэтому я для начала поехал к уже знакомому читателям начальнику строительного управления полковнику Новикову. Упал ему в ноги и честно, как на духу признался: вот-де, назвался перед Высоцким груздем, а в кузов лезть не то, что страшно – нелепо – ничего же не смыслю в автономном отоплении. Помогите. Виктор Фёдорович вызвал майора Анатолия Кукиля, старших лейтенантов Николая Бородачёва, Виктора Дударева и устроил «совет в Филях». Впервые я обнародую эти фамилии офицеров, которые в трудную минуту оказали мне просто-таки неоценимую помощь. Как знать, а вдруг кому-то из них попадутся на глаза эти строки… Наутро у меня был автомобиль «рафик» со сварочной аппаратурой и двумя солдатами: водителем и газосварщиком. И мы поехали по указанному адресу.

Поселок Троицк (бывшая «Красная Пахра»), где располагалась дача Высоцкого, сильно занесло снегом. Утопая в нём по пояс, мы с бойцами еле добрались до крыльца. С трудом открыли заледеневшую, закиданную снегом дверь. Слева на трубах отопления оказалось действительно пять белых барашков, но когда я обследовал оба этажа пахнущего свежей стружкой помещения – насчитал в системе тридцать четыре повреждения! Попробовали их заваривать – не получается. Лед становился водой, вода – паром и последнюю точку газосварки вышибало как пробку. Ежу стало понятно: покуда не сольем воду из системы, трубы не починим. А общая длина труб – далеко за сотню метров. Посидели, покурили, чаю из моего термоса попили и поехали к знакомому заведующему солдатским клубом в Ватутинке-1 майору Валерию Николаеву. У него раздобыли паяльную лампу. Вернулись на дачу. Стали отогревать трубы – быстро загораются недавно проолифленные под ними доски. Так чего доброго и дом можно спалить. Нужна была асбестовая или хотя бы шиферная прокладка. Голодные газосварщик и водитель чертыхаются. Еду с ними в столовую местного Дома офицеров, кормлю обоих, а потом затемно возвращаемся в Москву.

В тесной администраторской комнате Высоцкий в свидригайловском, кажись, халате расспрашивал меня, что к чему. Честно, как на духу, ему отвечал, что даже если и запущу отопление, а запущу его всенепременно, то всё равно оно для наших подмосковных морозов, прямо скажем, говенное. Мыслимо ли: батареи в доме с книжку величиной. При наших-то зимах! Там надо обыкновенные, чугунные устанавливать. Володя возмущается, чертыхается: ведь инженер систему проектировал! Валерий Янклович, администратор театра и, безусловно, самый близкий друг Володи, стоит за его спиной и зло так шипит на меня: «Да не компостируй ты ему мозги теми трубами! Как-нибудь без него справимся». А Семёновичу, вижу, интересны мои подробные, хоть и пустячные рассказы. Всё же первое в жизни своё жилье возводил. Почти неделю потом я валандался с тем отоплением, и каждый вечер перед Володей держал подробный отчёт. Он больше всего досадовал от того, что не мог, как мы с Валерой Янкловичем коньяк пить. В очередной раз «зашит» был. В итоге все трубы мы починили и даже сделали пробную топку, но потом полностью слили воду из системы, чтобы она по новой не разморозилась. Напомню читателю: зима, о которой вспоминаю, была единственной за столетие, в которой все три календарных месяца стояли морозы в 25 и больше градусов. Летом того же года, как я и предрекал, все батареи отопления были заменены.

Ну что я вам должен заметить, дорогой мой читатель. У каждого из нас есть в жизни примечательные моменты, памятные случаи, которые не выветриваются из памяти, не уходят в небытие, а остаются с нами на всю последующую жизнь. Такое событие для меня – починка отопления на даче Высоцкого. Боже ж ты мой, как я гордился той своей работой – этого вам словами не передать! Моя жена Татьяна даже со временем вывела такую закономерность. Тебя, говорит, сразу можно уводить из хмельной компании, когда ты начинаешь хвастаться тем, что чинил отопление у Высоцкого: значит напился. И, пожалуй, супруга права. Трезвый я всегда понимаю всю пропасть, которая существовала между мной и Высоцким – друзьями мы никогда не были. А вот, когда выпью, пропасть та сразу мелеет, и я её одним прыжком запросто перемахиваю. Тем более, если к тому меня понуждают благодарные слушатели в разгорячённой компании. При том ведь, что мне даже привирать особенно не надо. Отопление я действительно чинил, и о том весь Театр на Таганке знал, как знали в театре об особо-тёплом ко мне отношении Высоцкого. А то, что неделю моего отсутствия в академии прикрывал Анатолий Утыльев, так про это он и сам, когда жив ещё был, всем с гордостью рассказывал, дескать, какие мы с Захарчуком молодцы! А, поди, не прав?..

«Какого цвета моя ложь,/ когда с лихвою пьян?/ Когда стакан и с вилкой нож/ наверстывают план/ застолья долгого? Моё/ ли в прочих словесах/ летит завидное враньё?/ На всех ли парусах?/ Какую меру впопыхах/ пытаюсь превзойти?/ Чью веру и на чьих правах/ поворотить с пути?/ Какого черта и рожна/ плутаю стороной,/ где лишь мелодия нежна/ ко мне любой ценой?»

Всегда вспоминаю эти строки моего друга-поэта Юрия Перфильева, когда думаю о Володе Высоцком. А чем старше становлюсь, тем больше о нём думаю. Всё-таки мне подфартило так, как удивительно кому везёт: близко знать и продолжительно общаться с таким великим, да что там изобретать лингвистические фигуры – гениальным творцом…

(В 2002 году мой хороший приятель Константин Рязанов, некоторое время редактировавший журнал «Ваган» при Государственном культурном центре-музее Высоцкого, написал книгу «Высоцкий в Троицке. Вокруг «неизвестного» выступления. Журналистское исследование». Надо сказать великолепное исследование блестящего знатока творчества Высоцкого, давно уже ставшее библиографической редкостью. Так вот, есть в той книге четыре страницы воспоминаний и автора сих строк. Фотографии дачи А.В.Иванова взяты, кстати, тоже из неё).

Если раньше Володя смотрел на меня как полковник на капитана (как раз это звание я вскорости получил и поэтому ещё всегда ходил в театр в форме), то после дачной эпопеи просто-таки заметно потеплел. Как говорится, воочию убедился, что заяц трепаться не любит. Даже стал кликать меня Мишаней. Последнее обстоятельство и подвигло меня на поступок, при ином раскладе в то время немыслимый – перед Высоцким я всегда трепетно и пиететно благоговел. А тогда осмелился и попросил артиста дать интервью для воинов-сибиряков. Газету Сибирского военного округа «Советский воин» редактировал тогда мой очень близкий друг полковник Борис Андреевич Чистов, с которым я лейтенантом служил в Бакинском округе ПВО. К слову, он страстно почитал творчество Высоцкого. Однако Семёнович более, чем скептически отнёсся к моему предложению. Возразил типа того, что если, дескать, меня в гражданских газетах и журналах не печатают, то в военных – и подавно. Тем не менее, я проявил настойчивость и вручил ему заранее подготовленный материал, именуемый на журналистском жаргоне «рыбой». Володя осадил меня своим обычным: «Мишаня, не напрягай!» За очередной рюмкой я пожаловался Янкловичу: «Как смотрел на меня Высоцкий, словно на салагу, так и продолжает смотреть. Обидно, да?» Каково же было моё удивление, когда Валера достал из ящика стола мой материал, поправленный и подписанный Высоцким: «Воинам-сибирякам добра желаю»!

– Возьми, капитан! И будешь ты непременно майором! – сказал, смеясь Янклович. – Это не мои – Володины слова!

Материал «Многоликая муза Высоцкого» под рубрикой «Встречи для вас» был опубликован. (Газета, моя рукопись с автографом артиста и барда находятся сейчас в музее его имени). Друг мой Чистов, естественно, получил выговор от ГлавПУра, зато мои котировки в самом театре, да и пред Высоцким значительно повысились. Каждая встреча с ним по-прежнему оставалась для меня праздником. Досадно лишь от того, что дневник на ту пору я вёл, мало сказать, из рук вон плохо – преступно халатно. И, тем не менее, мозгов хватило всё, что говорил при мне Владимир Семёнович, записывать в блокнот. Вот лишь некоторые высказывания, которые точно помечены фамилией барда. К сожалению, когда и по какому поводу они были Володей произнесены, а мной записаны – установить в каждом конкретном случае уже затрудняюсь, а литературно, в угоду рукописи пофантазировать – тоже совесть не позволяет…

«Во всяком самоубийстве есть своя высота и непостижимость резонов для тех, кто остался жить».

«Мне не нужен твой шаг навстречу. Шажок сделай – спасибо скажу».

Речь зашла о каком-то коллективном письме. Владимир Семёнович заметил: «Это – клановая обида. Еще Гоголь писал, что стоит в России сказать что-нибудь эдакое об одном коллежском асессоре, как все коллежские асессоры от Петербурга до Камчатки принимают реченное на свой счет».

«Подоплеки всех сложностей – всегда просты и незамысловаты».

«Никогда не обещай того, чем не владеешь».

«– Знаешь, Мишель, что было самым главным на войне?

– Затрудняюсь. Вот в танке…

– Да, в танке главное – не бздеть. А на войне всё вращалось вокруг самого важного и самого главного: уцелеть!»

«В мирное время дезертирство ещё простить можно. Смотря по обстоятельствам. В военное – никогда».

Высоцкий процитировал строки, откровенно восхищаясь их аллитерацией: «Стихия свободной стихии/ С свободной стихией стиха». (Я постеснялся спросить, чьи это стихи. И лишь позже установил: Пастернака).

«Да, это правда, в мою глотку многие бы и с удовольствием воткнули кляп. Не получается! Не даюсь! Так они, суки, долго и в засос норовят меня целовать!»

«В мыслях и думах мы все – часто преступники».

«Ребятки, да пыль во всем мире одинакового цвета!»

«А если поэзия не песенна, то это и не поэзия вовсе».

«Жажда веры – самая неутолимая жажда».

«Даже, когда сытно ешь и сладко пьешь, о суме и тюрьме помни».

«Вообще-то должен вам, братцы, заметить, что дядюшка Джо – так Сталина величал Черчилль – писал очень даже недурственные стихи».

«Гений и злодейство – две вещи несовместные? А очень даже совместные».

«Я давно убедился: горы уважают друг друга».

«Так жизнь свою куцую и прожил, не задирая головы».

«Бывают случаи, когда героизм и тот может быть жалким».

«Хороший анекдот – это смешная мысль в тюбике».

«Обстоятельней всех в душах людишек поковырялся Фёдор Михайлович». (Достоевский – М.З.).

«Вокруг всякой роли надо пахать нивку. Кругами. И чем шире круги те будут, тем глубже роль получится».

«Я бы всем поэтам прощал трусость».

«Слушать эпоху! Какая глупость несусветная! Слушать всегда надо человека».

«У Шота Руставели витязь на самом деле в барсовой шкуре. В крайнем случае – в леопардовой, но уж никак не в тигровой, как нам со школьной скамьи талдычат».

«Он так щедро лжёт, что поневоле ему веришь».

«Часто и радостно грею душу военным и послевоенным детством».

«А ты сам себе придумай Бога».

«Чистоту и простоту мы у древних берём. У современников можно разжиться лишь глупостью, наглостью и вселенским цинизмом».

«Гамлетовская тяжелая связь времен».

«Поэзия не любит натуральных величин».

«Это, возможно, и правда, но очень уж неумело размалеванная».

«Наш ЮП (так в театре звали Любимова – М.З.) не понимает, что деспотизм столь же непродуктивен, как и эгоизм. А ещё деспотизм близорук от того именно, что уверен в своей дальнозоркости».

«Бог простит моё неверие».

«А Ваня Карамазов не зря говорил, что вопросы о Боге совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях. Кстати, фразы: «Если Бога нет, то все позволено», нет у Достоевского. Это уже потом ушлые толкователи её вывели из всего написанного Фёдором Михайловичем. И я не уверен, что правильно сделали».

«Есть поэзия салютов, а есть поэзия зарниц».

«Чтобы милость к падшим призывать, нужна очень большая смелость».

«И тогда я себе любимому сказал: «Володя, не вмешивайся в это гиблое дело!»

«Ну и что? Вон у Лермонтова «знакомый труп» лежал в долине, а стихи-то настоящие!»

«Жить лучше в мире «созданном вторично». И здесь я солидарен с Гамлетом и Пастернаком».

«Мне понравились твои рассуждения насчет того, что закон – это столб. Перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно».

«Тут права на все сто Цветаева, сказавшая, что нельзя быть поэтом в душе, как нельзя быть боксером в душе. Умеешь драться – выходи на ринг и дерись, а не скули и не хныкай».

«Поймите, ребята, времена были такие, когда великодушие во всех проявлениях считалось слабостью, а беспощадность во всех вариантах – силой. Нам поэтому многое из тех времён не понять. Мы то время меряем нынешними мерками и возмущаемся непонятливостью своих предшественников. А непонятливы-то мы».

«Истина обычно бывает тиха и скромна, а нам подавай непременно боевитую истину, что б через литавры».

… Мой молодой приятель, замечу: не самый бесталанный литератор в нашей стране, дочитав рукопись до этого места, вежливо поинтересовался:

– А чем вы докажете, Михаил Александрович, что все вышеприведенные цитаты принадлежат именно Высоцкому?

Признаться, я слегка тогда опешил, потому что никому и ничего не собирался доказывать. И лишь потом до меня дошел литературно-дотошный смысл профессионального беспокойства молодого литератора. Для него, бывшего в пионерском возрасте, когда Высоцкий умер, фигура последнего уже давно бронзовая. И видится она ему уже исключительно на постаменте, со всех сторон заботливо упакованная в диссертации. (Высоцкий действительно забронзовел в рекордно короткие сроки как ни один другой русский поэт. О нём уже и диссертаций написано столько, как о Пушкине). А тут полковник без пяти минут в отставке и безо всяких ссылок, сносок распинается на тему: «я и Высоцкий». И у парня невольно возникли подозрения: не плодит ли этот автор правдоподобных цитат «под Высоцкого», чтобы больше значимости придать собственному писанию.

Ах, милый мой, друг, заметил я тогда. Из-под моего пера вышла, благодаря Богу, уже не первая книги. И успел я понять за время своего «писательства» чрезвычайно важную истину: нельзя, невозможно ни в каком самом мудреном сочинении быть лучше, чем ты есть на самом деле, как и всякая цепь в мире не бывает сильнее самого слабого своего звена. Любая, даже предельно правдоподобная фантазия в художественном, тем более в документальном жанре, будет немедленно распознана и разоблачена умным читателем. И лишь голой правде он, может быть, поверит.

С другой стороны прав, наверное, был Валерий Золотухин: «В скорый поток спешных воспоминаний, негодований, видений и ликований о Владимире Высоцком мне бы не хотелось тут же вплеснуть и свою ложку дёгтя или вывалить свою бочку мёда, ибо «конкуренция у гроба» по выражению Томаса Манна, продолжается, закончится не скоро, и я, по-видимому, еще успею проконкурировать и «прокукарекать» свое слово во славу этого имени. И получить за это, что мне положено. Но сегодня просили меня, не вдаваясь шибко в анализ словотворчества поэта, в оценку его актерской сообразительности, не определяя масштабности явления, а так же без попытки употребить его подвиг для нужд личного самоутверждения сообщить какой-нибудь частный случай, пример, эпизод или что-то в этом роде, свидетелем которого являлся бы только я и никто другой. И я согласился, ибо такой частный факт (факт действительного случая или фантазия сообщившего) в любом случае непроверяем на достоверность: как скажу, так и было».

Ну, а с третьей стороны хотел бы я уметь сочинять «под Высоцкого»…

Не знаю, после всего, вышенаписанного стоит ли ещё как-то обосновывать, доказывать, оправдывать то незамысловатое обстоятельство, почему после смерти артиста и барда я взялся писать повесть «Босая душа или Штрихи к портрету Высоцкого»? Движущие мотивы, помимо, разумеется, тщеславия, были тогда у меня тоже простыми и незамысловатыми. Хотелось донести до людей собственный восторг уникальным творцом и тот факт, что я был с ним, если и не на «короткой ноге», то в отношениях очень добрых. Это как у журналиста Андрея Колесникова, написавшего книгу «Я Путина видел». Потом журналисту показалось мало, и он сделал другую книгу – «Меня Путин видел». Мне казалось, что повесть моя в этом смысле (что мы видели друг друга) получилась очень даже недурственной. Однако, сколько ни обивал пороги столичных издательств и толстых журналов, никого та работа не заинтересовала. Рецензент Воениздата Е.Ерхов оказался наиболее категоричным: «Представленное автором – это лишь некое число материалов о Высоцком, по-своему интересных, но требующих серьезного осмысления – ведь заявлена претензия на авторство! Работа предстоит немалая и нелегкая, и сказать под силу ли она М.Захарчуку я не могу – кроме безоглядного восторга творчеством (да и личностью в немалой степени) своего кумира ничего у него не нахожу». Этот, как выражался дед Щукарь из «Поднятой целины», увесистый «отлуп» расстроил меня донельзя. Вдохнул во мне силы, а заодно и уверенность в правоте собственного дела земляк, давно уже покойный писатель Иван Фотиевич Стаднюк. Он очень хорошо, почти по-отечески ко мне всегда относился. Однажды мы с ним сидели, выпивали. Спрашивает: «Ты чего нос-то повесил?» А я возьми, да и пожалуйся на то, что его сын Юрий, командовавший тогда Воениздатом, «забодал» мою повесть о Высоцком. «Не бери дурное в голову, а тяжелое в руки, сто лет проживёшь, – флегматично заметил Стаднюк и достал свою записную книжку. – Вот позвони по этому телефону в Киев. Скажешь от меня».

Так я познакомился с редактором киевского толстого литературно-художественного журнала «Радуга» литератором Цюпой. Юрий Иванович быстро прочитал мой труд, позвонил и обрадовал: «Опубликую твою повесть. Только уговор: пусть предисловие к ней напишет отец Высоцкого. Против такого «тарана» не устоит не только редколлегия моей «Радуги», но и любая иная литературная крепость». В ответ я предложил сделать предисловие от матери поэта Нины Максимовны, с которой встречался не единожды. А с отцом даже не был знаком. Цюпа возразил категорически. Мать уже в средствах массовой информации до обидного примелькалась. А вот Семён Высоцкий до сих пор нигде не засветился.

Дальше события развивались следующим образом. Попросил я Янкловича познакомить меня с отцом Володи Высоцкого. Валера затребовал мою повесть для ознакомления. Возвращая, сказал, с обычной своей бесцеремонностью, почти нагловатостью: «Для меня здесь нет ничего, что могло бы заинтересовать. Но публиковать вещь, безусловно, стоит. Ты знал Володю, и он к тебе хорошо относился. Это уже основание, повод, которым не каждый в нашей стране сможет похвастаться. Но вот твое желание с Семёном законтачить – заведомая глупость. Намаешься со стариком. Там уже сплошные старческие комплексы. Впрочем, запиши его телефон: 221-04-01…».

Как в воду глядел Янклович. Долго и нудно я уговаривал сердитого, вспыльчивого как спичка, Высоцкого старшего прочитать мною написанное. И потом ещё дольше корил себя за недальновидную настойчивость. Хотя с другой стороны, как знать. Да и прав поэт, наверное, утверждавший, что «провиденью видно всегда дальше нашего куцего взора»…

Полковник в отставке Высоцкий продолжительное время не одобрял поступки и вообще жизненную философию своего сына. Однажды, после рюмки коньяку, даже признался мне, что из-за Володи у него «сикось-накось» пошла служба. Генералом не стал, хотя закончил академию Генерального штаба, и все его пятнадцать однокашников из заочной группы лампасы получили. Однако после смерти сына отец, к слову, весьма неглупый, если не сказать мудрый, человек, кардинально пересмотрел своё отношение и к своему, как ему когда-то казалось, непутевому отпрыску, и, главное, к его неординарному творчеству. Вот это признание дорогого стоит: «Я прошёл всю войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих. Почему? Да потому, что и я, и все мы видели и недостатки, и несправедливость, и глупость людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то только в застолье да в коридорах между собой. А он не побоялся открыто сказать обо всём этом. И не с надрывом, а на пределе голоса и сердца. Внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому – главным в своей жизни и своем творчестве он считал честность и мужество. Он был настоящим патриотом».

На столь решительную переоценку ценностей наложилась ещё и трагически нелепая смерть второй, чрезвычайно любимой жены Семёна Владимировича – Евгении Степановны Лихалатовой, с которой он познакомился на войне. (Женщину убила сосулька, упавшая с крыши собственного дома). Кроме всего прочего Высоцкого старшего начали донимать фронтовые раны. И без того с характером не сахар, Семён Владимирович стал свиреп и раздражителен до крайности. Читая «Босую душу» даже не в очках, а с лупой в руках (на самом деле с лупой!), он натурально терроризировал бедолагу-автора своими придирками и замечаниями. Доставал меня, что называется, из-под земли. Однажды дозвонился ко мне в обкомовскую гостиницу… на Камчатке! И через двенадцать тысяч километров отчитывал: «Ну что за хренотень ты тут понаписывал?! Да не могло быть такого, дурило! Это ж как надо не любить моего сына, чтобы написать: «Лучшим его другом был Валерий Янклович»! Да кто он твой Янклович? Он же по Нью-Йорку бегал и продавал Володины рукописи по 50 баксов за листок. Мишка Шемякин его поэтому таким барыгой на куриных ножках изобразил. Лучшего друга нашел! Да я тебе, не то что не подпишу эту хренотень, а порву её сейчас на мелкие кусочки и спущу в унитаз! Ты меня понял, пе-есатель, хренов?! Чего берешься за дело, которое тебе, дураку, не по плечу? Развелось вас, высоцковедов, как собак не резаных на мою голову! Дустом бы вас поистреблять! Нинку (первую жену, мать Володи – М.З.) он (то есть я) всюду повыпячивал! А доблесть её только в том только и состоит, что родила парня. Но потом в упор сына не видела. Вот почему ты не написал о Евгении Степановне, которая даже трубы себе, сердечная, зашила, чтобы других детей не рожать, чтобы только Володю растить?! Вот это я понимаю самоотверженность женщины!

– Семён Владимирович, побойтесь Бога! Но о трубах-то мне, откуда было знать? – растерянно вопрошал я.

– А обязан знать, коли берешься за такое дело! Ты сто раз спроси-переспроси меня, других людей, кто близко знал Володю, как это умные люди – Крылов и Перевозчиков делают. Тогда и пиши. Нет, видит Бог: я почитаю-почитаю такую хренотень, да и сам за книгу о сыне возьмусь! И запомни: нет и не было никакой Ксюши! Заруби это на своем хохлацком носу. Давай будем каждую его подружку в историю тащить! Кто она такая твоя Ксюша? А ты её тут изображаешь чуть ли не главной Володиной любовью. Я тебе дам любовь! Я тебе морду набью за такую клевету на сына, и любой суд меня оправдает! Писатель-самоучка!»

Был я уже не рад, что связался со столь, мягко говоря, оригинальным рецензентом. К тому же Семён Владимирович показал-таки мою рукопись Андрею Крылову, безусловно, первому и главному высоцковеду в стране, как первым и главным биографом барда со временем стал Валерий Перевозчиков, а хранителями его магнитофонных записей Александр Петраков и Михаил Крыжановский. И Андрей тоже раздраконил мою, как я уже откровенно признавался, на самом деле не шибко могучую работу. Но что мне оставалось делать кроме, как терпеть. Не мог я хлопнуть дверью в сердцах по многим причинам. При этом шкурный интерес, связанный с возможной публикацией повести в «Радуге», являлся причиной далеко не первостепенной: я согласен был от написанного и отказаться. Однажды, когда «Семён» (близкие и знакомые только так его величали) достал меня своими придирками по самое никуда, я ему прямо заявил: можете порвать мою «Душу» и спустить в унитаз, как грозились сделать, – я не обижусь.

«Да ладно тебе залупаться, – сказал тогда добродушно и примирительно Высоцкий. – Ну, погорячился я малость. Так для пользы же дела воспитываю тебя, дурака. Намерение-то у тебя хорошее, я, что ли не вижу, не понимаю. И пишешь ты о Володе как можешь душевно, как у тебя получается, пишешь. Херово, сынок, другое: тебе же, как Эдику Володарскому, обязательно хочется показать себя, выпендриться. Чтобы потом все говорили: вон-де какой у нас Захарчук – орёл крутой! Каких фактов жареных наковырял. А я, видишь ли, об истории, о вечности думаю. Всё-таки умные люди со временем отдадут предпочтение тому, что отец сказал о сыне, а не бредням Володиных собутыльников. Это ж понимать надо, садовая твоя голова! И обижаться на меня не надо. Мало ли чего в сердцах не ляпнешь. Ты меня понял?»

После подобных рассуждений Высоцкого старшего, пожалуй, не все мои читатели в следующее признание и поверят, но факт остается фактом: со временем мы просто привязались друг к другу. Семён Владимирович отлично видел, что ничего, кроме искренней любви к Володе мною не движет: не кривил я душой, как в своё время перед сыном, так и затем перед отцом. И общался я с ним как с отцом собственным. Далее, мы со старшим Высоцким принадлежали к одному корпоративному ведомству – Войскам противовоздушной обороны, что для него никогда пустым звуком не являлось. А с некоторых пор и вообще стали однополчанами, когда меня уже после августовского путча 1991 года назначили главным редактором журнала «Вестник ПВО». Высоцкий большую часть жизни прослужил в этих войсках. Из них же и уволился в запас с должности заместителя начальника связи Войск ПВО. Чистая, между прочим, генеральская должность была. Дом его по улице Кирова (ныне Мясницкая) одним концом был обращен к штабу Московского округа ПВО. После смерти второй жены он регулярно ходил туда обедать, поскольку не очень любил возиться на кухне, хотя сам себе и мог готовить под настроение очень даже прилично. Наконец, хоть и в разное время, но у нас с ним был один и тот же водитель служебной автомашины «Волга» – ныне здравствующий Виктор Иванович Волков! Семён Владимирович последнее обстоятельство полагал, чуть ли не мистическим, необычным – точно: «Ну, надо же, – не раз повторял почти изумлённо, – чтобы судьба-индейка так распорядилась: и тебя, и меня Витя возил. То есть, наши с тобой жизни были в его руках! А то бы я хренушки стал с тобой якшаться. Тем более, никогда бы не подарил тебе двухтомник Володин. У меня их и осталось-то штук десять не больше. Хорошо, если умру, а когда даст Бог жизни, и где я тогда возьму эти книги? Они же – золотые, ты хоть это понимаешь – зо-ло-ты-е!»

С некоторых пор показушный гнев и редко обоснованная сердитость Высоцкого перестали меня так уж сильно волновать, да и на убыль они пошли стремительно. Старик, слава Богу, понял, что перед ним не корыстолюбивый шустряк-самоучка, пытающийся выудить из благодатной ситуации пользу. Продолжал я к нему наведываться даже и после того, как он всё ж таки одолел мою рукопись. Окруженный родственниками покойной жены, которых, похоже, откровенно недолюбливал, он как бы в пику им частенько закрывался в комнате только со мной. Много рассказывал о своей жизни и службе: «Мне погоны и карьера, сынок, кровью и потом достались. Одна война чего стоит. Сколько раз подле меня смерть впереди, сзади и сбоку стояла – этого тебе никакими словами не пересказать. А потом и развод не укрепил моего служебного положения. Не раз меня упрекали: коммунист, а жену с ребенком бросил. Идиоты, дебилы! Да я никогда с сыном не разлучался! Вместе с Евгенией Степановной мы холили его и лелеяли, на ноги поставили, вырастили, выучили. Этого даже Нинка, моя бывшая супруга, никогда не отрицала. Наоборот всегда подчеркивала, что у отца он жил как сыр в масле. И это, сынок, святая правда. Нинка бы в жизни не дала пацану того, что дали мы с Женей. В народе ведь не зря говорится: не та мамка, что родила, а та, что воспитала. И Володя это понимал, конечно, очень даже хорошо понимал. Но об этом мало теперь говорят и пишут. Как же: при живой матери они, видите ли, будут прославлять мачеху! И ты о том же своим хохлацким умишком, небось, кумекал, когда Нинке напел столько глупых дифирамбов аж на нескольких страницах».

Пытался я возражать в том смысле, что с Евгенией Степановной никогда даже не встречался, а у Нины Максимовны не раз бывал, она мне много порассказала о Володе, ни разу, при этом ни пол словом недобрым не обмолвившись о бывшем муже…

«А ты, простофиля, и уши развесил! Так почему же, в конце концов, ко мне приперся? Кру-гом через левое плечо и шуруй к Нинке. И пусть она возится с твоей дерьмовой писаниной. Ан, нет, ты хорошо понимаешь, что моё слово сейчас самое весомое и веское, если речь идёт о моём сыне. А раз так, то сиди и не вякай. И делай всё, как я говорю, тем более, что зла тебе я не желаю. Поэтому запомни: никакой наркоты, никакого распутства рядом со светлым именем сына я не допущу. На следующий день после его смерти знаешь, какой я бой выдержал. Ого-го-го! Толпы «законников», «друзей» и «доброжелателей» как шакалы на меня набросились: давайте отвезем тело в морг на вскрытие. А я им, сукам, так и сказал: только через мой труп получите труп сына! Этой сволоте тоже «жаренного» хотелось. Документально, видишь ли, намеревались подтвердить, что Володя принимал наркотики. Может быть, он пару раз там и вкололся, – отрицать не стану. Но чтобы был законченным наркоманом – с этим я никогда не соглашусь. И никаких документальных свидетельств, благодаря мне, на сей счёт в природе не существует. А кто распространяет гнусную клевету на сына, то это уже на его совести. Вот так-то, сынок!

… Эх, Володя, Володя. Не всегда мы с тобой, правда, ладили, понимали друг друга. Ругались, было дело. И это факт, что я генералом не стал именно потому, что мне не раз тыкали в морду Володиными песнями. Мол, антисоветчик, вражина, клеветник ваш сын. И до тех пор, покуда он будет заниматься подрывной деятельностью против советской страны и народа, вам генерала не видать, как собственных ушей. Вот так, открытым текстом мне много раз говорили мои начальники-суки и политработники-падлы! По их наущению и сам я не единожды беседовал с Володей на эту тему, чего уж там юлить. Ну время такое было, куда ж ты его денешь! Только вот теперь думаю: как хорошо, что не стал я нахрапом сына править под свой аршин. Ну, предположим, получил бы я те сраные лампасы и шитые звездочки на погонах. Ну и что? Ведь это же такое говно на фоне замечательного творчества сына, что даже говорить не о чём.

Нет-нет, ты это не пиши, не пиши. Это я для твоего кругозора говорю, чтобы ты понимал, почему я так строго стою на страже интересов покойного сына. Он – уже история. Пусть близкая, почти что руками её ещё потрогать можно, но это уже, сынок, история. И мы с тобой за неё несём ответственность, коль вместе хотим выпустить такую большую повесть «Босая душа»… Честное слово, мне этот заголовок очень нравится. Действительно у Володи босая, очень ранимая душа была, и я, родной отец его, не всегда это понимал, прости меня Господи, грешного…».

Сын своего времени, старший Высоцкий, увы, слишком утилитарно, одномерно, что ли понимал эту самую историю. Как и подавляющее большинство советских людей, воспитанных на советских же идеологемах, он искренне полагал, что биографии великих людей (а сына с некоторых пор железно и не без оснований считал великим) можно не только ретушировать, но и переписывать их на чистовик, без клякс и помарок, как диктант на школьную олимпиаду. А уж лакировать биографии и подавно не считал зазорным. И не видел в том ничего дурного, противоестественного. Но так, если честно, положа руку на сердце, можем ли мы ему быть теперь судьями? Лично я считаю – не можем.

… Долго ли коротко, но я всё-таки «уломал» Семёна Владимировича сочинить рецензию на «Босую душу». Вот она в первоначальном варианте: «О моём сыне сейчас написано много. Вспоминать, судить и рядить о нём стало престижным и модным делом. Не всё, что пишется о Володе равнозначно, есть много такого, что я, как отец, не могу читать без внутреннего содрогания и протеста. Чего стоит хотя бы нашумевшая книга «Владимир или Прерванный полет», где бывшая жена сына без зазрения совести утверждает, ни много, ни мало, что благодаря именно её заботам и радению мы имели такого замечательного поэта, актера и певца. Вдобавок, эта дама, походя, оскорбляет всех: родителей мужа, друзей его, Родину его, наконец, его самого. Сейчас речь о другом произведении. Принадлежит оно военному журналисту, и, отчасти, поэтому я, прослуживший в кадрах Вооруженных Сил почти три с половиной десятилетия, согласился написать предисловие. Но не только поэтому. Мне показалось, по прочтении этой вещи, что автор искренне любит и творчество Володи, и его самого.

Я не литератор и не могу давать профессиональной оценки повести. Скажу больше: сдается мне, что по строгому счету она вряд ли дотягивает до высоких литературных мерок. Но с другой стороны автор просто предлагает читателю штрихи к портрету сына, отраженные в зеркалах воспоминаний других людей, со своими пояснениями, оценками, воспоминаниями. Опять-таки, не со всеми из них я безоговорочно согласен. Однако то обстоятельство, что в целом, повесть правдиво отражает сложную жизнь моего сына для меня – несомненно. И, по-моему, это главное. Вполне допускаю, что на некоторых читателей эта повесть не произведет ожидаемого впечатления. В ней действительно нет сногсшибательных «откровений», чего-то такого, что могло бы прийтись по вкусу людям, любящим «клубничку». По мне же – так в этом и её достоинство. Потому что через замочную скважину, из-под стола, из-под кровати судьба сына уже довольно живописанная. Вместе с тем обилие собранного и осмысленного материала в этой документальной повести должно заинтересовать даже взыскательного читателя. Не сомневаюсь в этом потому, что сам узнал отсюда кое-что новое.

В заключение хочу подчеркнуть: главное, что было в жизни Володи – его разнообразное творчество. О нём, в основном, и рассказано в повести, к которой я отсылаю читателей. С.Высоцкий».

Радости моей не было предела. Тут же связался с Киевом и по телефону продиктовал Цюпе предисловие. Он тоже был доволен. Однако спустя пару дней Семён Владимирович круто изменил своё мнение и само предисловие. В новой редакции оно уже звучало так: «Судить да рядить о Володе сейчас стало модно. Прежде всего, поэтому я не даю никаким публикациям о сыне ни предисловий, ни послесловий. Не делаю исключения и для этой рукописи, хотя прочитал её и поправил. Всё, что здесь теперь написано – правда». И – подпись, которая всеми прочитывалась как С Зысоцкий (буквы «С» и «В» Семен Владимирович соединял таким замысловатым образом, что получалось «З»).

Что случилось, почему моя повесть удостоилась не полноценного, а усеченного предисловия, – выяснить мне так и не удалось, хоть я и старался. Высоцкий старший как-то угрюмо помалкивал. А я же, грешным делом, так полагаю, что тут, скорее всего, кто-то из специалистов-высоцковедов постарался. Ну да ладно, дело, как говорится, прошлое. Тем более что для редакции и этих нескольких слов Семёна Владимировича оказалось достаточно. И была моя документально-художественная повесть «Босая душа или Штрихи к портрету Владимира Высоцкого» опубликована в январском, февральском, мартовском и апрельском номерах литературно-художественного журнала «Радуга» за 1991 год. По тем, застойным, временам можно с уверенностью говорить, что успеха я добился безоговорочного. «Радуга» считалась очень авторитетным журналом не только на Украине, но и во всем Советском Союзе.

Рукописью моей Высоцкий-редактор занимался что-то около трёх месяцев. И за это время обкорнал её почти на четыре печатных листа! Правда, что никогда не самовольничал. Переписывая что-то, выбрасывая или просто меняя акценты, кипятился, ругался, но всегда, буквально по каждой измененной строке, ставил меня в известность. Ну, например, взял и выбросил приличный эпизод с тем самым дачным отоплением. «Ну, что ты, дурило, – сказал, – сыну в кореша-слуги набиваешься. До Янкловича тебе всё равно далеко, а люди подумают, что Володя хапугой был. Никто же не станет вникать в то, что ты сам со щенячьим восторгом взялся за то сраное отопление, которым Володя и не воспользовался ни разу в жизни!»