Читать книгу Руина - Михайло Старицький - Страница 14

– Вот потому-то никто и не принимает под свой протекторат Дорошенко: ни Польша, ни Москва, – заключил Мазепа.

– Так что же, – возразил каким-то смущенным тоном незнакомец, – ведь и Ханенко за вольности наши идет.

– За вольности! – по лицу Мазепы пробежала саркастическая улыбка. – Так зачем же ему против Дорошенко идти, коли Дорошенко не за вольности, а за самую волю нашу идет? – Мазепа на мгновение замолчал, устремив на незнакомца пристальный взгляд. – Эх! – вскрикнул он, ударяя его по плечу, – вспомни, друже мой, притчу мудрого Соломона о двух матерях и ребенке, тогда и увидишь правду. Родная-то мать своего ребенка чужой уступала, лишь бы только он живым остался, а чужая хотела, чтобы его надвое перерубили. Так вот и Дорошенко. Разве он о своей булаве печется? О целости Украйны. А кто над ней будет гетмановать, за то он не стоит. Вспомни, разве не хотел он уступить свою булаву даже Бруховецкому, лишь бы соединить Украйну?

Незнакомец со вниманием слушал Мазепу, видно было, что речь его уже западала ему глубоко в душу, но при последних словах брови незнакомца нахмурились.

– Ге, что вспоминать! – произнес он угрюмо. – Тогда ведь и все Запорожье, и мы все, как один, за Дорошенко стояли, и как все складывалось хорошо! Эх! – Он вздохнул глубоко и с досадою махнул рукой. – Вот ты все стоишь за Дорошенко и выхваливаешь его, а вспомни сам, сумел ли он воспользоваться придатной минутой? Он, гетман, сам ускакал от войска! И в какую минуту полетел он в Чигирин жинку стеречь и тем разрушил все дело! Вот за этот самый поступок и отвернулись от него сердца всех запорожцев. Бабий! – последнее слово незнакомец произнес с каким-то особенным презрением и, поднявши высоко заплесневелую фляжку, перегнул ее над своим кубком.

Тусклый свет свечи отразился в бриллианте, и камень загорелся тысячью огней. Этот блеск словно ослепил Мазепу.

«Пора, придатная минута», – пронеслось у него в голове, и сердце его замерло. Все политические соображения отлетели от него в одно мгновенье… Дорошенко, Ханенко – все отошло на задний план, он только и помнил, что теперь как раз настала удобная минута для того, чтобы перевести разговор на кольцо, и решился начать.

– Что ж? Это верно, – заговорил он каким-то напряженным голосом, – тем своим вчинком нанес гетман всему войску большой урон. Виноват, сам знает и кается… Да, все сердце! Ох – ох! – Мазепа вздохнул. – Кто из нас без греха? Вот и ты, – Мазепа сделал над собой невероятное усилие и улыбнулся, – все, гм… на бабийство нападаешь, а перстень дивочий носишь… хороший перстень, хороший, а ну-ка, покажи его.

– Изволь! – незнакомец снял с пальца кольцо и подал его Мазепе. – Фу, да и холодные же у тебя руки, словно у жабы!

– Замерз я, – произнес с какой-то неловкой улыбкой Мазепа и, положив кольцо на ладони, жадно впился в него глазами. На внутренней стороне кольца виднелось изображение двух соединенных рук. Не было сомнений – это было его кольцо, его! Кровь ударила в лицо Мазепе, рука его задрожала – и кольцо со звоном покатилось на каменный пол. Но это происшествие случилось кстати: с необычайной поспешностью бросился он поднимать перстень и скрыл таким образом свое взволнованное лицо. Через несколько секунд ему удалось отчасти овладеть собою, и он занял снова свое место.

– Вот так случай, чуть – чуть было не потерял твой перстень… Тогда, думаю, и головы бы моей не пожалел. Хе – хе! Верно, какая-нибудь чернобровая на память подарила? – Мазепа попробовал подмигнуть глазом и улыбнуться, но улыбка не вышла, и вместо нее на лице его появилась какая-то гримаса.

– Да нет, какая там чернобровая! – горожанин махнул со смехом рукой. – Слава Богу, с этим товаром не знаюсь!

Мазепа вспыхнул.

– Не… не знаешься? – произнес он поспешно, забывая свою осторожность. – Так где же ты достал его, где?..

Горожанин с удивлением взглянул на Мазепу: лицо последнего всеми своими чертами изображало одно ожидание и нетерпение, глаза так и впивались в незнакомца, в его уста, словно хотели поймать готовое вылететь из них слово.

– Купил, – произнес он, – да скажи на милость, что это с тобой?

Но Мазепа не слыхал его вопроса; все лицо его просияло от радости.

– Купил, купил? – вскричал он, вскакивая с места.

– Да что это с тобою? Охмелел ты, что ли? – вскричал в свою очередь изумленный незнакомец и также поднялся с места.

– Где же, где купил? Вспомни… скажи правду… на Бога! – продолжал Мазепа хриплым, прерывающимся голосом.

– В Богуславе, у жида.

– Когда же?

– Да так, с год тому назад.

– О Господи, что же это? Друже, брате! – Мазепа страстно стиснул руки незнакомца. – Что хочешь возьми с меня, только укажи мне его, укажи!

– Да расскажу все и укажу все, если ты только объяснишь мне раньше, что это с тобою случилось, как увидел ты мое кольцо? Знакомо оно тебе, что ли?

– Ох, как знакомо! – вырвалось у Мазепы помимо его воли горькое восклицание. Он опустился на лавку, выпил стакан вина и, проведя рукою по волосам, заговорил уже спокойнее. – Всю тебе правду скажу, всю.

Незнакомец также присел к столу и устремил на Мазепу полный любопытства взор.

– Видишь ли, – продолжал после минутного молчания Мазепа. – Кольцо это, которое ты носишь на пальце, мое. Да, мое, – повторил он, заметив изумление, отразившееся на лице незнакомца, – и купил я его для своей невесты, и эти вот руки, которые видны вот здесь, на внутренней стороне, велел вырезать в знак того, что и мы с нею сплетем навек свои руки. Да доля судила иначе! – по лицу Мазепы пробежала горькая усмешка. – Теперь вот не знаю, найду ли хоть труп ее где-нибудь на земле.

– Вот оно что, – протянул сочувственно незнакомец, – так объясни мне, как же все это сталось, все расскажи: может, и я тебе, брате, в чем-нибудь пригожусь.

Мазепа в кратких словах передал незнакомцу всю историю разграбления хутора и исчезновения Галины.

– Вот видишь ли, – окончил он, – целый год, а может быть, и больше, как я уже говорил тебе, не был я на Украйне, все искал хоть какого-нибудь следа: перерыл весь Крым, был и в Цареграде, всюду расспрашивал, всюду искал, – и не нашел нигде ни слуха, ни следа. И вдруг вот тебя с этим кольцом посылает мне Господь навстречу!

– Фу, ты, Господи! Словно в сказке все слышу. Ну, одначе, если уж Господь послал меня тебе навстречу, так я и оправдаю его волю! – вскрикнул весело незнакомец, ударяя по столу рукой. – Перво – наперво, бери себе кольцо, – оно твое – и носи его на здоровье.

– Но постой, ведь ты потратился…

– Дурныця, – возразил шумно незнакомец. – Бери его, может, оно тебя и к твоей Галине приведет.

– Спасибо, спасибо, друже, – произнес прочувствованным голосом Мазепа, крепко сжимая руку незнакомца, – только если уж так, то позволь и мне сделать тебе на память небольшой дарунок. – С этими словами он отцепил от пояса драгоценную люльку, украшенную золотом и бирюзой, и передал ее незнакомцу.

– Отлично!.. – вскрикнул тот с веселым смехом. – Вот эта штука по мне, ей – богу! Знаешь, как в песне говорится, – незнакомец задорно подмигнул левым глазом: – «Мени с жинкою не возиться, а тютюн да люлька казаку в дороге знадобится!» Ха – ха! Верно! Ну, а теперь слушай меня дальше: очень ты мне полюбился, и не хочу я, чтобы такая умная голова из-за кохання гинула, а потому слушай мой приказ: давай почоломкаємся, брате, да и ложимся сейчас спать, ехать уже поздно, а завтра чуть свет едем мы с тобой в Богуслав, не я буду, если не отыщу тебе того жида.

Наступал холодный осенний вечер. Целый день моросил мелкий дождь, но не тот теплый, ласковый, что в летние дни падает иногда незаметной росой и своей влагой умеряет зной дня, а ядовитый, промозглый, налетавший со всех сторон косыми прядями и хлеставший злорадно несчастного путника, застигнутого в дороге.

В волнующейся мгле, по дороге к женскому монастырю, двигались две фигуры.

– Ой, замерзну, – запротестовал жалобно хлопец, шагавший по грязи вслед за какою-то длинной фигурой, колебавшейся среди тумана мрачным силуэтом. – И за шею, и за пазуху вода льется. Зуб на зуб не попадает… Хоть ложись да сдыхай!

– Эге, нежный! – огрызнулся шедший впереди путник, вооруженный огромной палкой с железным наконечником. – А целую неделю мокнуть под холодным дождем не пробовал? А спать в луже и примерзнуть в ней под утро не приводилось? Хе! Хе!

– Да я всякого лиха тоже попробовал, а вот что-то теперь невмоготу, ноги не слушаются!..

– Ну, потерпи, хлопче, трохи; вот монастырь скоро, – там и согреемся, и подкрепимся… вот как в Чигирине было… помнишь, у молодой хозяйки?..

– Ох, – вздохнул хлопец, – то ж хозяйка была, молодая господыня, а там черницы; пожалуй, «поднесут еще черницкого хлеба»![4]

– Хе – хе! Не любишь? – засмеялся хрипло старший путник, остановившись, чтоб перевести дух.

– Да где же этот монастырь? Идем, идем, и конца нет… Может быть, сбились с дороги?

– Чтоб я сбился! Го-го! Не на такого напал! И в глухую ночь потрафлю всюду… Вон, гляди, чернеет во мгле длинная полоса, то муры монастырские.

– Так поспешим! – обрадовался хлопец.

– Стой, попробую выкурить люльку: в монастыре не годится… не позволят.

– Дядьку, голубчику, бросьте вы люльку… Совсем становится темно… да и тютюн и губка мокрые, верно, как хлющ.

– А вот посмотрим. – И знакомый нам нищий присел на корточки, закрылся кереей и стал осматривать свои курительные припасы.

Хлопец натянул на голову свитку и с тоской ждал, чем окончится попытка строгого дядьки; но, к счастью хлопца, все оказалось у нищего перемокшим, и он, плюнув сердито, злобно поднялся и зачастил к монастырю. Хлопец почти бегом пустился за ним, чтобы не отстать и не потерять тропы в наступившую темень.

Вскоре вырезались из мрака высокие стены с укрепленною башнею брамой. Путники подошли к самой браме, и старший начал стучать в нее своей клюкой, но на его энергичные удары в окованные железом ворота никто не откликнулся, только ветер ворвался с воем под своды башни и закружил холодною хлябью.

Нищий удвоил удары; они звонко сыпались на неподвижные ворота и глухо терялись вдали. Наконец отворилось небольшое окошечко над брамой – и в него просунулась чья-то голова; при абсолютной темноте нельзя было распознать даже, кому принадлежала она: сторожу или чернице. Но раздавшийся грубый голос сразу рассеял недоумение:

– Кто там ломится ночью в браму и благочестивым людям не дает покою?

– Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков, – проговорил жалким голосом нищий.

– Аминь! – оборвал его сторож из окошечка. – Чего надо?

– Впустите, ради Христа, пропадаем от голоду и холоду… Господь Бог вам отблагодарит за ласку!

– Не велено! – отрезал привратник.

– На Бога! На милосердье! – замолил нищий. – Не допустите, святые отцы и преподобницы, погибать христианским душам! Ведь в такую негоду добрый хозяин и собаки не выгонит из хаты, а вы не даете несчастным приюта!..

За окошечком послышался какой-то разговор; в нем участвовал, очевидно, и женский голос.

– Не можно впустить, – отозвался наконец из окошечка стражник, но уже более мягким тоном, – приказ строгий вышел, чтоб, значит, никого… без дозволенья паниматки игуменьи, а особливо, коли мужской плоти, так чтоб «а ни духа»!

– Да чем же мы виноваты? Какою плотью наделил Господь, с такой и носись… Разве противу Бога возможно?

– Так-то оно, так, а и супротив уряду невозможно: одно слово – приказ!

– Так что же это, нам пропадать пропадом, что ли?

Хлопец при этом возгласе нищего взвыл и заголосил жалобно.

Опять последовал между привратником и, очевидно, черницей беглый разговор.

– А вы кто такие будете? – послышался женский голос.

– Божьи люди, калики перехожие, – ответил жалобно нищий, – именем Христовым ищем приюта… из далекой страны, от самого азията идем, где Гроб Господень… Явите Божескую милость… Спасите погибающих!..

– Ой, пропаду, пропаду! – завопил при этом и хлопец. – И рук и ног не слышу… Духу нема!

– Ну, что же я поделаю, – возразил на какое-то замечание стража женский голос, – коли строго заборонено пускать ночью кого бы то ни было, даже на черный двор?.. Да еще знаешь, кем заборонено? Не только паниматкой святой, а бери повыше… Так что ж, тебе хочется быть казнену, что ли?

– Да ведь жалко же и их, – отозвался привратник. – Божьи люди ведь тоже!

Голоса опять смолкли и зашептали о чем-то неслышно.

– А вы бы прошли дальше, – заговорил снова нерешительно сторож, – гонов пять (гоны – 1/2 версты) под горой есть наш же монастырский поселок, там и переночевали б…

– Да что ты, раб Божий, смеешься над нищими, что ли? Я слепой, а поводарь мой – дитя малое… ступить от устали не может, окоченел, задуб от холода… да и роски во рту у нас не было уже другой день… Уж коли Божья обитель отказывает нам в приюте, так мы лучше околеем у этой брамы, пускай уже и грехи наши возьмут на себя немилосердные люди…

Последнее слово нищего, очевидно, подействовало на монашенку; она крикнула: «Обождите!» и куда-то поспешно удалилась. Спустя немного времени она снова появилась у окошечка и сказала решительно:

– Святая мать игуменья спит, и будить ее невозможно, да из этого ничего бы и не вышло; а вот мать экономка что придумала: пустить вас подночевать в чуланчик, что возле брамы налево; там все-таки затышок и сверху не каплет, а на черный двор – ни за що! Вот тебе ключ от чулана, а вот пироги и кныш (особого рода хлеб с укропом) на подкрепление… Там в чуланчике найдете и сено, и попоны… Ну, Господь с вами! – закончила она свою речь и захлопнула наглухо оконце.

Нищий почесал затылок и стал ощупью искать с правой стороны дверь; хотя у наших путников и исчезла совершенно надежда обогреться и обсушиться у пылающего очага и повечерять горячей пищей с келехом меду, но и предложенный монастырем приют обещал все-таки больше удобств, чем черная осенняя ночь с леденящим дождем и пронзительным ветром.