Читать книгу Танцующая с ангелами - Мила Менка - Страница 2

Иви нашли на следующий день – её выбросило на берег недалеко от деревушки Вайтере, где она жила с матерью и сестрами. Судебный следователь Круминьш с помощником, а также доктор Митич несколько задержались – они прибыли, когда девочку уже похоронили. Посовещавшись немного, Круминьш и Митич решили не тревожить тело девочки вскрытием, они написали в отчете, что имел место несчастный случай. Такое бывает нередко: заиграется ребенок, тут его русалки и подхватят! Справедливости ради заметим, что ни Эдгарс Круминьш, ни доктор Митич в русалок не верили, а рассудили так: ребенка все равно не вернуть, а возиться в июльскую жару с трупом – неприятно и хлопотно.

Всё же для порядка Круминьш вышел к реке. Ветерок приятно холодил лицо, и следователь, сняв шляпу, наслаждался им, закрыв глаза. Когда же он их открыл, то увидел девочку лет десяти, стоявшую по пояс в воде. Голубые ленты платья развивались точно водоросли – течение в этом месте было довольно сильным.

– Эй! – крикнул Круминьш, и поспешил к девочке, съезжая по песку, неловко размахивая руками:

– Выходи-ка, малышка! – на ходу он умудрился снять ботинки, но сделав шаг к воде, так и остался стоять с открытым ртом – девочки уже не было, хотя деться ей было положительно некуда.

Запыхавшись, подбежал помощник следователя Петерс, которому было поручено осмотреть берег, куда день назад вынесло маленькую утопленницу.

– Ты видел её? – указывая рукой на рябую от ветерка поверхность воды, спросил Круминьш.

– Кого? – не понял помощник.

– Здесь только что стоял ребенок… девочка… голубое платьице…

Петерс, пожав плечами, кивнул головой на кучку местных зевак, стоявших неподалеку:

– Кроме нас с Вами и этих людей, здесь никого не было. Во всяком случае, я не заметил.

Круминьш устало махнул рукой. Отпустив помощника, он взял за шнурки свои ботинки и босиком побрел в деревню, чтобы отдохнуть перед обратной дорогой, а заодно навестить старого приятеля, которого не видел с позапрошлой весны.

Ивар Нагель сидел на крыльце своего дома и курил трубку. Завидев гостя, он встал, и признав в нем друга, улыбнулся во всю ширь почти беззубого рта. Ивар был высок и худ – у него были длинные руки и ноги, сутулая спина. Рядом с ним коренастый, невысокий Круминьш выглядел ещё меньше и круглее.

– Здравствуй, Эдгарс! – Нагель обнял Круминьша, и тот ощутил запах конского пота и полыни, пропитавшего латаную рубаху Ивара.

– Здорово, дружище! – улыбнулся Круминьш, и достав припасенный мешочек табака, протянул Ивару – вот тебе гостинец из города!

– Спасибо, Эдгарс! – на глазах Нагеля выступили слезы, и он снова обнял друга. Помолчали.

Первым нарушил молчание Ивар:

– Когда узнал о малышке Иви, сразу подумал, что тебя пришлют. Спасибо, что не забыл старого друга!

Круминьш кивнул головой, и глядя на ярко розовые, раскрашенные заходящим солнцем облака, сказал:

– Честно сказать, я к тебе и так собирался: отдохнуть, порыбачить… Всё откладывал. А тут эта несчастная. Жаль её.

Опять помолчали.

– Можно остаться у тебя до завтра? – вдруг спохватился Эдгарс, глядя на часы.

– Конечно! – обрадовался Ивар. – Завтра сам отвезу тебя в город! – Между прочим, он прищурил глаз, у меня для такого случая есть бочонок отличного вина! Сам я до утра иной раз глаз не сомкну… старый стал – бессонница замучила!

За беседой мужчины не заметили, как последний солнечный луч сверкнул за верхушками соснового бора. Стало совсем темно, похолодало. С реки на деревню двинулся густой туман, и вскоре нельзя было ничего различить на расстоянии вытянутой руки. Приятели пошли в дом.

Ивар зажег светильник, и горница озарилась мерцающим светом. Нагель жил один – его семья не последовала за ним, когда он принял решение оставить службу и уехать в эту богом забытую деревушку. Дети выросли, супруга же напротив, впала в детство – изо всех сил пыталась молодиться – вызывая у окружающих в лучшем случае снисходительную улыбку, в худшем – смешки и язвительные замечания. Поговаривали, что госпожа Нагель привечает какого-то полунищего студента, который годится ей в сыновья. К счастью, Нагель не особо интересовался женой, лишь иногда задавая общие вопросы «Как там, в городе, все ли здоровы?» и получая такие же общие ответы: «Всё спокойно, дружище, все живы-здоровы», шептал под нос «дай бог, дай бог…», тем опасная тема исчерпывалась, и начинались излюбленные обоими разговоры – о рыбалке, охоте, новых порядках и старых знакомых.

Когда в бочонке осталась лишь треть вина, была уже глухая ночь. Туман нисколько не рассеялся, скорее наоборот, пытался проникнуть сквозь щели рассохшихся ставен внутрь, и смешаться с дымом глиняной трубки Нагеля. Похоже, Ивару совсем не хотелось спать, в отличие от гостя: глаза у Эдгарса слипались, но ему было неловко сказать об этом хозяину, которому выдалась редкая возможность поговорить. В тот момент, когда веки Круминьша все-же сомкнулись, а голова свесилась на грудь, раздался странный звук – словно кто-то царапал дверь снаружи.

– Кто там? – спросил Ивар. – Эй, Эдгарс, ты никак спишь? – он коснулся руки приятеля.

– А? – Эдгарс разлепил глаза и в недоумении смотрел то на Ивара, то на недопитый стакан вина. – Прости, дружище, устал, сморило. Где я могу прилечь?

Вместо ответа Нагель поднес палец к губам. Но странный звук больше не повторялся. Пожав плечами, хозяин постелил Эдгарсу на печи, а сам решил устроиться в углу, на соломе. Уложив Круминьша, он решил напоследок выйти во двор, выкурить перед сном последнюю трубку. Под ногами запутался длинный лоскут. Нагель повертел его в пальцах и, смяв, заткнул в щель между дровами. Походил ещё, покурил. Он давно уже не мог спать больше двух часов – единственной мечтой его было поспать пару дней кряду, желательно без снов.

Проснулся он оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо.

– Ивар, где ты взял это? – спрашивал его Круминьш, потрясая тряпкой, которая невесть как снова оказалась на крыльце.

– Что? Ах, это. Нашел. – Нагель сел, протер глаза. – Вышел ночью… А перед этим мне почудилось, что кто-то царапался в дверь. Показалось…

– Ты открыл?

– Брось, Эдгарс, ты же знаешь – я никогда не запираю двери. Если бы гость пожелал войти, он бы вошел.

– Ну ладно, ладно. Просто меня озадачил этот лоскут – на нем кровь… – Эдгарс посмотрел ткань на просвет.

– Мне нужно кое-где побывать, Ивар. А потом ты меня отвезешь в Павице, идет?

Мать Иветты стирала во дворе белье. Завидев следователя, она хмуро кивнула на его приветствие, и продолжила бить белье деревянной колотушкой – вздымая брызги мыльной воды.

Эдгарс огляделся вокруг. Во дворе, если не считать самой хозяйки, не было ни души.

– Вот… пришел проститься. – сказал Круминьш, сняв шляпу.

– Хорошей дороги! – бесцветным голосом отозвалась женщина, не отрываясь от своего занятия.

– Какая тишина… а где же твои дочки? Я бы хотел на прощанье…

– Они на реке. Полощут белье. С ними Янис.

– Скажи, знаком тебе этот лоскут? – Эдгарс достал из кармана ленту, и протянул ей.

Женщина побледнела, и с силой отбросила колотушку:

– Оставьте меня, будьте милосердны! – закрыв лицо передником, она заплакала. Когда поток слез иссяк, она подняла на Эдгарса покрасневшие глаза, и произнесла всхлипывая: – Зато моя Иветта сейчас танцует с ангелами! Понимаете? Танцует с ангелами! – слезы высохли на её глазах, она улыбнулась Круминьшу, но улыбка вышла жалкой, скорее напоминавшей гримасу.

Эдгарсу не раз приходилось видеть подобные сцены. Он подавил в себе порыв успокоить несчастную мать – знал, что всё тщетно. Только время способно ослабить боль утраты. Круминьш надел шляпу и отправился на реку.

Полоскать белье – женский удел, и глава семейства Янис наблюдал за дочерьми сидя в холодке, под ивами. Круминьш сел неподалеку, поприветствовал его, и тоже стал наблюдать за девушками. Чистое белье было уже сложено в корзины, когда Эдгарс поманил к себе Мирну, меньшую из дочерей Яниса. Показав ей часть голубой ленты, сложив её так, чтобы девочка не увидела кровь и не испугалась, Эдгарс спросил:

– Мирна, смотри, что у меня. Откуда это, знаешь? – девочка не успела и рта раскрыть, как её отец подлетел, словно коршун, и встав между ней и Эдгарсом, дрожащим от гнева голосом произнес:

– Оставь в покое мою семью, Круминьш. Иветту ничто не вернет, так к чему бередить свежую рану?

– Я как раз собирался обратно, в город. У меня остался последний вопрос, и будьте покойны, получив на него ответ, я тотчас оставлю в покое и Вас, и вашу семью.

– И что же это за вопрос? – с вызовом спросил Янис.

Круминьш выждал паузу. Он размышлял, стоит ли говорить отцу Иветты о том, что теперь появились основания сомневаться в случайной смерти его дочери. Решил пойти ва-банк:

– Один единственный вопрос: чья это кровь? – и он показал мужчине голубую ленту с характерным пятном.

Янис отступил назад. Девочки окружили Эдгарса.

– Это же лента с платья Иветты! – послышался тонкий голосок Мирны. Янис грубо схватил её за руку, и стиснул так, что девочка заплакала от боли.

– Что раззявили рты – забирайте корзины, и живо домой! – крикнул он старшим девочкам, и обернувшись к Круминьшу, прошептал:

– Я не знаю, где Вы взяли это, откуда эта ткань, и что на ней за пятна… но к моей дочери они не имеют никакого отношения! Прощайте, господин судебный следователь!

Он быстрым шагом направился к дому. За ним, таща тяжелые корзины, пытались угнаться его дочери. Плач Мирны долго ещё слышался Эдгарсу, но потом его поглотил шум реки.

Вернувшись в дом Нагеля, Эдгарс написал две записки, и попросил Ивара доставить их по назначению. Первая была адресована доктору Митичу, снимавшему неподалеку дачу. Вторая записка содержала текст телеграммы жене Круминьша – Айе.

– Никак появились новости в деле малышки Иви? – спросил Нагель, пряча записки в карман.

– Я все объясню тебе позже, дружище, а сейчас поезжай и привези скорее доктора. Постарайся нигде не задерживаться и ни с кем не разговаривать.

Проводив Ивара, Эдгарс отправился на деревенское кладбище, раскинувшееся на поросших вереском холмах. Ветер раскачивал верхушки стройных сосен, которые словно древние воины охраняли подступы к могилам.

Эдгарс быстро нашел последнее пристанище бедной девочки по свежей земле и куче лапника, закрывающего могилу сверху. Размышляя о вечном, Эдгарс сел неподалеку. Вдруг хрустнула ветка, и рука Круминьша сама легла на кобуру, прежде, чем он успел сообразить, что мог означать этот треск.

– Эй! – крикнул он. – Выходи немедленно, я тебя видел! (на самом деле, Эдгарс только приблизительно знал, откуда раздался звук – слишком глубоко был он погружен в свои думы.)

Из кустов послышалось глухое сопение – теперь Круминьш наверняка знал, что там кто-то прячется.

Он взвел курок, и начал приближаться к кусту бузины, буйно разросшемуся на старой, безымянной могиле.

– Не стреляйте, я выхожу! – послышался пьяный голос, и вскоре взору сыщика предстала взъерошенная башка: в волосах застряла засохшая трава, щека затекла, а на ней четко отпечатался кладбищенский дерн – скорее всего, бродяга спал на одном боку. Это был крупный мужчина с детским лицом.

– Кто таков? Что здесь забыл? – не выпуская из рук оружие, спросил Эдгарс.

– Минька я. Спиридонов сын. – он утер нос рукавом рубахи.

– Что делаешь на кладбище? – сдвинул брови Круминьш.

– Я… я… матушку пришел проведать. Померла она год тому…

– Молчать! – разозлился Круминьш. – Правду говори!

– Так я и говорю… – глаза детины наполнились слезами – Как матушка померла, я, чтоб схоронить её, задолжал… вот, теперь работаю на мельнице, чтобы отдать долг. А сегодня вот выходной, матушку навестить решил.

– Ладно… – смягчился Круминьш, убирая пистолет на место. – Один здесь, что ли?

– Один – кивнул головой Минька.

«Эдакий здоровяк может пригодиться» – подумал Круминьш.

Отпустив незадачливого Миньку, Круминьш сделал крюк по кладбищу, читая надписи на плитах и крестах. Одна плита привлекла его внимание особо – под ней четыре года назад была похоронена девочка, ровесница Иветты. Странным показалось то, что и день, и месяц рождения и смерти Иви совпадали с днем рождения и днем смерти девочки, похороненной здесь. Несмотря на то, что могилка была относительно свежая (всего четыре года) – никто не ухаживал за ней – плита успела врасти в землю и покрыться зеленым мхом, из чего Эдгарс сделал вывод, что маленькая покойница, скорее всего, сирота. Об этом свидетельствовала и дешевый материал – ракушечник, из которого была сделана плита – ещё пара лет, и разобрать выбитое на ней имя будет почти невозможно. Круминьш записал имя девочки в блокнот – Каролина.