Читать книгу Изумрудные яблочки, или Гордый обладатель шапки-невидимки - Милана Бамур - Страница 2

Только бурый медведь, разбуженный в середине зимы, мог понять страдания комиссара Алена Леруа, когда в 5:10 утра его первый будильник начал громко звенеть прямо в ухо. Привычным жестом, не открывая глаз, комиссар яростно прихлопнул назойливый механизм и перевернулся на другой бок. В 5:20 второй будильник, предусмотрительно установленный высоко на полке, начал дребезжать и подпрыгивать от усердия. Комиссар стойко игнорировал шум и засунул голову под подушку, по опыту зная, что его мучитель, в конце концов, заткнется. В 5:30 звук полицейской сирены, записанный на мобильный телефон, наполнил комнату и Ален, ругаясь, но все еще не открывая глаз, попытался задушить нарушителя спокойствия подушкой. Вскоре комиссар понял, что проиграл битву, и с чувством, которое испытывала Мария-Антуанетта, поднимаясь на эшафот, опустил ноги на пол.

Да, никто бы не мог сказать, что комиссар Леруа был ранней пташкой.

Понедельник 27 февраля ничем не отличался от всех остальных дней недели. На прикроватной тумбочке в привычном состоянии творческого хаоса громоздились папки с текущими делами, фотографии с мест преступлений, недочитанный вчера отчет об организованной преступности в Париже, пустая бутылка, пепельница, полная окурков, и серый носок. Комиссар сдул сигаретный пепел с портрета матери в серебряной рамке, и попытался нащупать ногой тапки. Не найдя искомого, он прошлепал на кухню босиком.

Кофеварка по утрам была целью и смыслом жизни комиссара. Коллеги порой шутили: “Если какой-нибудь умный вор догадается украсть у Леруа кофеварку, то он остановит работу всей Криминальной бригады, как минимум, на день”.

Существование, как всегда по утрам, представлялось ему пустым и бессмысленным. Город был серым, погода – облачной и туманной, люди были скучными, отвратительными созданиями, они совершали скучные, отвратительные преступления и потом сами в них признавались. Ален со стоном опустил голову на стол и начал наблюдать, как черная жидкость сочится в чашку. Любое движение причиняло физическую боль, любое желание вызывало отвращение. Ален ненавидел себя, все человечество, погоду, Париж и медлительную кофеварку.

Он никогда не анализировал состояние привычной тоски, которая охватывала его ранним утром, это мучительное и беспросветное чувство, когда призраки прошлого сплетаются в медленном танце с тенями настоящего, порождая кошмары, когда голодные духи изнуряющей бессонницы оставляют тело опустошенным и разум окутывают тени. Он принимал это чувство, как привычный, хотя и надоедливый, мотив, как шрам на теле, от которого невозможно избавиться.

В жизни не хватало чего-то существенного. Философ сказал бы, что не хватает смысла жизни. Врач заявил бы о дефиците витаминов. Комиссар полиции Ален Леруа считал, что в его жизни не хватает преступлений.

Раннее пробуждение всегда было проклятием Алена. По утрам он не способен был оторвать голову от подушки, что вызывало искреннее недоумение его отца, Эжена Леруа, который, напротив, вставал ежедневно в 4 часа и считал утренние часы самыми плодотворными. «Если я сделал блестящую карьеру, – самодовольно говорил отец, известный адвокат по уголовным делам, – то только потому, что просыпался вместе с солнцем». Для адвоката Леруа его сын во многом оставался загадкой. Впрочем, не только для него.

Первая чашка кофе по утрам всегда самая вкусная, первая сигарета – самая желанная. Ален, наконец, смог открыть оба глаза и снова потянулся к кофеварке.

Комиссар бросил в раковину грязную чашку. Времени для мытья посуды никогда не оставалось. Между первой и второй чашкой кофе нужно было успеть принять душ, умыться, почистить зубы, побриться, выгладить рубашку и начистить ботинки.

Как-то много лет назад, рано утром, адвокат Леруа, созерцая растрепанную фигуру своего сына, заснувшего стоя, облокотившись на дверцу открытого шкафа, решил облегчить ему процесс выбора одежды с утра и тем самым ускорить процесс пробуждения. “Правила просты, – сказал отец, – всегда отлично выглаженная белая рубашка, всегда блестящие ботинки, и, поскольку ты не имеешь никакого понятия о моде и стиле, я пришлю тебе коллекцию галстуков на каждый день недели. Кроме этого – серые костюмы, более или менее одинаковые, чтобы у тебя не оставалось времени на выбор. И не спорь.”

Спорить с адвокатом Леруа не осмеливались даже преступники. Ален безропотно принял новые правила одежды и шкаф заполнили совершенно одинаковые белые рубашки и серые костюмы. Ален мог теперь одеться, не открывая глаз, выбирая одежду на ощупь. Он даже научился, не просыпаясь, чистить ботинки, механически водя рукой, и теперь работал над умением автоматически завязывать галстук.

В результате гениальной отцовской находки Ален стал легендой “Крима” – Криминальной бригады, – ежедневно появляясь на работе в элегантном галстуке и сияющей обуви, невзирая на погоду и любые неблагоприятные обстоятельства. При этом он яростно ненавидел эти два предмета туалета и время, которое приходилось на них тратить.

Он знал, что на самом деле должен быть благодарен отцу. Маленькие ритуалы помогали ему пережить первые, самые тяжелые утренние часы.

Выходя из своей квартиры на бульваре генерала Леклерка, Ален остановился и похлопал себя по карманам, проверяя, взял ли он сигареты.

Когда он решил купить квартиру на бульваре Леклерк, агент по недвижимости, говорливая дама средних лет, доходчиво объяснила ему, как найти нужный дом: “Ты сразу узнаешь дом, ошибиться невозможно, запомни два ориентира: на первом этаже магазин женского белья с розовыми лифчиками на витрине, а напротив подъезда на тротуаре будет сидеть клошар”. И действительно, дом Ален нашел легко: бюстгальтеры были на месте, и клошар тоже. С тех пор ничего не изменилось. Магазин порой обновлял витрину, но бездомный никогда не менял места своей дислокации.

В это утро клошар у подъезда кивнул Алену в знак приветствия и принялся крутить в руках сочное на вид зеленое яблоко, словно прикидывая, с какого бока к нему подступиться.

Февральское небо находилось в трогательной гармонии с мрачным настроением комиссара. Серые тучи наползали на Париж с востока и севера. В такие дни воды Сены приобретают свинцово-зеленый оттенок и манят в свою холодную глубину неудачников всех мастей, отчаявшихся бродяг, несчастных влюбленных, проигравшихся на скачках азартных игроков и обычных людей, поддавшихся депрессивному воздействию сырой и холодной погоды. В такие дни карманники предпочитают держать руки в собственных карманах, чтобы согреться. В такие дни люди совершают преступления от отчаяния и безысходности. В такие дни люди прячутся в своих серых домах и мечтают хоть ненадолго покинуть Париж и перенестись в теплые страны, жители которых не забыли, как выглядит солнце.

Мысли комиссара Леруа, однако, были далеки от идиллической мечтаний о курорте на морском берегу, разноцветных коктейлях и девушках в бикини. Он посылал хмурому февральскому небу совсем другую молитву. Дай мне интересный случай, обратился он к невидимому за тучами собеседнику, дай мне красивое преступление.

*

Если свернуть с авеню генерала Леклерка возле метро “Алезиа”, то пройдя немного дальше, мимо магазинов, торгующих рыбой и сырами, можно найти короткий пассаж, выходящий на улицу Монтбрен. В этом-то переулке и стоял дом, где было совершено убийство. Дом был маленьким, двухэтажным, на первом этаже были расположены кухня, гостиная, будуар, спальня и ванная. На втором – спальня хозяйки дома и ее ванная.

Капитан Лефорт, первым прибывший на место преступления, сдержанно приветствовал комиссара, которого он недолюбливал.

– Сегодня утром, – доложил он сухим тоном, – в 7:48, поступил звонок, сообщающий об обнаружении трупа женщины, Камиллы Ламбер, в спальне ее дома. Звонившая назвалась дочерью убитой, Эммой Ламбер. Бригадир Темим прибыл на место в 8:01, подтвердил присутствие трупа на месте преступления и запросил помощи…

Речь Лефорта носила на себе несмываемый отпечаток привычки работать с казенными бумагами. Леруа рассеянно кивал, слушая рассказ, и стараясь представить, что произошло в доме.

Вчера вечером, 26 февраля, в воскресенье, хозяйка дома, Камилла Ламбер, отмечала свой пятидесятый День рожденья. Дата была круглая, гостей собралось немало и шампанского было выпито столько, что допрашивать приглашенных ранее следующего дня просто не имело смысла по причине их похмелья. К счастью, многие гости покинули вечеринку довольно рано, кто на своих ногах, а кто – повиснув на плечах друзей, родственников и таксистов. Ближе к полуночи в доме остались только дочь хозяйки, Эмма, две ее лучшие подруги, обещавшие помочь с уборкой после приема, и ближайшие соседи, супруги Бонно, под тем же предлогом.

Сразу после полуночи хозяйка пожелала всем доброй ночи и поднялась в свою спальню. Рано утром дочь обнаружила труп матери.

– Зрелище не из приятных, надеюсь, вы еще не позавтракали, – предупредил Лефорт, ведя комиссара по лестнице на второй этаж в спальню, – У женщины такой вид, как будто ее горло перегрыз дикий зверь.

– Рана на шее?

– Рана на шее, женщина почти потеряла голову, извините за каламбур. Сейчас с трупом возится Пьеррон.

Пьеррон, судебный патологоанатом, как раз выходил из спальни, на ходу снимая перчатки.

– Пьеррон, – кивнул Ален, не подавая руки, – думал, вчера вечером увижу тебя в “Жардан”…

Вчера вечером комиссар Байи, шеф “Стюпа”, – бригады по борьбе с наркотиками, – бурно отмечал предстоящий выход на пенсию. Кроме обязательного бокала шампанского в комиссариате, вечером все полицейские, не находящиеся на службе, были приглашены в ресторан на улице Вожирар. Кроме полицейских, в ресторане гуляли также криминалисты и представители других служб, работающих с полицией. Ален невольно подумал, что некоторые его коллеги сегодня утром находятся не в лучшем состоянии, чем гости Камиллы Ламбер.

– Я – семейный человек, – усмехнулся Пьеррон.

Судебный патологоанатом недавно женился и теперь проводил все меньше времени в компании коллег.

Были времена, когда друзья считали Пьеррона закоренелым холостяком, одним из тех, кому на роду написано прожить жизнь в одиночестве. Пьеррон был не способен заботиться о живых существах. В его доме никогда не было домашних животных, и даже растений. Пьеррон никогда не заводил долгих связей с женщинами. На первом же свидании он предупреждал дам, что ни любовь, ни богатство, ни внезапная беременность, не могут заставить его расстаться со свободой. Пьеррон проводил много времени с трупами и неуютно чувствовал себя с живыми людьми. Его любимой темой для разговора была аутопсия. Судебный медик гордился тем, что никогда не позволял ни одной женщине диктовать ему условия. Будучи законченным эгоистом, он не желал брать на себя ответственность за чужую жизнь и в компании своих приятелей с жаром доказывал, что холостяки ведут более правильный образ жизни, потому что питаются не тем, что жена приготовит, а тем, что они сами себе выбрали. Неженатый мужчина, разглагольствовал Пьеррон, может позволить себе уделять внимание любым девушкам, не боясь, что разгневанная супруга будет устраивать сцены ревности и упрекать в измене. Холостяк имеет право вернуться в свой дом в любой час дня и ночи, или не вернуться вообще и провести ночь в другом месте. И никаких скандалов дома. А, значит, меньше стрессов, инфарктов, инсультов и язв. Пьеррон свысока смотрел на своих женатых коллег.

Но у судьбы, порой, жестокое чувство юмора.

Семь месяцев назад Пьеррон влюбился, как мальчишка. Как в сказке, с ним случилась любовь с первого взгляда. Он бросился в омут с головой и за несколько недель превратился из завзятого холостяка в пылкого Ромео. Дама сердца Пьеррона, после головокружительно короткого ухаживания, дала согласие на брак, чем привела судебного медика в щенячий восторг. Теперь, медик в компании друзей любил поговорить о преимуществах семейной жизни. Оказалось, что семейные мужчины живут в среднем на десять лет дольше, чем неженатые и реже страдают от гипертонии, холецистита, панкреатита, атеросклероза, хронического алкоголизма, проблем с потенцией и венерических болезней.

Молодая жена устроила дома уютное гнездышко и каждый вечер Пьеррон торопился закончить свою работу пораньше, чтобы вернуться к домашним тапочкам и горячему ужину. Вместо аутопсии патологоанатом теперь с удовольствием разглагольствовал о цвете кухонных занавесок и удобрениях для домашних растений.

Коллеги стали считать Пьеррона потерянным для общества человеком и многие предсказывали, что он недолго останется работать на своей должности.

– Женщина была убита вскоре после полуночи, скажем, в промежутке между двенадцатью и двумя часами, более точные данные будут готовы после вскрытия. Не самоубийство. Это точно.

– Что-нибудь еще?

– Похоже, рана нанесена справа-сзади, но за это пока не ручаюсь. И форма раны довольно необычная.

Ален коротко кивнул. Давить на Пьеррона было бесполезно. Судебный патологоанатом был осторожен в своих выводах и никогда не говорил того, в чем был не уверен. Тот факт, что рана была нанесена справа и сзади подтверждал, что это не было самоубийством, так же как и отсутствие на месте орудия преступления. Необычная форма раны могла помочь идентифицировать, чем она была нанесена.

Труп уже сфотографировали и комиссар осторожно присел на корточки рядом с телом. Алену не нужно было ждать вскрытия, чтобы с уверенностью сказать, что трагедия разыгралась сразу после приема. Женщина была одета в вечернее платье и туфли на высоких каблуках. Не требовалось быть Шерлоком Холмсом, чтобы предположить, что сорокалетняя женщина, танцевавшая и выпивавшая весь вечер, поднявшись в спальню, первым делом снимет неудобную обувь и платье со стягивающим корсетом.

Женщина лежала на спине, раскинув руки и неловко подвернув под себя ноги. Голова была запрокинута, на шее зияла рана. Лужа крови окружала голову жертвы как ореолом. Рана на шее выглядела тошнотворно, но Лефорт сильно преувеличивал, говоря, что голова почти отрезана. Разрез на самом деле был небольшим, просто положение тела и слегка запрокинутая голова создавали оптическую иллюзию. Перерезанное горло всегда выглядит омерзительно, но этот разрез, напоминающий кривую улыбку, из-за падающих отвесно теней, казался огромным. Края раны, однако, были ровные, словно разрез был произведен скальпелем.

Парень с подростковыми прыщами на лбу, делавший фотографии для криминалистов, с восторгом прошептал у Алена за спиной:

– А голова-то почти отрезана! Прямо как у Ники Самофракийской!

Комиссар бросил на него такой взгляд, что прыщавый фотограф постарался слиться с окружающим его зелено-синим интерьером.

– Пьеррон, сможешь сделать быстро отчет о вскрытии?

– Сделаю быстро, – серьезно кивнул Пьеррон, – у нас с женой на вечер билеты в кино.

Комиссар вернулся к созерцанию трупа.

Платье из бледно-зеленого шифона было усыпано яркими зелеными блестками, запястья плотно охватывали золотые браслеты, на груди, пониже отвратительной раны, блестели золотые цепочки, умело перевитые друг с другом и колье с подвесками из изумрудов. Кольца были нанизаны на каждый палец убитой, лодыжку правой ноги обвивала ножная цепочка с бриллиантами. Туфли на высоких каблуках были золотистого цвета. Ногти на руках и ногах были выкрашены в ядовито-зеленый цвет и усыпаны яркими блестками.

Под стать хозяйке была и ее спальня, оформленная в сине-зеленой гамме. Телевизор с жидкокристаллическим экраном занимал полстены, вплотную к телевизору был подвинут металлический столик с изогнутыми ножками, встроенные светильники в потолочных нишах мягко обволакивали комнату светом. Широкая, низкая кровать, покрытая ядовито-зеленым покрывалом, стояла ровно по центру комнаты. Шкафы-купе интенсивного голубого цвета занимали всю стену напротив окна. Икебана и безделушки на полках. Множество журналов на столике. Ален бегло просмотрел их. Дизайн интерьера, мода, красота, светская жизнь. Что съесть, чтобы похудеть. Что купить, чтобы сэкономить деньги. Обычный набор для немолодой элегантной дамы. Книг не видно. Ниша в стене была окрашена в металлический синий цвет, подчеркивающий глубину нефритовых поверхностей и дымчатые переливы ковра цвета морской волны. Переход от одного цвета к другому совершался мастерски. Словно хамелеон, синий цвет растекался по комнате, переходя в изумрудно-зеленый ближе к окну и водянисто-голубой на противоположной стороне комнаты.

Жалюзи на окне были опущены, однако, часть потолка была стеклянной и свет проникал в комнату сверху. Комиссар поднял голову. Сквозь стекло можно было увидеть небо, ветку бука, нависшую над домом и крыши соседних домов. Ален методично проверил окна. Все заперты, снаружи их невозможно открыть.

Он стал раздвигать дверцы шкафов. Одежда, много одежды. Шанель, Гуччи, Луи Вуиттон, Диор, Версаче, Валентино, Армани… Покойная обладала дорогим, но классическим вкусом. Коллекция туфель под цвет платьев. Александр МакКуин, Кристиан Лабутен, Гуччи, Луи Вуиттон… Коллекция сумочек под цвет туфель. Шанель, Луи Вуиттон, Гуччи, Диор, Карл Лагерфельд, Ральф Лорен, Валентино… Один из шкафов полностью забит нижним бельем. Комиссар не стал рассматривать бренды.

В верхнем ящике, в шкатулке с драгоценностями лежало несколько колец, впрочем, меньшей стоимости, чем те, которые унизывали пальцы убитой, золотые и серебряные цепочки, серьги с бриллиантами и сапфирами и несколько пар золотых сережек с мелкими драгоценными камнями.

– Вот это квартирка! – раздался у него за спиной восторженный шепот прыщавого фотографа, – Я бы этот интерьерчик для журнальчика сфотографировал…

– Если бы трупик не портил картинку, – рявкнул комиссар и обернувшись к Лефорту, приказал, – Уберите идиота!

Криминалисты, уже одетые в белые тайвековые костюмы, привычно занимались своими делами. Молодая девушка (Ален знал, что ее зовут Лиана), старательно отворачивая лицо от трупа, снимала отпечатки пальцев со всех поверхностей.

Комиссар Леруа обрадовался, когда узнал среди криминалистов широкую спину Бастьена, шефа Научно-технического отдела полиции Парижа.

– Образец 002214-05, – четким голосом диктовал Бастьен своему помощнику, плохо выбритому парню в очках, – один, в скобках цифра “1”, фрагмент ковра с очевидными пятнами, возможно кровь, в скобках размер…

Бастьен, часто выезжающий на место преступления, хотя должность и квалификация давали ему право работать в кабинете, был легендой в парижской полиции. В криминалистику он пришел поздно, а до этого он был сапером и славился своей звериной интуицией и профессиональными навыками. Однако в разгар кризиса середины жизни что-то заставило Бастьена задуматься над жизнью, которую он вел и над выбором профессии. Эти размышления привели его в конце концов на студенческую скамью на факультете криминалистики в возрасте, примерно на десять лет превышавшем возраст остальных слушателей курса. Несмотря на насмешки однокурсников и трудности с запоминанием мудреных научных терминов, Бастьен героически преодолел все преграды и стал первым среди выпускников и гордостью университета. Крепко сложенный, медлительный в движениях, невозмутимый флегматик часами готов был кропотливо перебирать мельчайшие частицы, найденные на месте преступления, каждая из которых могла оказаться той жемчужиной, которая свяжет неопровержимыми доказательствами убийцу и место преступления. В отличие от других криминалистов, которые специализировались в одной избранной области, Бастьен был универсалом. Он снимал отпечатки пальцев и собирал улики на месте преступления, работал в физико-химической лаборатории, анализируя частицы ткани, краски и стекла, и в биологической, составляя генетические профили преступников по их ДНК, он был признанным специалистом в баллистике, разбирался в токсикологии, наркотиках и умел определять подлинность документов. И только лабораторию взрывчатых веществ Бастьен обходил стороной, объясняя это тем, что не стоит дразнить судьбу, подарившую ему второй шанс. Бастьен сохранил многие прежние саперские привычки и суеверия. Он никогда ни с кем не прощался. Прощаться – плохая примета, особенно если едешь на вызов. Он никогда не употреблял слова «последний», предпочитая заменять его более нейтральным синонимом «крайний». На каждое место преступления он входил как на минное поле. Эта серьезность в отношении к работе служила предметом шуток среди полицейских, но также, завоевала Бастьену уважение коллег. Хотя бывший сапер теперь руководил Научно-технической службой полиции, он любил работать “на земле”. Ни один криминалист не собирал возможные улики более тщательно. Комиссар Леруа мог быть спокоен, что ничто не ускользнет от внимания криминалистов, если на сцене появлялся Бастьен.

Вместо приветствия, криминалист качнул головой:

– В сторону. Загрязняешь.

Слова Бастьен привык экономить, сводя предложения к минимуму, необходимому для понимания.

*

Комиссар на цыпочках прошел в ванную, примыкавшую к спальне.

Ванную от спальни отделяла мозаичная перегородка из толстого стекла. Элементы мозаики были искусно соединены металлическими пластинками. Синие и зеленые продолговатые треугольники имитировали волны, металлические красные рыбки плавали в мутном стекле. Ален осторожно провел пальцем по толстому стеклу. Ему на мгновение показалось, что за этой перегородкой кто-то прячется. Оптическая иллюзия, успокоил он себя. Если что-то и должно быть спрятано в этих сине-зеленых волнах, так это разгадка убийства Камиллы Ламбер. Он шагнул через порог в ванную комнату.

Одна стена была покрашена в изумрудно-зеленый цвет. Остальные стены – белые, с вертикальными вставками из ракушечного камня. Позолоченные краны гордо выгибали длинные шеи над трапециевидной раковиной. В углу

ванной, среди белых шкафчиков с косметикой и полотенцами, приютилась авангардная скульптура из сплетенных металлических трубок. Скульптура, по мнению комиссара, более всего походила на сломанные детские качели, поврежденные сильным ураганом, но хозяйка, по видимому, считала это творение современного искусства подходящим для созерцания во время банных процедур.

Лефорт просунул голову в дверь.

– Комиссар, дочь убитой сейчас внизу, в малой гостиной. Хотите поговорить с ней?

*

– Ваше имя, мадмуазель?

– Эмма Ламбер.

Девушка не выглядела скорбящей дочерью. Конечно, она была испугана, подавлена и растеряна. Все-таки не каждый день остаешься сиротой, да еще и в 21 год. Но комиссар мог бы сказать, что Эмма не потрясена смертью матери. Когда он вошел в малую гостиную, девушка как раз заканчивала телефонный разговор и по нескольким словам, которые успел уловить комиссар,, речь шла о семейном адвокате и наследственных правах.

– Если вам не трудно, мадемуазель Ламбер, расскажите о вчерашнем вечере.

– Вчера был праздничный прием.

Эмма неуверенно остановилась.

– Просто рассказывайте все, что запомнили, мадемуазель, – подбодрил ее комиссар. – Все, что вы помните, может быть полезным. Не старайтесь обдумывать свои слова, если мне нужно будет уточнить некоторые детали, я задам вопросы.

– Много гостей, – продолжила Эмма, – почти тридцать человек. В основном друзья с маминой работы.

– Где работала ваша мама?

– Она была финансовым консультантом и работала со строительными и дизайнерскими фирмами.

Мог бы и сам догадаться. В квартире воняло деньгами, но вкус, с которым был оформлен дом, несомненно, принадлежал настоящему мастеру. В малой гостиной, где комиссар застал Эмму Ламбер, дизайнер использовал все оттенки серого, плавно перетекающие друг в друга. В голове комиссара снова появился назойливый образ хамелеона. Пепельный ковер на полу и жемчужно-серые стены. Только одна стена была контрастной – малиново-красной. На стене – авангардная живопись, какие-то цветные линии и пятна. Леруа не был знатоком искусства, но, возможно, картина стоила больших денег, под стать остальным предметам интерьера. Два кожаных дивана свинцового оттенка симметрично обрамляли металлический столик со стеклянной столешницей.

– Итак, мадемуазель, вчерашний вечер. Множество гостей, большинство из которых – коллеги вашей матери. Кто были остальные?

– Соседи. Мсье и мадам Бонно, они живут в соседнем доме. Однажды мадам Бонно пригласила маму к себе в гости и с тех пор они дружили. Мсье Бонно – надутый индюк, мама его терпеть не могла, но не могла же она пригласить только одну Шарлотту?

Ален наблюдал за девушкой. Сейчас она явно расслабилась и чувствовала себя вполне комфортабельно, сидя на удобном кожаном диване и обняв бордовую подушку.

– Еще две моих подруги – Диана и Дезире. Мама разрешила пригласить их, потому что мне было бы скучно с остальными. Девчонки помогли мне прибраться после гостей. И Шарлотта тоже. Ее муж, конечно, заснул на диване.

– Кто-то еще, кроме коллег, мсье и мадам Бонно и ваших подруг?

– Еще одна женщина из соседнего дома, не помню ее имени, мы не часто встречаемся. Она переводчица с английского языка, но она ушла рано, еще до девяти, ей нужно было укладывать спать внука.

– Кто-нибудь еще?

– Нет, это все. Список гостей должен быть в ящике стола, в прихожей. Мама рассылала письменные приглашения.

– На празднике присутствовали ваши родственники?

– Нет, мы с мамой одни. То есть были.

В глазах Эммы промелькнула какая-то мысль. Возможно, подумал комиссар, девушка начала осознавать, что теперь она окончательно осталась одна.

– Родственники остались в Монпелье, но это очень дальняя родня. Дедушка и бабушка умерли, уже давно.

От комиссара не укрылось, что поза девушки теперь была более напряженной, она не отрывала взгляд от своей левой руки, сжимавшей подушку.

– Кто из гостей остался после полуночи, мадемуазель?

– Никто. К полуночи все разошлись. У маминых коллег на фирме сегодня какая-то важная презентация с самого утра и гости, в большинстве, разошлись по домам около 11 часов. В конце концов, вчера было воскресенье и праздник продолжался весь день. Мама очень устала и сказала, что хочет сразу лечь спать. Это было почти в полночь. Она сама заперла входную дверь. В доме осталась только я и мои подруги. Мы с Дианой пошли ко мне в комнату, а Дезире осталась в гостиной. Осталась Шарлотта, то есть, мадам Бонно, она мыла посуду на кухне, и ее муж, который спал на диване. Они ушли позже всех, часа в два ночи, и я сразу отправилась спать.

– Вы слышали какие-нибудь звуки, доносившиеся из спальни? Голоса?

– Нет, ничего подобного, я все время была в своей комнате, в пристройке, это немного в стороне и звукоизоляция там очень хорошая.

– Спасибо, мадемуазель Ламбер. Я бы хотел поговорить с супругами Бонно и вашими подругами, не могли бы вы найти для меня их телефоны или адреса?

Эмма послушно достала из груды бордовых подушечек свой телефон и начала диктовать цифры.

Сначала нужно поговорить с супругами Бонно, решил Ален, они живут в соседнем доме и, возможно, уже слышали о трагедии.

– У меня еще один вопрос, мадемуазель. Ваша мать вчера надевала серьги?

– Серьги?

Девушка выглядела удивленной.

– Конечно, она надевала серьги. Это старинная семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение. Золотые серьги с крупными изумрудами в виде яблочек на цепочках и золотые листочки. Очень дорогие, очень ценные.

Значит, наблюдения комиссара до сих пор были точны. Убитая носила украшения буквально на всех частях тела, она не могла забыть надеть серьги. Уши, покрытые брызгами крови, были проколоты, но сережек в ушах не было.

С другой стороны, ограбление казалось маловероятным. Снять с трупа серьги и забыть о кольцах, браслетах, ожерелье и цепочках на шее?

– Насколько дорогими были серьги? Ваша мать оценивала свои драгоценности?

– Я не знаю, – замялась девушка, – это старинные серьги, они достались нам в наследство от бабушки. Подождите, – в глазах Эммы вдруг появилось подозрение, – они что, пропали?

Леруа проигнорировал вопрос.

– Принесите мне список гостей, мадемуазель Ламбер.

Эмма послушно поднялась с серого дивана.

*

Комиссар прошел в гостиную, где вчера проходил праздничный прием. Большой стол, накрытый красной скатертью, занимал середину комнаты, вокруг стола были расставлены стулья с высокими спинками и зелеными подушечками на сиденьях. В комнате было чисто и ничто не напоминало о вчерашнем праздновании. Очевидно, подумал комиссар, эта мадам Бонно, которая помогала Эмме прибираться после гостей, хорошо потрудилась.

Декор и в этой комнате был выполнен профессионально. Стены кирпично-красного цвета, декоративная штукатурка с мягким металлическим блеском, болотно-зеленые шторы на окнах, зеленые диваны оттенка лесного мха и несколько неизвестных комиссару растений в горшках возле окна. Кремовые подвесные потолки и наливные полы мягкого серо-зеленого цвета представляли собой идеальный фон. Лестница, обитая красным ковролином, вела на второй этаж. Эта лестница, отметил про себя Ален, была единственным доступом в спальню хозяйки.

Эмма вернулась и протянула ему список гостей.

– Значит, ваша мама сама запирала дверь?

– Мама попрощалась с гостями и заперла входную дверь. И потом поднялась к себе.

– А как вышли супруги Бонно и ваши подруги?

– Через кухонную дверь, она захлопывается автоматически.

– Чем вы занимались после того, как ваша мама поднялась наверх? Расскажите мне подробно, кто где был и что делал.

– Мы с девочками прибрались немного в гостиной и отнесли посуду на кухню. Шарлотта пошла выносить мусор. Потом мы с Дианой пошли в мою комнату, нам надо было кое-что обсудить. Не знаю, как это случилось, но мы так заговорились, что когда очнулись, было почти два часа ночи. Хорошо, что Диана близко живет. Когда мы вышли в гостиную, Дезире уже ушла, а Шарлотта закончила уборку и расставляла пустые мусорницы по местам. Посуду она уже давно вымыла и все прибрала на кухне. Ее муж, конечно, храпел на диване. Шарлотта с трудом растолкала его и они ушли. Я проводила Диану на улицу и захлопнула за ней кухонную дверь. Это все.

– Вы не расставались с вашей подругой после полуночи?

– Нет, я же сказала, мы заболтались и не заметили, как пролетело время. Девчонки, конечно, бегали покурить во двор, но это было еще при гостях.

– И вы не знаете в котором часу ушла вторая ваша подруга, Дезире?

– Понятия не имею, – фыркнула Эмма, – она даже не попрощалась.

– Почему вы пошли в спальню вашей мамы рано утром?

– Будильник. Он звенел как бешеный, разбудил даже меня.

*

Комиссар отпустил Эмму и остался стоять в задумчивости возле лестницы, ведущей наверх, в спальню мадам Ламбер.

Итак, после того, как хозяйка поднялась наверх в свою спальню, в доме осталось пять человек. Дверь в дом была заперта. Из прихожей по узкому коридорчику можно было пройти только в гостиную. Из гостиной двери вели в кухню и второй коридор, где располагались ванная, малая гостиная и комната Эммы.

На зеленом диване в гостиной, вероятно, спал сосед, мсье Бонно.

Где-то здесь, в гостиной, находилась и Дезире Кантен. Что она делала после того как вторая ее подруга ушла в комнату Эммы? Почему она не пошла с ними? Шарлотта Бонно, очевидно, сновала между гостиной и кухней, заканчивая уборку.

Наверх можно попасть только по лестнице. Какова вероятность того, что кто-то проник в дом с улицы? Допустим, Эмма и Диана болтали в комнате Эммы. Но трое остальных? Какова вероятность того, что кто-то один из них прошел наверх, чтобы убить хозяйку? Или не один. Все трое. А, может быть, все пятеро.

Это был бы не первый в истории сговор с целью убийства, начиная, скажем, с убийства Цезаря. И в нашем случае, размышлял комиссар, очаровательная светловолосая Эмма Ламбер сыграла бы роль Брута.

*

– Он всегда такой? – донесся из прихожей голос, в котором Ален опознал молодого идиота-фотографа.

– Кто? Комиссар Леруа? – второй голос, несомненно, принадлежал Лефорту, – Разве ты не слышал, что комиссар славится своим плохим характером?

– Я думал, он славится своим умом и проницательностью…

Лефорт фыркнул.

– Кто тебе такую глупость сказал?

– Прочитал в статье.

Подслушивающий комиссар заскрипел зубами. Статья под названием “Комиссар Ален” была написана восторженной журналисткой, которая брала у Алена интервью об одном громком деле. В статье она представила Алена рыцарем, борющимся с преступностью, карающим ангелом Фемиды, и с тех пор коллеги не уставали иронизировать по этому поводу, называя его за глаза “комиссар Ален” и расклеивая копии статьи в коридорах. Бороться с репутацией “хорошего парня” было отчаянно трудно. Ален орал на подчиненных больше обычного, но это не помогало. Все давно привыкли к его вспышкам раздражения. Адель Виллетт, впрочем, на одной статье не остановилась, она еще сняла документальный фильм по результатам “живого” расследования, который вызвал большой отклик в публике. Комиссара стали узнавать на улицах, на адрес Криминальной бригады стали приходить письма с нарисованными на них сердечками, и шеф Алена, Жан-Шарль Потье, добродушно подшучивал над комиссаром, но втайне был доволен тем, что престиж «Крима» поднялся на недосягаемую высоту.

– Лефорт, – рявкнул комиссар, – мне нужны сведения о замках на двери, и проверьте окна, можно ли их открыть снаружи.

Из прихожей донеслось тихое “Ой!” и звук захлопывающейся двери. Идиот-фотограф, по-видимому, вняв совету Лефорта, спасся бегством.

*

Должно быть, вчера мадам Бонно, занимаясь уборкой, открыла все окна в столовой и гостиной, чтобы проветрить помещение. Леруа принюхался. В комнате можно было уловить лишь слабый смешанный аромат парфюма и коньяка. Кроме того, была дверь на кухне. Кто знает, не была ли она открыта после полуночи. Рано делать выводы, это пока еще не убийство в запертой комнате, нельзя исключать, что кто-то мог проникнуть в дом с улицы.

– Бастьен что-нибудь нашел?

Лефорт хмыкнул.

– Ну вы же знаете Бастьена, комиссар.

Комиссар кивнул. Дальнейшее расследование он продолжит в своем кабинете. Со списком гостей придется повозиться. Если нужно, он опросит их всех, но начать надо с пятерых, находившихся в доме после полуночи.

– Лефорт, вы разговаривали с Пьерроном, что он думает о ране на шее?

– Ничего особенного, только форма раны интересная. Орудием преступления, по всей видимости, послужил нож с изогнутым лезвием.

– Убийство, совершенное кривым ножом? Вы называете это «ничего особенного», Лефорт?

– Но ведь орудие преступления не обнаружено.

– Прекрасно, так давайте вы приложите все усилия, чтобы его найти. Опросите дочь убитой, соседей, знакомых, поройтесь в помойках.

– Спасибо, – пробурчал Лефорт.

Капитан Лефорт большую часть своей жизни проводил непрерывно жалуясь на что-либо. Ален давно перестал обращать внимание на недовольство подчиненного, тем более что он и сам не отличался хорошим характером. Гораздо важнее было то, что он любил порассуждать вслух, проводя расследование, и для этого ему необходим был собеседник, пусть даже недовольный.

– Лефорт, вы видели тело, вам бросилось что-нибудь в глаза?

– Перерезанное горло?

– Нет, пониже. На платье, с левой стороны, несколько пятен свежей грязи. Когда я вошел, Бастьен как раз их счищал и упаковывал для лабораторного анализа.

– Ночью шел дождь, – напомнил Лефорт.

– Однако, насколько мы знаем, сама хозяйка никуда не выходила. Выходила на улицу Шарлотта Бонно, чтобы вынести мусор. Выходила Эмма, чтобы проводить подругу Диану. Выходили девушки, чтобы покурить, хотя Эмма утверждает, что это было раньше, когда гости еще не разошлись, но вы же знаете этих курильщиков, они без сигареты полчаса прожить не могут.

Лефорт хмыкнул и покосился на пачку «Голуаз», которую комиссар рассеянно крутил в пальцах.

– Кроме того, – продолжал Леруа, – у нас есть мсье Бонно, который, по словам Эммы, заснул на диване. Спал ли он все время? Или куда-то выходил? Мадам Ламбер была убита кем-то, кто был на улице во время или после дождя.

Лефорт пожал плечами.

– Немного это нам дает.

– Немного, но вы все-таки узнайте, в какое точно время начался дождь. И спросите мадемуазель Ламбер, не могла ли ее мать зачем-либо выйти на улицу после дождя. Например, чтобы выбросить что-то в мусорный контейнер? А я навещу соседку.

*

Шарлотта Бонно была дома. Она долго не могла поверить, что ее соседка убита, всплескивала руками, вытирала слезы и восклицала: «Боже мой!» в начале каждого предложения. Однако, Ален явственно видел, что в женщине преобладала одна эмоция: неуемное жадное любопытство. Узнать, что случилось и поскорее рассказать всем знакомым. Комиссар решил удовлетворить любознательность Шарлотты.

– Боже мой! Значит, бедняжка была убита, когда мы еще были в доме?

– Мы пока не можем сказать точно, мадам Бонно.

– Боже мой! Значит, убийца спрятался в спальне и поджидал свою жертву!

Глаза Шарлотты сияли. Настоящее преступление – с таким не каждый день встречаешься, а убийство хорошо знакомого человека – это волнующее событие, о котором потом будешь рассказывать не один год всем знакомым.

– У нас нет никаких оснований полагать, что убийца где-то прятался. Возможно, он пришел в дом после полуночи.

– Боже мой! Но дверь была заперта, это абсолютно точно, Камилла запирала ее при мне. Наверно, убийца взломал дверь и проник в дом после того, как мы ушли.

– Или прошел через кухню.

– Но, боже мой, это совершенно невозможно, мсье комиссар, я была на кухне все время!

– Вы заходили в гостиную?

– Конечно, я забрала из гостиной всю посуду, бокалы и мусор.

– И вы заходили в малую гостиную?

– Естественно. Пустые бокалы были оставлены повсюду, даже в туалете, люди совершенно не имеют представления о порядке!

– И вы выходили во двор?

– Да, мне два раза пришлось выносить мусор.

– Значит, вы не все время находились в кухне?

– Ну конечно, не все, я об этом вам и твержу, мсье комиссар!

Леруа вздохнул. Шарлотта принадлежала к худшей категории свидетелей: тех, которые постоянно меняют свои показания и в каждом случае верят, что они говорят правду.

Комиссар обвел глазами комнату, которая представляла разительный контраст элегантной обители Камиллы Ламбер. Розовый шезлонг с фиолетовыми подушками, дряхлый комод, забитый безделушками с блошиного рынка, искусственные лианы, обвивающие окно, классические шторы с ламбрекенами нейтрального серого оттенка, апельсиновое деревце в кадке, бонсай в глиняной миске, цветные марокканские подушки на желтом диване и обои с индийскими огурцами. Все это вместе составляло красочный ансамбль, который мог вызвать шоковую кому у дизайнера. Несмотря на то, что мебель в комнате была новой, все вместе производило впечатление найденных на помойке и случайно собранных вместе вещей.

– Вы открывали окна, мадам Бонно?

– Только одно окно, на минуточку, чтобы проветрить дом. Но было холодно и я его закрыла.

Это, по крайней мере, было похоже на правду. Вчера вечером, действительно, было очень холодно, комиссар мог бы это засвидетельствовать, тем более, что в его квартире отопление работало с перебоями.

– Расскажите мне об остальных, кто находился в доме после полуночи.

– Значит, так. Я занималась уборкой, девчонки мне сначала помогали собрать посуду со стола, потом я вымыла всю посуду и вернулась за мусорными корзинами в малую гостиную. Одна из девочек, Дезире, сидела на лестнице, и вид у нее был невеселый. Я спросила, в чем дело, но она сказала, что просто устала. Я собрала мусор и пошла во двор к контейнеру, как раз начал накрапывать дождик. Потом вернулась в гостиную. Мой муж все это время сидел на диване, он очень устал и нуждался в отдыхе. Эмма и Диана разговаривали в комнате Эммы, я слышала их голоса. Дезире все так же сидела на лестнице. Вид у нее и правда был то ли усталый, то ли сонный. Я вышла во двор второй раз, чтобы выбросить мусорный пакет из кухни и снова вернулась на кухню, чтобы помыть холодильник. Когда я с этим закончила, я взглянула на часы: было уже почти два часа ночи. Дезире уже ушла, Эмма провожала до дверей Диану, а мой муж встал с дивана, чтобы отправиться домой.

– Вы заметили, какие драгоценности надела в тот вечер мадам Ламбер?

– Колье, серьги с изумрудами, кольца, браслеты. Камилла любила драгоценности.

– Спасибо. Я бы хотел поговорить также с вашим супругом. Где я могу его найти?

– Боже мой, конечно же на работе, мсье комиссар!

*

Дидье Бонно уже был предупрежден своей женой по телефону, поэтому удивления по поводу визита полицейского комиссара он не обнаружил. Более того, Леруа показалось, что в полном красном лице Бонно проглядывает тщательно замаскированное удовлетворение.

– Вы заметили, какие драгоценности носила мадам Ламбер в вечер торжества?

– Трудно было не заметить. Мадам сияла, как рождественская елка.

Сосед даже не пытался скрыть ехидство.

– Я хорошо помню ее серьги: изумруды, ограненные в виде зеленых яблок, в золотой оправе. Три золотых листочка на цепочках разной длины. Антикварная вещица.

Бонно цокнул языком.

– Камилла еще похвасталась своими драгоценностями, сказала что-то о том, что таким как я, за всю жизнь не заработать на один такой камушек. Мадам Ламбер могла прилично себя вести по большей части, но когда она выпивала, то становилась совершенно несдержанной на язык.

Леруа подумал, что в отчете о вскрытии количество алкоголя в крови убитой должно быть впечатляющим.

– Например, как в тот вечер?

– О, да, она едва держалась на ногах. Не говоря уже о ее манере выражаться.

– Что именно она говорила?

Бонно замялся.

– Я всего уже не помню.

Было ясно, что Бонно что-то скрывает.

– Не волнуйтесь, мсье Бонно, – притворно-заботливо уверил его комиссар, – у нас тридцать свидетелей, которые будут рады поделиться своими воспоминаниями. Вы просто скажите, что именно вам запомнилось. Отдельные фразы, слова…

Бонно явно что-то обдумывал. Наконец он решился.

– О покойных или хорошо, или ничего, мсье комиссар, но Камилла Ламбер была настоящей стервой. Моя жена не могла смотреть, как Камилла напивается, и предложила ей побольше закусывать. Ничего обидного в этом не было, но Камилла взвилась, как бешеная. Она сказала, что если будет жрать бутерброды, то станет жирной, как Шарлотта, и потеряет свой вкус не только в пище.

Комиссар вспомнил розовый шезлонг и индийские «огурцы» в квартире толстушки Шарлотты. Что уж говорить, у бедняжки действительно не было никакого вкуса. Сама Шарлотта не упомянула об этом эпизоде. То ли воспоминание это было для нее слишком неприятным, то ли, наоборот, она уже забыла об оскорблении, нанесенном соседкой.

– Вы можете рассказать, что вы делали после полуночи, когда гости уже разошлись по домам?

– Абсолютно ничего, – гордо заявил Бонно. – Я сел на диван в гостиной, чтобы отдохнуть и поразмышлять. У меня была трудная неделя. Знаете, страховым агентам приходится носиться, не щадя себя, целыми днями. Не то что эти финансисты и дизайнеры, которых было полно на вечеринке. Эти зарабатывают на хлеб с толстым слоем масла своей задницей.

Бонно заглянул в глаза комиссару.

– Знаете, комиссар, моя жена – просто ангел. Она вечно помогает всем соседям, даже тем, кто не заслуживает доброго слова.

– Это очень благородно с ее стороны, – вежливо согласился Леруа, думая, как бы побыстрее закончить разговор, – но ведь, в конце концов, у мадам Ламбер не было никаких родственников, кроме дочери…

– Как это, никаких родственников? А сестра Камиллы? Родная сестра!

*

На лестнице комиссара застал звонок Лефорта.

– Комиссар, я спросил мадемуазель Ламбер, и она сказала, что ее мать ни за что не вышла бы во двор во время дождя ночью, она говорит, что услышала бы шум, если бы мадам спустилась вниз. И я пытался узнать о кривом ноже. Ничего подобного в доме не было.

– Лефорт, опросите еще раз мадемуазель Ламбер и особо поинтересуйтесь, почему она скрыла от полиции сведения о родной сестре своей матери? Узнайте, кстати, адрес этой таинственной особы. И побродите вокруг помоек во дворе, поищите следы. Мадам Ламбер должна была как-то заполучить пятна грязи на платье.

Итак, у Камиллы Ламбер, оказывается, была сестра. Из того, что рассказал Бонно, можно было сделать вывод, что отношения между сестрами были более чем прохладные. Камилла, находясь в подпитии, однажды упомянула о своей младшей сестре, которая, по ее словам, была интриганкой и испортила отношения Камиллы с родителями. Может быть, поэтому Эмма ни словом не упомянула о существовании тетки? И, кроме того, нужно допросить подругу Эммы, Дезире Кантен. Что-то неладное было с этой девушкой. По словам Шарлотты, Дезире большую часть времени просидела на лестнице, ведущей в хозяйскую спальню. Это выглядело подозрительно. Девушка должна была видеть или слышать, что происходит в спальне Камиллы. Если, конечно, она не являлась сообщницей убийцы. Или сама не была убийцей.

*

Дезире Кантен комиссар застал в библиотеке Центра Помпиду.

Длинноволосая блондинка, в синем свитере и мини-юбке, сидела на краешке стула, теребя страницы разложенных на столе учебников и конспектов и не поднимая глаз на Алена. Конечно, не каждый день комиссар полиции приходит допрашивать по поводу убийства. Известие об убийстве она, впрочем, приняла спокойно. В конце концов, это была всего лишь мать ее подруги, дама, которую она видела только раз в жизни.

Девушка неохотно оторвалась от разложенных на столе книг, и бросила на комиссара смущенный и затравленный взгляд.

– Мне обязательно с вами говорить? Все равно я ничего не знаю!

– Я не вызываю вас на допрос, мадемуазель Кантен, не записываю показания и не зачитываю вам ваши права. Мы просто беседуем о вечере, который вы провели в доме своей подруги и я буду вам очень благодарен, если вы поможете мне прояснить, кто где находился после ухода гостей.