Читать книгу Пока цветет сирень - Милана Евгеньевна Корнеева - Страница 3

Помню, будто вчера было… Я иду вдоль реки Таракановки. Жаркий летний полдень. Вон как плещется рыба в воде, значит, быть теплу ещё долго. Я живу в доме номер 5 села Всехсвятского. Своих настоящих родителей я не помню. Старшая сестра в моей приёмной семье как-то сказала, что меня им на порог подбросили цыгане. Да меня так и зовут в шутку – «наша цыганочка». Я и не обижаюсь, волосы у меня иссиня-черные, как смоль, глаза и брови тоже. И как-то в нашем селе остановился шатёр с цыганами. А я с подружкой-одноклассницей напросилась к ним в гости, так они меня нарядили по-своему, подарили мне бусы из монет, несколько юбок в пол и серьги из серебра. Но отец потом меня сильно ругал, а мама грозилась отлупить, если ещё раз к ним пойду. Говорила:

– Оберут до нитки, ещё и расскажешь, где мы живём, и корову нашу утащат.

И было это в 35-м году, а помню, будто совсем недавно. Ещё в том же году упал самолёт «Максим Горький», и мои одноклассники бегали, всё надеясь найти осколок какой от самолёта, чтобы на память домой забрать. Мне тогда 12 лет исполнилось. А училась я хорошо – на 4 и 5. Вот только с математикой всё как-то не в лад шло, но меня и не ругали дома за двойки по алгебре.

До войны, конечно, всё по-другому было. Помню, как-то зимой в мороз пошла кататься на санках с горки. Отец смастерил санки из досок, что лежали возле сарая. Мама всё ругалась, что надо бы выбросить, а то лежат бесхозные. Но папа находил пользу для любой, казалось бы, ненужной вещи. И вот я иду, замотанная в серую вязаную шаль, одни глаза оставила открытыми. Холодно, ветер пронизывающий, а мне кататься надо позарез. Забираюсь с трудом под порывами ветра на большой холм. Летом ещё сюда привезли несколько машин с землёй. И эта земляная гора покрылась снежными сугробами, а сверху наст. И вот на большой скорости, со свистом в ушах я лечу прямиком в Таракановку. Река успела покрыться только верхним слоем льда. И я оказываюсь по шею в студёной воде. Было настолько больно и страшно, что я не могла пошевелиться, а ноги мгновенно онемели. Но мне повезло. Какой-то мужик заметил меня издалека и бросился к реке, скинув сапоги и тулуп. Он вытащил меня одной рукой за загривок, как котёнка. На берегу стояли, разинув рты, две женщины. Одна, что постарше, воскликнула, всплеснув руками: «Батюшки святы! Так это ж Анька Соловейко!» Она сняла с себя шерстяной платок, обмотала меня и сказала: «Ты, Вить, отнеси её домой. В пятом доме они живут». И меня понесли.

Дома мама с причитаниями и с плачем снимала с меня мокрую одежду за печкой. А этого Виктора посадила пить чай и угостила спиртовой настойкой.

Когда мой спасатель ушёл, мама спросила: «Ну а сани твои где? Небось утопила?» Мне нечего было ответить. Мама тяжело вздохнула и добавила: «Ох и горе мне дочь. И что с тобой делать?» Но потом быстро успокоилась, позвала старших сестёр помогать с ужином. А мне велела у печки греться, рядом с нашим котом Барсом. Так я и сидела.

Вот за что меня соседи любили, так это за голос. В школе учителя говорили, что я оправдываю свою фамилию. Соловейко – соловей. Так меня и звали часто. Конечно, по пению у меня всегда были только пятёрки. И в школьных спектаклях мне главные роли давали. А моей мечтой было сыграть цыганку Раду из повести М. Горького «Макар Чудра». И костюм был уже готовый, настоящий.

А пока в школе спектакль этот не ставили, я дома наряжалась и воображала себя то грузинской княжной, то персидской царевной. Старшие сестры надо мной смеялись:

«Ань, ну чего опять вырядилась? Шла бы в огороде маме лучше помогала!» – говорила Катя – самая старшая, а Маша, средняя, всё повторяла:

«Нечего глупости городить! Шла бы почитала что-нибудь! Вон какая у нас библиотека в школе!»

Но я не обращала ни на кого внимания. У меня уже была мечта, и я ей ни с кем не делилась.

Помню, по весне уже совсем тепло, дождь пройдёт проливной, и воды наберётся целая бочка, потом на солнце нагреется, и можно устраивать «праздник Нептуна». Мы с Катей и Машей бегаем, обливаем друг друга водой из ушат. А ещё я любила втихаря ото всех на нашей корове Зайке кататься. Конечно, мама ругалась, если вдруг увидит. Но я всё равно каталась. Подойду к Зайке, мирно пасущейся недалеко от нашего дома, скажу ей ласково:

– Заюшка, ну покатай меня, пожалуйста, – а она будто меня понимала. Махнёт головой и хвостом, я легко на неё забиралась, и Зайка молча брела вдоль улиц. И названий улиц теперешних не было. Были просто пронумерованы и названы, как и речка наша Таракановка. Первая, вторая, третья Таракановские. Это уж потом, когда начали строительство больших домов, появились названия Песчаная, Новопесчаная. Всё потому, что кругом песок был.

И вот однажды я так еду на Зайке домой и что-то петь начала. Сейчас и не вспомню, что. Но так слышно меня было на несколько домов, это не в полный голос. Так я не заметила, как собрала толпу слушателей. Среди них оказался странный гражданин, похожий на знатока оперы и театра.

– Вы где-то учились или учитесь петь? – спросил он серьёзно. На вид ему было лет 45, может, чуть больше. Одет был не по-здешнему, на голове шляпа, сам в костюме и с портфелем в руке. В общем, странный товарищ.

Я тут же слезла с коровы.

– Нет, меня отец учил украинским песням, сам поёт иногда, а я с ним вместе. Теперь вот в школе разучиваем. – Ну что с меня взять? Я ответила как есть, в 13-то лет.

Он ничуть не изменился в лице и спросил:

– А вы не хотите стать певицей?

Я совсем смутилась. Со мной на «вы» ещё никто никогда не говорил.

– Хочу!

– Тогда придите завтра в дом номер 11, к 14 часам. Сможете? – спросил он заинтересованно.

Я немного подумала и решилась:

– Смогу!

Уж очень мне стало интересно, да и я была уверена в себе, знала, что пою хорошо.

Дома я не стала ничего никому говорить. Знала, что мама меня не пустит, сестры будут стращать, а младший брат Саша будет за мной гоняться и дразнить: «Нюрка – артистка! Нюрка – артистка! Из погорелого театра! Ха-ха!» Он так часто меня дразнил, я за это его лупила полотенцем. Но он всё равно за своё – ещё больше дразнился. К вечеру я рискнула рассказать о моем происшествии отцу. Он всегда меня поддерживал, любил слушать, как я пою. И мы с ним договорились держать тайну ото всех остальных. Я подготовила песню, которую папа со мной разучил, когда мне было ещё семь лет, – «Реве та стогне Днiпр широкий». Папа часто плакал под эту музыку. Он очень тосковал по Харькову, откуда вынужден был уехать вместе с мамой и маленькой Катей. Говорил: «Война тогда шла, 18-й год, голод. Мы и уехали». И больше особо не говорил ничего. А я и не спрашивала, будто понимала, что лишние вопросы приведут к чему-то плохому.

На следующий день я уже шла по дороге к загадочному дому номер 11. Заплела волосы в две косы, надела платье Маши – она меня постарше на два года, ей уж 16-й год шёл, а мне хотелось выглядеть солидно. Подойдя к дому, заметила висящую над порогом подкову. Такие подковы многие вешали у себя в сенях. Мне было волнительно заходить, но я осторожно постучала в дверь.

Открыла молодая женщина лет 30. Она была хорошо, даже богато одета. Как городские одеваются. Заулыбалась и спросила:

– Вы прослушаться пришли?

– Да!

– Проходите, пожалуйста, садитесь.

Я зашла в тёмную по сравнению с ярким светом на улице комнату и села на высокий стул. В комнате сидели вчерашний незнакомец и ещё какой-то мужчина средних лет. Незнакомец обрадовался мне:

– А вот и амазонка на корове! – радостно сообщил он всем.

Я смутилась, мне было не смешно.

Спросил:

– Ну, и как вас зовут?

Сидящие в комнате ждали от меня ответа.

– Аня. Аня Соловейко.

Другой мужчина потёр руки и спросил:

– Что петь будешь, Аня Соловейко?

Я ответила:

– Песню. Народную.

Мужчина как-то странно на меня посмотрел, будто с недоверием, затем сказал:

– Ну, пой народную, Аня.

И я запела. В полный голос. Комната наполнилась какой-то необъяснимой энергией. Казалось, что я тогда могла зажечь собой свет. Я наполняла все пространство вокруг. Такое чувство, что стёкла в окнах звенели на верхних нотах. Когда я допела, комиссия, состоявшая из двух человек, загадочно молчала. Затем тот, что потирал руки, сказал:

– Аня, я набираю группу ребят в театрально-оперную студию. Тебе хотелось бы там учиться?

Ну что тут ответить, счастью моему не было предела. Конечно, я согласилась.

– Да, хочу! А куда надо прийти? – чуть не забыв от переполняющих меня эмоций спросить время, адрес и вообще, как все будет происходить.

Иван Александрович, как представился мой будущий преподаватель по вокалу, рассказал, что занятия будут проходить в недавно построенном Доме культуры и мне надо будет прийти послезавтра, ровно в три часа.

Я ушла и совсем забыла поблагодарить того человека, который меня пригласил на прослушивание. А возвращаться было как-то неудобно. «Ну да ладно», – подумалось мне, – «Не сегодня, так завтра», и уже уверенно побежала в сторону дома, а по дороге всё думала, кто такая амазонка и почему меня так назвали.

Прибежав домой, я, запыхавшись, стала пить воду прямо из ковшика, что в ведре с водой плавал. Отца ещё не было дома, а хотелось спросить, кто живёт в доме номер 11, ведь он наверняка знает – работает сторожем в лесу. Как что не так, многие к нему из села прибегали. Наш дом неподалёку от окружной железной дороги стоит, и станция наша Серебряный бор называется. А отцу большую территорию для охраны выделили. Сам Серебряный бор аж в Покровское-Стрешнево уходит, вот какой лес большой.

Отец пришёл очень поздно, а я забылась за уроками. Мама гладила старшей Кате платье, ей завтра исполнялось 20 лет. Мама причитала: «Краса девка, да жениха нет». А Катя и в самом дела была хороша собой – темно-русая коса дважды обвита вокруг головы, брови тёмные вразлёт и большие глаза. Катя тоже была приёмной дочерью, у неё умерли родители, где и как, теперь уже никто не знал. Папа только говорил: «Сам дьявол пришёл на Украину», потом отворачивался и тихо плакал. Катя до 5 лет почти не разговаривала, но наши родители её выходили, вырастили в любви. Теперь она отличница, поступила в институт на вечернее отделение, а днём работала на заводе.

Родители мечтали, чтобы мы учились. Сами они были полуграмотными – мама вообще крестом расписывалась, а папа старался усваивать, как говорится, на лету. Где чего услышит – то и запомнит. Даже со мной стал учить немецкий язык. Так, со стороны, в селе никто и не знал, что в нашей семье кто-то неродной. Все мы друг друга любили и старались помочь, кто в чём горазд.

На следующий день наша семья готовилась поздравить Катю с днём рождения. Мама всё хотела именины отмечать, как по старинке, но папа беспокоился и говорил, что лучше не «вступать в контры». Что он тогда подразумевал, не знаю. Но частенько они с мамой тихо между собой переговаривались, чтоб дети не слышали, а мама плакала, когда в округе стали ломать церкви.

Итак, наступил день рождения Кати. 20 мая 36-го года. У нас в семье денег немного было, но папа с мамой старались, чтоб на праздники мы были нарядными. А младшему брату Сашке мама сшила настоящий костюм. Я очень радовалась за Катю, но вся была в мыслях о завтрашнем дне, моём первом настоящем занятии по вокалу. Я всё ждала момента, когда папа отлучится от застолья, чтобы рассказать ему происходящее.

Мы дружно уминали приготовленный в печи мамин пирог с прошлогодними яблоками. А потом мама подала борщ, и мы ели деревянными ложками. Маленький Сашка любил за столом баловаться: то меня ущипнёт, то Машу за косу дёрнет. А папа грозился в шутку: «Эй, малой! Сейчас ложкой по лбу кааак дам!», замахивался, а мы смеялись. Конечно, Сашку никто не наказывал.

После сытного обеда я, наконец, подошла к папе, взяла за руку и потащила в нашу с Машей комнату: «Папа! У меня завтра первый урок пения! Ты знаешь, кто живёт в одиннадцатом доме?» – свалив все вопросы в кучу, налетела я.

Папа растерялся сначала, затем стал перечислять: «Значить, это… в десятом живут Дугины, в девятом Студёнкины, а в одиннадцатом… там вроде какой-то богатый человек живёт. Говорят, это его дача здесь, а сам он из города. А тебе по что надо?» И посмотрел, будто я что-то неладное задумала.

Я и рассказала про вчерашнее прослушивание и про знакомство с моим будущим учителем из Дома культуры.

Я рассчитывала, как и обычно, на поддержку, но попала впросак.

Папа позвал маму. «Всё пропало» – промелькнуло у меня в голове. И странно было, ведь он знал, что я прослушиваться иду. Мама прибежала вместе с задиристым Сашкой. Он всегда чувствовал неладное и из-за угла поддакивал ругающей маме. Меня это всякий раз злило, но я решительно не обращала внимания. Отец попросил повторить сказанное ему. И никакие попытки остановить его ничем не закончились. Мама слушала, заламывая руки, и вздыхала. Сашка смотрел на меня, как, наверно, смотрит паук, когда в паутину попадает бабочка. Ему все было зрелищно и забавно. В эти минуты я его ненавидела. Только Катя, заслышав укоры родителей, пришла меня поддержать. Мама говорила: «Как ты вообще могла позволить себе пойти к какому-то человеку в дом? А вдруг…» И тут началось: «Вдруг тебя бы обидел кто? А кто их знает, этих городских…» И последними её словами были: «Аня! Никакого пения! Слышишь? Чтоб я даже не слыхала больше! Завтра вон пойдём со свёклой возиться, хоть какая от тебя польза будет». (Недавно нашей семье выделили небольшой земельный участок для посадки картошки и свёклы в Покровском-Стрешнево.) Положение – хуже некуда. Я угрюмо согласилась, ничего не поделаешь.

Погоревала час и стала продумывать план, как удрать завтра от мамы и сестёр. Как я могу пропустить занятие? Да и огород терпеть не могу.

Ночью к нам с Машей в комнату пришла Катя. Родители всегда думали о нас, поэтому с недавних пор у Кати была отдельная комната. Катя тихо постучалась. Маша спала, отвернувшись к стене, а я не могла и глаз сомкнуть. Сестра зашла и села на край моей кровати.

– Ну что, Ань, как быть-то завтра? – спросила она печально.

Меня это только разозлило:

– Как быть?! Я всё равно пойду! – молниеносно вспыхнула я, будто ожидая, что Катя пришла отговаривать от затеи.

– Ну ладно. Ты иди, а я что-нибудь придумаю, – подмигнула она.

Так у меня появилась поддержка. Да тут и Маша повернулась в нашу сторону и добавила:

– А я не сплю и всё слышу. Правда, Ань, иди. А мы с Катей маму отвлечём и придумаем что-нибудь. Тебе надо петь, уж всё село подтвердит!

Я была счастлива, что моя семья для меня опора. И не нашла, что ответить, кроме как:

– Ну, раз у меня такие сёстры, то и умереть не жаль!

Не помню, откуда цитату взяла, но очень она мне нравилась.

Маша только рукой махнула да ответила:

– Вечно ты, Анька, чепуху городишь! Послушать нечего! – И все мы засмеялись, да так, будто забыли, что ночь на дворе. Только сердитый кашель отца нас усмирил.

Проснулась в шесть утра кое-как, часа три я всё же проспала. Надела Машины туфли без каблука, тихо пробралась в сени. Туда мне Катя вынесла отглаженное платье и ленты в косы. Я решила идти в школу уже при параде. Всё-таки первое занятие по вокалу, да и вообще, мне хотелось производить впечатление начинающей артистки. Так и отправилась, решив пойти долгим путём, через большой сквер. Времени до начала первого урока ещё было много, поэтому, несмотря на запреты родителей, я свернула и решила прямо с утра зайти в 11-й дом и поблагодарить того человека в шляпе, что привёл меня на прослушивание. Я уже подходила и увидела нечто странное: калитка была распахнута, дверь в дом тоже была открыта. Стояла тишина, и было непонятно, есть ли там вообще кто-то. Я осторожно прошла по аккуратно недавно выложенной плитке. Тишину постепенно наполняли трели соловья где-то в кустах и жужжание пчёл на повсюду проросшем люпине. В доме никого не было.

Я быстро вышла и побежала что есть силы оттуда. Мне было страшно, и что-то внутри сжималось. Там, на маленькой террасе, были видны следы борьбы и около входной двери на полу было пятно запёкшейся крови.

Я бежала сломя голову, спотыкаясь о коряги, боялась, что за мной кто-нибудь погонится. Добежав до школы, я остановилась перехватить дыхание. Немного придя в себя, я пошла в класс. Учительница стояла около двери и, как обычно, здоровалась с каждым из вошедших. Она окликнула меня:

– Аня! Ты почему не здороваешься? Что случилось?

– Простите, Галина Тимофеевна. Я… – и больше я не смогла ничего сказать. Весь учебный день прошёл, как в дыму.

Приближался час моего первого занятия. Я шла через оставшийся кусочек леса с буреломом. Когда мне тревожно, я всегда там гуляла. И вот уже виднелся угол Дома культуры.

Зайдя внутрь, растерялась. Высокие потолки, колонны, и две какие-то женщины говорили, что скоро приедет кто-то что-то проверять. Было заметно, что они нервничали. Завидев меня, спросили:

– А тебе что здесь нужно? Ты что-то ищешь?

– У меня занятие. У Ивана Александровича, – невнятно произнесла я.

Женщины переглянулись, затем одна из них ответила с какой-то траурной интонацией:

– Его сегодня не будет. Приди через неделю.

Но тут я увидела самого Ивана Александровича. Он зашёл через черный ход в здание и поспешил по лестнице на второй этаж. Я побежала за ним.

– Иван Александрович! – кричу я. – Вы меня помните? Я Соловейко Аня!

Он оглянулся, улыбнулся:

– Как не помнить, помню, конечно!

Я уже отчаялась, но набралась отваги спросить:

– Так мы будем петь или нет?! – Ведь он не знал, как трудно мне было отлучиться от домашних дел и запретов.

Он ответил мягко:

– Будем, Аня. Обязательно. – И посмотрел куда-то прямо, будто что-то задумывая.

Тут я захотела спросить, не знает ли он случайно, что произошло в том доме, но что-то меня остановило. Он добавил:

– Ну, пойдём, попробуем тебя распеть,– и указал дорогу к аудитории.

В кабинете стоял старинный рояль, накрытый махровым покрывалом. Было холодно и душно, и я сама решила открыть два огромных окна. Майский воздух влетел, принося с собой запах цветущих полевых цветов и хвои.

Я изо всех сил старалась показать «мощь» своего голоса. И наверно, со стороны это выглядело забавно. После первого упражнения преподаватель сказал:

– Ты всё село решила оглушить? – и засмеялся.

А я и не думала шутить. Потому ответила строго:

– Хочу, чтобы меня все услышали.

Затем добавила:

– И аплодировали стоя!

Иван Александрович похвалил мой залихватский дух и настрой. Но сказал, что надо много работать, что «кричать» в пении нельзя и ещё много чего интересного, сейчас уже не вспомнить. Но распел он меня тогда до верхнего до. Это вроде третья октава, да?

Домой летела на крыльях.

Около дома мама развешивала на верёвке бельё. Я пригнула спину и спряталась за широкой простыней, надеялась проскользнуть в дом незамеченной. Но только начала красться, как мама комендантским возгласом меня пресекла:

– А ну, стой! И куда идём?! – спросила она, держа в руках таз с мокрыми полотенцами.

Я впервые испугалась. Не наказания, а того, что мне пришлось соврать и ещё сестёр к этому привлечь. Мама была сейчас голосом моей совести. Она никогда не ругалась сильно, больше причитала и иногда плакала, если уж совсем что серьёзное случится.

– Ты пошла на пение? Знаю! Уж и так, и эдак тебя Катя с Машей прикрывали, а мне поди докажи! Но я-то знаю твой норов. И ладно бы правду сказала, мы бы, может, с отцом и не стали перечить. Но ты врёшь! А это ох как нехорошо!

Я молча стояла и слушала, опустив голову и рассматривая туфли. Тут и отец подоспел.

– Ну шо, Ань? Кто тут врёт у нас, а? Щас как ложкой по лбу дам! – и прошёл в дом, дав мне щелбан по шее.

Мама немного отошла:

– Лаадно уж. Иди остальным помогай! Отметим твоё первое занятие! Но смотри мне! Шоб больше не врала, не то отлуплю! – И подгоняя меня мокрым полотенцем, пошла за мной в дом. Как вчера помню.

За ужином тогда отец и сказал:

– А в 11-м доме арестовали того, городского. Ночью, говорят, Студёнкины слышали, как машина приехала за ним. Шо за черт? Тихий ведь человек, никому не мешал.

Я совсем притихла, боялась рассказывать об увиденном с утра. Решила только с Катей поделиться.

Ночью, когда все уже спали, я пробралась к сестре и рассказала о распахнутой калитке, открытой двери и маленькой террасе, где были разбросаны какие-то фотографии и письма, о следах крови на полу. Катя меня внимательно выслушала, затем ответила:

– Ты, Аня, помалкивай. И больше никому и никогда про это не рассказывай! Тем более своему преподавателю! Ты нигде не была и ничего не видела, поняла?! – Она смотрела на меня серьёзно и очень строго. Я кивнула в ответ. Катя добавила:

– Ну, а теперь спать. Поздно уже. И ты спи давай, забудь о том, что видела!

Я пошла в нашу комнату. Маша спала, отвернувшись к стене, а может, и не спала.

***

Мои занятия раз за разом давали положительный результат. Во всяком случае, Иван Александрович меня хвалил. Правда, с другими ребятами, поющими у него, я совсем мало общалась. Всё было некогда, а спектакли ещё не ставили. «Сначала надо научиться азам, только потом будем что-то ставить»,– каждый раз говорил наш преподаватель на все мои нетерпеливые вопросы о постановках.

Месяц за месяцем прошёл и год. На зиму родители запасались дровами, складывали в сенях. Дом наш был бревенчатый, хорошо сколоченный. Были в округе разные дома, а бревенчатых немного.

Кто-то из жителей города переезжал сюда насовсем. Разбивали сады, огороды прямо на участках. Одним из таких жителей был и Леонид Колесников. У него здесь была дача, но с недавних пор он жил здесь постоянно. Мы знали, что он работал на автобазе, но было у него увлечение – цветы. И полюбилась ему сирень. Высадил он несколько сортов кустарника, а мы, дети, ходили, глазели. Нам это всё в диковинку было. Наши-то родители не высаживали цветов, всё больше картошку, свёклу, капусту, чтоб зимой было что есть. А сирень цвела, благоухала и оставляла за собой шлейф таинственности и того, что я не могла себе объяснить, но что так меня притягивало.

Помнится, одна из ветвей бордовой сирени выглядывала из-за ограды участка Колесникова, а я тогда сорвала верхушку и себе в волосы вплела. Косы у меня толщиной в руку были каждая. Да так я в школу и пошла, с сиренью. Мне всё девчонки завидовали, говорили: «Аня, ну ты невеста на выданье!» Сирень-то необычная была и называлась как-то не то «Пламя Парижа», не то «Красавица Москвы. У Колесникова каждый куст имел своё название. Он и говорил: «Они как дети. У всех должны быть имена».

***

Летом наша Катя вышла замуж. Как сейчас помню, платье ей мама сама сшила. Долгая работа была,а материал для платья нам подарила одна дама. Она приходила иногда на концерты в Дом культуры,любила слушать «молодые таланты», я уже вовсю романсы пела. Говорят, ей выделили дом в посёлке Сокол, она как раз из центра Москвы переехала. Пришла как-то на концерт, подошла, поцеловала в щёку и сказала: «Тебя большое будущее ждёт. Ты пой обязательно. А вот вам подарок, для семьи». Я пакет разворачиваю, а там скатерть белоснежная. Ну, нам её некуда стелить было, а платье Кате не из чего было шить, вот мама и смастерила, да такое, что никакая принцесса бы с нашей Катюшей не сравнилась бы. А мы с Машей и уже подрастающим Сашкой не знали, что подарить. Денег не было, а фантазии хватало только на цветы. И вот мы втроём пришли к молодому тогда Колесникову. Сказали, так и так, что свадьба будет. А он нам охапку белой сирени отдал со словами: «Держите, ребята, вам на счастье!» Никогда не забуду. А мы как счастливы были! И шли домой радостные, вдыхая аромат. И полюбила я с тех пор сирень, и нет никакого цветка для меня лучше. Ну разве что астры по осени или хризантемы.

Жених Кати был начинающим инженером-строителем. Ему только 21 год исполнился. Хорош был и внешне, и как человек, нашей Кате под стать. Мы были счастливы за неё.

А через год им дали отдельную комнату в Москве, это уже 1938-й был. Но они к нам на выходные всегда приезжали. Толик – муж Кати – отцу помогал во дворе. И Сашка наш к нему очень тянулся, ведь он всегда мечтал о старшем брате. Нелегко ему, видать, было среди нас, женщин.

И в 38-м году у нас в Доме культуры уже начались постановки спектаклей. На первый спектакль я родителей позвала и сестёр, а Сашку не захотела звать, вечно он вредничал.

И вот выхожу я на сцену, помню, в белоснежном платье, сшитом из занавесок. Пела я тогда арию сложную очень, Царевну Лебедь, учила всё на слух. Заниматься дома не было возможности, а в Доме культуры время было ограничено. Я открывала концерт этой арией, а закрывала Шамаханской царицей. Тут меня выручил армянский костюм. Его мне дала моя одноклассница, живущая по ту сторону Ленинградского шоссе в армянском доме. А к костюму я надела подаренные цыганами бусы из монет и серьги. Да, тогда Сокол был таким местечковым приютом для беженцев. Мой отец бежал из Украины от голода и войны, армяне бежали от турок в 1915-м году ещё, и некоторые здесь остановились, во Всехсвятском. Было много поляков и литовцев. С нами они тоже в классе учились. Все мы тогда дружили и выручали друг друга.

Так вот, после моей Шамаханской царицы к сцене подбегает Сашка и бросает мне букет полевых цветов. Вот так младший брат признал, что я не просто так «свирищу сверчком». И в этом армянском костюме меня запечатлел на снимок какой-то молодой человек, года на два меня старше. Я тогда так и не узнала его имени. Но он все глаз от меня оторвать не мог. Весь концерт, наверно, ждал моего выхода, после арии Царевны Лебедь. Но больше с того раза я его не встречала ни разу. Нам только почту принесли, помню. А в конверте фото. До сих пор вон в альбоме хранится.

А родители тогда всё шутили: «Никак от ухажёра фотография?» Я обижалась сразу. Но, оставаясь наедине с собой, почему-то про него думала. На конверте тогда я прочла обратный адрес: город Москва, улица Белинского, дом 5. От Дементьева Дмитрия Олеговича.

Но время шло своим чередом, наступала пора экзаменов в школе. Я заканчивала восьмилетку, думала пойти работать и продолжить занятия по вокалу.

На хлебозаводе, далеко за Ленинградским шоссе, требовались работники, и я готова была к трудовому бою, лишь бы не бросать пение. В семье меня поддержали. Так что я не боялась экзаменов, а про алгебру даже и забыла думать. Конечно, учителя в школе интересовались: «Аня, куда поступать будешь?» А я с гордым видом, широко улыбаясь, отвечала: «Хлеб всему голова!» – и убегала. О своей мечте я почти никому не говорила. Взращивала её в себе, как любимого ребёнка растит мать, стараясь не показывать его кому ни попадя.

Вот так и завершились мои школьные озорные годы. Я вступала во взрослую жизнь, и мне это нравилось.