Читать книгу Город украденных улиц - Милена Есенская - Страница 2

Крепкий двухэтажный бревенчатый особняк готовился к отходу в иной мир. Дом, принадлежавший некогда купцу второй гильдии Иголкину, с великолепными наличниками – в языческих петушках и восьмиконечных звездах, нанизанных на гирлянду стилизованных лилий, – собирались сносить.

Он прожил без малого сотню лет и все еще не утратил былого очарования: стоило лишь заново искупать в пунцовой краске ромбовидные солнца над окнами, починить крышу с затейливыми печными трубами, поправить вросшие в землю ворота, – и он снова ловил бы на себе восхищенные взгляды прохожих.

Напрасно зима прицепила ему роскошные эполеты из хрустальных сосулек и выстлала серебряным снегом крышу, будто призывая полюбоваться, как он хорош; судьба особняка была решена.

В Семизвонске осталась едва ли дюжина исторических зданий. Почти все старинные дома уничтожили, а улицы заковали в бетон. Теперь бал правили многоэтажные дома,– ведь стоимость квадратного метра земли в городе, где без труда можно было найти работу на процветающем никелевом предприятии, приближалась к цене квадратного метра чистого золота, усеянного редкими бриллиантами.

Подросток лет тринадцати стоял неподвижно: он разглядывал особняк и беззвучно с ним прощался. Позавчера несколько лучших фотографов, приглашенных им, сделали множество снимков купеческого дома в разных ракурсах, но он все никак не мог отвести взгляд от деревянных кружев.

– Хватит уже, пора ехать. Особняк просто разбирают. Его отвезут на специальный склад, потом соберут заново. – Мать, раздосадованная упорством сына, тянула его обратно в машину рукой, закованной в безумно дорогие браслеты. – Ты видишь римские цифры на бревнах?..

Мальчику казалось, что окна с красными веками наличников похожи на заплаканные глаза. Неожиданно крупная сосулька оторвалась от карниза и с грохотом обрушилась на машину. Через секунду автомобиль снялся с места и исчез за поворотом, увозя подростка в клубящуюся холодным туманом январскую даль.

Двое мальчишек (один – сын никелевого магната Темирханова, а другой – главного архитектора города Чернышова) последние три года по два раза в неделю взбирались на крышу купеческого особняка – по удобным водосточным трубам с витыми приступками, будто кем-то любезно размещенными для более комфортного восхождения.

Когда они оказались здесь впервые, их целью было срисовать необычную трубу в виде дракона с раздутыми ноздрями, разинувшего пасть и таращившегося в небо, словно собиравшегося проглотить чуть подрумяненные закатным солнцем облака, – и еще щегольский деревянный конек и навершия декоративных башенок.

Когда они оказались здесь впервые, их целью было срисовать щегольский деревянный конек, навершия декоративных башенок и необычную трубу в виде дракона с раздутыми ноздрями, который широко разинул пасть, будто собираясь проглотить чуть подрумяненные закатным солнцем облака.

Устроившись поудобнее, они развернули свои толстые альбомы с сотнями набросков и эскизов, как вдруг оба, глянув на улицу, уже накинувшую кокетливую золотистую вуаль августовского вечера, поняли, что не узнают ее.

Бестолковые невзрачные дома из бетона и стекла исчезли, уступив место деревянным и каменным особнякам в старинном вкусе.

Жужжание автомобилей сменилось стуком лошадиных копыт, а публика на тротуаре оказалась одетой в театральные наряды, лишенные, правда, надуманности и еще не наглотавшиеся пыли гримерок.

Мальчишки сидели какое-то время в оторопи, разглядывали изысканный шрифт магазинных вывесок, потом привстали и встряхнулись, пытаясь сбросить с себя наваждение, но ничего не поменялось. Вокруг крыши сколько хватало глаз разлился девятнадцатый век. Несколько обветшалых особняков, затерянных среди бетонных зданий, теперь выглядели значительно новее, из труб неспешно бежал дымок, намекая на вечернюю трапезу, а многоэтажные дома, еще утром покрывавшие деревянных соседей презрительной тенью великанов, испарились без следа.

Десятки вечеров провели они здесь, прогуливая школьные занятия и вызывая родительский гнев, перенося на бумагу старинный квартал, не упуская ни одну из тысячи деталей, рисуя дам в причудливых платьях, отделанных игольным кружевом, мальчишек, торгующих пирожками с вязигой, и лавочки, набитые заманчивыми жестяными шкатулками с чаем и печеньем.

И вот теперь этого дома больше не существовало в природе. Он ушел в рай для деревянных построек – если таковой, конечно, имеется.

Гибель особняка оказала неизгладимое впечатление на этих двух пареньков, которые уже совсем скоро превратят Семизвонск в самый необычный город на земле.

Рустем Темирханов – разумеется, если отминусовать от него баснословные капиталы отца, – не представлял из себя ничего из ряда вон выходящего; Евгений Чернышов, напротив, был одарен всяческими талантами.

Начать хотя бы с того, что с детства он отличался сообразительностью; уже в пять лет, когда бабушка пересказывала ему разные истории из Ветхого Завета, мальчик резонно заметил, как Иисус Навин мог остановить солнце над Гаваоном, если оно и так не движется. Старушка не нашлась что возразить и впредь стала более осмотрительной в выборе сюжетов. Отца он озадачил вопросом, отчего в летописи Киев назван матерью городов русских; в 12 лет, когда в школе проходили курс мировых религий, он невинным тоном осведомился, почему христиане с таким энтузиазмом ждут Страшного суда, если души после смерти сразу распределяются в ад или рай, а чистилище – лишь неуклюжее изобретение богословской мысли тринадцатого века? Не для того ли его, собственно, и придумали его, чтоб прикрыть брешь в логике?..

В общем, он все подмечал и ко всему придирался, но самый болезненный вопрос так никому и не задал: почему у греков, столь искусных в архитектуре, не нашлось музы-покровительницы этого благородного ремесла, в то время как литературу, например, опекали целых шесть мифических полубогинь?

Главной страстью Чернышова, как можно догадаться, была как раз архитектура, столь незаслуженно брошенная античными божествами на произвол судьбы. Он хотел стать архитектором, да не каким-нибудь заштатным, а самым лучшим; у него имелись к этому большие способности. Правда, была у юноши одна странность, которая беспокоила родных – его частенько заставали говорившим с самим собой. Родители несколько раз показывали отпрыска докторам, но те не обнаружили никаких признаков сумасшествия.

Как выяснилось намного позднее, он общался вовсе не с собой, а с окружавшими его домами. Все началось с диалогов со стенами собственной комнаты, потом он научился слышать и весь дом в целом; через какое-то время мальчик уже уверенно болтал со всей улицей.

Чернышов обладал врожденной способностью разговаривать с камнями и не только с ними: песок, глина, металл – все, что относилось к стихии земли, выходило с ним на контакт. Дерево и бетон тоже были слышимы, правда чуть более глухо.

У стен есть уши – эта набившая оскомину поговорка обрела для будущего архитектора иное значение. Не только уши, но и язык, и сердце – оказывается, дома не были этим обделены. Другой вопрос, что основная масса людей не умела их слышать; но у Чернышова, как видно, получалось.

Замкнутый и необщительный с людьми, со зданиями он обнаруживал удивительную говорливость. Все начиналось как невинное озорство, и никто даже отдаленно не мог предположить, в какую масштабную авантюру все это  выльется со временем.

Смекнув после нескольких визитов к доктору, что все остальные представители рода человеческого не обладают подобной чувствительностью, Чернышов стал общаться со зданиями только тогда, когда его никто не слышал. Свой секрет он поведал лишь ближайшему другу, с которым вместе учился в школе. Тот безоговорочно в эту способность поверил, уже тогда уловив в ней возможные выгоды. Чернышов был рад такому пониманию, и начал без стеснения здороваться при Темирханове с мраморными ступеньками школы, по которым приятели поднимались каждый будний день.

Собственно, на крышу дома купца Иголкина они попали тоже благодаря Чернышову. Евгения пригласил сам особняк, решив раскрыть свою тайну перед двумя мальчишками, которые так не походили на всяческий уличный сброд, царапавший ему бока гвоздями и битыми стеклами. Интеллигентные, причесанные, с альбомчиками для рисования в заплечных чемоданчиках, – дом постарался оказать этим молодым людям самый радушный прием. Он вел себя, можно сказать, по-отечески, приглядывал за ними, когда юнцы карабкались на крышу: их руки и ноги будто липли к трубе, исключая саму возможность падения.

Гибель особняка сделала этих юнцов жестче, циничнее и, как выяснилось позже, подтолкнула к противоправным деяниям.

Евгений, уже твердо решивший поступать на архитектора, поначалу и не предполагал истинную глубину своих способностей. Он вообще не придавал особого значения болтовне с домами, но после его поездки во Францию все переменилось.

Это был его первый вояж за границу: по окончанию школы отец Темирханова оплатил двум друзьям тур по Европе длиной в полгода с посещением всех основных архитектурных достопримечательностей, – втайне надеясь, что парни выкинут из головы этот трухлявый дом, за который они не переставали его упрекать. А может, и вообще забудут свои чудачества и устроят на отдыхе приличные их возрасту попойки и кутежи.

Его расчеты не оправдались ни на йоту: наши герои, тщательно отгладив рубашки, бродили по историческим центрам городов, зарисовывая всевозможные соборы, дворцы и просто красивые здания, восхищаясь их утонченностью и ведя мудреные, не каждому понятные беседы, – в том числе и о погибшем особняке.

Все началось в Шартре. Проведя неделю в Париже, юноши направили стопы в городок на реке Эр, желая увидеть местный Нотр-Дам. Он был знаменит на весь мир своими двумя башнями, выстроенными в совершенно разных стилях.

Древний собор по-стариковски дремал на солнышке, пока молодые люди переносили в альбомы контуры скульптур с портала восьмисотлетней давности. И тут Чернышов невзначай осведомился, как здоровье у почтенного сооружения.

Собор решил, что парнишка шутит, но, к своему удивлению, обнаружил, что дерзкий

юнец расслышал его ответ. Тут уж шедевр ранней готики пришел в восторг и начал болтать с ним о чем ни попадя, и в итоге Темирханов, потеряв собеседника, даже немного разозлился.

Тогда Евгений, видя, что здание истосковалось по общению, оставил приятеля в гостинице и явился на соборную площадь ночью. Сначала юноша пытался выяснить, является ли подлинником вуаль Девы Марии, хранящаяся в шартрском Нотр-Даме с незапамятных времен; собор отвечал уклончиво; и вдруг слово за слово Чернышов в шутку предложил ему сдвинуть на несколько градусов витражную розу на западном фасаде. Он потом и сам не мог вспомнить, зачем это ляпнул. Вопреки его ожиданиям собор отнесся к глупой просьбе серьезно и сказал, что готов не только розу сдвинуть, но и шляпу снять перед столь способным молодым человеком, если бы таковая у него имелась.

Чернышов посмеялся и настоял на розе; ему все это казалось лишь забавой. Но на следующее утро, придя к готическому зданию, юноши застали перед ним толпу всполошившихся людей – работников собора, а также экстренно вызванных искусствоведов, историков, полицию и иных ответственных лиц. Витражная роза на фасаде повернулась вокруг своей оси на несколько градусов, – рисунок, разумеется, сместился.

В тот день исторический памятник закрыли для посетителей, отдав его на растерзание целой куче экспертов, которые так и не смогли объяснить, что послужило причиной столь невероятных изменений.

Следующей ночью Евгений попросил собор вернуть все на свои места и почти сразу же, растолкав спящего Темирханова, во всем ему признался. Приятели сбежали из Шартра на ночном поезде, следовавшем в Лион, – как будто кто-то мог заподозрить их вину!

У Чернышова бешено колотилось сердце: он вовсе не ожидал, что столь древний, умудренный опытом собор воспримет его вздорную шутку абсолютно серьезно.

Вернувшись в родной город, они, успокоившись, с восторгом вспоминали о своих проказах.

– Навел ты шороху, – хохотал Рустем: здесь, в Семизвонске, все произошедшее казалось не более чем причудливым сном.

Следующим летом Чернышов отправился в Европу один – его друга нежданно-негаданно настигла любовь, и он на некоторое время утратил интерес к архитектуре.

Пока его младший приятель куролесил во Франции, Рустем встречался с девушкой из деревни, которая впоследствии стала его женой. Родственники, конечно, чинили препятствия неравному браку, но как-то вяло, и через полгода окончательно смирились. Девица быстро свыклась с жизнью в богатом семействе и даже переменила казавшееся ей невзрачным имя Наталья на Натэлла.

Еще через год в Страсбурге Чернышов задумал свое первое преступление, а именно: похищение небольшого фахверкового особняка. Такие дома нравились ему до безумия, но ни про какую кражу он поначалу и помыслить не мог; так получилось, что дом, в общем-то, сам склонил его к беззаконию. Фахверковая обитель торговца английским сукном простояла на этой улице пять веков, но ни разу ей не доводилось встречать человека, способного услышать и понять ее каменную боль, скопившуюся за столетия и глубоко запрятанную в грудной клетке из деревянных балок.

Чернышов, прогуливаясь по средневековой улочке, без всякой задней мысли осведомился у симпатичного здания, как его дела. Дом с минуту озадаченно молчал, но потом обрушил на юношу целую лавину жалоб – что он уже давно ждет, когда мэрия обратит наконец на него внимание и подлатает различные изъяны, которыми он обзавелся за последние несколько десятков лет.

В разгар беседы начался дождь; узнав, что юноша – архитектор, дом как будто плакал дождевыми каплями и просил не покидать его.

Чернышов довольно сердито ответил на эти надоедливые излияния:

– Не переселяться же мне в Страсбург из-за вашего каприза.

Тогда дом попросил забрать его к себе, в тот дивный край, где живут столь прекрасные молодые люди, которые относятся к домам с уважением, а не как к бессловесной скотине, годящейся только для обслуживания людских нужд. Дом льстил, пресмыкался и пел дифирамбы юнцу; он как будто вцепился в Чернышова и в итоге выбил из него обещание увезти его с собой в Россию.

С тяжелым сердцем Евгений вернулся в Семизвонск и выложил все Темирханову.

– Ну и дурак же ты, зачем наобещал, – ответил тот. – Да забудь про этот трухлявый дом. Тоже мне, гусь страсбургский. У него крыша съехала на старости лет, а ты и уши развесил.

Прошло три года; Темирханов унаследовал все состояние своего отца, возглавив никелевую империю, и вдруг сам поднял забытую тему с фахверковым домом.

– Все думаю, почему бы не вывезти этот домишко втихую? Да ведь только рано или поздно найдут его здесь, пусть и не сразу, – посетовал Рустем.

– А мы заменим его копией, – неожиданно предложил Чернышов. – Поверь, неотличимой копией.

Приняв роковое решение, они приехали в Страсбург вдвоем. Бывшая резиденция суконного торговца уже и не чаяла увидеть юношу, посчитав его лжецом и пустобрехом. Заговорщики обсудили детали; дом решил прикинуться больным и имитировать внезапное разрушение. Действительно, за какой-то месяц он стал усиленно изображать обветшание и обвалил для пущей убедительности кусок крыши. Хозяева особняка поспешно съехали к родственникам; мэрия наконец обратила на страдальца внимание и отправила к нему на помощь целую толпу реставраторов. Меж тем, за городом, в специально арендованном большом гараже, в разобранном виде уже лежала копия дома, изготовленная так мастерски, что могла обмануть самых квалифицированных архитекторов, историков и искусствоведов.

Чернышов достиг полного сходства с оригиналом при помощи каких-то непостижимых, почти магических манипуляций – в своей лаборатории в Семизвонске он изготавливал особые растворы, в которых вымачивал деревянные балки, чтобы состарить их на необходимое количество лет, потом колдовал с загадочными порошками и притирками, создавая запах времени. Таких фахверков Евгений мог налепить хоть сотню в родном городе, но его держало слово, которое он столь необдуманно дал старинному особняку.

Дом, между тем, разрушался все больше и больше, – он разваливался просто на глазах; в группе специалистов, мобилизованных для его спасения, одна треть была подкуплена Темирхановым. Никелевые гонорары заставили людей молчать, и ночь за ночью старые детали заменялись на новые.

Опуская подробности транспортировки, просто скажем, что уже через несколько месяцев здание появилось на окраине элитного поселка под Семизвонском, где находился загородный особняк Темирханова.

После завершения дерзкой операции двое проныр радостно чокнулись шампанским.

–Ну, ты прямо вольный каменщик, – сказал Темирханов, переводя восхищенный взгляд то на дом, то на Чернышова. – Даже слишком вольный.

После первой удачной кражи друзья стремительно покатились по наклонной. Сначала они тащили отдельные интересные детали, не рискуя больше связываться со зданиями. Эти пройдохи, например, играючи изготовили копию Шартрского лабиринта и ловко подменили старый на новый, опять прикрывшись реставрационными работами. Собор, их давний приятель, был в восторге от таких проказ и даже просил заменить несколько статуй на аркбутанах, которые, как оказалось, завидовали статуям, стоявшим в порталах. Каменные обитатели храма постоянно переругивались меж собой, отчего готический шедевр уже порядком устал. Однако на этот раз молодым людям хватило ума не пойти у здания на поводу.

Им удалось втолковать почтенному представителю средневекового искусства, что нет никаких гарантий, что и у новых статуй со временем не испортится характер – совершенно очевидно, что аркбутаны и портал разительно отличались меж собой степенью комфорта. Статуи на портале ежедневно глазели на разношерстную толпу посетителей, обсуждая их не хуже заправских сплетниц; а жильцы аркбутанных высот могли только наблюдать за облаками и звездными галактиками – их каменное зрение превосходило точностью лучшие телескопы, но таращиться все время на туманность Персеид, кочующую по августовскому небу, давно всем наскучило. Собор, измотанный ежедневными перебранками, очень надеялся, что эти молодчики увезут наиболее скандальные статуи к себе, но просчитался.

Размявшись в Шартре, друзья перебрались в Париж, где стали развлекаться тем, что сманили парочку горгулий с крыши Нотр-Дама, прицепив на фасад свои собственные, практически не отличимые поделки. На одной из лап каменного животного Евгений вывел небольшую надпись: «Привет от мастера Чернышова», посчитав с вполне простительной для юных лет уверенностью, что это необыкновенно весело и остроумно.

Стоит заметить, что время от времени в архитекторе пробуждалась совесть, но он тут же убаюкивал ее доводами, что это не что иное, как месть за дом купца Иголкина, – и бесчинства продолжались.

После первой удачной кражи друзья следующие несколько лет чуть ли не каждые два-три месяца летали во Францию. Там они устраивали Тур де Франс на собственный манер: катались по стране на велосипедах, заезжали в старинные города, одурачивая, сбивая с толку и сманивая с насиженных мест разные архитектурные интересности. В итоге через год знаменитая статуя улыбающегося ангела из Реймса улыбалась уже на берегу Кокшенки, — реки, протекавшей через Семизвонск, – а двое друзей, чувствуя полную безнаказанность, распоясывались все больше и больше.

Вторым украденным после фахверка зданием стал парижский особняк Клюни – точнее, некоторая его часть, примерно одна шестая. Чернышов давно был влюблен в эту постройку: он мог часами не выходить из милых его сердцу стен, разглядывая поражающую воображение коллекцию средневекового искусства, дарить воздушные поцелуи принцессам в разукрашенных блио, мастерски вышитым на гобеленах, и ловить в ответ их восхищенные взгляды.

Болтал он и с особняком: тот рассказывал ему про Клюнийскую реформу и ужасы чумы, все больше проникаясь симпатией к необычному посетителю.

Заручившись расположением одного из самых знаменитых и достопочтенных зданий Парижа, молодой человек стал потихоньку соблазнять его переездом.

Чопорный особняк, недолго думая, уступил ухаживаниям очаровательного архитектора, так как ему было жаль терять столь приятного собеседника.

Подученный Чернышовым Отель Клюни сказался больным и пустил трещины в разных местах; в итоге в толпе срочно вызванных реставраторов примерно одна четвертая оказалась подкуплена.  Сам особняк всячески способствовал успеху операции – отвлекал внимание от якобы реставрационных работ, вызывая легкое помутнение рассудка или наводя неожиданную дрему, – и вот через полтора года небольшая часть здания переместилась в Семизвонск.

Спустя какое-то время один из французских реставраторов, бывших в сговоре с Чернышовым, все-таки не смог совладать с муками совести. Он пошел было в полицию с повинной, но по дороге ему на голову упал обломок кирпича, одаривший его благостной амнезией. Остальные участники авантюры волей-неволей сделали из этого определенные выводы.

Евгений окружил парижского гостя зарослями розы ругозы, самшитовыми кустарниками, подстриженными в виде шаров и конусов, и прямо-таки отеческой заботой.

Поначалу он очень волновался за здоровье столичного жителя, все суетился вокруг него, спрашивал, не нужно ли чего и не грустно ли ему в провинции, но особняк был только рад отдохнуть от суеты мегаполиса. Самое интересное, что, будучи лишь частью дома, он не ощущал себя отрезанным ломтем; ему удалось стать вполне самостоятельным зданием, сбежавшим в глушь из большого города за новой жизнью.

Не успев толком отдохнуть после удачной кражи, двое безумцев уже приценивались к готическим постройкам; однако утащить целиком хотя бы один собор со стрельчатыми башнями было им все-таки не под силу, – слишком громоздкими были эти средневековые сооружения, некоторые, как известно, перещеголяли в размерах даже египетские пирамиды. Но все же хотелось! Хотелось чуть не до дрожи в коленях, и тогда они решили сделать небольшой собор из элементов разных храмов, подворовывая детали то там, то тут.

Так, потихоньку, за пару лет они возвели готический собор, ставший иллюстрацией фразы «с миру по нитке». Вместо ниток, правда, были: витражная роза в восемнадцать лепестков из реймсской базилики Св. Ремигия, башни Амьенского собора, укороченные вполовину, и главный портал Кемперского собора. Портал этот выглядел бедновато, зато стащили его буквально за два дня – точнее, за две ночи. Собор распевал колыбельные, погрузив охрану в глубокий здоровый сон, пока злоумышленники делали свое черное дело.

Внутреннее убранство они смастерили сами: на витражах красовались сибирские цветы и травы, статуи, вырезанные из дерева местными умельцами, смотрелись вполне достойно; единственной краденой вещью в интерьере были фрески из собора св. Капрасия (который, правда, к готике отношения не имел).

К чести двух авантюристов нужно сказать, что они обращались с готическими постройками деликатно и уважительно, как со старожилами Европы, выясняя, в каких местах есть трещины и разрушения и предлагая быстро и безболезненно заменить проблемные части на новые. Большинство соборов охотно соглашались, видя, что эти двое – толковые и грамотные ребята.

Постепенно на окраине города, вдоль реки, выстроилась в ряд парижская коллекция – средневековая часовня Сен-Этьез, часть Отеля Клюни и собор-архитектурная компиляция. На него, кстати, прицепили те самые, много лет назад украденные горгульи из Нотр-Дама. Каменные уродцы почти не разговаривали, а только горько вздыхали. Еще бы, кому взбредет в голову веселиться, имея столь отталкивающую внешность. С таким лицом одинаково неприятно смотреть что на Париж, что на Семизвонск.

Прямо напротив Отеля Клюни Чернышов пристроил несколько парижских беседок девятнадцатого века, изяществом и легкостью похожих на стайку воздушных поцелуев.

Так звезда Лютеции взошла над Кокшенкой.

Помимо домов Чернышов привозил из своих странствий и людей – мастеров, которые соглашались работать в его команде. Поль Шартобрас, например, был архитектором, реставрировавшим Амьенский собор. Последний шепнул Евгению, что в городе Аржантьере он найдет удивительно даровитого, но впавшего в депрессию и беспробудный алкоголизм молодого человека. Евгений, навестив парня и оценив глубину его таланта, выяснил, что тот переживает из-за несчастной любви. Тогда он попытался его отвлечь, рассказав всю правду о себе и Семизвонске. Поль необыкновенно заинтересовался и решил принять посильное участие в рискованных авантюрах.

Едва приехав в сибирскую глубинку, Шартобрас нарисовал большой плакат с лозунгом: «Париж: увидеть и… ожить», повесив его во французском уголке Семизвонска, города, все больше и больше приобретавшего черты архитектурной фантасмагории.

Итак, не встречая никакого противодействия на своем неправедном пути, друзья вошли во вкус и тащили все, что только в голову взбредет, заменяя безупречными копиями. Фахверки из Кведлинбурга, старинные водонапорные башни, римские акведуки, чумные колодцы с золочеными навершиями и даже истукан с острова Пасхи один за другим появлялись в заурядном городе, известном до этого лишь своими никелевыми богатствами.

Прошло совсем немного времени, и Темирханов стал самым молодым мэром в истории Семизвонска, назначив Чернышова на пост главного архитектора.

Перво-наперво они занялись переустройством городского центра, пропалывая его, будто от сорняков, от бездушных зданий из бетона и стекла, переселяя их на окраину и высвобождая тем самым место для своих неуемных фантазий.

Горожане сначала удивлялись чудачествам этой парочки, потом притерпелись, потом стали гордиться. Им объяснили, что все исторические здания, выраставшие на улицах чуть ли не быстрее цветов, – копии известных архитектурных памятников, и люди верили, не желая вникать в подробности. В городе постоянно появлялись новые рабочие места; это всех устраивало, да и облик Семизвонска, становившийся все необычнее день ото дня, говоря по чести, просто завораживал.

Если бы Чернышова спросили, зачем похищать здания, ведь удобнее и проще украсить город копиями, он бы вряд ли нашел, что ответить.

С одной стороны, все эти масштабные кражи были местью за почивший в бозе дом купца Иголкина, а с другой – давали просто безумный всплеск адреналина. Увы, отказаться от этого экстремального времяпровождения уже не представлялось возможным. Вызов, пощечина, перчатка, брошенная обществу, взиравшему равнодушно на гибель дома в красных наличниках, нескончаемая дуэль, где противником был весь мир, так небрежно обращающийся с архитектурным наследием минувших эпох, – логики во всем этом не имелось, но, кажется, в половине преступлений она тоже отсутствует.

Архитектурная лихорадка немного остыла, когда Натэлла сообщила Темирханову, что беременна. Вот тут Рустем на время утратил интерес к хищениям, сосредоточившись на заботах о жене, которая, кстати говоря, тоже верила в версию о копиях.

Пока мэр с энтузиазмом погружался в семейный быт, Чернышов, взяв в подручные Шартобраса, продолжил сражаться с мельницами архитектурного уныния. В то время никаких экскурсий в городе еще не велось, потому что знаменитого Бюро не было и в помине: его бессменная начальница, дочь Темирханова, едва-едва появилась на свет.

Натэлле поднесли в качестве даров украшенную турмалинами бонбоньерку, из которой имела удовольствие кушать леденцы сама Мария-Антуанетта, и символический рог изобилия, набитый розовым грушевидным жемчугом.

Главный подарок – развалины храма Эола, чьи последние детали были транспортированы в минувшую среду из Афин, – уже поджидал роженицу возле загородного дома. Храм стал первой греческой постройкой в Семизвонске – Темирханов, уставший от готики, склонил свой слух к просьбам супруги соорудить уже что-нибудь в античном вкусе.

Двое друзей почли за честь удовлетворить каприз молодой матери и всего за несколько месяцев буквально по камешку перетащили развалины.

Натэлла, счастливая и быстро оправившаяся после родов, возилась с малышкой, окруженная бледно-голубой нежностью тысяч веточек незабудок, выращенных специально к этому случаю в городской оранжерее.

Поначалу родители пребывали в эйфории, утопив младенца в ласке и антикварных кружевах, но уже через пару недель принялись крепко вздорить из-за имени – супруги не сомневались, что оно должно быть античным, но прийти к какому-то единому мнению долгое время не удавалось.

Сперва им приглянулось имя Орифия, потом почему-то оба метнулись в сторону Иокасты; затем, отринув эти прозвания, они надолго застряли между Энаретой и  Поликсеной.

– Аэдона или Аэропа, – настаивала мать младенца добрых две недели, отец же сдерживал натиск начальных гласных Деянирой и Литеей.

Когда из-за буквенного раздора дело уже шло к разводу, супруги еще раз перетрясли справочник по мифологии и вдруг наткнулись на имя «Альциона», которое почему-то пропустили.

Оно устроило обоих; на том и порешили. Так безымянное дитя было увенчано, словно тиарой, гармоничным сплетением звуков.

Чернышов прислал девочке в подарок ручное зеркало мадам Помпадур, купленное во Франции пару лет назад. Вещица была интересна тем, что время от времени в ней появлялось отражение прежней владелицы. Натэлла довольно долго развлекалась этим зеркалом, часами подкарауливая Жанну де Пуассон. Когда лицо знаменитой фаворитки, заключенное в оправу из серебряных цветов с бриллиантовой росой и агатами, яркими, будто зрачок ангела, отражалось в зеркале, мать показывала его младенцу. Ребенка приводили в восторг парики и шляпки француженки.

– Лучшим окном в минувшее была наша крыша, – заметил с тоской Темирханов, глядя, как дочка заливается беззубым смехом над ужимками мадам Помпадур, сооружавшей на лице целый архипелаг из бархатных мушек разных размеров и оттенков.

Альциона, выписывая ножками кренделя, лежала на подушке, принадлежавшей некогда королю Филиппу Красивому, – шитье отреставрировали, и золотые лилии на синем фоне вели перекличку с цветом волос ребенка; последние, впрочем, к трем годам безвозвратно потемнели.

Девочка росла, окруженная удивительными вещами – игрушками из Древнего Египта и Помпей, павлиньими опахалами из Раджастана, мебелью в стиле рококо и средневековыми гобеленами. Однако самой любимой забавой для нее стали макеты домов и зданий, – ровно тысяча миниатюрных копий архитектурных шедевров со всей планеты. Альциона носила их в карманах и в школьной сумке, время от времени вытаскивая и любуясь попеременно то замком Химёдзи, то медресе Улугбека, то монастырями в романском стиле. Она завтракала, расставляя на столе шедевры Гауди, а засыпала, глядя на гробницу Цецилии Метеллы, что была не больше ладони.

В саду, в тени кустов шиповника девочка прятала тибетские храмы, а с египетскими обелисками играла в песочнице, воображая, что это миниатюрный Мемфис.

В большом искусственном водоеме, воду для которого доставили из озера Светлояр, Рустем соорудил макет Греческого архипелага, и Альциону возили на миниатюрной триере промеж островов, слегка колышущихся на деревянных платформах, удерживаемых на месте якорями.

Отец из кожи вон лез для нее, желая сделать детство дочери счастливым.

В восемь лет Альциона уже не путала пламенеющую готику с перпендикулярной и этим приводила родителя в восторг. Именно для нее он расширял и без конца украшал загородную резиденцию, наполняя ее разными диковинами  – версальскими фонтанам, индийскими идолами и даже рельефами из древней Хаттусы.

Внутри особняка можно было обнаружить мебель из чешских замков, римские мозаики с изображением огрызков яблок и рыбьих скелетов, окна из флорентийских дворцов и странную корявую лестницу, собранную из ступенек, явно позаимствованных в самых разных местах. Много позже, когда Натэлла уже знала, что город битком набит оригиналами, а вовсе не копиями, вдруг выяснилось, что несколько ступенек таинственной лестницы были привезены из Боголюбово, – именно на них убили Андрея Боголюбского почти тысячу лет назад.

Супруга мэра и так недолюбливала неудобную лестницу; узнав, что, вдобавок ко всему, эти ступени некогда обагрила человеческая кровь, она ужасно разозлилась и закатила грандиозный скандал. В сердцах женщина расколотила супницу эпохи Наполеона Третьего, выразив тем самым свой протест; однако этим пришлось ограничиться – она понимала, что муж уже прочно увяз в злодеяниях и слушать ее не желает.

Однажды Альциона взялась написать школьный проект по древнерусской архитектуре, но не смогла найти достаточно материала в скудной местной библиотеке; тогда ее отец, не долго думая, транспортировал в город пару храмов пятнадцатого века из Пскова, чтобы помочь ей подготовить задание как следует. (Темпы хищений, кстати говоря, становились все молниеносней: иногда новое здание появлялось в городе за какой-нибудь месяц. Строители шептались, что за ночь камни сами собой складываются в стены.)

– А когда она будет изучать астрономию, ты ей Марс притащишь на веревке, сорвав с орбиты? – протестовала против такого баловства Натэлла. Однако полностью оградить дочь от пагубного влияния Темирханова у женщины не получилось, поскольку у нее родился сын, и хлопот прибавилось.

Все кончилось тем, что отец добавил к храмам еще и знаменитые псковские Поганкины палаты.

Учителя, ошарашенные масштабом подготовки, к новому заданию для Альционы подходили теперь с большой осторожностью.

Пик сумасбродной отцовской любви пришелся на четырнадцатилетие обожаемого чада. Главным подарком стал балкон из Вероны, на котором Джульетта произносила свой знаменитый монолог об именах и розах. Ну, или могла произносить, – достоверным было лишь то, что балкон принадлежал особняку семейства Капулетти, остальное было несущественным.

На этом балконе, наспех прилаженном к восточной стене резиденции Темирхановых, и появилась перед гостями Альциона.

Красиво завитые черные кудри, элегантные, будто арабская вязь, были прижаты к затылку жемчужной сеткой, а шлейф бился по ветру игривым пламенем. Нездешняя птица была пристегнута длинной золотой цепочкой к фарфоровой хрупкости запястью и парила в угасающем тепле августовского воздуха.

Когда девушка спустилась к гостям, все подивились ее диковинным туфелькам с бутонами живых роз в прозрачных каблуках и огромному эдельвейсу в прическе.

Приглашенные, уютно расположившись за столиками вокруг версальского фонтана, пили за ее здоровье вино, повторяющее оттенком закат, из хрустальных лилий бокалов.

На десерт подали торт в виде замка Бриссак – пять десятков гостей не смогли его съесть полностью, одолев только крышу и пару верхних этажей.

Альциона сидела рядом с видным юношей по имени Эд Пустяков, и румянец на ее лице добрался уже до ушей – они учились в одной школе, он был старше ее на год. Юноша как будто не замечал ни ее смущения, ни красоты и с аппетитом уплетал угловую башню луарского замка, не чувствуя, что вымазался сливочным кремом.

Рузанна, ее подруга, тоже бросала на Эда внимательные взгляды, но тот был погружен в свои думы; гости перемигивались и шепотом подтрунивали над любовным треугольником.

Если Чернышов был архитектурным гением, то Пустяков был гением медицины: местный астролог с ворованной индийской улицы сообщил его матери, что все сорок восемь воплощений на земле, начиная с Древнего Вавилона, юноша посвятил ремеслу лекаря. Это в некоторой мере объясняло его высокомерие и чудачества: он любил одеваться старомодно и не снимая носил на указательном пальце копию перстня средневекового епископа Ценобиуса, исцелявшего лепру.

Пока молодой человек дожевывал кусок крыши и любовался на перстень, не решаясь поднять глаз на дочку мэра, к воротам особняка подъехали автомобили, чтобы отвезти гостей на осмотр французских диковин, – на этот раз не из миндаля и крема.

В летнем трехтомнике август был для Альционы самым приятным фолиантом. Жаль, нельзя было перечитать его заново: роняя листья, на двор неумолимо наступал сентябрь, приглашая смотреть скучную драму осени из флорентийских окон особняка.

Чернышов и Темирханов, впрочем, скучать не собирались: они только что закончили переброску на берега Кокшенки еще одного архитектурного шедевра.

Им оказался французский замок Веррери, выстроенный в пятнадцатом веке, небольшой и уютный. Хозяевам замка весьма ловко внушили, что он-де на ладан дышит и нуждается в реставрации: Евгений пообщался немного с каменными стенами, и они незамедлительно продемонстрировали какие-то трещины, которых раньше не было. В итоге владельцы покинули свое фамильное гнездо, сдавшись на милость «реставраторов».

Полгода замок стоял в строительных лесах, и когда хозяева вернулись, трещин уже не было, как, впрочем, и самого замка, который заменила его убедительная копия. Со временем бывшие владельцы Веррери заметили кое-какие странности: вроде бы колонны в галерее стали чуть у́же, а краски в часовне немного поблекли; однако в итоге все списали на реставрационные работы, – ведь представить, что их родовое гнездо украли, подбросив вместо него фальшивку, не могло и самое бурное воображение.

Замок поселили в живописной излучине Кокшенки, а через месяц в нем устроили закрытый рыцарский турнир.

Дочь мэра и Рузанна, наряженные в средневековые одеяния со съемными рукавами почти до пят, сидели на деревянном помосте в устланных бархатом креслах.

В негласном турнире красоты победила Рузанна, затмив всех медовыми волосами и удивленным разлетом бровей. Альциона выглядела бледной: она ждала, что Эд примет участие в турнире, но он не изволил явиться, поскольку был занят учебой – ходил на подготовительные курсы в медицинском университете.

Когда семейству Темирхановых наскучила новая игрушка, Веррери открыли для широкой публики. Рузанна впервые выступила в роли экскурсовода: она крайне недурно запомнила все рассказы Чернышова об этом шедевре эпохи Возрождения. Темирханов тут же предложил ей работу, посулив сносное жалование; девушка, нацепив на грудь бейдж с эдельвейсом и лопаясь от важности – ведь ей было всего шестнадцать – вела по помещениям замка пробные группы экскурсантов.

К огорчению Рузанны, Эд так и не посетил Веррери.

Юношу интриговал чуть более ранний период в истории Франции: он увлекался Еремеем Парновым, книга «Альбигойские таинства» была его настольной. Альциона взяла ее почитать, затем томик перехватил у нее Чернышов,– и уже ближайшей весной дочь мэра позвала Пустякова на ролевую игру в развалины замка Монсегюр, которые, как несложно догадаться, навсегда покинули родной Лангедок.

Евгений довольно легко склонил последний оплот альбигойцев к смене места жительства, пообещав ему гораздо бо́льший поток посетителей. За замком, затерянным в горах, был весьма плохой догляд, поэтому он без проволочек согласился на переезд.

Однако перед тем как впустить первых посетителей, альбигойскую твердыню отдали в распоряжение дочери мэра, которой уже успели наскучить купанья с дельфинами и балы в стиле Наташи Ростовой (проводившиеся, кстати сказать, не в краденом, а в честно приобретенном парижском особняке подходящей эпохи). Она пригласила туда Эда, Рузанну и еще пяток школьных друзей.

Пустякову пришлось тащить в древнюю цитадель свою младшую сестренку, потому что было не с кем ее оставить. Пока Эд дрался на деревянных мечах с другими парнями, малышка ловила и складывала в банку виноградных улиток, которые переехали из Франции в сибирскую тайгу вместе с развалинами, или играла в бильбоке. Альциона не обращала на нее внимания – она вместе с Рузанной ждала исхода турнира и готовилась закидать героя белыми гардениями. В итоге все пошло не по плану – Эд проиграл битву, чем разочаровал обеих воздыхательниц. Больше ни в каких дурацких, по его мнению, затеях он участия не принимал, хотя однажды сподобился организовать ролевую игру «Черная смерть», облачившись в устрашающую средневековую униформу чумного доктора – утрированно длинный птичий клюв, набитый благовониями, очки с красными стеклами, мрачного цвета балахон и перчатки. Его преданные поклонницы с удовольствием нарисовали на лице и руках язвы и прилегли понарошку умирать в  особняке из Страсбурга. Возможно, именно тогда в полутемных комнатах между Эдом и дочерью мэра произошло какое-то взаимное объяснение; во всяком случае, их стали видеть вместе все чаще.

Натэлла, узнав о таких кощунственных забавах, устроила молодежи взбучку и прониклась неприязнью к Пустякову.

Когда Альционе стукнуло семнадцать, Эд осведомился у нее, смогут ли они пожениться. Он уже закончил экстерном третий курс, удивляя своими способностями даже самых хладнокровных преподавателей. Альциона согласилась, но ее родителям эта затея пришлась не по вкусу. Отец не собирался отпускать дочь из Семизвонска, а Эд планировал уехать в Штаты. Денег, правда, на подобную авантюру пока не имелось. Отец пообещал, что не даст Альционе ни копейки, а та в ответ пригрозила, что будет отсуживать и продавать свои доли во всех отцовских особняках – в случае с семейством Темирхановых речь шла не столько о квадратных метрах, скорее о километрах.

– Отберу твое любимое венецианское палаццо, так и знай, – в порыве ярости кричала Альциона.

– Слушай, ну, может, мы ему какую улочку тут соорудим, из Нью-Йорка, или что там ему нравится? – пошел на примирение отец, пытаясь отыскать хотя бы уголек былой дочерней любви на пепелище отношений.

– Он анатомирует лягушек, я сама видела, – встала на сторону отца ее мать, которой вовсе не хотелось, чтобы ее внуки росли вдали.

– Я ведь ни в чем тебе не отказывал, опережал твои желания. Пожелала изучать астрологию – так я тебе улицы из Ришикеша привез, вместе с браминами–астрологами и худосочными аскетами для антуража, чтобы дело у тебя споро пошло, – в отчаянии укорял ее Темирханов. (Это была чистая правда: пара улиц индийской астрологической столицы были вывезены из северной Индии и втиснуты между фольклорным заповедником и храмом Эола.)

И вот эта неблагодарная дочь теперь готова была забыть такого любящего и внимательного отца и променять его на глупого молокососа, который ничего не смыслит в архитектуре.

И тут, в самый разгар страстей, совершенно неожиданно для всех Эд Пустяков исчез со всех радаров: ни на лекции не приходил, ни у родных он не появлялся, телефон молчал.

Полиция опросила его соседей по университетскому общежитию и друзей, выяснив, что он ушел покупать младшей сестре подарок на день рождения; один парень, правда, заявил, что Эд, напротив, направлялся в ювелирный магазин, чтобы приобрести Альционе кольцо и сделать уже официальное предложение. Однако ни кольца, ни подарка никто так и не получил.

– А знаешь, он просто сбежал, – заявил Темирханов безутешной дочери. – Сбежал твой голодранец, передумал. Тоже мне, принц без принципов.

Рустем, глядя на ее заплаканное и злое лицо, с сожалением стал вспоминать, каким славным и послушным ребенком она была, стояла в капроновых бантах на стуле и читала не какие-нибудь глупые стишки, а Цветаеву (потому что вкус нужно прививать с детства):

Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы…

Что ж, домики действительно исчезали. Из Москвы и Парижа, из чешских и испанских городов, со средневековых улочек Бухары и Хивы – и Бог знает из каких ещё дальних закутков планеты.