Читать книгу Мышка-норушка. Прыжок в неизвестность. - Милена Миллинткевич - Страница 2

Ещё один день. Безделье и надоевший до тошноты несмолкаемый голос диктора новостей. Из всех развлечений, доступных мне, лишь домашние дела, которые я целиком взяла на себя, и чтение. Книги – живые, бумажные, дышащие, а не бездушные электронные накопители, вот что доставляло мне истинное удовольствие!

С малых лет меня восхищала комната на первом этаже, которую бабушка и дед называли библиотекой. В школе у нас тоже была библиотека. Но вместо бумажных книг нам выдавали планшеты или загружали на личный коммуникатор файл с учебными материалами.

Дома всё было иначе. Уютная комната с массивными шкафами, расставленными вдоль стен и подпиравшими потолок, большой старинный стол у окна. Приезжая на лето и по выходным погостить к бабушке и деду, я пробиралась сюда после захода солнца, зажигала изящную настольную лампу, брала с полки книжку и усаживалась в высокое, такое же древнее, как и стол, дедово кресло на витых ножках. Чего только не водилось в этих шкафах: и тяжёлые массивные энциклопедий, и изящные, в глянцевом переплёте томики поэзии, и многочисленные собрания сочинений авторов разных лет. Как удалось сохранить такое богатство, когда от холода погибали миллионы?..

Кто первым нажал войну, никто из нас так и не узнал. Но как говорил дед, нам просто не сказали. Не посчитали нужным. Мировая система обеспечения энергоресурсами была уничтожена. А глобальная программа альтернативной энергии за одну ночь вышли из строя по всей земле. Она пришла на смену привычным в конце XX века гидро, тепло и атомным электростанциям. Казалась безопасной и надёжной, отчего старые технологии быстро забылись. Напрасно! Как часто любил повторять дед, «новое, не значит лучшее».

Почти везде пропала связь, а там, где она была – работала с перебоями. Немногие спутники, что уцелели, обеспечивали потребности военных. Появился технологический терроризм. С помощью одного устройства стало возможным уничтожение целого города вместе с его населением. Бабушка рассказывала, что в конце прошлого века люди и не знали, что такое гаджеты, виджеты, девайсы. Прогресс, который казалось уже не остановить, откатился минимум на сто лет назад.

Сильнее всего пострадали мегаполисы. В один миг отключилось всё: свет, вода, тепло. Ни на помощь позвать, ни с близкими связаться. Не многие спаслись. Миллионы погибли от холода, голода и болезней. И пока одни замерзали, на другом конце света бушевали пожары. Когда же всё закончилось, оказалось, что планета утратила две трети населения. Так передали в новостях.

Нашему Чернореченску повезло. Город растянулся по обе стороны полноводной реки Чёрной. Говорили, название она получила из-за того, что во все времена года, в любую погоду её неспокойные воды темны и холодны.

Реку перегораживает мощная плотина гидроэлектростанции, питающая построенный на острове химкомбинат. Когда случилась энергетическая война, власти лишили соседние регионы электричества, обеспечив город светом и теплом. А значит и жизнью.

Во многих регионах ресурсы стали быстро заканчиваться. Начались волнения, погромы, хаос. Но власти приняли решение спасать только значимые регионы, те, что были в состоянии прокормить себя.

Нетрудно догадаться, к чему это привело. Слухи о том, что в Чернореченске есть жизнь, разлетелись быстро. Из соседних агломераций потянулись беженцы. Город тут же оцепили плотным кольцом военных машин и патрулей. Территорию обнесли тройным кольцом заграждений с колючей проволокой, поставили посты, вышки, пустили по проводам ток. Отныне каждая агломерация, каждый город сам за себя.

Случилось это зимой. Люди грелись, как могли. Жгли всё, что горело – мебель, тряпьё, книги. Мы с родителями тогда перебрались из городской квартиры на остров. В доме у бабушки и деда всегда было тепло, но ни одна книга огню не досталась.

У входа в библиотеку стоял шкаф со стеклянными дверцами. На нижней полке лежали стопками и стояли рядочком мои любимые истории. Их специально положили так низко, чтобы проще было достать. Сверху лежала толстая книга сказок. Неслыханная редкость, как говорила мама.

Сказки не помещались вертикально, и бабушка положила книгу на корешки, выстроившихся по росту приключенческих романов Жюля Верна, серии о юном волшебнике, сборников рассказов Чехова и томиков Пушкина. Я очень любила яркие иллюстрации. Могла часами разглядывать витиеватые узоры из листьев и цветов, обрамлявших текст, или всматриваться в мелкие детали причудливых картинок, искусно выписанных умелой рукой мастера. Добрые, умные сказки занимали шестьсот страниц. Я знала их наизусть почти все.

Но больше всего меня заставляла трепетать дата издания книги, сохранившейся в идеальном состоянии. 1954-й. Бабушка рассказывала, что эти сказки подарили её маме на день рождения. Прабабушка читала сказки бабушке, бабушка маме, а мама мне. И я, наверное, с таким же трепетом и любовью читала бы их своей дочери. Но увы, где в нашем непростом мире найти того единственного, о котором пишут во всех этих книгах? Был один… Больше нет. Что с ним стало? Передумал? Начальство запретило? Погиб на внешних рубежах? Теперь уже не узнаю…

Тряхнув головой, я прогнала накатившие воспоминания и выглянула в окно. Вахтовый автобус, увозивший родителей на работу, докатился до конца улицы и повернул к комбинату.

– Надо поесть и разобрать продукты, – настраивая себя на работу, сказала я вслух и пошла на кухню, где на пластиковой низкой табуретке у обеденного стола меня ждали два больших и два маленьких контейнера.

Ручка и амбарная книга, куда записывались все запасы, лежали в среднем ящике узкого шкафа. Потянув ящик на себя, я не увидела их. Странно!

Бабушка очень любила порядок.

– Каждой вещи нужно своё место, – то и дело повторяла она. – Ты должна с закрытыми глазами находить всё, что тебе может понадобиться.

Сколько себя помню, это правило она требовала «соблюдать неукоснительно». И от меня. И от моих родителей. И даже от деда. Сама же настолько привыкла следовать собственному укладу, что, по её словам, даже не могла представить себе, чтобы положить вещь куда-то не туда.

Я огляделась. Все предметы стояли на местах. Мама чётко соблюдала порядок, заведённый в доме, и как когда-то бабушка, требовала этого от нас с папой. Амбарная книга и ручка нашлись на столе у окна, а рядом тарелка с галетами, баночка джема и большая чашка чая.

– Мама! – выдохнула я.

Нежность разлилась по телу, окутала заботливым теплом, согрела.

– Ну, конечно, ты знала, чем я буду заниматься после вашего ухода. Позаботилась, чтобы всё необходимое было под рукой.

Усевшись за стол и пододвинув к себе амбарную книгу, я открыла её на странице с сегодняшней датой. Разлинованный на четыре столбика лист содержал список продуктов, которые наша семья получала каждую неделю. Название, вес или количество упаковок, всё строго по списку, ничего лишнего.

Отломив половинку печенья, посмотрела на джем и скривилась. Яблочный. Последнее время в паёк кладут только его, а мама, зная, что я сладкоежка, всякий раз по утрам оставляет мне баночку на столе… Яблочный джем мне никогда не нравился. Слишком приторный, даже для меня. То ли дело брусничный. В меру сладкий, с приятной кислинкой. Да только где его взять? Нет, конечно у меня в закромах эта вкуснятина припрятана. Но я её храню для исключительного случая. Вот через два дня у папы день рождения. Он тоже не любит яблочный джем, зато обожает облепиховый и брусничный. Достану ему упаковочку.

Улыбнувшись идее сюрприза на день рождения, я отхлебнула чай, оставила маленькие контейнеры на потом и открыла большие.

Крупа, макароны, дегидрированные овощи, расфасованные в порционные пакеты и выдаваемые по количеству дней, вакуумные упаковки полуфабрикатов, всё лежало аккуратно и компактно. В этот раз опять положили пшено вместо риса. Пшённую кашу папа не ест, предпочитает макароны. Значит, его упаковку можно отложить про запас. Когда станет невмоготу, не до капризов будет. Галеты, специи, соусы и джемы, сахар и кофе в стиках остались с прошлой недели почти не тронутыми, так что коробки этой недели я отложила в сторону. А вот порционных заготовок для хлеба не осталось. Как и чая. Мама заварила для меня последний.

Раскрыв коробку с основой для ржаной буханки, я достала пакетик и направилась к хлебопечи, предвкушая, как дом наполнится ароматом свежей выпечки. Выставив программу, отмерила норму воды, налила её в ёмкость для выпекания и, высыпав содержимое пакетика, опустила крышку. Раздался мелодичный звон колокольчика и хлебопечь медленно принялась замешивать тесто для будущего хлеба. Вжик. Вжик. Вжик.

Я вернулась за стол. Прислушиваясь к равномерному жужжанию, пересчитала и записала в амбарную книгу количество коробок и банок. Порошкового молока в узких фольгированных тубах по 300 мл вместо семи штук положили всего три. Концентрата для рыбного супа оказалось на два больше. А с мясом птицы меньше и как раз на два. Мясных концентратов и вовсе не положили, заменили на гороховый, фасолевый и грибной. Хорошо, что овощные ассорти и рыбные консервы остались без изменений. Надо думать, пока. Не могли они так ошибиться. Значит, затеяли очередной необъявленный пересмотр продуктовых наборов. Тот, кто собирает эти контейнеры знает о нас всё, вплоть до того сколько раз в день мы пьём чай или кофе, какой джем намазываем на хлеб, с чем предпочитаем есть кашу и какой соус выдавливаем из пакетика на макароны. Вкусовые пристрастия могут измениться, но вот переделать список, по которому наполняют продуктовый контейнер только потому, что тебе разонравилась пшённая каша или надоел яблочный джем – нельзя. И это несправедливо.

В груди защемило. Вспомнился сосед-дебошир дядя Жора, погибший утром. Неужели он и правда, был столь беспечным, что не подумал ни о тёте Люсе, ни о сыновьях? Работал на комбинате, а значит, получал двухразовое питание в столовой, как и папа. Его продукты доставались семье. Мало, конечно, но главное, они все были живы. А теперь? Их больше нет… Куда забрали мальчишек? Отчего старший офицер не помог тёте Люсе, которая была ещё жива? Наверняка он того же возраста, что и мои родители. Они учились в другое время, нежели я. Им точно говорили и о сострадании, и о взаимовыручке, обо всём, что с самого детства так старалась привить мне бабушка.

А другие соседи? Вышли получать продукты, а увидав полицию и военных, попрятались по своим дворам-норкам, словно им всё равно, что случилось с теми, кто живёт по соседству. Испугались? Но ведь я не испугалась! Я хотела помочь! С кем-то из нас точно что-то не так, но вот с кем? С ними? Или со мной?

Удивляясь собственному бесстрашию и безразличию соседей, я переписала очередную партию банок и поставила консервы в шкаф. Заглянула в окошко хлебопечи. Слегка потрескавшаяся корочка будущего хлеба начала подниматься.

Неожиданно подумалось – люди разучились общаться. У них нет этой потребности. Наверное, виноваты новости. Каждый день по видеостене твердят об угрозе отравления и заражения. В головах засела формула: «Не ходи – отравишься, заразишься сам – отравишь и заразишь остальных – все умрут!» А может и не новости вовсе тому виной, а что-то иное. Что если папа разглядел истину? Что если все эти проблемы созданы искусственно с одной лишь целью – тотальный контроль и управление людьми?

От осознания возможной правоты стало страшно. Вспомнилось, как резко замолчал папа, когда я вошла в комнату. Как мама просила меня быть осторожной и ни с кем не говорить о том, что я слышала дома. Что если это правда? Или нет? Может мне только показалось? Напридумывала себе страшилок и теперь ищу подвох там, где его нет. Мама права. Нужно поменьше думать об этом. Наверное, даже хорошо, что кроме родителей мне поговорить не с кем…

Из общей комнаты послышалась звуковая заставка, и голос диктора второй раз за день стал зачитывать новости о девайсах-убийцах. Я прикрыла дверь на кухню, но даже через неё слышала каждое слово. Чем больше диктор говорил, тем отчётливее перед глазами вставала картина, случившаяся у пайкомата. Вспомнилось расползающееся под соседями кровавое пятно. Меня замутило. Тошнота, всколыхнув внутренности, подкатила к горлу.

Подскочив со стула, я распрямила плечи и сделала глубокий вдох. Взгляд выхватил яркое мерцание браслета. Надо успокоиться! Будет плохо, если они узнают о моём состоянии. Я сделала вдох и медленно выдохнула. Под ребром кольнуло, но и тошнота стала отступать. Подышав ещё немного, подошла к шкафу, налила из кувшина воду в стакан и поднесла к губам. Прохладная жидкость потекла в горло, перебивая неприятный кисловатый привкус, смешанный с лёгкой горечью. Облегчение пришло быстро, и это радовало. Браслет перестал мерцать.

Я вернулась к столу и прислушалась. Видимо, новостной блок закончился, громкость видеостены стала меньше.

Доставая из второго контейнера бутылку с растительным маслом и коробки с порционными соусами и джемами, я невольно продолжала думать о случившемся. Смерть соседей заставила меня вернуться в далёкое детство. Напомнила о том дне, когда у меня на глазах под машиной погиб любимый котёнок.

Мне было десять, и я испытала свой первый в жизни шок. Я осознавала то, что видела, но отказывалась верить в случившееся. Бабушка успокаивала, уговаривала. Я её не слушала. Просто не могла. Каждое утро наливала в блюдце молока и звала котёнка. Рыжик! Бабушка вздыхала, недовольно ворча. А однажды блюдце исчезло.

Да, я знала, это бабушка убрала. Она говорила, так для меня лучше. Теперь я понимаю, она была права. Но пустота, образовавшаяся внутри, на долгие годы изменила мою жизнь. Да и меня саму.

Закончив разбирать основные контейнеры, я открыла маленькие. Такие выдавали по праздникам два раза в год и на дни рождения. В них всегда был шоколад, орехи, сдобное печенье, сгущённое молоко с сахаром. Могли положить мармелад или пастилу, конфеты или цукаты. Особо ценились в подарочных наборах белковые полуфабрикаты – яичный порошок, сушёное мясо, грибы, вяленая рыба и птица в желе. Многое из этого можно было хранить довольно долго. Но самое ценное – запаянные в вакуумную упаковку, кусочки свежего мяса в маринаде. Если набор сладостей удавалось растянуть минимум на полгода, то даже в такой особой упаковке мясо долго не хранились.

Как распорядиться содержимым второго контейнера всегда решали сообща. Отставив его в сторону, я принялась выкладывать на стол и аккуратно записывать в амбарную книгу вкуснятину, подлежащую хранению. Четыре плитки горького шоколада, пачка лимонного мармелада, пара пакетиков фундука и изюма да три банки сгущёнки перекочевали к припасам, отложенным ранее. А вафельный торт с ореховой посыпкой, пакет соевых батончиков и банку с интригующим названием «Какао», отдалённо похожую на армейскую фляжку, доставшуюся деду по наследству от его деда, я решила положить обратно в контейнер и подождать возвращения родителей. Что это за странный напиток под не менее странным названием, я не знала. В продуктовые наборы он ни разу не попадал, у бабушки я его не видела, да и в школе нам ничего кроме ежедневного чая и молока раз в неделю не давали.

Подвинув к себе маленький контейнер, я достала прислонившуюся к углу упаковку с яркой этикеткой, ту самую, что привлекла моё внимание тогда на улице. Это было печенье. Ореховое. Дедово, любимое…

Я не видела, как умер дед. Вот только вчера мы были у них в гостях, пили чай с его любимым ореховым печеньем. А на следующий день, вернувшись из школы, я узнала, что его больше нет. На похороны меня не отпустили. В правилах школы смерть родственника не была внесена в перечень обстоятельств, для переноса сдачи итоговых годовых зачётов. И как-то само собой в голове сложилось – если не видела, как умер, как был похоронен, значит, жив. И бабушка, и родители понимали, что я не приняла смерть деда. Их это пугало. Они качали головами, пытались поговорить со мной. Но я не желала, чтобы кто-то вторгался в мои душевные переживания.

– Мне так проще справляться с болью, с потерей, – твердила я. – Не было этого! Я не видела!

Родители всякий раз горестно вздыхали.

Отправляясь к бабушке на остров, я всегда брала пачку орехового печенья для деда. Бабушка плакала, просила не привозить, не напоминать. Но я упорно твердила, что он вышел ненадолго, вот-вот, хлопнет дверь и дед вернётся…

Я так и не смогла подобрать слова, чтобы объясниться с бабушкой. Она умерла незадолго до того, когда я осталась без работы. Умерла в госпитале, сказали, от отравления. Родителям по статусу можно было получить разрешение на погребение. Но им даже прах её не выдали. Сказали – запрещено. А я, как и прежде для себя решила – не видела, значит, не было. И когда родители сказали, что мы переезжаем на остров в городок химкомбината, я поначалу отказалась собирать вещи.

– Зачем нам ехать? – допытывалась я у мамы. – Бабушка вернётся и что тогда? Опять переезжать?

– Рита! – мама всплеснула руками. – Бабушки больше нет. Она умерла. Если в детстве мы с папой снисходительно относились к твоим причудам, то теперь… Ты взрослый человек, дипломированный специалист, профориентолог. Как ты можешь отвергать действительность? Твоя работа помогать понять себя, научиться избавляться от проблем. А ты сама себе не можешь помочь. Я просто не понимаю, как тебя взяли на работу в школу?

– Сапожник без сапог, – пожала я плечами, и, хотя в этот раз мы с мамой так и не смогли понять друг друга, собрала вещи и отправилась за реку. Ждать бабушкиного возвращения.

Самое страшное для меня было признаться себе, что родители правы, и ни дед, ни бабушка не вернутся. Мне не хватало их мудрости, их житейского опыта и смелости осознать действительность. Бессонными ночами я ругала себя: вместо того, чтобы проводить время с бабушкой и дедом, стараясь при каждом удобном случае сбежать в кофейню, побродить по острову или вдоль реки. Как чувствовала, что вскоре это станет непозволительной роскошью. Но каждый раз, слыша звук открывающейся двери, я мчалась в общую комнату в надежде, что они вернулись.

Видя недовольство родителей, я замкнулась в себе.

– Понятно, почему мы переехали, – однажды, поймав на себе косой взгляд папы, я решила показать родителям, что смирилась. – Я понимаю, отсюда вам ближе добираться на работу. Да и дом без присмотра оставлять опасно. Это же не городская служебная квартира под круглосуточной охраной. Вы правильно сделали, что решили переехать.

Я надеялась, что, видя моё смирение, они успокоятся. Но папа мне не поверил. Да и мама тоже. Мне так показалось…

Кухню огласил мелодичный сигнал хлебопечи. Надо же! Я так задумалась, что не заметила, как кухня наполнилась ароматом хлеба. Вдыхая его горячий с лёгкой кислинкой запах, я открыла крышку и надела на руки перчатки-прихватки:

– Ах, какой дух!

Достав ёмкость для выпекания, укутала её в полотенце и перевернула. Пришлось немного потрясти, буханка крепко держалась за лопасти тестомеса.

Теперь выпечке надо «отдохнуть», как любила говорить бабушка. Ужин буду готовить, перед папиным возвращением с работы. Мама на сутках, так что одного пакета макарон с овощным соусом нам на двоих вполне хватит.

Я достала из шкафа приготовленную заранее коробку и убрала в неё всё, что удалось сэкономить на прошлой неделе. Положив поверх оставленные «про запас» продукты из нового набора, огляделась. Всё лежало на своих местах. Только завёрнутый в полотенце хлеб, чашка с почти нетронутым чаем и тарелка с печеньем и джемом нарушали идиллию.

Подумав немного, я вытащила из праздничного контейнера ореховое печенье и отправила в коробку.

– Удачной недели! – ехидная гримаса образовалась на лице сама собой, передразнивая еженедельное издевательское пожелание пайкомата.

Дверь биопропускника стукнула как раз в тот момент, когда я выходила из кухни. В прихожей стоял папа. Предчувствие чего-то нехорошего, жаром обдало лицо.

– Ты уже вернулся? Так рано? – от неожиданности я растерялась, понимая, что он не мог не заметить у меня в руках коробку и непременно поинтересуется её содержимым.

Стянув уличную защитную одежду и бросив поверх контейнера с его именем, папа недовольно посмотрел на меня.

– Куда ты несёшь эту коробку?

В его по обыкновению спокойном голосе мне послышалась угроза.

– В кладовку, – стараясь не выказывать накатившее беспокойство, ответила я.

– Всё ещё не оставила свои детские замашки? Прячешь продукты. И от кого? Ты ведь даже…

Папа смутился, замолчал. А потом затряс головой и виновато отвернулся.

– Прости, дочка! – пробубнил он.

Я догадалась, что папа хотел сказать. Да! Безработным продукты не положены. Я живу за их с мамой счёт. Иждивенка, позволяющая себе прятать от семьи то, что считаю лишним. Его слова больно кольнули в груди. Но не это заставило меня насторожиться. Меня встревожило то, что всегда спокойный, уравновешенный, папа сейчас был на взводе: дёрганый, резкий, несдержанный на язык.

– Папа, пойми! – стараясь говорить, как можно спокойнее и твёрже, я посмотрела ему в лицо. – Ты же знаешь, мне многого не надо. А это… Не о себе пекусь! Подумай, что с нами станет, если ты или мама останетесь без работы? А если… Даже подумать страшно, если оба лишитесь обеспечения? Что мы тогда будем делать?

– А ты считаешь, твоих запасов хватит надолго сохранить нам жизнь? – папа смягчился, видимо, осознав, что я права. – Если такое случится, нам всё равно не выжить.

– Не говори так! Ты меня пугаешь!

Мне захотелось, как в детстве прижаться к нему, спрятаться в его тёплые объятия и знать, что он защитит.

– Прости, родная, но это так. Если мы с мамой потеряем работу…

Папа огляделся, словно боялся, что нас может кто-то услышать, подошёл ближе, сжал мои плечи и заговорил очень тихо:

– Власти уверяют, что людям с нашими специальностями гарантировано обеспечение даже при потере работы. Только глупцы поверят в то, что они говорят.

– Ты думаешь, это всего лишь слова?

– Конечно! Если это когда-нибудь случится, то в тот же миг подача воды и электричества в дом будет прекращена.

– Да уж! Никогда не знаешь, чем обернутся пожелания бездушного пайкомата. «Удачной недели!» Нет, ты это слышал? Они издеваются над нами?

– Всё верно, Рита! – кивнул папа. – Сколько бы у нас ни было запасов, без воды, тепла и света мы долго не протянем. Хотя у нас, – он понизил голос, – шансов больше, чем у кого-либо на острове. Да и в городе тоже.

– О чём ты говоришь?

Папа вернулся ко входу, вытащил из герметичного пакета рабочую сумку, выглядевшую необычно раздутой, взял у меня из рук коробку и пошёл вниз по лестнице, в подвал. Я пошла следом. Остановившись у моей кладовки, он обернулся:

– Ну, мышка-норушка, пустишь в свои закрома?

Его улыбка, такая добрая и светлая, как в детстве, согрела меня.

– Кто-кто в теремочке живёт? – подмигнула я в ответ и, открыв дверь кладовки, щёлкнула верхним выключателем.

– А нижний так и не работает, – хитро подмигнув, покосилась я на папу. – И это в доме, где жили и живут инженеры!

– Пускай! Потом как-нибудь… – улыбнулся папа.

В кладовке хранились и сэкономленные припасы, и мои коллекции. Тусклая лампочка осветила невысокую каморку со стеллажами, от пола до потолка уставленными коробками. На каждой из них красовались разноцветные этикетки с надписями чёрным маркером: «свечи», «зажигалки», «сладости», «выживание».

– Найдётся куда положить? – папа поставил коробку с продуктами на пустое место и расстегнул сумку.

Он доставал банки, коробки, пакеты и складывать на полку, искоса поглядывая на меня.

– Не рассказывай маме! – заговорщицким тоном прошептал он.

– Откуда это богатство?

Я достала из-за стеллажа картонную коробку и, удивлённо разглядывая внеплановое пополнение «закромов мышки-норушки», сложила её и поставила на полку.

– На работе выдали, как юбиляру, – папа принялся перекладывать продукты в коробку.

Оглядев стеллажи, он покачал головой:

– Ты хоть знаешь, где у тебя что лежит?

– Конечно, знаю! – кивнула я. – Вот завтра это рассортирую, запишу, и будет полный порядок.

– Много же у тебя припасов! Возможно, случись беде, с твоей помощью мы проживём немного дольше, чем я предполагал, – грустно улыбнулся папа. – Идём в котельную, я тебе кое-что покажу.

Мы прошли по узкому коридору, который вёл к запасному выходу или как называл его дед «тайный лаз», и вошли в просторное помещение котельной. Из крохотного узкого окошка под низким потолком едва пробивался свет, и папа включил тусклую лампочку. Я хорошо знала, где здесь что находится, но с любопытством огляделась, ожидая, о чём же таком тайном мне сейчас он расскажет.

Универсальный отопительный котёл, работавший, как говорил дед, на всём, что горит, но на моей памяти потреблявший только энерго-брикеты, утилизатор бытовых отходов и ёмкости с химикатами для него, портативный генератор и много чего ещё висело, стояло и лежало вплотную к стенам или на небольшом расстоянии от них.

– Смотри! Видишь вот это чудо домашней техники? – кивнул папа на утилизатор мусора. – Брикеты, что он выдаёт, используются и для отопительного котла, и для генератора. Беда в том, что запасов этих самых брикетов у нас не так много, а расход большой. Запомни, случись что непредвиденное, второй этаж можно отключить от отопления и электричества – вот здесь. А этим рычагом опускается перегородка между этажами.

Папа указал на два блока с тумблерами и рычагами, висевших над котлом и генератором. В его взгляде было столько грусти, что на мгновение мне показалось, что он готовит меня к страшным дням.

– Спать можно в общей или бабушкиной комнате. Всё поняла?

– Да, – неуверенно кивнула я. – Папа, ты чего-то боишься?

– Мы все боимся одного и того же – утраты рейтинга гражданского доверия. Но я хочу, чтобы ты хорошо запомнила. Вот эта троица, – он указал на агрегаты, – при бережном обращении и разумном использовании способна продлевать нам жизнь очень долго. И вот ещё что…

Папа отошёл в дальний угол, туда, где под потолком белело дневным светом окошко, снял массивный алюминиевый короб с бетонного постамента, вросшего в пол, и ткнул пальцем на странную конструкцию, похожую на космическую ракету в миниатюре.

– Знаешь, что это?

– Да, – уверенно кивнула я. – Дед говорил, эту водяную скважину в доме прорыл ещё его дед, и что она уходит глубоко в землю.

– Очень глубоко! – подтвердил папа. – Верно! Это источник воды, а значит жизни. И её у нас с избытком.

Я удивлённо посмотрела на папу:

– Да, но в новостях и информационных сводках всё время твердят о том, что вода, земля и воздух отравлены. И это новое заражение.

– Новое? – удивился папа. – Ты это о чём?

– Обычно новости мы узнаём от тебя, – хмыкнула я. – После полудня в первом дневном блоке сообщили. В соседнем регионе на заводе по переработке отходов случилась авария.

– А! Вот ты о чём? – папа накрыл водяной насос и тоскливо посмотрел на меня. – Знаю. Произошёл выброс диоксинового облака. Уже три района накрыло и двигается в нашу сторону. Всю агломерацию накроет, если ветер не изменится…

Он явно хотел сказать что-то ещё, но промолчал. Или мне показалось, что хотел?

– В нашем доме есть своя автономная система жизнеобеспечения. Теперь ты понимаешь, почему мы с мамой настаивали на переезде на остров?

– Да. Но откуда дед знал, что всё это понадобится?

Я, правда, не понимала. Дом был просто нашпигован всякими приспособами: агрегаты для автономного обеспечения, всяческие машинки и механизмы для заготовки продуктов. Даже тёмные светонепроницаемые шторы на окнах были аккуратно скручены в рулоны и спрятаны от посторонних глаз под карнизы.

– Твои дедушка и бабушка пережили трудные времена, а их бабушки и дедушки Великую войну. Они как знали, с чем нам придётся столкнуться в дальнейшем и модернизировали дом так, чтобы мы тоже смогли выжить. Ты помнишь, как дедушка называл этот дом?

– Ковчег? – неуверенно ответила я.

– Верно!

– Не понимаю… Ковчег – это же из Библии, бабушка мне читала. Какое отношение он имеет к нашему дому?

– Ковчег – это вместилище. Здесь есть всё, чтобы пережить и голод, и холод, и бомбёжку.

– Бомбёжку?

Мне стало страшно. Я всегда понимала папу с полуслова, но теперь я не могла взять в толк, о чём он говорит?

– Надеюсь, до этого не дойдёт. Хватит уже неприятностей на наш век.

О том, что случилось несколько лет назад и отчего мы все оказались в таком положении, говорить не принято. Но на этот раз я не удержалась и спросила:

– Ты думаешь, энергетическая война… Всё это было спланировано? Но зачем?

– Никто из нас не знает. А те, кому известно будут молчать.

– Кто же первым начал?

– Нам об этом не скажут. Может, террористы, а, может, на управляющем спутнике что-то замкнуло, и искусственный интеллект усмотрел угрозу там, где её не было. Не забивай свою головку. Это всё не важно…

Папа взял опустевшую сумку и направился к лестнице.

– Рита, мне надо тебе сказать… – начал он, когда мы поднялись в общую комнату. – Я непросто так вернулся раньше обычного.

У меня в ушах зазвенело. Вот оно! То, чего я ждала с самого утра.

– Что случилось? Ты…

Сказать, что пришло мне в голову, я не решилась. Неужели папа потерял работу?

– Нет-нет! Ты не так поняла! – поспешил успокоить меня папа. – Хотя хорошего в том, что я собираюсь сказать мало.

Он говорил медленно, обдумывая каждое слово. Будто от этого зависела не только его жизнь, но и наша с мамой.

– По распоряжению начальника комбината меня переводят на круглосуточный график. Теперь жить и работать я буду, не покидая территорию.

– Как же так? – это было не совсем то, что я боялась услышать, но и эта новость была не из приятных.

– Не волнуйся! Раз в две недели я буду приезжать на сутки домой.

– Да что ты такое говоришь? А как же мы с мамой? Что с нами теперь будет?

Множество мелких острых иголочек разом вонзились в мою голову, причиняя неимоверную боль.

– Всё будет хорошо! Скажи маме, это ненадолго.

Я не верила тому, что слышала. Предчувствие не обманешь!

– Да! – папа пошёл было к лестнице на второй этаж, но вернулся. – Меня заверили, что обеспечение вы будете получать в полном объёме.

– В полном объёме, – эхом повторила я. – Ты же сам говорил, что верить обещаниям властей нельзя.

– Тише, родная, прошу тебя.

Он оглянулся на видеостену. По экрану медленно ползли списки умерших и пропавших без вести за сегодняшний день.

– Я не хочу, чтобы ты ехал.

– Ну, что значит «не хочу»? Как маленькая! Помню, тебе было лет двенадцать, когда мне пришлось три месяца жить на комбинате. Ты тогда тоже капризничала. Помнишь?

– Как такое забыть? Я думала, что никогда тебя больше не увижу. И сейчас у меня такое же предчувствие.

– Не говори глупостей. Нам всем очень тяжело. Жизнь и раньше была непростой. А теперь, когда человек человеку враг и подавно. Но всё наладится, нужно только верить.

– Не хочу, чтобы ты ехал!

Я прекрасно понимала, сколько бы ни уговаривала, сколько бы ни упрашивала, он всё равно поедет. Ничего не изменить!

– Рита! Ну, ты же не ребёнок честное слово! Со мной ничего не случится. Так маме и передай. Эта необходимость временная.

– Мне страшно, папуля!

– Всё хорошо! Не волнуйся. Обещаешь?

– Я постараюсь, – мне пришлось отвернуться, чтобы папа не увидел покатившиеся по щекам слёзы.

И как мне теперь сказать об этом маме? Она ведь будет спрашивать. Дотошно, как и положено доктору, станет выяснять до мелочей. Всё! Что сказал папа? Как он при этом выглядел? Какая в голосе была интонация? Что я в этот момент почувствовала? О чём подумала?

– Тебе известно, зачем ты там нужен?

– Да. Это из-за диоксинового облака. Его надо мониторить в круглосуточном режиме. А никто не знает оборудование станции химзащиты лучше, чем я.

– Разве на комбинате нет других инженеров?

– Есть. Но система контроля, которую установили весной, им не знакома, так как мне. Да и данные с неё снимаются два раза в час. И как ты понимаешь, никто не будет посылать к нам домой специалиста каждый полчаса, чтобы я делал анализ данных.

Я опустилась на диван. Хорошо, что он стоял сбоку от видеостены, а не так, как велели власти – «строго напротив». Не знаю, что сказал папа проверяющим, когда они приходили, но мягкий и уютный, он остался стоять там, где его и поставили – в простенке между прихожей и кухней. И хотя от света постоянно работающей видеостены не скрыться, здесь в закутке он не так ослеплял.

И всё же папа заметил мои слёзы.

– Ну, что ты! – он сел рядом и обнял меня. – Всё будет хорошо. Я обещаю.

Я хотела ему ответить, но не смогла. Он поцеловал меня в лоб и пошёл собирать вещи, а когда вернулся, безразличный голос диктора зачитывал новости:

«…Диоксиновое облако гигантского размера, образовавшееся в результате аварии на заводе по переработке отходов в семистах километрах юго-западнее Бинской агломерации, стремительно приближается к Чернореченску…»

С улицы послышался протяжный автомобильный гудок, больше похожий на вой заводской сирены.

– Мне пора! Дай обниму тебя, – сказал папа.

Я встала с дивана. Он крепко прижал меня к себе и поцеловал висок.

– Я очень люблю вас с мамой. Помни об этом и никогда не забывай. Всё, что я делаю – ради вас.

Он резко отстранился от меня, быстро пошёл к двери, оделся и, не обернувшись, поднёс руку к сканеру.

Дверь биопропускника закрылась за папой, и я осталась одна. Яркие блики видеостены освещали комнату:

«…из-за сильного ветра снижения скорости движения ядовитого облака не прогнозируется. Власти города настоятельно рекомендуют жителям без особой необходимости не покидать свои дома и напоминают: не допускайте проникновения нефильтрованных воздушных масс в помещение, тщательно проверяйте герметичность дыхательных масок и защитных костюмов при выходе из дома, соблюдайте осторожность…», – тревожно вещал голос диктора.

Я присела на край дивана и обвела комнату взглядом. Внутри меня всё сжималось и причиняло боль. Гнетущее ощущение неминуемой беды не давало пошевелиться. Воспоминания нахлынули мощным потоком бурных вод Чёрной реки. Вот так же в детстве папа и дед уезжали на комбинат, успокаивали, обещая, что всё будет хорошо. А потом…

Потом была авария и долгое, томительное ожидание новостей. Папы и деда не оказалось ни в списках живых, ни в списках погибших. Трое суток неизвестности. Каждый новый день, наполненный страхом и отчаянием, похож на предыдущий. Когда сообщили, что под сложившимися бетонными перекрытиями нашли выживших, многие надеялись, что это и́х родные спаслись.

Как не хотелось маме в то утро ехать на внеочередное дежурство! И как она радовалась, что оказалась в госпитале, когда привезли пострадавших. Уцелели трое – папа, дед и дядя Андрей, работавший на комбинате рабочим. Сын бабушкиной соседки Лидии Ивановны.

И вновь, тягостное ожидание и неизвестность. Две недели мы ждали худшего. Дни тянулись медленно, им не было числа. Временами казалось, что папа с дедом хоть и выбрались из-под завалов, из цепких лап болезни им не спастись. Но они справились. А спустя пять дней мама сказала, что и дядя Андрей тоже будет жить.

В этот раз всё иначе. Я старше и чувствую острее. Мой страх осязаем. Он внутри. Шевелится. Дотягивается щупальцами до каждой клеточки, каждого потаённого уголка души. Нашёптывает, что я больше папу не увижу.

Как разобраться в своих ощущениях? Как сказать маме, подготовить её к тому, что грядёт, если я сама не знаю, чего жадть? И как мы справимся без папы, без его заботы и поддержки?

От мыслей, иссушающих безысходностью, во рту появилась горечь, и я пошла на кухню за водой. На столе меня ждали давно остывший чай и печенье с джемом.

Джем! В голове зашумело. Я собиралась достать папе упаковку. И ведь были в кладовке, почему не достала?

Железные тиски приближающейся истерики сдавили голову. В висках застучало. Отчего-то вспомнились слова папы:

– Только идиот поверит обещаниям властей. Если говорят, что не снимут обеспечение, то всё будет в точности до наоборот.

Он, как всегда, прав. Если будет работать на комбинате неотлучно, на полном довольствии, то какой смысл продолжать выдавать обеспечение семье? Продуктовый набор либо сильно сократят, либо отменят вовсе.

Тяжкие мысли не радовали. Давясь горечью и болью, я налила в стакан воды, сделала глоток… И тут меня прорвало. Слёзы потекли сами собой. Я пыталась справиться с нарастающей паникой, задвинуть подальше обуявшую меня истерику, но отчаяние взяло верх. Опустившись на стул, разревелась и, задыхаясь от рыдания, отчётливо услышала в голове папин голос:

– Они знают о нас всё. Даже сейчас следят за нами. Успокойся!

Воспоминания подействовали как отрезвляющая пощёчина. Легче не стало, но плакать расхотелось. Я наскоро вытерла лицо, сделав глубокий вдох, медленно выдохнула и посмотрела на мерцающий браслет. Он ярко мерцал бело-голубыми искорками. Набрав побольше воздуха в грудь, я медленно выдохнула.

«Папа прав! Надо взять себя в руки. Этой истерикой и беспомощной злобой на обстоятельства я делаю хуже не только себе, но и ему. Маме».

Ополоснув лицо, допила воду, сунула в рот галетное печенье и пошла в комнату. По видеостене опять рассказывали про диоксиновое облако, стремительно приближающееся к городу. Взяв с кресла плед, я забралась с ногами на диван, укуталась с головой и положила голову на мягкий подлокотник…

…Комната погрузилась во мрак. То тут, то там появлялись яркие всполохи. Пугая, они выхватывали очертания теней, мечущихся по стенам. Потолок нависал над головой, давил, спуская с невесть откуда взявшихся балок липкую паутину. Влажная горячая духота не давала вздохнуть. Отовсюду слышались зловещие шорохи.

На лестнице скрипнули половицы. Кто-то ступал аккуратно, стараясь не шуметь. И свист… Тихий свист, как обычно это делал папа, а до него дед: «Не кочегары мы не плотники…» Но это не папа. Это не может быть он. Я точно знаю.

Свист прекратился. И вот уже над головой чьё-то прерывистое дыхание. Костлявые руки-клешни потянулись к моей шее. Острый коготь оцарапал щеку, и я ощутила, как горячая струйка крови побежала за ворот рубашки. Тонкие пальцы сжали горло и принялись душить. Я захрипела, вцепилась в руку, пыталась оторвать её от себя.

Моё лицо обдало зловонным дыханием, и кто-то невероятно сильный поднял меня с дивана и швырнул в угол. Острая боль пронзила тело. Хотела закричать, но с губ сорвался лишь хрип. Мне бы подняться, да только не чувствую ни рук, ни ног, ни спины. Я словно превратилась в комок ваты.

Попыталась оглядеться. Похоже на тоннель. Холодный, тёмный, склизкий. Я лежу на дороге, стены далеко, а надо мной нависает потолок. Странные глаза смотрят сверху. Огромные. Тусклые. Похожи на лампы. Может это они и есть?

Мне надо бы опереться, а ещё лучше встать. Цепляясь за острые камни, разбросанные повсюду, подползла к стене, прижалась спиной к холодному бетону и ощутила, как саднят оцарапанные ладони.

Под чьими-то ногами отскочил в сторону и покатился камень. Эхо разнесло под сводами удаляющиеся звуки. Стук. Стук. Стук… В тоннеле есть кто-то ещё. Тот, кто швырнул меня сюда.

Попыталась заглянуть во мглу, но всё, что увидела, это тусклый поток света, падающий откуда-то сверху. Глаза-лампы куда-то исчезли. Мелькнула тень и вот передо мной огромное мохнатое чудище с длинными руками. Стоит, смотрит. Глазницы сверкают красным. Тяжёлое дыхание срывается на утробный рык. Шаг. Другой. От страха я не могу пошевелиться. Понимаю, надо бежать, спасаться, пока ещё можно. Но в голове зловещий шёпот:

«Тебе не скрыться от меня! Я тебя вижу!»

Чудище тянет ко мне лапы. Вот-вот схватит за горло и тогда мне не выбраться…

– Рита! Ты спишь? Помоги, пожалуйста.

Голос мамы, как спасательный круг подхватил меня и с силой выдернул из приснившегося кошмара. Я подскочила на диване и затрясла головой. Липки пот тонкой струйкой побежал по лицу.

– Я тебя разбудила? Прости, дорогая, думала ты уже проснулась, но всё ещё лежишь.

– Нет, мам.

В окно светило солнце. Уже утро? Значит, видение мучило меня всю ночь. Мерзкое чудище терзало разум до рассвета.

– Я с вечера прилегла и не заметила, как уснула. Так и спала тут.

– Главное, что спала. Мне вот и присесть некогда было.

– Тяжёлая ночь?

– Да-а-а… – мама смутилась и почему-то отвернулась. – Запиши в амбарную книгу продукты.

Я собралась с силами, поднялась и пошла к двери биопропускника. На банкетке у входа стояли два больших герметично закрытых пакета. В таких маме выдавали дополнительный паёк.

– Почему тебе в госпитале дают продукты? – спросила я, когда она первый раз принесла пакет. – У вас же там не магазин.

– За вредность выдали, – отшутилась она.

Помню, я всегда смеялась, когда слышала эту фразу и переспрашивала:

– Это за то, что ты вредничала или твои пациенты?

– За вредность начальника госпиталя, – смеялась мама.

Тогда это казалось забавным, а теперь настораживало.

– Ты же только что получила доппаёк. Следующий через две недели. Откуда такая щедрость у твоего начальства?

Я с удивлением и непониманием смотрела на маму и ждала ответа. А она задвинула контейнер с защитной одеждой на полку, подхватила один пакет и пошла на кухню:

– Идём!

Мне ничего не оставалось, как взять второй и последовать за ней.

Когда вошла, мама уже вскрыла упаковку. Я открыла второй пакет. В нём лежали редкие для обычных продуктовых наборов белковые деликатесы: птица в желе, сушёное мясо, яичный порошок, протеиновые батончики.

– Не понимаю, – выставляя на стол банки, коробки и вакуумные контейнеры, недоумевала я. – Такое чувство, что тут минимум два, а то и три набора, причём праздничных. Неужели ваше руководство оценило, какую важную работу делают врачи в это непростое время?

– Если бы! – мама отставила в сторону четыре банки с овощами, положила поверх пять коробок с крупами и достала из ящика амбарную книгу. – Думаю, эти щедроты только на первый взгляд выглядят как благодарность врачам. Скорее, это связано с закрытием острова.

– О чём ты говоришь? В новостях ничего не сообщали, – нерадостные вести меня испугали, в голову тут же полезли мысли одна страшнее другой.

– Военные перекрыли мост. Поставили технику, автоматчиков. Теперь никто не сможет ни уехать с острова, ни попасть на него из города…

Мама запнулась на полуслове. Она словно обдумывала, говорить, что было дальше или нет. А потом посмотрела на меня, отвернулась и заговорила очень тихо:

– Один из врачей сегодня не вышел на смену. Мы ждали… А потом его имя прозвучало в списках погибших. Ходят слухи, что он пытался прорваться в город. У него там семья. А его застрелили.

– Это ужасно! – выдавила из себя я и почувствовала, как меня начало трясти.

В голове никак не укладывалось столь зверское отношение.

– Да. Ужасно. И я надеюсь, очень надеюсь, что это все плохие новости на сегодня, – мама улыбнулась, но получилось неестественно.

Мне показалось, глубоко внутри она ждала, что я могу что-то такое ей сказать. Мне не хотелось её огорчать, но я должна была…

– Нет, мама. Это не всё плохие новости.

Я украдкой взглянула на неё – она выглядела растерянной.

– Рита, не пугай меня…

Мысли крутились в голове. Чувствуя, что молчать нельзя, я набрала побольше воздуха в грудь и выдохнула:

– Вчера вечером папа уехал на комбинат. Сказал, будет на сутки приезжать домой раз в две недели. Начальство распорядилось, чтобы он находился на рабочем месте неотлучно.

Мама села у стола:

– Что же… Я ждала чего-то подобного.

– Ждала? Но почему? – не такой реакции я ожидала.

– На прошлом дежурстве госпиталь начали готовить к приёму большого количества пациентов.

– Тебя, похоже, это не пугает?

– Не особо. Настораживает, заставляет собраться, но уже не страшно. За годы работы я ко многому привыкла. Даже в период первой волны отравлений воздухом и домашней пищей, большое количество смертей не шокировало. А вот ты всегда была эмоциональная и впечатлительная. Мы с папой очень боялись тебя потерять.

– Потерять? Когда? Ты мне об этом не рассказывала.

Родители меня любили, оберегали от напастей и тяжёлых новостей. Это мне было известно. Но то, что они меня могли потерять, слышала впервые. Я не помнила, чтобы моей жизни угрожала реальная опасность.

– Да что рассказывать… – мама, словно не желая смотреть мне в лицо, поднялась, отвернулась к шкафу и зазвенела чашками, заваривая чай. – Ты родилась слабенькой. Чуть не умерла в первые сутки. Но каким-то чудом тебя спасли. Мы ещё долго опасались за твою жизнь.

– Я помню, бабушка в детстве называл меня фарфоровой куклой.

– Так и было. Твоё здоровье оказалось столь хрупким, что один неверный шаг и… Потом ты окрепла и мы смогли вздохнуть с облегчением. Ведь всё хорошо, что хорошо заканчивается. Правда?

Мама повернулась, поставила передо мной чашку с чаем и, улыбнувшись, подмигнула. Напускная весёлость меня не успокоила. Напротив, заставила сомневаться в её искренности. Нет, не в мамином страхе потерять единственное дитя. В попытках убедить, что волноваться не о чем.

– Ты скажешь мне, что на самом деле случилось? – неожиданно для самой себя, твёрдо спросила я.

– Не накручивай себя зря, – ответила мама. – Вот если бы тебе удалось устроиться на работу, времени копаться в себе и предаваться тяжёлым мыслям не осталось.

Она положила передо мной амбарную книгу:

– Вот эти не записывай, – мама отодвинула отложенные продукты на край стола.

– Почему?

Я не могла вспомнить ни единого случая, когда что-то не было учтено.

– Это не для нас.

Она достала из ящика большой пакет с герметичным замком и стала аккуратно укладывать банки, пакеты и коробки.

– Мама, ты сегодня такая странная. Ты скажешь мне, что случилось?

Я надеялась, что новый день подарит мне ответы на вопросы, которые меня терзают последнее время, но вместо этого, вопросов стало ещё больше.

– Сегодня ночью умер Андрей, сын нашей соседки, Лидии Ивановны, – закрывая замок на пакете, тихо сказала мама.

– Я помню его. Это с ним папа и дедушка спаслись в той страшной аварии? – удивительно, вот только вчера вспоминала этот случай.

Мама замерла на миг, тяжело выдохнула, вновь открыла пакет и положила туда банку с птицей в желе и пару протеиновых батончиков.

– Верно. Тогда выжил, а вот теперь нет. Сказались старые проблемы со здоровьем. О Лидии Ивановне больше некому позаботиться. Обеспечение ей не полагается. Они и так с трудом выживали на паёк Андрея. А теперь…

– Я так понимаю, это для неё?

Сердце сжалось от тоски. Захотелось подойти к маме, обнять, но встать не смогла. Ноги не слушались.

– Ты правильно поняла. Лидия Ивановна всегда относилась к нам с добром. Помню, в детстве часто угощала ягодами из своего сада. Только вот…

– Что? – мама посмотрела на меня и почему-то отвернулась.

– Мы не сможем помогать ей постоянно. А при нашей жизни вряд ли кто-то ещё окажется столь благородным и отдаст часть продуктов чужому человеку. Скоро зима. Она не сможет выжить в холодном доме без света и воды. Да и вряд ли у Лидии Ивановны есть хоть какой-то запаса продуктов. А забрать соседку к себе нам не позволят, ты же знаешь.

Я понимала, говорю жестокие вещи и радовалась, что мама стоит ко мне спиной. Вряд ли у меня хватило сил сказать ей это в лицо.

– Знаю, но пойми, дочка, я не могу иначе. Это моя первая учительница, – в каждом мамином слове слышалась нестерпимая боль, такая же, какую испытывала я сейчас. – Лидия Ивановна учила меня доброте, состраданию, милосердию. Как можно бросить её в беде? Я должна что-то сделать.

– Человек человеку волк… – пробурчала я и содрогнулась, так неприятна мне была сама мысль об этом.

– Что?

Мама повернулась ко мне. На её лице застыло непонимание.

– Папа так говорит об обществе, в котором мы живём, – поспешила ответить я.

Мне не хотелось, чтобы мама думала обо мне плохо:

– Люди озлобились. Смотрят волком друг на друга, ждут, когда кто-то упадёт, чтобы растерзать.

– Так и есть, Рита. Так и есть… – мама кивнула и защёлкнула замок на пакете. – Не такому нас учили в детстве. И всё же… Я хочу хоть как-то ей помочь.

– Я знаю.

Мама внимательно посмотрела на меня. Выдержать её взгляд у меня не было сил, и я уткнулась в амбарную книгу. Старательно выводя буквы, я ждала, когда она уйдёт.

Хлопнула дверь биопропускника, оставив меня в одиночестве.

Переписав все припасы, я сложила большую их часть в коробку. Мы не рассчитывали на эти продукты, а значит, это неприкосновенный запас. На чёрный день, который, надеюсь, никогда не настанет.

Я училась в старших классах, когда постепенно ввели систему выдачи продуктов. Некоторых специалистов стали снабжать усиленными пайками. Однажды мама принесла из госпиталя большой пакет и сказала, что будут выдавать каждую неделю. За вредность. Я обрадовалась и взяла оттуда паштет и конфеты.

– Глупо расходовать продукты просто потому, что выдали больше нормы. Сегодня нам повезло, а завтра могут отобрать и то, что есть. Что тогда ты будешь кушать? – отругала меня мама за бездумный поступок.

Так и вышло. Совсем скоро паёк стали выдавать через неделю, а чуть позже его содержимое значительно оскудело и мало походило на то изобилие вкусностей, что выдавали в начале. Ещё через полгода он почти перестал отличаться от того, что мы получали в пайкомате. Тогда я и поняла, как права была мама.

Убрав оставшуюся часть продуктов в шкаф, я увидела на столе выпавший стик с сахаром. Вспомнив, что с утра ещё не завтракала, подвинула к себе заваренный мамой чай, попробовала. Не сладкий. Покрутив сахар в руках, уже хотела разорвать упаковку, но передумала. Убрав его в шкаф, достала с полки галетное печенье. Так будет лучше, а сахар надо беречь. Он не только делает слаще чай и кофе. Ходят слухи, на чёрном рынке сахар ценится очень высоко и на три стика можно выменять кусок мыла, два больших коробка спичек или, если повезёт, банку рыбных консервов. Интересно, где на острове находится тот самый рынок? Вряд ли ближе, чем пятьсот метров от нашего дома. Я бы знала. А дальше мне, как безработной, уходить запрещено. Надо бы спросить у мамы о его местонахождении. Вдруг пригодится? А может он не на острове, а в самом Чернореченске?

Я сложила продукты обратно в пакеты и понесла в кладовку, по дороге повторяя про себя как мантру: «Пустые коробки. Пустые коробки…» Их давно надо было поднять наверх, да я всё забывала. И вот теперь, непредвиденное богатство придётся ещё раз сортировать и укладывать, но уже внизу.

Устроив продукты на полке, я плотно прикрыла дверь в кладовку и огляделась. У входа в котельную, перегораживая коридор, стоял стеллаж с ящиками в которых хранилась пустая тара для заготовок. Сбоку, между ним и стеной стояли сложенные плашмя пустые коробки. Только немногие знали секрет, который прятался за этим стеллажом.

За ним, под плотным пологом скрывалась, обитая грубой кожей, пухлая дверь. А за дверью массивный дубовый шкаф. Нужно протиснуться между шкафом и стеной, чтобы оказаться в сарайчике, пристроенном к дому. Ещё десяток шагов и вот он, старый бабушкин сад. Узкая дорожка между яблонь, груш, алычи и… свобода!

Проводя здесь всё лето, я убегала через запасной выход поиграть с мальчишками. Ромка Юдин тоже приезжал из города к бабушке. Наши дворы разделяла натянутая на колья сетка. Его калитка выходила на другую улицу, потому он пробирался через свой огород в наш сад и кидал в окошко маленькие камушки, вызывая гулять, в то время как сорвиголова Витька Болтарев ждал нас возле раскидистого старого дуба.

У двери запасного выхода нет биопропускника, и с тех пор как власти объявили, что воздух отравлен, её не открывали. Папа завесил стену трёхслойной полиэтиленовой плёнкой и нагрузил побольше хлама на стеллаж. Когда в дом приходили проверяющие, они так и не узнали, что прячется за стеллажом.

Наверху послышались шаги, так не вовремя выдернувшие меня из беззаботности детских воспоминаний, где ещё можно было купить кое-что из продуктов в магазине, посидеть после школы с одноклассницами в кофейне, подышать свежим воздухом, подставить лицо тёплому солнышку и прохладному ветерку.

Решив, что коробки подождут, я поднялась в общую комнату. Озадаченный и удручённый вид мамы не предвещал ничего хорошего.

– Что-то случилось? – надеясь не услышать дурных новостей, спросила я.

– Нет, – не глядя на меня, ответила мама и пошла к лестнице на второй этаж.

Предчувствие беды витало в воздухе ледяным сквозняком. Понимая, что ему неоткуда взяться и это всего лишь эмоции, я схватила маму за руку:

– Мама, поговори со мной, пожалуйста!

– Я устала. Мне нужно выспаться, – она не глядя отстранила мою руку.

– А как же завтрак?

– Я хочу спать. Если облако накроет нас раньше срока, меня могут вызвать на дежурство уже ночью.

Такой настрой выглядел подозрительно. Мама иногда отказывалась от ужина, но от завтрака, да ещё и после дежурства – никогда.

– Тебе надо поесть, – настаивала я.

– Не хочу, – огрызнулась мама.

– Чего тебе наговорила соседка? Ты вернулась сама не своя. Что произошло? – она уже поставила ногу на ступеньку, и я боялась, что разговора не получится.

Каждый раз, когда мама хотела избежать разговора, она ссылалась на усталость или придумывала иную причину, уходила в свою комнату и ложилась спать. Мы с папой давно заметили за ней эту особенность. И если удавалось убедить её поделиться переживаниями, всякий раз причина такого поведения была крайне серьёзной.

– Пожалуйста, поговори со мной!

Мама повернула ко мне потемневшее лицо, и уверенность в том, что я хочу знать о произошедшем, пошатнулась.

– Пойдём, – глухо произнесла она и стала медленно подниматься по лестнице.

Я редко заходила в родительскую спальню. Эта привычка у меня осталась с тех пор, как я была ребенком. Когда в этой комнате жила бабушка, она тоже строго настрого запрещала туда входить.

– У каждого должно быть личное пространство, – повторяла она, закрывая у меня перед носом дверь. – Мы не стадо, не овцы, которых загнали в один хлев. Мы люди! Помни это всегда.

После таких назидательных речей бабушку тревожить не хотелось. Но теперь, переступив порог комнаты, я с любопытством оглядывалась по сторонам. К моему удивлению, тут всё было так, как я помнила: старинная вешалка, широкая кованая кровать с высоким заголовником.

Бабушка рассказывала, тумбочки на витых ножках, стоявшие по кроям кровати, и туалетный столик у окна, это всё, что осталось от мебельного гарнитура. Как же она называла это тройное зеркало, в которое, если сделать два больших шага назад, можно увидеть всю себя с разных сторон? А! Вспомнила! Трельяж!

Дед бурчал, вспоминая покупку:

– Это же надо! Купили мебеля в СССР, а на утро оказалось, что мы живём уже в другом государстве!

– Чего, старый, кудахчешь как квочка? – злилась бабушка, и, глядя на то, как я хлопала глазами, не понимая, о чем они говорят, в который раз повторяла: – СССР – это страна бесплатной медицины, лучшего в мире школьного образования, светлого счастливого детства и всеобщего равенства!

О стране счастливого детства я знала только по их рассказам, старым выцветшим фотографиям, да пожелтевшим книгам, задвинутым под стенку шкафов в библиотеке, словно их старательно пытались спрятать. В школьных учебниках об СССР не упоминалось. Как и не было ничего о том, что это некогда великое государство долгое время оставалось неотъемлемой частью мировой истории и героическим победителем фашизма. Но мебель, судя по всему, там делали добротную и долговечную. Массивный трёхстворчатый дубовый шифоньер, что стоял у двери, тоже родом оттуда. Бабушка говорила, он достался ей от ее мамы «в приданное», и она ни за что на свете не согласилась бы променять его на новомодные гардеробные и встроенные шкафы.

– Закрой поплотнее дверь, – попросила мама, усаживаясь на пуфик спиной к окну. – Видеостена сегодня просто разрывается, так громко…

Она вся сжалась, обхватила себя руками, словно пришла с мороза и никак не может согреться.

В комнате было тепло, но, глядя на неё, мне тоже стало зябко.

– Теперь ты́ меня пугаешь, – я сняла с вешалки тяжёлую вязаную шаль и набросила ей на плечи.

Мама вздрогнула и подняла на меня полный тревоги взгляд.

– Да что стряслось? – не выдержав гнетущего молчания, я уселась на пол перед ней.

Мама наклонилась ко мне и зашептала:

– Что-то страшное надвигается. Всё очень серьезно, Рита! – она обернулась, поглядела в окно и заговорила ещё тише. – Теперь я знаю, что произошло. Андрей в разговоре с Лидией Ивановной упомянул, будто на комбинате что-то затевается. Последние дни туда постоянно приезжали военные грузовики. Разгружались, уезжали и снова возвращались. Машины с одними и теми же номерами. Военные ни с кем не разговаривали. Подсобных рабочих к машинам близко не подпускали, велели держаться в стороне. Сами таскали тяжеленные деревянные ящики или ставили на электропогрузчик и свозили к воротам в ангар.

– Может быть, комбинат будут модернизировать и в ящиках оборудование?

Я хорошо помнила, как украдкой слышала разговор родителей о том, что в тех помещениях, что ещё работают на комбинате, постоянно нарушается техника безопасности, а руководство, на все папины увещевания только отмахивается, мол, «не до норм нынче».

– Этого мы не узнаем, но, боюсь, всё гораздо хуже, – прошептала мама, словно её мог кто-то кроме меня услышать.

– Почему ты так решила?

– Андрей сказал матери, что постарается больше выяснить о происходящем на комбинате. Лидия Ивановна просила его не вмешиваться. Но… Видимо, он узнал что-то такое, о чём знать не следовало. Вечером Андрея и ещё троих рабочих комбината привезли с тяжёлыми травмами. И без того было понятно, что те трое долго не протянут. Андрей почти не мог самостоятельно дышать и его подключили к ИВЛ1. У него среднесрочные перспективы были хорошие. Но тут ночью в госпитале случилась авария. Вышло из строя энергоснабжение в крыле реанимации, а резервное питание так и не сработало. Отключились аппараты жизнеобеспечения. Он и ещё два десятка пациентов погибли.

А вот это и, правда, показалось мне странным:

– Это не может быть случайностью? – не особо веря в то, что говорю, спросила я.

– Вряд ли. Госпиталь недавно инспектировали. Все системы были исправны.

– Думаешь, он действительно узнал что-то столь опасное, раз потребовалось убить его, а вместе с ним и других ни в чём не повинных людей?

– Я не знаю. Но одно известно наверняка. Если кто-то хочет что-то скрыть, он не перед чем не остановится. А учитывая военный кордон у моста, это вполне может оказаться правдой.

Я слушала рассказ мамы и ощущала, как ледяные иглы страха медленно вонзались мне под кожу. Неужели такое действительно может быть? Ведь если это правда, опасность грозит всем: соседям, маме, мне, но особенно папе.

– Что нам делать?

Мама улыбнулась той тёплой, доброй улыбкой, что я помнила с детства:

– Я не знаю, дочка! В нашей семье только дедушке было известно всё наперед. Ну, или почти всё. Он много думал, анализировал, просчитывал. Должно быть, именно то, что происходит сейчас и случится в будущем он и записывал в дневник, который всегда носил с собой. Вполне возможно, он даже знал, когда умрёт.

– Как знал? – удивилась я. – Разве это можно предвидеть? И если знал, почему никому не сказал? Может, ему можно было помочь?

– Нет, родная! Люди над смертью не властны, – мама тяжело вздохнула и покосилась на окно. – Но никто из нас не поверил, что дедушка умер сам. Ни папа, ни я, ни бабушка. Я же говорила: если кто-то что-то решил… Но об этом лучше не говорить.

Колючие мурашки забегали по спине.

– Но нужно же что-то делать, иначе погибнут все!

– Да что мы можем? – мама перешла на шёпот. – От нас ничего не зависит. Твой папа всегда был осторожным человеком и никогда не лез в чужие дела. Я тоже буду молчать о том, что узнала от соседки. К тому же… Она только что потеряла единственного близкого человека. Сына! Кто знает, что ей там послышалось, и на какие бредовые умозаключения натолкнули скорбные мысли? Главное – не волнуйся. Мы с папой сделаем всё, чтобы ты выжила.

Мама грустно улыбнулась и тихо добавила:

– Рита! Дочка! Ты самое ценное, что у нас есть.