Читать книгу Меланхолия. Стихи - Мирослава Бессонова - Страница 2

Зайди за мной и отведи туда

(июней мимо, мимо октябрей),

где существует только темнота,

где ничего не совладает с ней.

Где я всего лишь странник, имярек.

Сиротством наступившим поражен.

За окнами приостановлен снег,

ребенок плачет выше этажом.

И некому признаться в эту ночь

мне в том, что Демиург, в который раз,

по черно-белым клеткам мерзлых почв,

переставляет, как фигуры, нас.

Я расскажу, как совершала те

шаги по стеклам – в полной темноте,

внимая стукам сердца-метронома.

Про в немоту сошедший диалог,

про взгляд на небо, где беспечный бог

уснул на мягком в позе эмбриона.

Про суицид, что не был завершен,

про то, как ты накинул капюшон

и вышел вон из дома, из эфира.

Про путь из страха без поводыря,

про все те камни, по которым я

смогу подняться на вершину мира.

Мятежный призрак движется во мгле,

и вещий сон его рисует кисть.

Мы в этом сне, на собственной земле

пропав однажды, не смогли найтись.

И тысячнадцать лунный ореол

белел среди линяющих светил.

Никто не звал нас, за собой не вел,

дорожной пылью стрелок не чертил.

Но Некто видел все в своем большом

стеклянном шаре – как в нутро реки

без страха мы ныряли голышом,

и трепетали звезды-поплавки.

Нас отделяет снежная стена

от лучших дней, лишенных окончанья.

Как долго здесь безмолвствует зима,

как мы под стать храним свое молчанье.

Здесь ветер злится от избытка сил,

в нем жизни нет, ему и равных нету,

он низвергал нас, юных, возносил,

забавы ради раскидал по свету.

И не собрать, и не слепить в одно,

и не найтись, ведь немоте не вторят.

И каждый сам, как снятое пальто,

что на крючке повисло в коридоре.

Все неизменно – даты, имена,

работа, деньги, становленье старше.

Как долго здесь главенствует зима

и волочит существованье наше.

Долой того, кто стал виной

всему, что вспоминаешь всуе.

Мгновенья, множащие боль,

переберем, перетасуем.

Деревья руки-ветви сквозь

кромешный мрак протянут к солнцу.

Все то, что ценным лишь звалось,

уже лежит на дне колодца.

Убавим звук. Замедлим шаг.

Не следуй ничьему примеру.

Ты – побратим, а не чужак.

Ты тоже одинок не в меру.

Маши проезжим поездам,

что стали частью чьих-то судеб.

Нас жизнь расставит по местам,

нас смерть, как водится, рассудит.

Сквозь неба распоровшегося серость

просачивалась снега белизна.

Все засыпало и всему хотелось

не верить в пробужденье после сна.

Ломалось и хрустело под ногами

вчерашних луж нетвердое стекло.

Но нам воспрянуть духом помогали

слова о том, что время истекло.

Зима шагнула в город, как впервые,

минуя протяженный виадук.

Я видел вновь ее глаза слепые,

и впалость щек и узловатость рук.

На снег легла, как траурная лента,

тропа, запечатлев ее шаги.

Зима осталась, сжалившись над кем-то,

и всем земным законам вопреки.

Не нарушай царящего молчанья,

где боль ясна. Я, кажется, готов

когда-нибудь, молчанье источая,

уйти по кромке белоречных льдов.

Со счета сбросить все ориентиры.

В чистовиках слова, в черновиках

слова, стирая клеточки-квартиры,

уйдут со мной. Останутся в веках

тела деревьев, исполины-зданья.

Запомни это, но не обещай

не забывать, как часто до свиданья

таит в себе зеркальное прощай.

Реальность грустна: ты жив, а потом отпет,

и солнцем душа садится за горизонт.

Не важно, где жил и сколько десятков лет,

каких и когда стремился достичь высот.

Что ел на обед, как часто ходил смотреть

в туманную даль, которой за все прощен.

Но музыка дней твоих не воскреснет впредь

на клавишах тех, что могут звучать еще.

Я знаю, ты жил неспешно и не спеша

успеть – опоздать, найти – потерять, обресть

бесценную мысль, в которой так хороша

минута, что здесь пройдя, остается здесь.

Я знаю, ты жил в душе небеса храня,

как белый цветок, камыш, полевой вьюнок.

И грезил взлететь бескрылым, когда земля

начнет уходить стремительно из-под ног.

Илот зимы на окнах вывел шрифт.

Наверное, так трудно – жить скорбя

о воле. Вновь скрежещет в доме лифт,

как будто возит смерть внутри себя.

Со временем я полностью привык

хранить в душевном сейфе все подряд.

Какой несуществующий язык

объединит слова, что в нем болят?

Спускает полночь с неба невода

на город, что к покою не готов.

И людям снится черная вода,

чешуи рыб и крылья мотыльков,

им снится свет серебряный, как ртуть,

как он скользит по черной той воде…

Ладони к свету страшно протянуть,

куда страшней – исчезнуть в темноте.

Суфлеры, словно – сквозняки в метро,

напрасно шепчут откровенья про

реальность ада, иллюзорность рая.

Я прорасту у смерти на виду

и к терпеливо ждущим побреду,

из мерзлой почвы стопы вырывая.

Свет рассекает однородный фон,

и вечной спешке преданный вагон

снижает темп, предчувствуя нирвану.

Я – пассажир, я буду им, пока

так мучит жажда одного глотка

свободы той, что мне не по карману.

С уходом медлит юности сезон,

но день его, как нехороший сон,

сошел на нет, собою озаботив.

Пока горят четыре цифры ноль,

наполни шприц и сердце обезболь,

мой верный врач, садящийся напротив.

Промозглый ветер листья носит,

и быстро зреет темнота.

Внутри таящаяся осень

выходит паром изо рта.

Все медленно дойдет до точки —

так временем заведено,

когда найдешь своей цепочки

недостающее звено.

Я не горазд словами мучить

властителя небесных битв.

Он все равно сгущает тучи —

как огражденье от молитв.

Но тишина страшна на деле

и там, где звука не дано,

не выжигай на бренном теле

моем безмолвия клеймо.

Остывший город кажется пустым.

Шел человек, и человек пропал.

Из труб домов выходит белый дым,

как изо рта при разговоре пар.

Горит камин, расправлена кровать,

как много чая в кружку утекло.

И снег идет, не зная что с них взять,

с тех, кто не холод любит, а тепло,

с тех, кто привык оберегать углы,

в четырехстенном спрятавшись нутре.

Но нет вины, но нет ничьей вины

в том, что зима настигла в октябре,

сумев минуты осени отнять,

отнять все то, что мы уберегли.

Нам суждено болеть и замерзать,

нам суждено хранить тепло внутри,

пока дороги – это голый лед,

пока в запасе чай из чабреца.

А снег идет, стремительно идет,

и не скрывает своего лица.

Как одиноко, как тревожно нам

сквозь промежутки трезвости и пьянства

смотреть во все глаза по сторонам

и видеть только знаки постоянства.

Почти зима. Глаза воспалены

от пыльных снов. И сорваны одежки

с деревьев, пьющих силу из луны,

хранящей всех потомков Молодежки[1].

Уже не важно, есть ли кто живой,

и где исчезли бьющие тревогу,

когда запретов пес сторожевой

встал в полушаге,

преградил дорогу.

Мы наконец воспряли ото сна,

успокоенья в нем не обнаружив.

Любовник-ветер, ждавший допоздна,

шевелит ночи пеньюар из кружев.

Его устами истину глаголь

напропалую, если не чужда я.

И пусть пронзает ноющая боль,

наличность душ собою подтверждая.

Мир оградил себя цепями скал,

осуществив распоряженье чье-то.

Быть может это то, что ты искал,

не отдавая в том себе отчета.

Ночь коротка и рвется, как капрон,

об первый луч, направленный извне.

Твоей любви запретной эмбрион

растет во мне, шевелится во мне.

И целый мир к нему благоволит

земной и тот, что существует под,

где лечит души страждущих Аид

и отпускает в черный небосвод.

Тьма ускользает из-под пальцев, но

я остаюсь вне времени опять,

своей незримой жизни полотно

делить с тобой и олицетворять.

Волокна света заменили ту

привычную для зренья темноту.

и стражи снов покинули постели.

С небес горящих шепчут облака

лишь об одном: смерть – фикция, пока

два сердца бьются в неделимом теле.

Но неизбежной все же быть беде.

Мы выйдем за пределы комнат, где

начнет вращенье мира центрифуга

в очередной, но не в последний раз.

Она бесстрастно перемолет нас,

успевших за ночь прорасти друг в друга.

И вдруг вернутся на круги своя:

блудница-ночь, обнявшая меня,

ее минут подробности, детали;

слова, в которых боль и колдовство,

для душ, годами ищущих родство.

Как будто мы еще не умирали.

Вновь снег, возникший из небытия,

собою укрывает пыль эпохи.

Под плотным слоем делает земля,

подобно людям, выдохи и вдохи.

Бледнеет солнца огненный неон.

В безмолвие отчетливее слышен

качающийся маятник. А он,

должно быть, кем-то управляем свыше.

А тот, кто свыше наложил бинты

на лица, руки – на ожоги неба,

и нарушая клятву немоты

заговорил, опровергая небыль,

о том, что пуст спасения ковчег,

давно потух агонии огонь и

настало время лечь в холодный снег

и обрести покой в его ладони.

Лед тронулся. Но все еще зима

телам и душам не дает оттаять.

Смотай в клубок распутанную память,

сходя с подножки.

Только не с ума.

Давно сорвало время-палантин

и унесло. Но жили, не стихали

гудки страны, сигналы. Ты один

вернулся к ней в придачу со стихами.

Всю боль разлуки вынесла душа,

и сберегая и превозмогая.

Теперь иди нисколько не спеша,

минуй депо под грохоты трамвая.

Пусть бродит взгляд среди знакомых мест,

где обновилось что-то, постарело.

Пятиэтажный дом, второй подъезд,

второй этаж и поворот налево.

Минутой позже – небо в парандже,

и нас впитали, поглотили жар вы,

густые ткани ночи. Мы уже

сложили крылья, отрастили жабры.

Поймали солнца равнодушный жест,

что не укажет, из кого мы родом,

и отдалились ото всех блаженств,

из-за которых медлили с уходом.

Земная жизнь болезненно-нежна.

О, разреши ее запомнить нежной,

покуда ночь, что выцвести должна,

питает донор темнотой кромешной.

Нет, нас не догнать и как лоскуты не сшить,

и не испугать отрядами черных дней.

Но думалось – эту осень не пережить,

но верилось – все на свете подвластно ей.

И все, что цвело, казалось, не сможет цвесть

в глубинах людских, продрогших от ветра душ.

И кто-то цедил сквозь зубы дурную весть,

не слушай тех слов, мой друг, имярек, не слуш…

Ведь осень сдалась, она не пошла на Вы,

напротив – дала дорогу вестям благим.

Ведь думалось ей – людей не сломить, увы,

и верилось – все на свете подвластно им.

Снова раздается в атмосфере

снега скрип. Его не превозмочь.

Так идешь в потемках еле-еле,

через плоть процеживая ночь.

Не ведом ничьими голосами

в тишине, разлегшейся окрест.

Мельтешат снежинки пред глазами —

существа потусторонних мест.

И с вопросом пробегают годы,

наследив на ледяной коре,

кем я стал: хозяином свободы

или насекомым в янтаре?

И качают ветками осины.

Нарисованный карандашом,

словно он белеет так красиво —

длинный путь, который я прошел.

Не бейся, небо, взрывом не звучи,

пока ступаем по земле несмело,

пока не помним, кто мы есть и чьи.

Два чистых сердца, обновленных тела.

Кто нашим тропам сумрачным помог

сойтись, скреститься,

словно в параллельной

вселенной наш грядущий диалог

давно звучал. Мольбой и колыбельной.

Дождем размоет, пылью занесет

скрижали правды, вымысла скрижали.

Однажды мы проснемся, вспомнив все

и осознав, кому принадлежали.