Читать книгу Венецианский бархат - Мишель Ловрик - Страница 5

Когда Венецию окутывает густой молочный туман, город начинает разрушаться. Глаз видит тусклые мазки силуэтов, в которых проступают первые наброски архитектора: скелеты palazzo[16], какими он видел их на бумаге, когда они жили еще лишь в его мечтах. А потом, когда дымка поднимается, эти здания вновь обретают плоть и кровь, словно отстроенные заново. Но, пока этого не случится, жители Венеции отыскивают себе дорогу носом.

В сгустившемся воздухе каждый дурной запах и благоуханный аромат усиливаются многократно. Каналы пахнут бараниной и скошенной травой, испарения над вечным прибоем дышат темными морскими глубинами, новорожденные благоухают мышиными норками, а женщины – своими желаниями.

Когда город накрывали морские испарения, на улицах становилось темно; неизменно освещенными оставались лишь cesendoli, маленькие часовни Девы Марии, да вплоть до четвертого часа утра горели немногочисленные лампы под сводчатыми галереями. Немощеные улицы были изрыты ямами и канавами; деревянные мосты могли обрушиться в любой момент, отчего туман, уже и так пропитанный обещаниями опасных и удивительных встреч, становился лишь еще более угрожающим и восхитительным.

Туман поглощал звуки, отрыгивая их мягкое эхо. Город, покачиваясь, словно колыбель на воде, терял слух и полагался на одно лишь обоняние, словно крот. В такие дни женщины и мужчины, бредущие по улицам, напоминали лунатиков с раздувающимися ноздрями, широко расставленными пальцами ног и обострившимися до предела животными чувствами.

Туман лепил потайные карманы, сталкивая вместе случайных прохожих на улице, на краткий миг соединяя продавцов светильников, разносчиков жареной рыбы, шерсточесов, изготовителей масок, вытягивальщиков ткани и чеканщиков. Он расступался, обнажая неожиданные сценки, которые вскоре вновь подергивались туманной дымкой: толстого флейтиста, похожего на страдающего запорами, но одаренного ребенка, складывающего губы трубочкой, чтобы подуть на ложку; scuole of battuti – флагеллантов, бродящих по городу с закрытыми лицами и обнаженными спинами и истязающих себя железными цепями и розгами; кошку и кота, занятых произведением потомства.

Или из тумана вдруг выступала морда огромной ухмыляющейся свиньи. Прошло совсем немного времени после того, как сенат запретил выпускать на волю маленьких поросят, но они по-прежнему сеяли хаос и разрушение на улицах. Свиней, которых должны были кормить истинно верующие, лишь изредка подкармливали монахи монастыря Святого Антония. Животные жирели и свирепели, невозбранно угощаясь тем, что приходилось им по вкусу. Когда туман мариновал их щетину, накрывая их с головой, они становились шаловливыми и игривыми, сбивая с ног неосторожных прохожих и отправляя их в каналы с ледяной водой.

В такие дни мужчины, любившие Сосию Симеон, спрашивали себя, что она поделывает, потому что знали ее. Они знали, что, повинуясь минутной прихоти, она запросто и не задумываясь, может изменить им всем до единого. И осенью 1467 года, когда город накрыл первый туман, именно этим она и занималась с вельможей средних лет, с которым только что разминулась на глухой улочке в районе Мизерикордии.

Она заметила блеск желания в его зеленых глазах и характерную впадину на груди, когда он соткался из тумана: он сам мог не сознавать этого, но Сосии было ясно, что Николо Малипьеро срочно нужна женщина. Она мгновенно приоткрыла свою накидку, чтобы его ноздрей коснулся ее теплый запах дикого животного. Ее аромат протянулся по белому влажному воздуху, осязаемый, словно указующий перст.

Аристократ, на которого наткнулась Сосия, телосложением и сам походил на кабана, толстый и неуклюжий. Когда Сосия приблизилась к нему, у него перехватило дыхание. Она же замедлила шаг, а потом и вовсе приостановилась, глядя ему в глаза. Аристократ тоненько заскулил, а потом с непривычной для себя резкостью схватил ее за запястье и потянул. Его красная мантия сенатора окутала их кровавой волной.

– Как тебя зовут?

– Сосия.

– Ты кто? Ты зачем…

– Ты – венецианец?

– Да.

Сосия улыбнулась.

– С‑сколько?

Она ничего не ответила, увлекая его за собой в переулок, и распахнула накидку. Туман в мгновение ока отделил их от остального мира. Он содрогнулся у нее между ног, глядя ей в глаза невидящим взором, когда она на мгновение зажмурилась, покачиваясь на его черенке, как будто намереваясь сорвать с земли полевой цветок. Он закричал, прикусив язык и понимая, что такого удовольствия не испытывал еще никогда в жизни. По щекам его текли слезы.

* * *

Взяв ее, он не испытал облегчения. Николо Малипьеро вновь и вновь растерянно лепетал: «Когда? Сколько?», пока семя застывало у нее на бедрах, а они стояли, тесно прижавшись друг к другу в дверном проеме, окутанные туманом, словно теплым одеялом.

Сосия сказала:

– Реши сам, сколько я стою, понятно?

– Я не могу этого сделать. Я должен узнать тебя. Это… очень важно. – Голос его сорвался, и в нем зазвучали стыдливые умоляющие нотки.

Она молча отстранилась, непоседливая и неугомонная, как белка. Она была такой странной и необычной женщиной, каких он еще не встречал. В Венеции можно было найти самых разных куртизанок, но с такой, как эта, ему еще никогда не приходилось иметь дела. Ее акцент смущал его, да и сама она внушала беспокойство. В ней начисто отсутствовали изящество и нежность: материнские качества, присущие некоторым шлюхам, равно как и коммерческая жилка с расчетом на следующую встречу.

– Когда я снова увижу тебя?

– Откуда мне знать?

– Приходи завтра ко мне в studiolo[17]. Там никого не будет.

Он крепко взял ее за запястье и зашептал на ухо, рассказывая, как пройти в назначенное место.

– Вот ключ. – Она потянулась за ним, и Малипьеро заметил желтый кружок, пришитый к ее локтю. От неожиданности у него перехватило дыхание, но она уже опустила ключ в карман накидки и зашагала прочь, не глядя на него.

Разумеется, она и не подумала прийти на следующий день, когда Николо Малипьеро, дрожа всем телом, лежал, укрывшись шкурами горностая и медведя, которые купил, чтобы на них заниматься с ней любовью. Он лежал в одиночестве, терзаясь липким холодным страхом, что больше никогда не увидит ее вновь, и его сжатые в кулаки руки походили на бутоны умерших роз.

Не пришла она и на другой день, когда полуночная буря наконец-то разогнала туман и Венеция заблистала всеми оттенками порока в ярких лучах солнца. А он ждал. Неверной рукой он налил вино в бокал и стал ждать, пока не исчезнут крохотные пузырьки у его края, сказав себе, что она непременно появится, как только рубиновая жидкость станет совершенно спокойной и неподвижной. Заканчивался второй день, а он так и не выходил из своей студии, боясь, что она появится именно в этот момент и он потеряет ее навсегда. В комнате поселился металлический запах страха и затхлый привкус безнадежного желания. Он отправил посыльного к жене: «Мне нездоровится. Не хочу заразить детей: не приходи ко мне».

На рассвете третьего дня Сосия ногой распахнула незапертую дверь и застыла в дверном проеме, на фоне которого черным силуэтом прорисовались ее талия и бедра под обручем юбки из китового уса. На пальце у нее покачивался ключ.

Она сказала:

– Значит, у тебя все-таки есть красное вино, господин аристократ? Это – как раз то, что я люблю.

Он был совершенно голым, лежа под шкурками горностая. При этих ее словах он неуклюже вскочил, едва не сойдя с ума от радости; мех оставил на его спине розовые полосы, словно он и сам был флагеллантом. Потянувшись за кувшином, он опрокинул его на пол и повернулся к ней, устыдившись до глубины души. Он болезненно сознавал, что вино рубиновыми каплями стекает по его ногам, что на кончике носа повисла унизительная слеза, а внизу живота разворачивается стыдная эрекция.

Сосия на мгновение вспомнила элегантного Доменико Цорци, чьи тонкие губы поражали своей подвижностью, а кожа на лице была бугристой, как огурец. Он, без сомнения, ждал ее, как они и договаривались, в роскошном полумраке своего palazzo. Сегодня он, как и обещал, наверняка припас для нее новую книгу. Что ж, ему придется подождать. Он может даже настолько увлечься своей книгой, как истинный грамотей, что забудет о ней на час-другой. Думать же о Фелисе Феличиано она себе запретила. О своем супруге Рабино она не вспомнила вовсе.

Наступали холода, ей исполнилось уже двадцать семь, и Сосия Симеон почувствовала, что ей требуется новый венецианский вельможа. Этим утром она раскрыла свой гроссбух на новой странице и в колонку, озаглавленную «Золотая книга»[18], вписала имя: «Николо Малипьеро».

Оно хорошо смотрится под всеми прочими, решила она.