Читать книгу Последняя принцесса Индии - Мишель Моран - Страница 9

1846 год

Отец свято верил в то, что меня примут в дурга-дал рани и я стану членом ее элитной охраны. Он сдержал свое слово и уговорил соседа Шиваджи помогать ему в подготовке меня к тому дню, когда одна из дургаваси уйдет на покой. Когда это случится, никто не знает. Возможно, через месяц, возможно, через пять лет. Но когда бы это ни произошло, я должна быть наготове. Рани всегда охраняют десять женщин. Как только одна уходит на покой, объявляют состязание, чтобы найти ей замену.

Хотя у Шиваджи было трое сыновей и хватало забот, он приходил каждый день к нам домой и несколько часов учил меня. Я была единственным ребенком в нашей деревне, который вставал до рассвета, чтобы заниматься поэзией, санскритом, английским, хинди, а также боевыми искусствами, необходимыми для службы дургаваси, а именно владению саблей, борьбе и стрельбе из лука и огнестрельного оружия. Прежде чем я начала учиться искусству боя, моя голова была забита содержанием глупых книг, которые я читала вместе с папой. То были «Три мушкетера» и «Приключения Робин Гуда». В первый день обучения я надела новые награ. Эта кожаная обувь была довольно простой, но тогда мои башмаки, украшенные тиснением в форме красных и золотых цветков лотоса, казались мне самыми чудесными и экзотическими вещами на свете.

«Видишь эти толстые кожаные подошвы? – «написал» папа после того, как, вручив мне награ, перевернул их и продемонстрировал подошвы. – В них ты не будешь поскальзываться».

«Я буду ходить в них каждый день?» – не поверила я в собственную удачу.

«Да, и прежде всего, когда идет дождь».

«А это?» – Я указала рукой на зеленую ангаркху и хлопчатобумажную рубаху до колен, стягивающуюся на поясе, которые он принес вместе с башмаками.

«И это тоже для тебя. А вот чуридары».

Он протянул мне узкие зеленые штаны. Я никогда прежде не надевала на себя ничего подобного. Чуридары немного жали в области лодыжек и талии, но в ногах были свободными и не стесняли движений. Голову я повязала белым куском материи под названием муретха, чтобы пот не попадал в глаза. Признаться, я почувствовала себя очень сильной, облачившись во все это.

Но правда оказалась далека от мечты. Ничего хорошего не было в том, чтобы вставать в предрассветном холоде с кровати и начинать стрелять из лука в цель не раз, а сто раз, двести раз – до тех пор, пока все мои стрелы не попадали в цель. Летом в моей деревне бывало жарко и душно. Зимой дули холодные, пронизывающие ветра, которые проникали под одежду, как бы тепло я ни одевалась. Когда ты стоишь в открытом всем ветрам внутреннем дворике с холодным скимитаром[32] в руках, а потом сражаешься с мужчиной раза в три больше тебя массой тела, ничего подобного с тем, о чем читаешь в «Трех мушкетерах», не испытываешь. Тяжелая, изнуряющая работа.

Я научилась сражаться со своим врагом одной палкой, освоила прием, благодаря которому могла отрубить голову одним ударом сабли. Меня научили, как защищаться, используя удары рук и ног, захват шеи или плеча на тот случай, если я окажусь безоружной. День за днем я тренировалась, оттачивая каждое движение, пока они не стали для меня столь же естественными, как ходьба или бег.

Через несколько лет я превратилась из маленькой девочки Ситы в кого-то другого. Сначала изменения были едва уловимыми. На моих ногах и руках появились мускулы, которых раньше не было, а ладони, прежде нежные и мягкие, теперь заметно огрубели. Потом физические изменения стали еще более значительными. Я превратилась в высокую поджарую девушку с узкой талией и впалыми щеками – от детской пухлости не осталось и следа. Каждое утро я перетаскивала тяжелые камни из одного конца двора в другой, но при этом не ощущала усталости. Эта девушка владела стальной саблей, могла носить на спине большой мешок с пшеницей и нести одновременно в каждой руке по большому деревянному ведру, наполненному водой. Маленькая Сита ничего этого делать не могла. В прошлом она была обычной девочкой, а теперь стала, пожалуй, самой сильной женщиной в Барва-Сагаре.

В первое утро, когда я начала кровоточить, я передала Авани, чтобы она сказала бабке, что я стала женщиной. Это было страшнее, чем что-либо из того, чему меня обучал Шиваджи во дворе. А бабкина злость лишь подливала масла в огонь.

– Все кончено! – кричала старуха на кухне, обращаясь к Авани. – Ни один мужчина в Барва-Сагаре не захочет ее себе в жены.

Мне слишком нездоровилось, чтобы в тот день тренироваться с Шиваджи. Я уселась перед корзинкой, в которую были сложены мои игрушки, и принялась перебирать их. Когда я была маленькой, папа подарил мне двух тряпичных кукол, деревянную лошадку и вырезанного из чурбачка медведя. Я взяла куклу с длинными черными волосами и посадила ее себе на колени. Я вспоминала, как в прошлом говорила вместо куклы и делала вид, будто она расхаживает по комнате, но сейчас это было бы глупо. Мне уже исполнилось двенадцать лет.

Я сидела за столом и размышляла о других девочках моего возраста. Те, кто, как и я, стали женщинами, готовились покинуть дом, наблюдали за тем, как складывают их приданое в сундуки, а затем прощались со своими семьями. В этом отношении я была счастливее их. Мне не придется прощаться с отцом, чтобы в следующий раз, скорее всего, увидеть его на погребальном костре. Я могу жить в родительском доме, видеть, как растет Ануджа, спать в своей постели и есть приготовленную Авани чечевицу до тех пор, пока не пройду состязания у рани. Возможно, впереди у меня еще много лет спокойной жизни. А потом, если меня постигнет удача и я стану дургаваси, мне уже никогда не выйти замуж и не иметь детей. С этого времени моя жизнь будет принадлежать рани.

– Что ты делаешь? – спросила Ануджа, входя в мою комнату.

Ей уже исполнилось три годика. Девочку переполняли вопросы, как накрытый крышкой котелок на огне переполняет пар.

– Думаю.

Ануджа залезла ко мне на колени.

– Можно я буду думать вместе с тобой?

Она унаследовала от мамы не только тонкие черты лица, но и изящество ее фигуры. Сестру всегда интересовало, почему бабушка на нее кричит и почему умирает птенец за окном. Гамлет говорил, что в падении воробья видна воля Провидения. Но как можно объяснить сестре это?

– Да.

Ануджа немного помолчала. Затем любопытство взяло свое.

– Почему ты не тренируешься с Шиваджи?

– Он сегодня решил передохнуть, – выкрутилась я. – Он сказал: «Ступай и скажи Анудже, что сегодня Сита научит ее держать саблю».

– Не хочу саблю, – отрицательно замотала головкой сестренка. – Хочу поиграть с Моли.

Так звали ее игрушечную кошку. Бабка запрещала держать в доме настоящую кошку.

– Но мы играли с Моли вчера.

Ануджа приникла головкой к моей груди.

– Тогда почитай мне сказку.

Я зажмурилась, представив себе, что моя собеседница способна понять, как трудно упражняться в боевых искусствах, ожидая дня, который, возможно, вообще никогда не настанет. Наверняка есть сотни женщин, которые упорно готовятся, чтобы оказаться в Джханси, столичном городе, где живут махараджа Гангадар Рао и его рани. Но в своей деревне я одна такая.

Когда Ануджа прижалась ко мне своей головкой с мягкими волосиками, мне ужасно захотелось, чтобы сестренка поскорее выросла и смогла понять, что для меня значат мои тренировки. Я потерла лодыжку, которая болела после вчерашних упражнений.

– Сказка… Как насчет «Павлина и черепахи»?

Ануджа согласно кивнула, и я начала.

* * *

Конечно, в Барва-Сагаре не осталось ни одной семьи, которая бы не знала о ссоре между папой и бабкой, разразившейся после маминых похорон. Разумеется, все в нашем доме знали, что папа думает насчет возможности сделать кого-либо из его дочерей девадаси. Тем не менее, пока бабка оставалась жива, существовал риск, что мы все равно будем отправлены в храм, – в том случае, если с папой что-то произойдет. Вас интересует, как такое возможно? Ну, во-первых, если папа умрет, никто не захочет содержать двух девочек в своем доме. У тети есть собственные дети. Ее муж не согласится работать в поте лица, чтобы содержать нас с сестрой до самой нашей смерти. Я уже слишком стара, чтобы иметь шанс выйти замуж. Если я не стану дургаваси, то не смогу заработать деньги на приданое Анудже. Кто в Барва-Сагаре согласится взять на себя такую обузу, как мы с сестрой?

Теперь вы понимаете, почему, когда отец этой зимой прихворнул, Шиваджи настоял на том, чтобы я забросила изучение хинди и санскрита, который и так неплохо знала, и сосредоточилась на верховой езде.

«Все дургаваси умеют ездить верхом, – написал Шиваджи в маленькой красной книжице моего отца. – Я знаю, ты боишься сажать ее в седло. Мы найдем ей мерина и только потом пересадим на жеребца. То, что Сита не ездит верхом, – ее единственная слабость».

Мой отец, закутавшись в три слоя плотной ткани, отдыхал возле жаровни, на которой тлели угли. Лекарь заявил, что это болезнь легких. В ближайшие несколько недель улучшения в состоянии отца он не предвидел. Лекарь, сторонник аюрведической медицины, сказал, что больному следует вдыхать горячие пары с маслом эвкалипта трижды в день.

Если вы ничего не знаете об аюрведе, то я расскажу. Это самая древняя медицина на свете. Она основана на нескольких ведах, написанных более чем два тысячелетия назад. В них описывается все, что должен знать лекарь, – начиная от болезней глаз и хирургии носа и заканчивая родами в случае, если плод неправильно лежит в теле матери. Столетие назад британские врачи приплыли из Англии для того, чтобы увидеть, как наши лекари оперируют больных. Они увезли полученные здесь знания, а затем распространили их в Европе. Некоторые люди не верят, что веды – так мы называем определенные древние тексты, написанные на санскрите более двух тысяч лет назад, – до сих пор заслуживают доверия. Санскрит – язык Пингалы[33], который примерно в то же время писал о размерах стихосложения. Его трактат, как впоследствии поняли математики, был о двоичной системе счисления.

Однако даже при аюрведическом лечении отец два дня не выходил из своей комнаты. Я принесла ему полдюжины книг, но всякий, кто был болен, знает, что чтение для удовольствия и чтение для того, чтобы скоротать время, – совсем разные вещи.

Отец замешкался, прочитав слова Шиваджи, и только после продолжительной паузы наконец вывел пером: «Где мы добудем спокойного мерина?»

«Обещай, что будешь заниматься с Ситой каждое утро, и я найду мерина».

«Когда? По утрам мы занимаемся языками».

«И как языки смогут ее выручить, если рани объявит о состязании в следующем году? – написал Шиваджи. – Сита может сойти за семнадцатилетнюю, но ее неумелость будет всем очевидна. Нихал! Ее надо учить ездить верхом».

Отец смотрел в окно на землю Шиваджи, которая граничила с нашей. Поля белели под тонким слоем изморози. Издалека земля казалась большим, покрытым льдом озером. Сейчас, когда рис был собран, Шиваджи особо ничем не был занят и вполне мог уделить моему обучению достаточно времени.

«Ладно. Мы прекращаем уроки хинди и санскрита», – написал отец.

Шиваджи в задумчивости подкрутил кончики усов.

«Я не вижу особого смысла в английской поэзии».

Сердце мое учащенно забилось в груди. Никто не мог быть более благодарной своему учителю, чем я, но мне также ведома была его ограниченность. Если при виде дерева, чьи длинные ветви раскачиваются на ветру, ты думаешь о длинных женских волосах, а очертания облака напоминают тебе черепаху, в глазах Шиваджи ты выглядишь странным человеком, ибо твои полеты фантазии кажутся ему непонятными. Я смотрела на отца и мысленно молила его не прекращать наших утренних чтений. День мой был заполнен упражнениями с саблей и стрельбой из лука и огнестрельного оружия. Только во время уроков с отцом ум мой по-настоящему парил, словно ястреб, высвободившийся из силков.

«Английская поэзия сделает Ситу лучшим воином», – написал отец.

От удивления брови Шиваджи поползли кверху, пока почти не скрылись под копной длинных волос.

«Чему Сита должна обучаться?» – написал папа.

«Владению саблей и луком», – был ответ.

«В обоих случаях важен ритм. Чтобы послать четыре стрелы одну за другой и попасть точно в глаз быку, нужны не только меткость, но и точный расчет времени. В этом ей поможет чтение сонетов Шекспира».

Никогда не задумывалась над этим. Впрочем, гармония в стрельбе из лука присутствует. Ты вынимаешь из колчана стрелу, кладешь ее на тетиву, натягиваешь, целишься, отпускаешь… Поэзия в действии. Шекспир писал: «Взойди ясное солнце и убей завистницу-луну». Пятистопный ямб отражает ритм сердцебиения, ритм упражнений с оружием, когда Шиваджи учит меня во дворе.

Сосед посмотрел на меня, ожидая подтверждения слов отца, и я сама удивилась, когда убежденно заявила:

– Так оно и есть.

Шиваджи надул щеки и выпустил воздух.

– Тогда завтра. К тому времени я найду подходящую лошадь.

После ухода соседа отец указал на шахматы, расставленные на доске, которая стояла на деревянном стуле. Он вырезал их из мангового и тикового дерева еще до моего рождения. Обычно мы играли с ним по вечерам, но после начала болезни мы еще ни разу с ним не играли.

«А можно? – «написала» я у него на ладони. – Тебе нужно отдыхать».

Папа рассмеялся.

«И лишиться возможности выиграть?»

Он уже несколько месяцев не мог у меня выиграть. Ученица превзошла учителя.

«Я знаю, ты не позволишь больному человеку проиграть».

Я улыбнулась.

«Посмотрим».

Из трех партий папа выиграл две.

«Или твои мысли витают где-то далеко, или ты на самом деле меня пожалела».

Скорее всего, и то, и другое.

«Ты нервничаешь из-за предстоящих уроков верховой езды?» – догадался папа.

Я пожала плечами.

«Не волнуйся, – «написал» он на моей ладони, сжимая другой рукой одну из фигур. – Каждое из искусств, которым ты овладела, – еще один шаг, приближающий тебя к королю. Ты со всем справишься».

«Надеюсь».

«Ты научилась играть в шахматы, научишься и скакать. Ты не позволишь страху помешать тебе».

Потянувшись, он погладил меня по голове.

Когда Шиваджи пришел позже тем же днем и сообщил отцу, что собирается одолжить животное у местного устроителя свадебных бараатов[34], я подумала, что мерин будет украшен цветами и попоной из атласной ткани. Его единственным предназначением в жизни было благополучно довести жениха по улицам деревни к дому его невесты. Все кони, которых мне прежде довелось повидать в жизни, ходили под украшенными драгоценными камнями седлами, и на сбруе у них позвякивали серебряные колокольчики. Когда на следующее утро Шиваджи привел к нам во двор мерина без каких-либо украшений, то, как ни стыдно это признать, первой моей мыслью было: он голый. А потом я подумала: «Какой же он громадный!»

Сказать, что мне было не по себе, все равно что сказать, будто мышь ощутила легкое беспокойство, когда перед ее норкой появился кот. Я никогда прежде не видела лошадей с близкого расстояния и, разумеется, не прикасалась к ним.

Шиваджи взмахом руки подозвал меня к себе.

– Сита! Это Радж. Радж! Познакомься с Ситой.

Я ничего не слышала. Кровь стучала у меня в ушах. Я вся словно онемела, не могла заставить себя потянуться и погладить животное так, как делал Шиваджи. Я боялась, что мерин что-нибудь откусит у меня.

– Это лошадь, а не дикий зверь, – сказал сосед. – Подойди.

Взяв мою руку, он поднес ее к продолговатой морде животного. Отец ранее строго-настрого приказал мне во всем слушаться Шиваджи, каким бы пугающим ни казалось то, что сосед заставит меня делать.

«Животные чувствуют твой страх», – предупредил меня папа, а затем, откинувшись на подушки, прикрыл глаза.

Я не хотела его разочаровывать, особенно сейчас, когда он болеет.

Я погладила белые волосы коня на его морде.

– Ему понравилось, – удивившись, сообщила я Шиваджи.

– Видишь? Нечего бояться. Все невесты в Индии на таких катаются. Даже Анудже любопытно.

Я повернула голову. И впрямь, Ануджа уже спешила познакомиться с неизвестным ей животным, появившимся в нашем дворе. Сестра, судя по всему, сбежала от Авани. Ее вьющиеся волосы, спутавшись, висели расплетенными. Она семенила босиком по утоптанной земле, хотя девочке полагалось ходить в джути.

– Это лошадь, – сообщил Шиваджи моей сестре. – Если хочешь, можешь подойди поближе.

Глаза сестренки округлились. Я была благодарна за любую отсрочку, лишь бы не залазить на это животное.

Шиваджи поднял сестру на руки и поднес к Раджу. Мерин втянул ноздрями воздух и фыркнул.

– Ты ему понравилась, – сказал Шиваджи. – Лошади фыркают только тогда, когда маленькие девочки им нравятся.

Ануджа рассмеялась. Она потянулась и погладила мерина по морде.

– Его мех щекочет.

– Не мех, а волосы. Мне кажется, он хочет, чтобы ты села на него верхом.

Шиваджи посадил Ануджу в седло и придерживал ее. Сестренка хихикала. Я почувствовала стыд – всего несколько секунд назад я боялась сделать то, что сейчас делала сестра.

– Вы представляете, что скажут соседи, если она свернет себе шею? Какая семья позволит девочке садиться на лошадь?

Заслышав бабкин голос, мы трое дружно обернулись. Она спешила по двору, тоже босая, без джути на ногах.

Шиваджи снял Ануджу с мерина и опустил на землю.

– Убирайся домой! – закричала бабка.

Сестра побежала в дом. Бабка перевела взгляд на меня.

– Сегодня вечером вы обе не будете ужинать.

– Это моя вина, – произнес Шиваджи.

– Это ее вина! – указывая на меня пальцем, сказала бабка. – Ты вознамерилась скакать по Джханси простоволосой, словно гулящая девка. Волосы будут развеваться у тебя на ветру, а на поясе будет висеть сабля.

Другие женщины на ее месте заковыляли бы обратно по утоптанной земле внутреннего двора, а бабка величественно, словно призрак, поплыла прочь, всем своим видом демонстрируя отсутствие любви и нежности к живым.

Я медленно подошла к мерину. Шиваджи сообщил, что на нем английское седло, и повторил, что мне нечего бояться. Вот только ни одно другое существо не вызывало в моей душе такого трепета, как эта лошадь. Мне трудно было собраться с мыслями. Я посмотрела в сторону и увидела Авани. Служанка вышла из дома, чтобы постирать наше постельное белье в бадье, стоящей на крыльце.

– Ты о чем-то задумалась.

– Извините.

Шиваджи сложил руки на груди.

– Скажи, Сита, – понизив голос, хотя никто, кроме служанки, не мог нас сейчас слышать, произнес он, – кто будет кормить семью, когда твой отец постареет и не сможет работать?

– Я.

– Только ты. Ты должна стать дургаваси. Твой отец дважды спас мне жизнь в Бирме. Я перед ним в долгу.

Папа никогда мне об этом не рассказывал. Мне хотелось задать Шиваджи вопрос, но в этот момент взгляд его был слишком суров.

На Раджа я забралась с третьей попытки. Я ощутила огромное облегчение, когда урок закончился, а мерин не попытался сбросить меня с седла.

В тот вечер папе в его спальню принесли горячую тахари[35], а нам с сестрой велено было уходить из кухни. Ануджа уставилась на горшок, полный риса и картофеля. Ноздри ее вдыхали запах чеснока и гороха.

– Я хочу есть.

Улыбка бабки была тонкой и острой, словно лезвие моего скимитара.

– Тебе следовало хорошенько подумать, прежде чем идти сегодня за этим грязным животным.

Ануджа не поняла.

– За что? – тонюсеньким голоском спросила она.

Я слегка подтолкнула сестру в сторону моей комнаты.

– Мы будем читать, – сказала я с напускной беззаботностью. – Пища для разума вместо пищи для живота.

Когда мы вошли в мою комнату, я взяла с полки «Сказки братьев Гримм». Это сокровище папа подарил мне на десятый день моего рождения, сказав, что книга из Джханси.

– «Золушку» или «Белоснежку»? – спросила я.

– «Рапунцель»!

Я принялась читать сказку, надеясь, что сестра забудет о голоде и заснет. Ее глазенки уже начали закрываться, а ресницы отбрасывали тени на щеки, когда бабка распахнула дверь. Она несла поднос, на котором стояла миска, прикрытая крышкой.

– Тахари! – воскликнула Ануджа.

Она бросилась к дади-джи и обняла ее за ноги.

– Прочь!

Сестра тотчас отпрянула. Это было не тахари. Миска для тахари была сравнительно небольшой.

– Встать.

Мы повиновались. Бабка подняла крышку и принялась сыпать ложкой соль из миски на пол.

– На колени.

Когда никто из нас не сдвинулся с места, бабка пригрозила:

– Поднимите подолы ваших курт и становитесь на колени, иначе я возьмусь за палку!

Я первой подняла подол и подала Анудже пример повиновения. Затем я стала коленями на соль. Когда Ануджа последовала моему примеру, ее нежной кожице сделалось больно, и сестра вновь поднялась.

– На колени!

Бабка схватила ее за руку и заставила опять опуститься коленями на соль. Не будь папа глухим, он бы услышал плач Ануджи, даже если бы сейчас стоял посреди соседского поля.

– Вы будете стоять, пока я не вернусь.

Слезы бежали ручейками по щекам Ануджи. Ее плач превратился в истерику.

– Дади-джи! – воскликнула я. – Она задыхается…

– Молчать! А не то я завяжу тебе рот! – пригрозила Анудже бабка.

Я посмотрела на сестру и округлила глаза, стараясь, чтобы она поверила: такое возможно.

Бабка вернулась спустя час. К тому времени Ануджа выплакала все слезы, но я знала, что не смогу рассказать об этом отцу. Если я проговорюсь, бабка будет терпеливо ждать, чтобы позже, когда меня примут в дургаваси рани, наказать сестру, вновь поставив ее на соль. А может, сделает с ней что-нибудь похуже. Я отнесла сестру на чарпаю в ее комнату и дала напиться воды.

– Почему дади-джи так меня ненавидит?

– Она тебя не ненавидит, – тихо произнесла я. – У нее была очень трудная жизнь. Это сделало дади-джи раздражительной и злой.

Я подняла одеяла и подождала, пока сестра под них заберется.

– Помнишь котенка, который приковылял к нам во двор в прошлом месяце?

– Тот, со сломанной лапкой?

– Да. Что случилось, когда ты хотела прикоснуться к его лапке?

– Он меня укусил.

– С дади-джи то же самое. Боль делает нас несчастными и злыми.

– А что у нее болит?

«Ничто», – пронеслось у меня в голове.

У нее был любящий сын, добрые соседи и достаточно еды.

– Ее боль не внешняя, как у котенка, она вот тут. – Я прикоснулась к груди Ануджи в области сердца. – Когда болит там, эту боль просто невозможно унять.

– Значит, она всегда будет злой?

Я задумалась. Может, лучше солгать? Но какой в этом смысл?

– Да, боюсь, что всегда…