Читать книгу Дочь Клеопатры - Мишель Моран - Страница 8

– Довольно смелые слова, – произнес Марцелл.

– Или довольно наивные, – сердито прибавил мой брат.

– А что? Разве это неправда? – возразила я.

Мы трое сидели на разных кушетках нашей комнаты. Озаренный пламенем комнатного светильника, племянник Октавиана походил на золотоволосого Аполлона. Казалось, его могучие загорелые руки способны сделать все на свете. Странно ли, что дядя предпочел его Тиберию, своему озлобленному приемному сыну?

– При чем здесь правда? – отмахнулся Александр. – Твое счастье, что Цезарь ни слова не слышал.

Я покосилась на дверь. Вскоре должна была появиться Октавия и разогнать нашу компанию по комнатам.

– Как, по-твоему, обойдутся с тем узником?

– В точности так, как сказал дядя. Его правую кисть прибьют на дверях Сената.

– И Агриппа исполнит приказ? – тихо спросил мой брат, сняв жемчужную диадему и пригладив ладонью выбившиеся волосы.

– Или кто-то еще. Но в Риме не отыскать человека более верного, чем Агриппа. Он и дочь родную не пощадит, если та будет чем-нибудь угрожать Республике. В конце концов бунтаря непременно схватят.

– А почему этот странный знак – красный орел? – полюбопытствовала я.

– Орел – символ наших легионов. Получается, якобы Рим обагрен кровью своих рабов. Вольноотпущенные считают этого человека ужасно храбрым. Только не вздумайте упоминать его прозвище при Октавиане: дядя убежден, что оно возвеличивает дело мятежника.

– Если сенаторы до сих пор не взбунтовались, – задумчиво проговорила я, – чем же он провинился перед законом?

– Например, тем, что тайно освобождает гладиаторов прямо с арен. И помогает бежать мужьям и женам, разлученным в рабстве.

– Бежать? Куда? – выпалил Александр.

– Должно быть, на родину. Несколько месяцев назад на Фламиниевой дороге поймали беглых рабов-галлов. При них нашли достаточно золота, чтобы вернуться домой.

Я покосилась на брата. Тот прочитал мою мысль – и строго покачал головой. Но разве у нас еще оставалась другая надежда? Если Красный Орел помогает галлам устроить побег, что ему стоит помочь нам вернуться в Египет? Брат не хуже меня слышал предупреждение Октавиана: «Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать – и люди сочтут меня милосердным». А что потом, когда не надо будет казаться милосердным? Когда Александр войдет в совершеннолетний возраст и его сочтут опасным?

Тем временем племянник Цезаря продолжал:

– Все-таки есть в его поступках нечто благородное. Ведь если бы не каприз Фортуны, мы тоже не родились бы на Палатине. Жили бы где-нибудь в Субуре, спали бы с крысами и попрошайничали на улицах. Или, подобно Галлии, нас бы продали в рабство.

Александр подался вперед:

– А разве она родилась свободной?

– Конечно. Ее отец – Верцингеторикс.

– Галльская царевна! – ахнула я.

Марцелл кивнул.

– Маленькой девочкой она прибыла в Рим в цепях. Через несколько лет ее отца провезли напоказ во время триумфа Цезаря, а потом казнили. – Увидев мой взгляд, он поспешил добавить: – С египетской царицей так бы не поступили. Верцингеторикс был предводителем галлов и варваром. Мама рассказывала, что Галлия первое время не знала ни греческого, ни латыни.

– Значит, ей уже далеко за двадцать.

– Да, около тридцати.

Мой брат помолчал, а потом спросил:

– Почему твой дядя не превратил нас в рабов?

– В ваших жилах – кровь Александра Македонского. Ваш отец был римским гражданином.

– А отец Юбы не был, – заметила я.

– Это верно. Он происходит из рода воина Массиниссы. Думаю, дядя ужасно рад, что не сделал его рабом. При Акции Юба спас ему жизнь – в те долгие дни перед великой битвой, пока мы не знали, кто победит.

В те долгие дни перед битвой, пока мы надеялись, что Египет будет спасен.

В комнате повисло неловкое молчание.

Марцелл прокашлялся.

– Видел твой александрийский пейзаж. Ты очень одаренная девушка.

– Посмотрел бы ты на ее другие рисунки, – вставил Александр. – Покажи ему, Селена.

Я скрестила руки на груди.

– У нее есть альбом из кожи, – пояснил мой брат. – Такого ты даже в руках не держал. Ну давай, сестричка, – вкрадчиво попросил он.

Под взглядом золотоволосого Аполлона я подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты, и достала подарок матери. Марцелл округлил глаза при виде альбома и восхищенно выдохнул:

– Что это?

– Телячья кожа, – сказал Александр.

– Все сделано из нее? – изумился юноша, листая страницы. Трудно сказать, что именно произвело на него подобное впечатление: сами рисунки или то, на чем они были выполнены. – Я и вправду ни разу такого не видел, – признался он. – Где ты это взяла?

– Из пергамской библиотеки, в Акрополе, – ответил мой брат.

– А, величайшая библиотека в мире!

– Вторая по величине, – поправил его Александр. – Когда наш род перестал снабжать Пергам папирусом, тамошние жители научились выделывать книги из кожи телят.

– Книги… – благоговейно повторил Марцелл.

– В Пергаме их двести тысяч, и все достались нашей матери в дар от папы. Она читала их – по одной за ночь.

Брат посмотрел на меня, и я догадалась: он вспоминает седьмой день рождения, когда нам позволили выбрать себе что-нибудь из пергамской библиотеки. Александру понравилась книга о лошадях, а мне приглянулся чистый альбом для рисунков…

Я отвела глаза, и племянник Цезаря тихо проговорил:

– Клеопатра была необыкновенной женщиной.

– Да, – в тон ему отозвался мой брат.

В коридоре послышались негромкие шаги. Наш гость поднялся.

– Это мама, – сказал он, возвращая альбом.

Дверь отворилась. В проеме возникло лицо Октавии рядом с масляным светильником.

– Марцелл, что ты делаешь? – резко спросила она.

– Иду спать, – озорно ухмыльнулся он и, чмокнув мать в щеку, пообещал нам: – Утром увидимся.

Октавия дождалась его ухода и неторопливо поставила светильник на стол.

Мы забрались на кушетки. Что дальше? Несмотря на жару, я натянула на себя тонкое льняное одеяло. Сестра Цезаря подошла и села на край моей кушетки. Вдохнув, я уловила слабый лавандовый аромат, исходивший от ее кожи. Мама душилась только жасмином.

– Как прошел день? – спросила Октавия.

Недоуменно переглянувшись с братом, я честно призналась:

– Утомительно.

– Завтра будет еще тяжелее, – предупредила она. – Я помогу вам подготовиться для триумфального шествия. Правда, оно продлится всего один день.

– Я думала, три.

– Верно, но ваше участие потребуется только завтра. Утром к вам в комнату принесут наряды. Вы в них оденетесь и проедете вслед за Цезарем на деревянном плотике. Да, от цепей отказаться не получилось, но вот заковывать вам шеи я не позволю. Это для рабов.

– А потом? – ровным голосом спросил Александр.

– Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.

– В нас будут плевать на улицах? – прошептала я.

– Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.

– Например? – не отступала я.

Октавия передернула плечами.

– Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.

Я вскинула подбородок.

– Это правда.

– Чему еще они верят? – спросил Александр.

– Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.

Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля – в точности как описала сестра Цезаря.

– Это тоже правда.

Октавия подалась вперед.

– А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?

– Ну да. Три года назад, – произнес Александр. – Разве это ужасно?

Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:

– Больше они ничему не верят?

Помедлив, Октавия проговорила:

– Ходили разные слухи о пиршествах на реке…

– Верно, – искренне выпалил Александр. – У мамы с папой было свое общество. – «Собрание Неподражаемых в Жизни».

– Чем же оно занималось? – затаив дыхание, осведомилась Октавия.

– Пировало на кораблях, обсуждая вопросы литературы с великими философами со всего света.

– Потом его переименовали в «Орден Неразлучных в Смерти», – прибавила я. – После того, как отец проиграл сражение при Акции. Однако теперь все в прошлом… Как и наши мама с папой.

Вечерняя гостья чуть откинулась назад и недоверчиво смотрела то на меня, то на брата. Казалось, она никак не могла представить себе, что мы говорим об одном и том же мужчине.

– Ну и… много времени он проводил с вашей мамой?

У меня запылали щеки. Так вот в чем дело: Октавия до сих пор его любит.

– Да, – еле слышно сказал Александр.

– Значит, не слишком часто бывал со своими людьми? – обратилась она ко мне.

– Не слишком… – Я устыдилась и отвела глаза. – Вы рады, что его больше нет?

– Никогда никому не желала гибели, – произнесла Октавия. – Конечно, когда Антоний оставил меня, это было ужасно. О нашем разрыве узнал весь Рим.

Я попыталась представить, что ей пришлось пережить после того, как папа прилюдно ушел к другой. Мои сводные сестры, Антония с Тонией, даже и не успели его узнать. Они были очень маленькими, когда отец окончательно переселился в Александрию.

– Мой брат желал ему смерти, – призналась Октавия. – Но я… – Она запнулась, потом продолжила: – В Риме не отыскалось бы женщины, которая не любила бы Марка Антония.

– А теперь его ненавидят, – заметила я.

Сестра Цезаря встала с кушетки и нежно погладила мою щеку тыльной стороной ладони.

– Люди решили, что он позабыл свой народ, чтобы сделаться греком. Но это прошлое. Гораздо важнее – завтрашний день. Наберитесь мужества, и все в конце концов будет хорошо.

Когда она удалилась, мы с братом посмотрели друг на друга. Мерцающее пламя оставленного ею светильника бросало неверные блики на наши лица.

– Мама ни разу не приходила к нам перед сном, – произнес Александр.

– Она ведь была царицей, а не сестрой правителя.

– Думаешь, папа любил Октавию?

Ответить «нет» было бы жестоко, но эта женщина никогда не сравнилась бы с нашей матерью; я не могла представить себе, чтобы она мчалась на колеснице наперегонки с отцом по Канопской дороге или чтобы он подхватил победительницу на руки и начал кружить.

– Может, папу привлекала ее доброта? – предположила я.

Александр кивнул.

– У Марцелла такое же золотое сердце, правда? Между тем он, по-моему, первый красавец в Риме.

У меня округлились глаза.

– Послушай, ты, надеюсь, не Ганимед?[11] Братишка сердито вспыхнул.

– Нет, конечно!

Я продолжала смотреть на него, но Александр задул светильник, и в темноте мне расхотелось продолжать беседу.

Принесенные поутру одежды оскорбили нас до глубины души. Александр недоуменно уставился на льняной церемониальный передник, а я нервно мяла в руках платье из бус, гневно спрашивая:

– Римляне ведь не думают, будто мы в Египте так одеваемся?

Холмы за окном еще розовели в лучах рассвета, но, судя по долетавшему шуму, все обитатели виллы уже проснулись.

– Ну да, – без тени издевки ответила Галлия.

– Наши царицы носили такие платья тысячу лет назад. Сейчас в ходу шелковые хитоны!

– Но на египетских росписях и на статуях…

– Это делается нарочно, под старину, – терпеливо пояснил брат. – Я ни разу не наряжался в передник.

– Мне очень жаль, – промолвила Галлия, и ей нельзя было не поверить: в детстве галльской царевне тоже пришлось испытать это унижение на улицах Рима, – но такова воля Цезаря.

Взглянув на ее несчастное лицо, я не стала противиться, когда Галлия повела меня в купальню и помогла облачиться в платье. Однако стоило нам приблизиться к зеркалу, как к моему лицу прихлынула кровь. Бусы прикрывали только самое необходимое; с тем же успехом я могла появиться в городе полуголой.

Появилась Октавия – и всплеснула руками:

– Что на ней надето?

– Так велел Цезарь, – возмутилась Галлия.

– Девочку не повезут по улицам в этом виде, словно блудницу! – воскликнула ее госпожа и обратилась ко мне: – У тебя ведь была другая одежда?

– Шелковые туники и парики, – поспешила ответить я.

– Ты так наряжалась в Александрии?

– И еще красилась.

– Неси сюда все. – Октавия закатила глаза к потолку. – Уж лучше краска, чем это.

Под ее присмотром Галлия закрепила парик на моих волосах. Когда я показывала рабыне, как правильно провести сурьмой длинные черные линии от наружных уголков глаз, Октавия чуть нахмурилась. Галлию интересовало все до мельчайших подробностей: желто-красная хна для рук, моринговое масло для лица, кусочек пемзы для удаления лишних волосков у бровей…

– Ты еще слишком юна для таких вещей, – строго сказала она. – Сотрешь себе кожу до дыр.

– Против этого есть особый крем.

Я показала коробочку, содержимое которой Хармион втирала в мое лицо по утрам. Галлия принюхалась и передала ее госпоже.

– И что, все женщины этим пользуются? – тихо спросила Октавия. – Хна, парики?

– В торжественных случаях, – ответила я.

Она посмотрела на Галлию.

– Римлянки тоже подкрашивают веки малахитом, хозяйка, – сказала та. – Просто не так ярко.

Вернувшись в комнату из купальни, я так и прыснула. Брат нарядился в длинный передник и золотой воротник-ожерелье, а немес, золотисто-синий головной убор фараона, занял место жемчужной диадемы. Александр посмотрел на меня и сердито скрестил руки на груди.

– Значит, тебе позволили переодеться в тунику, а я должен выйти в этом?

– Цезарь хотел, чтобы я показалась на людях в платье из бус.

– Как танцовщица? – ахнул он.

– Или продажная женщина, – прибавила я по-парфянски.

Октавия вежливо кашлянула.

– Нам пора в атрий. – Она с беспокойством одернула свою столу. – Брат готовится совершить жертвоприношение. Затем от Сената начнется шествие… – И с надеждой прибавила: – С вами ничего дурного не случится.

– Вы поедете на плоту за спиной Цезаря, – пояснила Галлия. – Плебеи побоятся его задеть и не станут кидать камни.

– А что они станут кидать? – осмелел Александр.

Галлия повернулась к Октавии, но та решительно покачала головой:

– Ничего. Вы будете очень близко от Цезаря. Я позабочусь об этом.

Мы с братом взялись за руки. В атрии Октавиан и Ливия объясняли Марцеллу с Тиберием, где будут их места во время триумфа. Правда, племянник Цезаря слушал вполуха, обмениваясь улыбками с Юлией. Стоило нам войти, как разговор оборвался. Агриппа и Юба перестали полировать клинки.

– Клянусь фуриями, вот это парик! – воскликнул Марцелл, приближаясь ко мне.

Все обернулись, а Юлия так и впилась в меня взглядом, полным нескрываемой злобы. Надо быть с ней поосторожнее, решила я.

– Где платье из бус? – осведомилась Ливия.

Значит, вовсе не Цезарь, а она лично желала меня унизить. Никто не ответил, и Ливия продолжала наступать:

– Где платье?

Галлия вышла вперед, заслонив меня.

– С ним произошла одна неприятность. Кошка решила, что это новая игрушка…

– Наглая шлюха. Вон с глаз моих!

Галлия отступила, но на ее место встала Октавия.

– Ливия, платье пропало.

– Лжешь! Я знаю, вы взяли его…

– Ты обвиняешь во лжи сестру Цезаря? – гневно вмешался ее супруг.

Жена пристыженно потупилась.

– Прости меня, Октавиан.

– Ты оскорбила не меня, а мою сестру.

Под пристальными взглядами собравшихся Ливия повернулась к золовке, чтобы обиженно процедить:

– Мне очень жаль.

Октавия еле заметно кивнула. Она сказала правду. Платья действительно больше не было: одной из рабынь велели продать его на рыночной площади. Галлия просто исказила истину. Ливия уставилась на меня, и мне вдруг захотелось превратиться в невидимку. Она никогда не забудет этого унижения. А винить во всем будет меня. Меня – и Галлию.

– Где моя речь? – осведомился Октавиан.

Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:

– Хорошо.

По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое – видимо, стальная кольчуга.

– Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?

– Я буду слева, а он – справа, – пообещал полководец. – Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…

– …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы – одна семья, – сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. – А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.

Тот намеренно скорчил противную мину.

Марцелл рассмеялся.

– Какая прелесть!

– Прости, не всем быть писаными красавцами! – огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.

– Довольно! Октавия, начинай.

Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».

Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:

– Начинаем триумф.

Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:

– Это он?

– Курия Юлия, – благоговейно ответил Марцелл. – Или Сенат, как выражаются горожане.

Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил: