Читать книгу Избранница Наполеона - Мишель Моран - Страница 3

Дворец Фонтенбло, Франция

Октябрь 1809 года

Перед тем как встретиться с ним, я стою перед зеркалом и, по обыкновению, поражаюсь собственной красоте. Нет, не такой красоте, как у Жозефины. У этой женщины только и есть, что большие коровьи глаза и пышная шевелюра. Я говорю об утонченной красоте, как у мраморных изваяний Бартолини. Мне двадцать девять, и можно было бы предположить, что красота уже начала увядать. Но это не так: моя талия все так же стройна, а поскольку рожала я только один раз, то и грудь по-прежнему высока и упруга. Я верчусь перед зеркалом, чтобы разглядеть свой греческий наряд со спины. При свечах он восхитительно прозрачен.

– Поль! – зову я, и мой камергер мгновенно является.

Это мой самый верный союзник, мой несгибаемый телохранитель. Когда семь лет назад я нашла его в Сан-Доминго, я дала ему новое имя, сходное со своим. Теперь, после обретения независимости, они называют свое государство Гаити. Но для французов эта колония навсегда останется Сан-Доминго.

– Он здесь? – спрашиваю я.

– В холле, ваше высочество.

– И как выглядит?

Поль со мной честен.

– Вид несчастный.

Стало быть, Жозефина явилась, и разговор состоялся. Не сомневаюсь, она бросилась к его ногам, умоляя о прощении. И брат, разумеется, ей посочувствовал. Но на этот раз о прощении не может быть и речи. Это вам не интрижка с молоденьким лейтенантом – это уже непростительная ложь. Почти четырнадцать лет она внушала ему, что у него не может быть детей. Что не она, а он повинен в том, что у него никогда не будет наследника. И тут появилась пани Валевская. Хорошенькая блондиночка, мужняя жена, которая в конце концов бросила супруга ради моего брата. И все переменилось. Боже мой, да я готова ее расцеловать! Надо будет послать ей бриллиантовую брошь. Пусть знает, какую службу она сослужила Бонапартам, наконец ввергнув в опалу императрицу Жозефину и послужив падению этой ненавистной Богарне.

– Пригласить его, ваше высочество?

Я возвращаюсь к зеркалу – терпеть не могу эту уродливую громадину в золоченой раме, подаренную мне на свадьбу вторым мужем! – и изучаю свое отражение. Волосы у меня схвачены простой нитью жемчуга, и я расправляю их по плечам наподобие длинной черной шали.

– Нет, пускай обождет еще минутку.

С самого детства Наполеон восхищается моими волосами. Дома, на Корсике, я часто просила его заплести мне косы. Он лишь смеялся в ответ и называл мою просьбу уловкой распутницы, добавляя, что ни один мужчина не устоит перед женщиной, чьих волос он касался. Что ж, послушать дам нашего двора – я и есть распутница.

Знаю, какие сплетни ходят обо мне. Мол, когда первый муж повез меня на Карибы, я какой только любви ни испробовала: и с черным, и с белым, и с мужчинами, и с женщинами. Воспоминания о жизни в Сан-Доминго вызывают у меня улыбку. Томные ночи, когда мы наслаждались тропическими плодами, и в моей постели было два и иногда и три любовника разом. А следом за тем – утро, когда солнце накрывает море золотой вуалью… Но потом мой муж умер от желтой лихорадки, и пришлось возвращаться в Париж. И вот я стала вдовой Леклерк, и даже без какого-нибудь титула.

– Теперь скажи ему, что я готова.

Поль кланяется в пояс и скрывается за дверью.

Однако мое второе замужество все переменило.

Я думаю о Камилло Боргезе, о том, чем он сейчас занят в Турине. Хотя другого такого болвана с титулом князя вовек не сыщешь, мой брак с ним стал для меня величайшим достижением. Обеим сестрам брат пожаловал титулы императорских высочеств, но зато я – княгиня Боргезе, обладательница собственного палаццо в Риме, огромной коллекции произведений искусства и фамильных драгоценностей Боргезе на триста тысяч франков. О такой партии для меня даже мама не мечтала.

Интересно, что бы подумали марсельские старухи, если бы сейчас увидели свою «итальянскую прислугу». Мне было тринадцать лет, когда наша семья уехала с Корсики и нашла пристанище в этом жалком приморском городишке. Все свое имущество мы побросали, и когда приехали, у нас ничего не было. И вот как французы нас встретили – как ничтожеств. Они считали, что раз мы корсиканцы, то и французского не знаем. «Вон корсиканцы пошли, – перешептывались они за нашими спинами. И еще: – Какая жалость, что у них ничего нет. А эта Паолетта – красотка. Могла бы удачно выйти замуж».

Когда нас с сестрами отправили служить в богатый дом Клари, мужчины этого дома решили, что сексуальные услуги входят в наши обязанности. «Девушки с Корсики, – говорили они, – лишь для одного годятся». Наполеону я об этом так и не сказала. Ему тогда было двадцать четыре, и он уже был генералом с опытом войны за плечами. Но когда он приехал к нам в Марсель, то сам все понял. Каролина к тому моменту разжирела как хрюшка, я же, наоборот, совсем перестала есть. «Что с ними такое?» – спросил он у мамы, но та сделала вид, что проблема в еде. «Здесь все не так, как на Корсике».

Но Наполеон видел мои слезы и обо всем догадался.

«Завтра же ноги вашей в этом доме не будет! – объявил он. – Обе поедете со мной в Париж».

Но в Париже шла война. «Это слишком рискованно. Мы же будем бедствовать!»

«Мы никогда не будем бедствовать! Мы – Бонапарты, – поклялся он, переменившись в лице. – И мы больше никогда не будем беззащитны».

Сегодня никто не осмелится шептать, что «корсиканки берут недорого».

Я поворачиваюсь к своей маленькой левретке, расположившейся на кушетке в дальнем конце комнаты.

– Мы самая могущественная семья в Европе! – говорю я тем голосом, каким разговариваю только с собакой. Она с энтузиазмом виляет хвостом, и я продолжаю: – Нам принадлежат престолы половины Европы – от Голландии до Неаполя. И о нас теперь говорят с трепетом в голосе. «Берегитесь Бонапартов! – вот как они говорят. – У них – вся власть!»

Отворяется дверь, и Поль торжественно объявляет:

– Его величество император Наполеон!

Я поворачиваюсь, но медленно, давая брату возможность в полной мере оценить мой наряд.

– Благодарю тебя, Поль.

Он возвращается в приемную, а я оказываюсь лицом к лицу с Наполеоном. Мы с ним во многом похожи. Оба – темноволосые и смуглые, как мамина родня, Рамолино, и подобно им горячие и пылкие. Еще в детстве он говорил мне, что когда-нибудь его имя будет греметь на всю Европу, и я ему верила.

– Значит, ты ей сказал. – Я улыбаюсь. Обри подбегает к нему приласкаться, и он машинально гладит собаку.

– Как я мог? – Он подходит к моему любимому креслу и садится. – У нее началась истерика, она рыдала.

– И ты не сказал, что намерен развестись?! – Я говорю таким тоном, что Обри стремглав бросается из комнаты.

– Она меня любит…

– Тебя пол-Европы любит! А она – лгунья! – Я пересекаю комнату и встаю перед ним. – Сам подумай: как она только тебя не обманывала! – выпаливаю я. – Сначала – про свой возраст, потом – про счета, и наконец – что она не бесплодна.

Господи, думаю я, да она же на шесть лет тебя старше! Без пяти минут бабушка. И ты почти четырнадцать лет верил, что отсутствие детей – это твоя вина!

Он прищуривается.

– Это правда. Она всегда меня обманывала.

– Она усомнилась в твоих мужских способностях. – Я на секунду закрываю глаза, потом выкладываю свой главный козырь. – Взять хотя бы, что она наплела русскому послу.

Его лицо каменеет.

– И что же?

Я делаю шаг назад.

– Как, ты не слышал?

– Что… она… ему… сказала? – Он поднимается.

Я изображаю глубокое сострадание, потом опять прикрываю глаза.

– На одном из своих приемов она заявила русским, что ты, по-видимому, импотент.

Брат свирепеет. Он кидается к двери, но я его опережаю и преграждаю дорогу, чтобы не дать уйти и схлестнуться с Жозефиной.

– Этого уже не исправишь!

– Пусти! – кричит он.

– Ты ничего не можешь сделать! Успокойся. – Я глажу его по лицу. – В эти слухи ни один серьезный человек не верит. А теперь, когда Мария Валевская носит твоего ребенка, кто ей вообще поверит? – Я беру его под руку и возвращаю к креслу у окна. – Открыть? Хочешь свежего воздуха?

– Нет! Свежий воздух вреден для здоровья. – Но его не оставляют мысли о русских. – Импотент! – бушует он. – Если я когда и отказался ее взять, то лишь потому, что был прямо от Мари!

Сестры от такого признания пришли бы в ужас, но у нас с Наполеоном друг от друга тайн нет. Я сажусь на край кресла и наклоняюсь к нему.

– Она просто распустила слух… Гнусную сплетню. Она всегда была непорядочной!

Конечно, он не может забыть, как она прятала от него счета, когда они поженились. Как ему пришлось продать конюшню – своих драгоценных лошадей! – чтобы оплатить ее причуды, которые продолжаются и поныне.

Он, конечно, богаче Папы Римского, но я никогда не прощу ей, что она его использовала. А еще – того, как она обошлась со мной…

– Это правильное решение – развестись.

– Да.

– Я… я ей завтра скажу.

Но я понимаю, что у него на уме. Привязанность брата к этой женщине противоестественна. В другие времена я бы задумалась, не околдовала ли она его.

– А можешь поручить это Гортензии, – небрежно бросаю я, будто меня только что осенило. И пусть тогда Жозефина рыдает, ей все равно его не отговорить. Потом я резко меняю тему, так, словно вопрос решен. – Сегодня вечером у меня прием в твою честь.

– Да, слышал.

Гости уже, наверное, собрались, и моя парадная гостиная полна смеха и аромата духов.

– А кое-кого я пригласила специально для тебя.

– Очередную гречанку?

– Нет, итальянку. Она блондинка и очень скромная. Не то что твоя старая карга. – Это мое излюбленное прозвище для Жозефины. Забавно, что по-французски оно звучит как «богарнель». – Идем? – Я встаю, зная, что, освещенная со спины, кажусь совершенно голой. Он ужасается:

– Так ты не пойдешь!

– Почему это?

– Это неприлично.

Я смотрю вниз.

– Пожалуй, сандалии стоит заменить.

– У тебя платье просвечивает!

– Но так одевались в Древнем Египте, – протестую я.

После завоевания Наполеоном Египта весь Париж помешался на фараонах. Одержав решительную победу в битве у пирамид, военные начали везти домой разные диковины: расписные саркофаги, алебастровые сосуды, маленькие резные фигурки из ярко-синего камня. В моем дворце в Нейи целых три комнаты заняты египетскими артефактами. И на каждый день рождения Наполеон дарит мне что-то новенькое. В прошлом году это была статуя египетского бога Анубиса. А за год до этого – женская корона из золота и лазурита. Когда-нибудь, когда я стану слишком дряхлой, чтобы устраивать празднества в честь брата, я обряжусь в египетский лен и украшу грудь и запястья золотом. А после этого умру с честью – как Клеопатра. Она не стала дожидаться, пока ее убьет Август Цезарь. Она сама распорядилась своим телом.

– Ты чересчур увлекаешься древностью. – Он встает и, хотя не в силах отвести от меня глаз, говорит: – Надень что-нибудь другое!

Я стягиваю наряд через голову и бросаю на кресло. После этого иду через комнату и нагишом замираю перед гардеробом.

– Твое кисейное платье с вышивкой серебром, – говорит он и подходит ко мне.

– Я в нем была вчера.

– Другое, новое.

Мой брат все знает о покупках, произведенных его двором, – от продуктов для дворцовых кухонь до нарядов, заказанных придворными дамами. Последнее его особенно занимает. Он говорит, мы должны затмевать все другие европейские дворы, и если для этого каждой фрейлине надо закупать четыреста платьев в год, значит, так тому и быть. Если же женщина настолько глупа, чтобы появиться на пышном приеме в платье, в котором уже где-то показывалась, ее никогда больше никуда не пригласят. Обожаю своего брата за то, что он это понимает. Я достаю кисейное платье, и Наполеон кивает.

Он следит, как я одеваюсь, а когда я протягиваю руку за шалью, качает головой.

– Такие плечи грех закрывать.

Я поворачиваюсь, кладу шаль на комод и морщусь от резкой боли в животе. Бросаю быстрый взгляд на Наполеона – тот ничего не заметил. Не хочу, чтобы он тревожился о моем здоровье. Впрочем, недалек тот день, когда мою болезнь уже не скроешь ни румянами, ни пудрой. Она будет заметна по морщинам на лице и худобе.

– Ты никогда не пытался представить себе, каково это – стать египетским фараоном? – спрашиваю я.

Я знаю, при мысли о Египте он вспоминает Жозефину, ведь именно там ему открылась ее неверность. Но в Египте правители никогда не умирают. Прошла тысяча лет, а Клеопатра все так же молода и прекрасна. И чем больше находят золотых корон и фаянсовых ушебти[1], тем больше она приближается к вечности в людской памяти.

– Да, – усмехается он. – Мертвым и мумифицированным.

– Я серьезно! – возражаю я. – Императоры и короли были всегда. А вот фараона уже две тысячи лет как нет. Только подумай: ведь мы могли бы править вместе. – Он улыбается. – А почему нет? Правители Древнего Египта брали в жены сестер. Более великой пары во всем мире бы не было!

– И как ты мне предлагаешь это сделать? – спрашивает он. – Или забыла, что египтяне восставали?

– Ты завоюешь их снова. Раз уж ты австрияков покорил – мамлюков и подавно. Разве это так трудно?

– Да не очень.

Я беру его под руку, и мы направляется в мою гостиную.

– Подумай об этом, – говорю я. И весь вечер он не сводит с меня глаз. И хотя я уверена, что с той итальяночкой, что я ему нашла, ему будет хорошо, я так же точно знаю, что восхищение у него вызываю только я.