Читать книгу Очертания последнего берега. Стихи - Мишель Уэльбек - Страница 7

Гипермаркет. Ноябрь[4]

Я плюхнулся сперва в прилавок морозильный;

Расплакался, струхнул, конечно, но не сильно.

Мне кто-то пробурчал, что от меня разит;

Я двинулся вперед, приняв нормальный вид.

Весь пригородный люд, разряженный и злой,

Сновал туда-сюда вдоль стеллажей с водой.

Плыл над рядами гул арен и мрачных оргий;

Я мирно брел себе походкою нетвердой.

Потом я вдруг упал у сырного отдела;

Купившие сардин две женщины в летах

Шли мимо, и одна другой сказала: “Ах,

Такой молоденький, ну разве это дело?”

Две грозные ступни мне заслонили зал:

Явился продавец блюсти порядок купли.

Людей смущал мой вид и дорогие туфли;

Последний раз я вел себя как маргинал.

Непримиримый[5]

Мой отец, неотесанный злой идиот,

Пьяно грезил, уставившись в телеэкран,

С торжеством наблюдая, как прахом идет

За несбыточным планом несбыточный план.

Обращался он с сыном, как с крысой чумной;

Я ему никогда не умел угодить:

Он хотя бы за то недоволен был мной,

Что имел я все шансы его пережить.

Умирал он в апреле, метался, стонал,

Взглядом бешеным гневно пространство сверлил,

Был весной недоволен, похабно шутил,

Три минуты дерьмом мою мать поливал.

Перед самым концом, одинокий как волк,

На мгновение вдруг перестал он стонать.

Улыбнувшись, сказал: “Я наделал в кровать”.

А потом захрипел и навеки умолк.

Джим[6]

Покуда ты не здесь, я жду, хоть не уверен;

Весь в белых пятнах путь, и нечем мне дышать.

Вид заблудившихся прохожих странно зелен,

И вены начали в автобусе трещать.

“Сегюр!” – кричит мне друг. Моя здесь остановка.

Он славный малый, да. И в курсе всех проблем.

Джим из авто, гляжу, выскакивает ловко,

На куртке у него есть парочка эмблем.

Он злым бывает: ждет… А боль все длится, длится…

И я кровоточу; тих магнитолы звук.

Джим вынул инструмент. Ушел. Темно вокруг.

Бульвар пустыней стал. И не нужна больница.

“Я умников боюсь и их дрянных затей…”[7]

Я умников боюсь и их дрянных затей,

Лишающих меня моих амфетаминов.

Зачем же отнимать единственных друзей?

Я так устал, я – прах, и жизнь распалась, минув.

Все эти лекари, подобно гнойникам,

Мой иссосали мозг – кто их нудить заставил?

Но я-то жил и жив помимо норм и правил.

Плевать! Такую жизнь задаром вам отдам.

Порою по утрам от ломки так корячит,

Что впору завопить. Но боль пройдет. Плевать!

А уж на здравоохранение тем паче.

По вечерам, один, я падаю в кровать,

Я Канта перечту, а день свой вспоминать —

Как вскрыть нарыв. Плевать! Жить не могу иначе.

“Мое тело – наполненный кровью мешок…”[8]

Мое тело – наполненный кровью мешок.

Чуть глаза приоткрыв, я лежу в темноте.

Я боюсь приподняться – в моем животе

Что-то гнусное булькает между кишок.

Будь ты проклята, плоть, что взяла меня в плен

Беспокойства и боли. Постель вся в поту.

Между ног бесполезно торчит в пустоту,

Словно губка набрякшая, вздувшийся член.

Будь ты проклят, Христос, для чего, мне ответь,

Ты нам тело непрочное это даешь?

Все уходит в трубу, ничего не вернешь.

Мне не хочется жить, я боюсь умереть.

“Люблю лечебницы, вместилища мученья…”[9]

Люблю лечебницы, вместилища мученья,

Где чахнут старики, студентам напоказ,

Бездушным циникам, исполненным презренья,

Жующим свой банан с тупым прищуром глаз.

В палатах чистых, но привычных к вечной драме,

Их ждет небытие, несчастных стариков,

Когда, синюшные, они встают утрами,

И каждый все отдать за курево готов.

Они встречают день почти беззвучным охом,

Забыв, что значит мысль, забыв, что значит смех,

Их ожидает то, что ожидает всех

В конце последних дней, перед последним вздохом, —

Слова, знакомые уже наперечет:

Я сыт… Спасибо… Сын придет в конце недели…

Как все внутри горит… Мой сын еще придет…

А сын все не идет. А пальцы побелели.

“Какое множество сердец на свете билось!..”[10]

Какое множество сердец на свете билось!

В обшарпанных шкафах шушукаются вещи,

И так печальны их рассказы и зловещи

О людях, чья любовь разбилась и забылась.

Там холостяцкая посуда притулилась,

Здесь наводящие невольную унылость

Осколки юности вдовиц и старых дев —

То, чем живут шкафы, минувшим завладев.

Пожитки прибраны, и жизнь подобна спячке:

Прогулки, магазин – все та же череда,

Ни телевизор не утешит, ни еда.

А старость все гнусней, и все тошней болячки —

И вот уже с землей смешался прах случайный,

Любовью преданный и обойденный тайной.

“В свои семнадцать лет была моя сестрица…”[11]

В свои семнадцать лет была моя сестрица

Дурнушкой, и ее прозвали в школе будкой.

Однажды в ноябре она пошла топиться.

Ее спасли; вода была гнилой и мутной.

Как крыса жирная под жаркою периной,

Она свернулась и мечтала о бесплотной,

О беззаботной, целомудренной, невинной,

О тихой жизни, о почти что мимолетной.

Наутро тень она увидела – то ближе,

То дальше на стене, и, как во сне, в тревоге

Пробормотала мне: побудь со мной, я вижу

Исуса, он идет, он стер, бедняга, ноги.

Шепнула: я боюсь, побудь со мной, присядь.

Ведь это вправду он? Дай мне скорей одеться.

Взгляни-ка, там дома… Народ… Как бьется сердце!

Там так красиво. Для чего же мне страдать?

“С нелегким сердцем мрут богатые старухи…”[12]

С нелегким сердцем мрут богатые старухи.

“Ах, мамочка!..” Снуют невестки, точно мухи,

Батистовым платком с ресниц слезу смахнув,

Оценивают стол, и шкаф, и модный пуф.

По мне, милее смерть в обычном “ашелеме”,[13]

Где верят старики, что так любимы всеми,

Что будут близкие по ним рыдать взахлеб

И что приедет сын и купит крепкий гроб.

На тихом кладбище окончат жизнь богачки,

Там, где гуляют старички и их собачки,

Меж кипарисами и кустиками, там,

Где воздух чист и нет раздолья комарам.

Ждет крематорий стариков из “ашелема”,

А в колумбарии и тихо все, и немо:

По воскресеньям здесь, как в будни, тишь да гладь,

И спит охранник-негр, всем старикам под стать.

“Я легкость потерял…”[14]

Я легкость потерял. Я кожей чую мглу,

От вспышек и зарниц ночами сводит скулы.

И город всаживает в вену мне иглу

Вплывающего в дом бессмысленного гула.

Отсюда завтра я спущусь, помятый, на

Безжизненный бульвар, где снова повторятся

И эти женщины, и эта их весна

Среди оскомину набивших декораций.

В наполненных кафе опять пойдут молоть

Салат и чепуху – соль этой жизни скудной.

Сегодня выходной. Хвала тебе, Господь!

Я коротаю ночь с пластмассовою куклой.

Кровавый звездный дождь горит огнем, летя,

И взгляды мертвецов скользят ему навстречу.

Мать Богородица, храни мое дитя!

Ночь, как порочный зверь, мне бросилась на плечи.

“На углу, у «Фнака», бурлила толпа…”[15]

На углу, у “Фнака”,[16] бурлила толпа. То и дело

Кого-то пихали, ругались и сатанели.

Нерасторопного голубя пес терзал без затей.

За углом, на панели,

Старая нищенка у стены молчаливо сидела,

Съежившись под плевками орущих детей.

Я шел по улице Ренн. Вывески и рекламы

Манили туда, где таких, как я, поджидают дамы:

– Привет, меня зовут Амандина.

Но мой член совершенно не трогала эта картина.

Толпились какие-то отморозки, листая страницы

Порножурналов, и с угрозой следили,

              как мимо идут порядочные девицы.

Функционеры обедали. И с каким аппетитом,

                                  взгляни-ка!

Но тебя там не было. Я люблю тебя, Вероника!

“Я катил на “пежо”, на своем сто четвертом…”[17]

Любовь, любовь[19]

В порнокиношке, выпуская вялый пар,

Глядят пенсионеры

На плохо снятые соитья юных пар

Без всякой, впрочем, веры.

Да, вот она, любовь, подумалось мне, вот

Лицо ее без грима:

Одни прельстительны – и к ним всегда влечет,

А у других – все мимо.

Не верность, не судьба, а только тел одних

Взаимопритяженье;

Привязанность оно не порождает в них,

А жалость еще меньше.

Одни прельстительны – любимы, стало быть.

Вот им – оргазм награда.

А сколько тех, кому тут нечего ловить,

Мечтать, и то не надо.

Лишь одиночество их может ожидать

Да плюс злорадство самок,

Лишь вывод: “Это все не для меня, видать”.

Такая мини-драма.

Так и умрут они, обмануты в своих

Лирических мечтаньях,

С презрением к себе, что сделалось для них

Привычным, как дыханье.

Я обращаюсь к вам, кто не бывал любим,

К вам, братии опальной,

Не приобщившейся к утехам никаким

Свободы сексуальной:

Вам не о чем жалеть – ведь все равно любви

И нет, и не бывало,

Есть жесткая игра, чьей жертвой стали вы,

Спорт профессионалов.

Природа[20]

Я не завидую восторженным кретинам,

В экстазе млеющим над норками зверей.

Природа сумрачна, скучна и нелюдима,

Ни символ, ни намек не зашифрован в ней.

Приятно за рулем, катя на “мерседесе”,

Пейзажи созерцать и смену панорам,

И скорости менять, и ощущать в процессе,

Что реки, горы – всё, весь мир подвластен вам.

Скользит под солнцем лес, он тянется в ущелье,

В нем древних знаний свод как будто заключен,

В нем чары тайные как будто уцелели,

Проходит час-другой – и разум усыплен.

И вы выходите. Прощай, покой. Еще бы!

Вы спотыкаетесь, кругом полно корней,

Какой-то дряни, мух и гнусная чащоба,

Абсурдный, чуждый мир колючек, змей, камней.

Вам хочется туда, где выхлопные газы,

Заправки, паркинги и барной стойки блеск.

Но поздно. Холодно. Стемнело как-то сразу.

Вас в свой жестокий сон затягивает лес.

В отпуске[21]

Время замерло. Жизнь обернулась пробелом.

Плитки всюду размечены солнцем, как мелом.

Все уснуло, и в послеполуденной дреме

Только блики играют при каждом изломе.

Воздух давит на плечи, как влажная бездна,

Насекомые бьются о стекла дремоты.

То ли с жизнью свести окончательно счеты,

То ли в секту податься… Да все бесполезно!

Как всегда, здесь темнеет примерно с пяти;

Доживу до рассвета, без смысла и цели.

Сотни ротиков тьмы задрожат еле-еле;

День придет, но надежде уже не прийти.

“Чистейший первозданный свет…”[22]

Чистейший первозданный свет

Зажегся в море, как пожар.

Жизнь – бремя бесполезных лет,

Земля – подумать только! – шар.

На пляже некая семья неторопливо

Возилась с барбекю. Они с негромким смехом

Готовили еду и открывали пиво.

Чтобы попасть на пляж, я ланды все проехал.

Легла на водоросли мгла,

Урчало море, точно зверь;

В душе такая сушь теперь,

Ослабло притяженье зла.

А те, на берегу, и впрямь знакомы вроде

И что-то говорят, друг к другу обратясь.

И я принадлежать хотел бы к их породе…

Помехи, сбой волны, и резко рвется связь.

“Мягкое подпрыгиванье гор…”[23]

Мягкое подпрыгиванье гор,

Трактора урчанье в дымке зыбкой.

На руинах развели костер;

Жизнь, похоже, все-таки ошибка.

Выживать мне стало все трудней

В гуще этих странных организмов:

Ходят в сандалетах, ржут, – ей-ей,

Скопище нехитрых механизмов.

Как запрограммирован уклад —

Навсегда – в провинциальных семьях!

Круг судьбы до скудости ужат,

Счастье в малых дозах, жизнь по схеме.

А на кухне блеск и чистота.

Что за страсть к вылизыванью кухонь!

Пуст и скуп словообмен: нет, да.

Мнения соседки ловит ухо.

“Девять вечера, тьма наплывает в окно…”[24]

Девять вечера, тьма наплывает в окно,

Я не в силах кричать, обрывается голос.

Начинается отпуск, за окнами морось,

Я пытаюсь представить, что мне все равно.

Раз в двадцатый опять подхожу к телефону,

Не найду, что сказать, но услышать готов,

Что мне скажут, и вместо сочувственных слов

Раз в двадцатый я слышу гудок монотонный.

Я сегодня купил себе хлеба и сыра,

Все в нарезке – случайно не выколешь глаз,

И голодную плоть усмиряю тотчас.

Воскресенье, свобода, прохладно и сыро.

Если кто-нибудь есть на Земле или выше,

Тот, кто любит меня, – пусть пришлет мне ответ.

А иначе – конец, я уже его вижу,

Бритва в воздухе чертит светящийся след.

4

Перевод Ирины Кузнецовой

5

Перевод Ильи Кормильцева

6

Перевод Юлии Покровской

7

Перевод Михаила Яснова

8

Перевод Ильи Кормильцева

9

Перевод Михаила Яснова

10

Перевод Михаила Яснова

11

Перевод Михаила Яснова

12

Перевод Михаила Яснова

13

“Ашелем” (от франц. HLM, habitation à loyer modéré) – муниципальный дом с умеренной квартирной платой. (Здесь и далее прим. перев.)

14

Перевод Михаила Яснова

15

Перевод Михаила Яснова

16

“Фнак” – сеть книжных магазинов во Франции.

17

Перевод Ирины Кузнецовой

18

Кольмáр – город на западе Франции, недалеко от границы с Германией.

19

Перевод Натальи Шаховской

20

Перевод Ирины Кузнецовой

21

Перевод Михаила Яснова

22

Перевод Ирины Кузнецовой

23

Перевод Ирины Кузнецовой

24

Перевод Михаила Яснова