Читать книгу В долинах и на высях Болгарии. Воспоминания командира 30-го Донского полка - Митрофан Греков - Страница 2

Дабы не ввести читателя в заблуждение, нахожу не лишним предупредить, что эти Воспоминания были написаны мною для себя самого, но по совету одного моего доброго боевого товарища я решился их напечатать в надежде, что со временем и они, быть может, пригодятся в смысле некоторой иллюстрации в массе серьезного материала для будущего историка войны 1877-78 годов. Поэтому заранее прошу снисхождения к литературной, то есть стилистической стороне моих Записок.

Все, о чем мне теперь предстоит вести речь, записывалось в свое время кое-как, на скорую руку или верхом на коне, или на бивуаке, на мохнатой бурке, лежа на животе после утомительного перехода или сражения.

Но прежде чем начать рассказ о моем боевом времени, я позволю себе сказать несколько слов о своем прошлом.

С 1869 года, будучи в отставке, я проживал в своем поместье на Дону, занимаясь сельским хозяйством, но и за это время не переставал любить военную службу. Бывало вечером, усталый от дневных хозяйственных трудов, сидишь себе в своем деревенском кабинете; задумавшись, посмотришь на стену, где висят портретные группы всех моих полковых и школьных товарищей, и сильно подчас взгрустнется о прежней полковой жизни. А на утро, как и вчера, опять все та же толкотня с рабочими, из которой ничего не выходит.

Таковое состояние мое продолжалось до ноября месяца 1876 года, когда я приехал в станицу Каменскую, проводить своего старого доброго товарища, полковника Д. И. Орлова, который выступал с казачьим № 30-го полком в действующую армию. Я приехал к самой посадке полка в вагоны. Тут сразу сказалась мне былая, знакомая жизнь всею своею привлекательною, заманчивою стороной. И напало на меня грустное раздумье: отчего я не вместе ними? Вероятно, оно достаточно ясно выразилось и на моем лице, потому что было замечено отъезжающими друзьями.

– Что ты такой грустный? – Обратился ко мне Орлов. – Да и чего ты сидишь в деревне? Снимай-ка свое штатское платье, да надевай мундир.

Подошел добрый дедушка Кудинцев, бывший в лейб-казачьем полку вахмистром эскадрона Его Величества во время моего командования этим эскадроном. Подошел он тоже с душевным советом, идти. Приступил с такою же просьбой милый Лёля Поздеев, всегда живой и веселый. При всех этих сманиваниях и советах во мне началась борьба: и идти-то хочется, да и семью-то жаль – старую мать, жену с маленькими детьми… Но все-таки ответил я друзьям, что поеду посоветуюсь с семьей, – она тогда в Новочеркасске жила, – и если решусь, то буду телеграфировать Орлову. На том и порешили.

По приезде в Новочеркасск, когда я сказал жене о своем желании, – разумеется, слезы; но после долгих убеждений она согласилась, что лучше идти, и взяла на себя труд вести без меня наше хозяйство.

Подал я надлежащим образом прошение на Высочайшее имя и телеграфирую Орлову, прося его похлопотать о зачислении меня в его 30-й Донской полк. Просьбу мою он доложил в Кишиневе Великому Князю Главнокомандующему, на что и было получено милостивое его согласие, и так как Его Высочество знал меня лично, то и приказал послать телеграмму наказному атаману с выражением своего соизволения на зачисление меня в полк № 30-го.

Долго длилось мое определение на службу; все у меня уже было готово к походу: и лошади, и обмундировка, а ожидание без дела ужасно томительно. Наконец, в марте месяце состоялся Высочайший приказ, и в первых числах апреля я выехал в действующую армию.

По приезде в Кишинев я явился к походному атаману генерал-лейтенанту Фомину, который меня встретил очень радушно и дал указание, как и куда отправиться в полк № 30, стоявший в то время в деревне Дизгонджи, приказав мне предварительно отправления в полк явиться к Главнокомандующему.

На другой день я поехал представиться Великому Князю Главнокомандующему и был весьма милостиво принят и обласкан Его Высочеством, соизволившим вспомнить при разговоре со мной мою прежнюю службу.

Откланявшись Его Высочеству, я в тот же день собрался в дорогу. Погода была отвратительная, дождь лил ливмя, грязь невылазная. К счастью, казакам было разрешено носить бурки; поэтому я поспешил купить себе эту в высшей степени практичную верхнюю одежду. Совсем уже собрался было садиться в перекладную бричку, как вдруг подходит ко мне молоденький офицер в кубанской казачьей форме и рекомендуется: «Хорунжий Кубанского полка Меняев, в одной с вами дивизии; тоже еду в полк»; приезжал зачем-то в Кишинев – не помню; «нам ехать по дороге. Едемте вместе» Я очень обрадовался, тем более, что он в этих местах уже успел освоиться, и с жизнью, и со службой, все знает. Это оказался прекраснейший молодой человек, с воинственной осанкой, живой, говорун. Впоследствии я слышал, что он был ранен при взятии Ловчи.

Несмотря на отвратительную погоду, мы доехали до штаба дивизии в селении Гура-Галбина вполне благополучно. Тут явился я к начальнику дивизии, генерал-лейтенанту Дмитрию Ивановичу Скобелеву 1 – му, и затем продолжал свое путешествие к полку уже с сотником нашего 30-го полка Василием Васильевичем Кудинцевым, который всю дорогу знакомил меня с характером и отношениями предстоящей мне службы. Но вот, наконец, и конечная цель моего путешествия, селение Дзигонджи. Деревня эта, как все бессарабские деревни, раскинулась и разбросалась своими мазанками-хатками безо всякой симметричности; вьющаяся топкая речушка делит ее на две половины; посередине селения возвышается каменная церковь; поселяне живут довольно зажиточно. Бессарабские деревни своею разбросанностью напоминают мне наши казачьи хутора. У казаков страсть строить дома друг от друга подальше, что впрочем, безопасно на случай пожара.

Только что мы въехали в деревню, как вот и квартира моего полкового командира Д. И. Орлова, которую указал мне Кудинцев, да, глядь, – и сам Орлов идет к нам навстречу. Дружески обнял он меня и потащил к себе, где уже был накрыт стол для всех офицеров, которые вскоре начали сюда сходиться к обеду. С теми из них, кого не знавал я прежде, тотчас же познакомился как новый их товарищ, и большая часть из них обошлась со мною ласково, в особенности молодежь, а некоторые пытливо рассматривали меня. Орлов тут же приказал мне принять 4-ю сотню знаменную, и пригласил занять квартиру совместно с ним, да и на будущее время всегда становиться с ним же, за что я ему был очень благодарен.

Не успели офицеры разойтись, как приехал казак от начальника нашей дивизии с приказанием Орлову явиться немедленно. Велено было седлать лошадь, и не больше как через четверть часа Орлов уже поскакал. 11-го апреля он возвратился и объявил нам, что завтра выступать к границе. Наутро 12-го апреля, раздались звуки генерал-марша, сыгранного целым хором наших музыкантов. Как-то жутко почувствовал себя каждый и с усердием прочел молитву и, садясь в седло, с любовью похлопал своего будущего неразлучного боевого товарища-коня. Что-то будет, кому-то придется вернуться!.. Весь полк собрался за деревней в ожидании полкового командира. Вот и он тихо идет по фронту, здоровается с каждой сотней и поздравляет с походом за границу. Раздалась команда: «Полк направо, песенники вперед!» и мы тронулись на деревню Ченак, где предстояло соединиться с Кавказскою бригадой, при коей находился и сам начальник дивизии. При выезде из этой последней деревни на полугорье уже ожидало нас духовенство с образами, чтобы отслужить нам напутственный молебен; но Кубанцы немного опоздали, так что нам пришлось здесь несколько подождать; но вот кто-то крикнул «едут», и на противоположном склоне горы мы увидели небольшую кучку всадников, впереди которой просторным шагом, на буланом кабардинце, ехал почтенный Д. И. Скобелев 1-й в своей боевой и вместе с тем щегольской черкеске. За ним следовал командир Кавказской бригады полковник Тутолмин (ныне генерал-майор и георгиевский кавалер), всегда приветливый, любезный и неистощимо занимательный как в серьезной, так и в веселой беседе. Иван Федорович Тутолмин с первых же дней своего назначения на его должность приобрел себе общую нашу симпатию и уважение. Неоднократно, бывало, на походе выискивал я случая к нему подъехать и поговорить, а больше послушать его разговор, в котором нередко проявлялись его разнообразные и основательные познания. За передовою группой всадников показалась голова колонны и, наконец, как змея, вся колонна потянулась по спуску вниз к ручью. Изредка какой-нибудь джигит отделится от сотни, проскачет в сторону шагов в десять, быстро осадит коня – и назад, к фронту, причем, разумеется, два-три раза хлопнет плетью по лошади, как бы в наказание, зачем-де досадливый конь спотыкается, – и без того неловко сидеть на навьюченном седле; позади колонны следовали двухколесные арбы весьма своеобразного устройства – это их обоз. С правой стороны от нас выплывало из-за холмов великолепное весеннее солнце; оно и грело, и радовало как бы в прощальный привет с родиной. Как только Кавказцы подошли к нам, их построили глаголем, и началось молебствие, при коем хор певчих составился из пяти-шести офицеров нашего полка. Благословляя полки крестом, священник пошел по рядам и окропил святою водою всадников. Затем дивизия тронулась в дальнейшую дорогу.

Сразу были высланы боковые дозоры, хотя мы и не переступали еще границу. По моему мнению, так следует делать всегда, чтобы приучить людей и начальников к осторожности и чуткой внимательности. Высылка боковых разъездов сейчас же сама собой дала почувствовать каждому из нас, что к этому походу следует относиться более серьезно. Это уже, думалось, не обыкновенное передвижение с одних квартир на другие.

– Не хочешь ли, Греков, закусить? Слышу сзади голос моего товарища, полковника Сергея Васильевича Иловайского.

– Не откажусь!

Из седельных кобур, никогда не бывавших пустыми у хлебосола Иловайского, вытаскивается водка и закуска, а этот глоток водки и кусок колбасы с хлебом бывает в походе особенно вкусен и куда как приятен! По дороге к нам присоединилась казачья № 1-го Донская батарея с лихим своим командиром майором Костиным.

Вот и пограничный кордон, предстоящий нам в виде двух или трех каменных и довольно чистеньких снаружи сараев. Здесь выехал навстречу офицер пограничной стражи в полной форме, чтобы пропустить отряд и явиться к генералу. Вот и самая граница, идущая вдоль русла балки и у самой межи форменная будка, возле которой стоит часовой, взявший ружьё на караул при приближении головы отряда. Скобелев с адъютантами и ординарцами, переехав границу, остановился и пропустил весь отряд, причем пожелал ему с честью отслужить службу и благополучно опять перейти границу обратно. Громкое «ура» огласило пустынную местность. Казаки, по своему от предков переходящему обычаю, встали с лошадей, помолились на восток, поцеловали землю и взяли по горсти ее в тряпицы, которые повесили себе на грудь вместе с крестом и образом – это, говорят, когда убьют или умрешь, то эту самую землю следует бросить в могилу, потому своя, родная она.

И вот, перейдя границу, начали мы то и дело перегонять нескончаемые полковые обозы пехоты и понтонные парки, которые, несмотря на свои великолепные лошади, представляли грустное зрелище вследствие ужасной грязи и глинистого грунта. Тяжелые и понтонерные повозки сидели в густой и липкой каше по самые ступки; люди выбивались из сил, хлопоча около них, кричали и немилосердно стегали лошадей, ради того, чтобы подвинуться на несколько шагов вперед и опять завязнуть на неопределенной время, а некоторые солдатики расположились даже какую-то похлебку себе варить в ожидании посланного в ближайшую деревню за волами. Невольно думалось, что такая же участь постигнет и наш обоз; и что мы тогда будем делать на ночлеге без своих чемоданов? Но для людей бывалых эти опасения за чемоданы доказывали только, что мы совсем еще новички и вовсе не знакомы с настоящею «заправскою» боевою жизнью: впоследствии частенько приходилось лежать в грязи по целым ночам, даже не помышляя о чемоданах.

Впереди открывались синеватые горы, говорят Карпаты. Выбравшись на возвышенность, мы увидели и местечко Леово, наполовину жидовское, наполовину румынское. Когда подъехали ближе, нас встретил квартирьер, сотник Кудинцев, и передал, что румыны квартир не дают, и весь отряд станет бивуаком за местечком. Погода хорошая, палатки есть; стоять ничего себе. Но к вечеру начало заволакивать небо клочковатыми тучами, а ночью хлынул дождь, да такой сильный, что в палатке Орлова, где спал и я, оказалась целая лужа. На нас было мокро все до последней нитки, и такая-то погода продолжалась два дня, пока мы стояли в Леово. Лошади сгорбились, съежились, трясутся.

Но вот говорят, что наутро дальнейший поход. Слава Богу, все лучше идти, нежели стоять под дождем. Кубанская бригада пошла в авангарде; прошли двенадцать верст; кто-то из бывших впереди сказал, что до переправы через Прут предстоит переправиться через приток Прута, в котором вода теперь очень высока. И действительно, когда подошли поближе, нашим глазам представилась непривлекательная картина: раздетые до сорочки артиллеристы помогали лошадям вытаскивать орудия из страшной тины. Но когда начал переезжать наш обоз, то наши до того усердно старались помогать лошадям своим криком, что многие не на шутку поохрипли и даже лишились голоса. И как досадно: дотащится какая-нибудь повозка до середины реки – и стала. Пытаются повернуть ее то правее, то левее; смотри – хрясть дышло: нужно раздеваться и лезть в воду починять поломку. Но, несмотря на все подобные препятствия, наш отряд к двум часам переправился. А впереди предстоит еще одна переправа через Прут по лугам, залитым весенней водой. Но эту последнюю переправу мы преодолели, говоря относительно, еще довольно легко; затруднение встретилось только в том, что на переправе у Фальчи находился единственный несчастный паромишка, так что полк переправлялся на нем всю ночь, и, стало быть, всю ночь не пришлось заснуть ни одному человеку. Едва лишь к десяти часам утра удалось нам окончить эту переправу, после чего дали нам трехчасовой отдых и затем двинули дальше. Тут-то мы впервые познакомились близко с офицерами Кубанского полка, которые позвали меня к себе обедать. Подхожу к их бивуаку и слышу великолепный хор песенников, с большим барабаном, и два офицера стоят в кружке; оказалось, что потому-то и стройно поют, что эти офицеры сами запевают и управляют хором. «Иди сюда обедать!» – слышу раздающийся из палатки голос командира Кубанского полка Кухаренко, известного по своей кавказской боевой службе. Чистый хохол и говорит на своем родном наречии: милая личность. «Що ж, гарно мои спивають?» Я похвалил, потому что нельзя не похвалить, – они хорошо пели. Занялись разговором; каждый рассказывал вчерашние случаи при переправе. Вдруг, слышим трубач трубит «слушай» и «сбор». Не хотелось уходить от хорошей компании; но сегодня я дежурный, а, следовательно, мне нужно быть первому готовым. Пока дошел я до своего бивуака, мой слуга, хохол Карпо, держал уже бурого Турчина; тут я еще в первый раз садился на него; конь оказался очень кроткий и весьма сильный. Вот и начальник отряда едет со штабом; поздоровавшись с полками, он поехал вперед, за ним пошли наши казаки, так как на сей день была очередь нашему полку идти в авангарде. Здесь уже другие места. Мы шли по какой-то волнистой местности; с левой стороны долина Прута, а даль синяя, синяя. По неизвестной местности, без проводника, мы сбились с дороги, но сейчас же казаки, посланные к румынским поселянам, работавшим близ дороги, узнали куда повернула наша дорога. Вот уже и сумерки, а ночлега нашего все нет и нет. Я, как дежурный по отряду, поскакал с казаком вперед разведать на этот счет что-нибудь определенное. Темная, серая весенняя ночь в безмолвной местности; только раздается топот копыт наших двух коней. Турчин заводил ушами и заржал. «Кто идет?» окликнули нас – «Казаки» – был наш ответ. «А кто спрашивает?» – «Казаки» – «Вы что здесь делаете?» Они, вероятно, узнали меня по голосу. «Мы, значится, ваше высокоблагородие, квартирьеры, и нас послал их благородие на дороге стоять, чтобы отряд не прошел. Деревня в стороне и до нее еще две версты». Пока я с ними говорил, подошел и отряд. Генерал Скобелев спрашивает, где бивуак. «Еще две версты в сторону», – поспешил я его успокоить. Старик махнул на своего коня-кабардинца и поехал за мной; но видно было, что он очень устал, да и было от чего: если не считать привала, мы в этот день сделали 65 верст. Ночью все кажется фантастичным, громадным, почти ужасным; когда мы стали спускаться к деревне, где наши заняли бивуак, нам показалось, что мы валимся в какую-то бездонную пропасть. Но вот появились огоньки в окнах. Это была деревня Водени. На квартирах стали только отрядный, бригадный и полковые, а мы все бивуаком. «Хоть бы чаю согреть, дедушка!» «Пошли за водой», – отвечал Кудинцов. – «Б-р-р-р! Я бы с удовольствием теперь напился горячего чаю», – отозвался кто-то из под бурки. – А-! Это ты, Поздеев?» – Я… и озяб, и устал, – все время конь горячился».

– Дежурного по отряду к командиру полка! Крикнули на бивуаке.

Прихожу. Тепленький домик, на столе вареные яйца, самовар и бутылка коньяку. Сидят Орлов и Кухренко. В одно слово: «Садись, ешь и пей», – пригласили они меня. Я поблагодарил, уселся и с аппетитом закусил. «Ну, теперь иди, да чтобы на бивуаке все было спокойно». Но пока я возвратился, усталый отряд уже спал, исключая часовых, которые до тех пор не пропускали меня, пока не уверились, что я свой.

Зашел я к своим лошадям: лежат бедняжки; но Бельчик сейчас же вскочил и протянул свою горбоносую морду, чтоб обнюхать я ли это, всхрапнул, потянулся и начал есть сено. Развязав из тороков свою бурку, я закутался и лег около какого-то офицера на кучу сена.

Какое звездное небо! Задумался я, глядя на него. Вспомнился дом, теплая комната, хорошая мягкая постель. – Э-э! Что Бог даст! Я повернулся, запахнув еще больше верхнюю полу бурки, и осенил себя крестным знамением, а через несколько минут уже спал крепким сном.

Наутро, в 6 часов, отряд уже поднимался, и в 8 часов тронулся дальше. Спустились с гор и пошли долиной Прута. Направо горы, налево – сплошные виноградники, а за ними белая полоса извилистого Прута. Через два ночлега показался перед нами город Галац, первый румынский город, а потому и весьма для нас интересный. Вступили мы в него с музыкой, с песенниками и воображали, что мы первые, но оказалось, что здесь уже много пехоты и два казачьих полка 29-й и 40-й.