Читать книгу Большая грудь, широкий зад - Мо Янь - Страница 16

Близилась зима, и матушка стала носить отороченную синим бархатом и подбитую ватой куртку свекрови. В ней Шангуань Люй собиралась лечь в гроб, шили ее четыре пожилые женщины. У каждой был полон дом сыновей и внуков, и урожденная Люй пригласила их всех на свой шестидесятый день рождения. Теперь в этой куртке ходила матушка. Спереди она вырезала два круглых отверстия, как раз на месте грудей, чтобы легче было выпростать их, когда я захочу есть. Этой осенью – воспоминание приводит меня в бешенство – разбился, бросившись с колокольни, пастор Мюррей, а матушкины груди подверглись растерзанию. Но эта беда уже отошла в прошлое – ведь они воистину прекрасны, и никто не в силах погубить их. Они как люди, владеющие секретом вечной молодости, как роскошная зелень сосен. Чтобы избежать нахальных взглядов, а главное – чтобы защитить их от холодного ветра и сохранить молоко теплым, матушка нашила на эти отверстия два кусочка красной ткани – этакие занавесочки. Изобретательность матушки переросла в традицию: такая одежда до сей поры в ходу у кормящих матерей в Далане. Только отверстия теперь более круглые, а занавесочки делают из более мягкого материала и расшивают красивыми цветами.

Моя зимняя одежда – «карман» из парусины и плотной хлопчатобумажной ткани надежно затягивался наверху тесемкой, а прочные лямки матушка завязывала под грудью. Когда наступало время кормления, она втягивала живот и поворачивала «карман», пока я не оказывался перед грудью. В «кармане» я мог стоять только на коленках, голова плотно прижималась к груди; стоило повернуть голову вправо, как я тут же находил левый сосок, поверну влево – правый. Вот уж поистине – со всех сторон ждет успех. Но был у этого «кармана» и недостаток: руками не пошевельнуть, и я уже не мог, следуя своей привычке, держать во рту один сосок и защищать рукой другой. Восьмую сестренку я отлучил от материнской груди вовсе. Если сестренка пыталась посягнуть на нее, я тут же начинал царапаться и лягаться, заставляя бедную слепую девочку обливаться слезами. В результате она жила лишь на жидкой каше, и старшие сестры очень расстраивались по этому поводу.

В течение долгих зимних месяцев процесс кормления омрачался для меня страшным беспокойством. Когда я держал во рту левый сосок, все внимание мое было обращено на правый. Мне представлялось, что в круглое отверстие куртки может вдруг проникнуть волосатая рука и утащить временно не занятую грудь. Не в силах отделаться от этой тревоги, я часто менял соски: чуть пососав левый, хватался за правый, а лишь отворив шлюз правого, старался переметнуться к левому. Матушка наблюдала за мной с изумлением, но, заметив, что я сосу левую грудь, а кошусь на правую, быстро догадалась, что меня тревожит. Холодными губами она покрыла мое лицо поцелуями и тихонько проговорила:

– Цзиньтун, сыночек, золотце мое, все мамино молоко для тебя, никто его не отнимет.

Ее слова приуменьшили беспокойство, но полностью страхи не развеялись, потому что эта покрытая густыми волосами рука, казалось, притаилась где-то рядом и лишь ждет удобного момента.

Утром шел мелкий снег. Матушка надела свою сбрую для кормления, закинула на спину меня, свернувшегося в теплом «кармане», и велела сестрам носить в подвал краснокожий турнепс. Откуда взялся этот турнепс, мне было наплевать, привлекала лишь его форма: заостренные кончики и сами пузатые корешки напоминали женские груди. Были уже драгоценные тыквочки – блестящие, маслянистые, – белоснежные голубки с нежным оперением, а теперь и этот краснокожий турнепс. Все они – цветом ли, внешним видом или теплом – были похожи на грудь, и все, независимо от времени года и настроения, были ее символами.

Небо то прояснялось, то темнело. Дул промозглый ветерок с севера, и старшие сестры в своей легкой одежонке втягивали головы в плечи. Самая старшая собирала турнепс в корзины, вторая и третья сестры таскали эти корзины в подвал, четвертая и пятая, сидя там на корточках, выкладывали его на землю. У шестой и седьмой прямых обязанностей не было, но и они старались помочь в меру сил. Восьмая сестра работать вообще не могла; она сидела одна на кане, о чем-то глубоко задумавшись. Шестая сестра носила от кучи до лаза в подвал по четыре турнепса. Седьмая носила на такое же расстояние только два. Матушка со мной на спине курсировала между подвалом и кучей турнепса, раздавая указания, критикуя за оплошности и вздыхая. Указания матушка раздавала, чтобы не снижался темп работы; критиковала, чтобы подсказать, что нужно делать, чтобы турнепс за зиму не испортился. Ну а ее вздохи были об одном: жизнь штука нелегкая, и, чтобы пережить суровую зиму, нужно работать не покладая рук. К матушкиным указаниям сестры относились отрицательно, критикой были недовольны, а вздохи не воспринимали вовсе. До сих пор неясно, как на нашем дворе вдруг оказалось столько турнепса; лишь потом я понял, почему матушка старалась заготовить на ту зиму так много.

Когда перетаскивать турнепс закончили, на земле осталось валяться штук десять – разных по форме, но все же напоминавших женскую грудь. Встав на колени и согнувшись над лазом в подвал, матушка протянула руку и вытащила оттуда Сянди и Паньди. Я при этом дважды накренялся и оказывался вниз головой. Из-под матушкиной подмышки были видны маленькие снежинки, плывущие в бледно-сероватом свете солнца. Завершилось все тем, что матушка передвинула расколотый чан для воды – теперь он был забит клочьями ваты и шелухой – и закрыла им круглый лаз. Сестры выстроились в шеренгу у стены дома, будто в ожидании новых приказаний. Но матушка лишь вздохнула:

– Из чего мне пошить вам всем теплую одежку?

– Из ваты, из ткани, – ответила третья сестра, Линди.

– А я будто не знаю! Деньги я имею в виду, где столько денег взять?

– Продай черную ослицу с муленком, – буркнула вторая сестра, Чжаоди.

– Ну продам я ослицу с муленком. А как будем сеять будущей весной? – парировала матушка.

Самая старшая, Лайди, все это время молчала, а когда матушка повернулась к ней, опустила глаза.

– Завтра ступайте с Чжаоди на рынок и продайте муленка, – сказала матушка, с беспокойством глядя на нее.

– Но он еще мать сосет, – вступила в разговор пятая сестра, Паньди. – Почему бы нам пшеницу не продать? У нас ее много.

Матушка бросила взгляд в сторону восточной пристройки: дверь была не заперта, а перед окном на железной проволоке сушились носки командира отряда стрелков Ша Юэляна.

Во двор вприпрыжку влетел муленок. Он появился на свет в один день со мной, тоже мальчик. Но я мог лишь стоять в «кармане» на спине у матушки, а он уже вымахал ростом со свою мать.

– Так и сделаем, завтра продадим его, – заключила матушка и направилась в дом.

В это время у нас за спиной кто-то громко окликнул ее:

– Названая матушка!

С черным ослом в поводу во двор входил где-то пропадавший три дня Ша Юэлян. На спине осла висели два пузатых ярко-красных тюка, а по швам в них проглядывало что-то пестрое.

– Названая матушка! – с чувством повторил он.

Матушка повернулась и, бросив взгляд на кособокого смуглого молодца, на лице которого светилась неловкая улыбочка, твердо отшила:

– Сколько раз говорить, командир Ша, никакая я тебе не названая мать.

Ничуть не смутившись, с той же улыбкой, он продолжал:

– Ну да, даже больше чем названая мать. Ты вот меня не жалуешь, а я к тебе со всей сыновней почтительностью.

Подозвав двух бойцов, он велел сгрузить тюки, а потом отвести осла в церковь и накормить. Матушка смотрела на черного осла ненавидящим взглядом, зло уставился на него и я. Осел раздувал ноздри, почуяв доносящийся из западной пристройки запах нашей ослицы.

Ша Юэлян развязал один из тюков, вытащил оттуда и встряхнул заблестевшую под снежинками лисью шубу. Сразу повеяло теплом, – казалось, на метр от нее таял снег.

– Названая матушка! – Он приблизился к ней с шубой в руках. – Это тебе в знак моей сыновней любви.

Она шарахнулась в сторону, но увернуться от шубы не успела – та уже повисла у нее на плечах. Свет передо мной померк, а от лисьей вони и резкого запаха камфары я чуть не задохнулся.

Когда я наконец снова смог что-то видеть, то обнаружил, что двор превратился в мир животных. Лайди стояла в соболиной шубе, а с шеи у нее свисала лиса с блестящими глазами. На Чжаоди была шуба из колонка. Линди красовалась в шубе из шкуры черного медведя, а Сянди в шубе из благородного оленя – рыжеватой, в белых пятнышках. У Паньди шуба была из пятнистой собаки, у Няньди – из овчины, а у Цюди – белая заячья. Матушкина лисья лежала на земле.

– А ну скиньте все это! – раздался громкий голос матушки. – Скиньте, кому сказала!

Но сестры будто не слышали, они вертели головами, пряча лица в воротники, поглаживали мех, и было видно, что они исполнены приятного удивления от объявшего их тепла и что уже само это удивление греет. Матушку аж затрясло.

– Оглохли все, что ли? – бессильно проговорила она.

Ша Юэлян достал из тюков оставшиеся две меховые куртки. Бережно погладив бархатистый, желтоватый с черными пятнышками мех, он с чувством произнес:

– Названая матушка, это мех рысей, единственной пары в дунбэйском Гаоми, на сто ли в округе. Старый охотник Гэн с сыном три года не могли до них добраться. Вот шкура самца, а это – самки. Рысь когда-нибудь видели? – Он окинул взглядом блистающих мехами сестер. Все молчали, и он, сам отвечая на свой вопрос, стал рассказывать, как учитель младших классов ученицам. – Рысь – это кошка, но покрупнее, походит на леопарда, но поменьше его. Умеет лазать по деревьям, прекрасно плавает, прыгает в высоту на целый чжан, может даже поймать пролетающую мимо дерева птицу. Они, эти рыси, как духи. Эта парочка обитала на заброшенном кладбище, и добраться до них было не легче, чем до неба, но и они в конце концов попались. Названая матушка, эти две курточки подношу в подарок Цзиньтуну и Юйнюй. – С этими словами он положил курточки из меха рысей из Гаоми, умевших лазать по деревьям, плавать и прыгать на целый чжан в высоту, на руку матушке. Потом нагнулся, поднял с земли огненно-красную лисью шубу, отряхнул и тоже положил ей на руку, проникновенно добавив:

– Названая матушка, уважь хоть немного.

Вечером того же дня матушка заперла двери дома на засов и позвала в нашу комнату Лайди. Меня она положила на кан рядом с Юйнюй. Я тут же протянул руку и расцарапал ей лицо. Она захныкала и забилась в самый угол. Матушке было не до нас, она в это время закрывала двери. Старшая сестра стояла перед каном в своей соболиной шубе, с лисой на плечах, скромная и в то же время гордая. Матушка забралась на кан, вынула из волос шпильку и поправила фитиль в лампе, чтобы горела ярче. Потом выпрямилась и произнесла с иронией:

– Садитесь, барышня, не бойтесь шубу замарать.

Сестра вспыхнула и, поджав губы, плюхнулась на квадратную табуретку возле кана. Лиса у нее на шее подняла хитрую морду, и глаза у нее сверкнули зеленоватым огнем.

Наш двор стал вотчиной Ша Юэляна. С тех пор как он поселился у нас, все время приходили какие-то люди. В тот вечер у восточной пристройки было больше суеты, чем обычно. Через оконную бумагу проникал яркий свет газовой лампы – она освещала весь двор, и в ее отсветах кружились снежинки. Во дворе раздавался топот ног, со скрипом открывались и закрывались ворота, из проулка то и дело доносился звонкий перестук ослиных копыт. В восточной пристройке гремел грубый мужской смех и раздавались выкрики: «Три персиковых сада!», «Пять вожаков!», «Семь цветков сливы!», «Восемь скакунов!». Шла застольная игра, когда выбрасывают определенное число пальцев. Привлеченные ароматами рыбы и мяса, шестеро сестер сгрудились у окна пристройки, глотая слюнки.

Матушка не сводила сверкающих глаз со старшей сестры. Та упрямо смотрела на мать, и, когда их взгляды сталкивались, казалось, в стороны разлетаются синие искорки.

– Ну и о чем ты думаешь своей головой? – грозно спросила матушка.

– Что ты имеешь в виду? – парировала сестра, поглаживая пушистый лисий хвост.

– Ты из себя дурочку-то не строй.

– Мама, я не понимаю, о чем ты.

– Эх, Лайди!.. – Голос матушки погрустнел. – Ты же из девятерых самая старшая. Случись что с тобой, матери и опереться будет не на кого.

Сестра вскочила как ужаленная.

– А что еще ты от меня хочешь, мама? – В таком негодовании ее еще никто не видывал. – У тебя душа об одном Цзиньтуне болит, а мы, девочки, похоже, тут хуже дерьма собачьего!

– Ты, Лайди, мне зубы не заговаривай. Почему это вдруг «хуже дерьма собачьего»? Если Цзиньтун золото, то вы по меньшей мере серебро. Давай сегодня поговорим откровенно, как мать с дочерью. Этот Ша та самая ласка, что пришла к курам с новогодними поздравлениями, – ничего доброго за душой. А на тебя, как я вижу, он глаз положил.

Опустив голову, сестра продолжала поглаживать лисий хвост. В глазах у нее стояли слезы.

– Мама, мне бы выйти за такого человека, больше ничего и не надо.

Матушку будто передернуло:

– Ты, Лайди, выходи за кого хочешь, я не против, но не за этого Ша.

– Ну почему?

– А вот нипочему.

– Надоело горбатиться на вашу семейку, хватит! – с неожиданной злобой выпалила сестра.

Голос ее звучал так пронзительно, что матушка аж замерла, вглядываясь в покрасневшее от злости лицо и вцепившиеся в лисий хвост руки. Она пошарила рядом со мной, нащупала сметку для кана и, высоко подняв ее, возмущенно воскликнула:

– Ах вот как ты со мной разговариваешь! Смотри, как бы я тебя до смерти не запорола!

Она соскочила с кана и занесла сметку над головой сестры. Лайди даже не попыталась защититься – наоборот, с вызовом подняла голову. Рука матушки замерла в воздухе, а опустилась уже расслабленно, бессильно. Отшвырнув сметку, она обняла сестру за шею и со слезами запричитала:

– Лайди, нам с этим Ша не по пути… Разве я могу спокойно смотреть, как моя собственная дочка бросается в пучину несчастий…

Сестра тоже начала всхлипывать.

Когда обе выплакались, матушка вытерла Лайди слезы тыльной стороной ладони и взмолилась:

– Доченька, пообещай матери, что не будешь водиться с этим Ша.

Но сестра стояла на своем:

– Мама, но я только и желаю, что быть с ним! Да и семье хочу добра. – Она покосилась на лежащие на кане лисью шубу и курточки из рыси.

– Завтра чтобы все скинули это барахло! – не сдавалась и матушка.

– И ты будешь смотреть, как мы с сестрами околеваем от холода?!

– Спекулянт проклятый, вот он кто! – бросила матушка.

Сестра отодвинула дверной засов и, даже не обернувшись, вышла из дома.

Матушка, словно обессилев, откинулась на кане; было слышно, как из груди у нее вырывается сиплое дыхание.

В это время под окном послышались нетвердые шаги Ша Юэляна. Язык у него заплетался, и губы не слушались. Наверняка он намеревался легонько постучать по подоконнику и деликатно заговорить с матушкой о женитьбе. Но под воздействием алкоголя чувства притупились, а желаемое и действительное не совпадали. Он забарабанил в окно с такой силой, что прорвал дыру в бумаге, и через нее влетел холодный воздух с улицы и запах перегара.

– Мамаша! – заорал он гнусным и в то же время потешным голосом завзятого пьянчуги.

Матушка соскочила с кана, застыла на секунду, потом снова забралась на него и подтащила меня поближе к себе.

– Мамаша… – старательно выговаривал Ша Юэлян, – нашу с Лайди свадьбу… когда бы нам устроить… Нетерпеливый я вот такой немного…

– Собралась лягушка лебединого мясца поесть, – процедила сквозь зубы матушка. – Ой размечтался ты, Ша!

– Что ты сказала? – переспросил Ша Юэлян.

– Размечтался, говорю!

Он будто внезапно протрезвел и без малейшей запинки произнес:

– Названая матушка, я, Ша, еще никогда и ни у кого ничего смиренно не просил.

– А тебя никто и не заставляет просить.

– Названая матушка, – холодно усмехнулся Ша, – у Ша Юэляна, если что задумано, все исполняется…

– Тогда тебе придется сперва убить меня.

– Я твою дочку в жены взять собрался, – усмехнулся Ша Юэлян. – Как я могу свою тещу убить?

– Значит, никогда мою дочку не заполучишь.

– Дочка у тебя уже большая, – хохотнул Ша Юэлян, – и ты ей не указ, тещенька дорогая. Вот и поглядим, что выйдет.

Все так же похохатывая, он прошел к восточному окну, прорвал бумагу и бросил туда большую горсть леденцов, заорав:

– Ешьте, сестренки! Пока Ша Юэлян рядом, будете, как я, есть сладкое и пить горькое…

В эту ночь Ша Юэлян не спал. Он безостановочно бродил по двору, то громко кашляя, то насвистывая. Свистел он замечательно, потому что умел подражать десяткам птиц. А кроме кашля и свиста еще горланил арии из старинных опер и современные антияпонские песенки. Он то гневно казнил Чэнь Шимэя38 в большом зале кайфэнского ямыня39, то, подняв большой меч, рубил головы японским дьяволам. Чтобы этот нетрезвый герой антияпонского сопротивления, встретивший преграду в любовной страсти, не сломал дверь и не ввалился в дом, матушка закрыла ее еще на один засов. Этого ей показалось мало, и она притащила мехи, шкаф, обломки кирпичей – в общем, все, что только можно было принести, и завалила дверь. Потом засунула меня в «карман», взяла тесак для овощей и стала расхаживать по дому от западной стены до восточной. Никто из сестер шуб не скинул; тесно прижавшись друг к другу, они спали, сладко посапывая, и ни какофония во дворе, ни выступившие на кончиках носов капли пота не были им помехой. Седьмая сестра, Цюди, пустила во сне слюнку на соболиную шубу второй сестры, а шестая сестра, Няньди, приткнулась, как ягненок, в объятия черного медведя – третьей сестры, Линди. Как я теперь припоминаю, матушка с самого начала потерпела поражение в борьбе с Ша Юэляном. Этими мехами он переманил сестер на свою сторону, создав тем самым в нашем доме единый фронт. Матушка потеряла поддержку масс и осталась в этой войне одна.

На следующий день матушка закинула меня за спину и помчалась в дом Фань Саня. Объяснила она всё просто: чтобы отблагодарить тетушку Сунь за выказанную милость и принятые роды, она хочет выдать Шангуань Лайди за старшего из ее внуков – бессловесного героя сражения с воронами. Если сегодня договориться о помолвке, то завтра уже можно обсудить приданое, а на третий день и свадьбу справить. Фань Сань уставился на нее, ничего не понимая.

– О мелочах не переживай, дядюшка. Вино, чтобы отблагодарить тебя как свата, у меня уже приготовлено, – добавила она.

– Но это какое-то сватовство наоборот! – Фань Сань пребывал в явном недоумении.

– Да, верно, – согласилась матушка.

– А зачем оно нужно? – никак не мог взять в толк Фань Сань.

– Дядюшка, не задавал бы ты вопросов! Пусть немой приходит к нам в полдень с подарками на помолвку.

– Да у них дома и нет ничего.

– Что есть, то и есть.

Так же бегом мы вернулись домой. Дорогой матушка вся испереживалась. И предчувствия ее не обманули. Во дворе мы увидели стаю поющих и пляшущих животных. Тут был и колонок, и черный медведь, и олень, и пятнистая собака, и ягненок, и белый заяц, не видать было лишь соболя. Соболь с лисой на шее сидел в восточной пристройке на мешках пшеницы и не сводил глаз с командира отряда стрелков. Тот устроился на тюфяке и чистил тыквочки-пороховницы и свой мушкет.

Матушка стащила Лайди с мешков.

– Она помолвлена с другим, командир Ша, – ледяным тоном заявила она. – У вас, в антияпонских отрядах, наверное, нельзя уводить чужих жен.

– Об этом и разговору нет, – спокойно проговорил Ша Юэлян.

Матушка выволокла старшую сестру из пристройки.

В поддень заявился немой из семьи Сунь с диким кроликом в руках. Куртка на подкладке была ему явно мала – снизу торчал живот, сверху выглядывала шея, и рукава лишь наполовину прикрывали толстые руки. Все пуговицы с куртки отлетели, и поэтому немой подпоясался веревкой. Он поклонился матушке, и на лице у него появилась дурацкая улыбочка. Взяв кролика в обе руки, он положил его перед матушкой.

– Жена Шангуань Шоуси, все сделал, как ты просила, – сказал сопровождавший его Фань Сань.

Матушка долго, словно застыв, смотрела на кролика, у которого из уголка рта еще капала кровь.

– Ты, дядюшка, пока не уходи, и он пусть не уходит, – указала она на немого. – Приготовим кролика с турнепсом, и, считай, дети помолвлены.

Из восточной комнаты донеслись громкие вопли Лайди. Сначала она плакала как маленькая, пронзительно, исходя на крик, но вскоре стала сипло реветь, перемежая плач страшными и грязными ругательствами. Потом плач сменился бесслезными завываниями.

Она сидела на грязном полу у кана, уставившись перед собой и забыв про то, что на ней драгоценный мех. На лице не осталось ни слезинки, разинутый рот, походивший на высохший колодец, исторгал беспрестанный вой. Все шестеро сестер тихо всхлипывали, слезинки скатывались по медвежьему меху, подпрыгивали на шкуре оленя, посверкивали на мехе колонка, увлажняли овечью шкуру и мочили заячью.

В комнату заглянул Фань Сань – и будто увидел привидение. Вытаращив глаза, с трясущимися губами он попятился и, развернувшись, стремглав выскочил из дома.

Старший немой из семьи Сунь стоял посреди нашей главной комнаты и вертел головой в разные стороны, с любопытством озираясь вокруг. Кроме идиотской улыбочки на его лице находили отражение потаенные мысли непостижимой глубины, а иногда это была лишь застывшая печаль, если не просто окаменевшее запустение. Позже я увидел, как страшен он может быть во гневе.

Матушка продела через кроличью губу тонкую стальную проволоку и подвесила его к балке в главной комнате. Стенания старшей сестры она игнорировала; не заметила она и странного выражения на лице немого. Взяла ржавый тесак и принялась снимать шкуру с кролика. Из восточной пристройки вышел Ша Юэлян с мушкетом.

– Командир Ша, – холодно процедила матушка, даже не повернув головы, – у нашей старшей дочери сегодня помолвка. Кролик – подарок по этому случаю.

– Хорошенький подарок, – усмехнулся Ша Юэлян.

– Сегодня у нее помолвка, завтра – подношение приданого, а послезавтра – свадьба. – Матушка тюкнула тесаком по голове кролика и, обернувшись к Ша Юэляну, добавила: – Не забудь прийти выпить за молодых!

– Не забуду, разве такое забудешь. – Ша Юэлян вскинул мушкет на плечо и, звонко насвистывая, вышел из ворот.

Матушка продолжала свое занятие, но явно потеряла к нему всякий интерес. Оставив кролика висеть на балке, она прошла со мной на спине в дом и крикнула:

– Как говорится, и без ненависти мать и дитя не вместе, и без милосердия врозь, – так что, Лайди, можешь ненавидеть меня! – Выпалив эти жестокие слова, она беззвучно зарыдала: слезы текли по щекам, плечи подрагивали – а она взялась за турнепс. Чик – и турнепсина развалилась на две половинки, открыв зеленовато-белое нутро. Чик – и две половинки распались на четыре. Чик, чик, чик, чик – движения становились всё быстрее, всё размашистее. Турнепс на разделочной доске разлетался на мелкие кусочки. Матушка еще раз высоко занесла тесак, но он уже словно плыл в воздухе и, выпав у нее из руки, упал на нарезанный турнепс. Едкий дух переполнил комнату.

Сунь поднял большой палец, выражая восхищение. Несколько произнесенных при этом нечленораздельных звуков тоже, должно быть, выражали восторг.

– Иди давай, – сказала матушка, утерев слезы рукавом. Тот стал размахивать руками, но матушка, указав в сторону его дома, громко крикнула: – Ступай, ступай, тебе говорят!

Немой наконец понял, что она имеет в виду. Он скорчил мне рожу, как маленький. Над пухлой верхней губой торчали усики – будто его мазнули зеленой краской. Он очень похоже изобразил, как лезет на дерево, потом летящую птицу и, наконец, как маленькая птичка вырывается у него из ладони. Улыбнувшись, он указал на меня, а потом ткнул себе пальцем в сердце.

Матушка еще раз махнула в сторону его дома. На миг он застыл, кивнул – мол, понятно, потом рухнул на колени вроде бы перед матушкой – она резко отшатнулась, – а по сути перед разделочной доской с нарезанным турнепсом, в поклоне коснулся лбом земли, встал и с довольным видом удалился.

Утомленная всем происшедшим, матушка спала в эту ночь глубоким сном. Проснувшись, она увидела диких кроликов, огромных, жирных, которые висели на утуне, на цедреле40, и на абрикосовом дереве, словно диковинные плоды. Ухватившись за косяк, она медленно сползла на порожек.

Восемнадцатилетняя Шангуань Лайди сбежала в своей соболиной шубе и с лисой на шее вместе с командиром отряда стрелков «Черный осел» Ша Юэляном. А несколько десятков диких кроликов Ша Юэлян поднес матушке по случаю помолвки. Ну а заодно чтобы уесть ее. Вторая, третья и четвертая сестры помогли старшей бежать. Все случилось после полуночи: пока усталая матушка похрапывала, а пятая, шестая и седьмая сестры крепко спали, вторая сестра встала, прошла на цыпочках к двери и разобрала сооруженную матушкой баррикаду, а третья и четвертая открыли обе створки. Чуть раньше Ша Юэлян смазал петли ружейным маслом, поэтому двери отворились беззвучно. Под холодным полночным светом луны девочки обнялись на прощание. Ша Юэлян, глядя на свисающих с ветвей кроликов, тишком ухмылялся.

Через день должна была состояться свадьба. Матушка спокойно сидела на кане и штопала одежду. Ближе к полудню явился немой. Не скрывая нетерпения, он жестами и гримасами дал матушке понять, что пришел за невестой. Она слезла с кана, вышла во двор, указала на восточную пристройку, потом на деревья, где по-прежнему висели уже закоченевшие от мороза кролики. При этом она не произнесла ни слова, но немой всё понял.

Спустились сумерки. Мы, усевшись всей семьей на кане, ели нарезанный турнепс и хлебали жидкую кашу из пшеничной муки, когда от ворот донесся страшный шум. Вбежала запыхавшаяся вторая сестра. Она ходила в западную пристройку кормить урожденную Люй:

– Мама, худо дело, немой с братьями явился, а с ними свора псов!

Сестры страшно перепугались. Матушка и бровью не повела и продолжала кормить с ложки восьмую сестренку. Потом принялась с хрупаньем жевать турнепс, невозмутимая, как беременная крольчиха. Шум за воротами неожиданно стих. Спустя какое-то время – столько нужно, чтобы выкурить трубку, – через нашу низенькую южную стену перемахнули три красновато-черные фигуры. Это были немые братья Сунь. Вместе с ними во дворе появились три черных пса, шерсть у них блестела, будто смазанная топленым салом; они скользнули над стеной тремя черными радугами и бесшумно опустились на землю. Немые и собаки застыли, как статуи, в багровых лучах заходящего солнца. В руках у старшего сверкал холодным блеском гибкий бирманский меч. Второй сжимал отливающий синевой меч с деревянной рукояткой. Третий волочил покрытый потеками ржавчины клинок с длинной ручкой. За спиной у всех троих висели небольшие котомки из синей в белый цветочек ткани, будто они собрались в дальний путь. У сестер аж дыхание перехватило от страха, а матушка как ни в чем не бывало шумно хлебала кашу. Старший немой вдруг зарычал, за ним зарычали его братья, а затем и псы. Капельки человечьей и собачьей слюны заплясали в лучах заката, как светящиеся мошки. И тут немые вновь продемонстрировали искусство владения мечом, как тогда, в великой битве с воронами в день похорон на пшеничном поле. В тот далекий сумеречный час начала зимы на нашем дворе сверкали клинки: трое сильных молодых мужчин беспрестанно подпрыгивали, напряженно тянулись крепкими, как стальные листы, телами, чтобы изрубить на куски десятки висевших на ветвях кроликов. Псы рычали от возбуждения, вертя огромными головами, на лету хватая отрубленные куски. Наконец немые натешились, на их лицах появилось довольное выражение. Весь двор был усеян изрубленными кроликами. На ветках осталось несколько кроличьих голов – несорванные, высохшие на ветру плоды. Немые вместе с псами сделали несколько кругов по двору, демонстрируя свою удаль, а потом так же, как и заявились, ласточками перемахнули через стену и исчезли во мраке.

Матушка, держа перед собой чашку, еле заметно усмехнулась. Эта, очень особенная, усмешка глубоко врезалась в память всем нам.