Читать книгу Память золотой рыбки (сборник) - Моник Швиттер - Страница 4

Дверь открывается – за ней стоит мать. «Ах, это вы», – с первых же слов ясно, что она не утратила профессиональных интонаций опытной секретарши. «Входите». Скупая дежурная улыбка на миг искажает ее лицо – словно нацепленный впопыхах, съехавший набок свиной пятачок, – и пропадает. Была улыбка – и вот ее уже нет. Появилась – исчезла. Мать провожает меня, хотя я знаю дорогу. «Шарлотта уже ждет», – в ее голосе неприкрытый упрек. «Я вовремя», – отвечаю я с такой же секретарской интонацией, на что она оборачивается и смотрит на меня с жалостью. Я чувствую «Шанель № 19» и сигаретный дым, оба запаха, кажется, исходят от ее украшенных жемчугом ушей.

Лысая голова Шарлотты еще больше усохла. Меня передергивает. Я поспешно улыбаюсь, чтобы скрыть это, чтобы изгнать из памяти усохшую голову, всю неловкость ситуации, цель моего визита и, разумеется, ее мать.

Видимо, это подействовало, по крайней мере отчасти, мать «наконец оставляет нас наедине». Угрожающая интонация, «Шанель № 19» и запах сигаретного дыма не покидают комнату еще несколько минут.

– Как ты хорошо выглядишь! – Шарлотта светится от счастья. Кожа у нее не усыхает, или усыхает медленнее, чем сама голова, собираясь толстыми складками вокруг рта и глаз, которые на фоне бледного лица кажутся еще более голубыми, чем обычно.

– Чушь, – отвечаю я ворчливо, как всегда, когда она щебечет ерунду своим детским голоском. – Прекрати, теперь уж мои лучшие годы точно позади. Выгляжу я паршиво, а вот чувствую себя отлично.

– Обожаю тебя, – она растроганно качает головой.

– Ты своей болтовней действуешь мне на нервы, – бурчу я, обнимаю ее и торопливо целую, как обычно. – Сколько у нас времени? – Мой вопрос вполне в духе ее матери.

– Бена заберут в четыре. – И она моментально добавляет: – Хочешь посмотреть свежую фотографию?

– Нет, – отвечаю я мрачно. – Благодарю покорнейше, дорогая. Ты же знаешь, детские фотографии портят мне настроение.

– Ладно, – она задета за живое. – Давай начнем. Ты все с собой взяла?

Я киваю, снимаю сумку с плеча и достаю из нее блокнот.

– Секунду, – говорит она. – Сейчас вернусь.

Она выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Шаги сразу стихают. Через некоторое время до меня доносится шум льющейся из крана воды, и она кашляет – наверное, в ванной. И как кашляет – беспрестанно, не прекращая ни на мгновение. Постоянно повторяется один и тот же звук, именно из-за однообразия и продолжительности он настолько мучителен. Чтобы чем-нибудь занять себя, я напряженно соображаю, на что же похож этот монотонный кашель. На кряхтенье старого лодочного мотора, подающего последние признаки жизни, – на Меконге я как-то слышала примерно такое – как мне казалось, бесконечно, пока наконец все не стихло и я, как и остальные пассажиры, не поняла, что наша прогулка по реке окончена. Лоттель перестала кашлять. Я больше ничего не слышу. У меня колотится сердце, меня как будто кто-то душит сзади. Я еле сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не броситься на ее поиски.

Беззвучно открывается дверь. Лотта просовывает лысый череп в проем и улыбается мне морщинистым ртом: «Это снова я».

«Это история дружбы Марии и Шарлотты», – диктует она. Я возражаю:

– Шарлотты и Марии.

– Вечно ты хочешь настоять на своем! Я-то думала, что это я писательница.

Она смотрит на меня так удрученно, что я не могу удержаться от смеха.

– Ладно, диктуй дальше, – вздыхаю я и с готовностью щелкаю ручкой.

«Началась она десять лет назад двадцатого августа. Естественно, это я первой заговорила с тобой».

– Рассказывай, пожалуйста, в третьем лице, – требую я и записываю: «Естественно, это Шарлотта первой заговорила с Марией». Лоттель строптиво смотрит на меня.

– Ну хорошо, – говорит она и продолжает, уже слегка на взводе: «“Приятно познакомиться”, – сказала Шарлотта. “И мне”, – ответила Мария».

Еще с начальной школы меня не перестает удивлять, сколько всего можно переделать, передумать и решить, пока пишешь под диктовку. Например, сейчас я замечаю, что мысленно листаю одну за другой фотографии нашей общей истории, которые пока лежат у меня в сумочке, и одновременно наблюдаю за Шарлоттой, сравнивая ее с той, что почти десять лет назад заговорила со мной прямо на улице.

– Привет!

– Привет.

– Я иду в парк.

– Прекрасно.

– Сегодня отличный денек, чтобы поесть мороженого в парке.

– Желаю удачи.

– Поесть мороженого и поболтать. Не хочешь?

– Думаю, нет.

– А я думаю, да.

Я не могла не рассмеяться. Она глядела на меня своими сияющими голубыми глазами.

– Приятно познакомиться, – сказала она.

– И мне, – ответила я, признавая свое поражение.

Никогда раньше я не ела такого вкусного мороженого. Хотя частенько сиживала на лавочке в парке. Никогда раньше я вот так просто не шла за незнакомой женщиной. Раньше это были мужчины, которым я не доверяла, поскольку они так открыто выказывали свой интерес. Однажды я уже поклялась избегать женщин с детским голоском. И никогда никто так не нравился мне с первого взгляда.

Когда я вижу ее – я посматриваю из-под полуопущенных век, в то время как моя рука послушно записывает, – у меня начинает щипать в носу; я знаю это ощущение – обычно за ним следуют слезы. Без волос она выглядит такой потерянной, с этой крошечной головкой и ссохшимся, морщинистым лицом. То старуха, то в следующий миг – младенец, в общем, без пола и возраста, с первого взгляда признать в ней женщину может лишь посвященный или близко знающий ее.

– Что-то ты давно меня не перебивала, – возмущается она и смотрит на меня с вызовом. Я и это чуть не записала.

– У меня нет замечаний, – опомнившись, отвечаю я. – Давай дальше. Ты говоришь, я записываю.

«Едва они познакомились, как Шарлотта попала в сложное положение, и ей пришлось среди ночи обратиться к новой подруге за помощью».

Бог ты мой, как невыразимо может Шарлотта действовать мне на нервы. И действительно, это началось, когда я едва знала, как ее зовут. Она позвонила мне в три часа ночи в панике.

– Ума не приложу, что делать, – кажется, я беременна! Но не от Клауса! Наверное, от Оркана!

– Кто такой Оркан? Подожди, я включу свет – не могу найти очки. Странно, но без очков я не способна слушать. И совсем не в состоянии думать.

– Ты делала тест?

– Нет.

– Тогда с чего ты решила, что беременна?

– Мне это только что приснилось.

– Что-что?

– Точнее, мне приснилось, что Оркан это сделал нарочно.

– Понятия не имею, кто такой Оркан, и сегодня ночью абсолютно не хочу с ним знакомиться. Пожалуйста, больше никогда не звони мне в такое время, иначе ты об этом горько пожалеешь. Спокойной ночи.

Целую неделю от нее не было никаких вестей. Она обиделась. Потом написала мне длиннющее сердитое письмо, во многих местах неразборчивое. В конце концов, я пригласила ее поесть мороженого, и она меня простила. До следующего ночного звонка.

Какой бы бесполой сейчас ни казалась моя Лотта-Лотточка, все десять лет, что я ее знаю, она была женщиной до мозга костей и постоянно ввязывалась во всякие интрижки и переделки.

– Я бы не стала тебя беспокоить, если бы у меня был выбор, но Клаус убьет меня!

– Я думала, вы с ним расстались.

– Вот именно.

– Что случилось?

– Слава Богу, что я вообще еще жива!

– Черт побери, Лоттель, что стряслось?

– Мне страшно!

– Приезжай ко мне.

– Не могу, здесь же Бернд.

– Кто такой Бернд?

– Да я ведь рассказывала, что недавно… – Она перешла на шепот. – И он правда милый! Слушай, я сейчас не очень могу говорить, но он правда…

– Отлично, вот Бернд и защитит тебя, если вдруг ввалится Клаус с топором. Так чего ты мне-то звонишь?

– Да выслушай же меня!

– Нет, я сейчас лягу и буду спать дальше!

Как часто я злилась на нее! Как часто она пугала меня до полусмерти, сообщая, что ее жизнь в опасности, что у нее рак, что она собирается покончить с собой. Когда я об этом думаю, у меня дыхание перехватывает от дикой ярости, такой свежей, юной, неуемной, как ребенок, который учится ходить. Даже сейчас я могла бы схватить ее ссохшуюся голову и треснуть об стену, если бы были волосы, в которые можно вцепиться. «Ухватиться не за что», – бормочу я, и Лотта удивленно смотрит на меня. «Ничего, я так просто», – отвечаю я, ей знакомо это рассеянное невнятное бормотание, и она снисходительно улыбается, а затем продолжает, и в ее интерпретации это звучит так:

«Бывали иногда размолвки, но никогда дело не доходило до крупной ссоры. Наоборот, с самого начала двух женщин связывала глубокая тайна, своего рода негласный уговор поддерживать друг друга в любой ситуации, выручать из любой передряги, помогать в любой беде». Ее слова больно ранят меня. Учитывая нынешнее положение дел, они звучат насмешкой. Я бросаю взгляд на подругу. Но Шарлотта, с прикрытыми глазами и мечтательной полуулыбкой, погрузилась в наше общее прошлое. «Каждая из них знала, что другая рядом, в любое время дня и ночи, в любых обстоятельствах – в любых».

Как часто она умоляла меня солгать ради нее, если меня спросят, где она была в такое-то время. Или позвонить ее начальнику и выдать себя за ее смертельно больную сестру, у которой есть лишь одно последнее желание – умереть в кругу родных; и потому необходимо, чтобы Шарлотта тотчас выехала и была у смертного одра в ее последний час. Если бы мне хватило духу, то я сейчас прервала бы ее и напомнила об этом, об истории с умирающей сестрой, о которой она – после недельного отдыха на Мальдивах, куда ее пригласил воздыхатель и куда она смогла полететь благодаря моему звонку начальнику, – скорбела в рабочее время в течение двух месяцев, обильно проливая слезы и не снимая траур. Если бы мне хватило духу, я бы спросила ее, считает ли она до сих пор, что допустимо выдумывать такие истории. Стоил ли этого, по ее мнению, отдых на Мальдивах. Но, думаю, я знаю ответ. Да, ответила бы она, чтобы затем в очередной – последний – раз рассказать о том, какой мелкий мальдивский песок, и как благотворно он действует на погруженные в него тела, и о том, что никогда, ни до, ни после, кожа у нее не была такой нежной.

– Давай сделаем небольшой перерывчик? А то мне нужно принять лекарство.

– Конечно! – Я откладываю ручку и встряхиваю уставшую кисть.

Предыдущая сцена повторяется. Шарлотта открывает дверь, закрывает ее за собой, я ничего не слышу, слышу кашель, он никак не прекращается, все как в прошлый раз, с той только разницей, что сейчас в комнату совершенно беззвучно входит ее мать: я поднимаю глаза, когда меня окутывает аромат «Шанель № 19». Держа в руках поднос с двумя чашками и вазочкой, она сверлит меня взглядом.

– Ну как, движется дело? – требовательно вопрошает она.

– Да, спасибо, – я ищу спасения в своих записях.

– Нам нужно поговорить, – так обращается охранник в магазине к вороватой покупательнице.

Я моментально прихожу в ужас. Она победоносно улыбается.

– О чем? – со страхом спрашиваю я, поскольку для меня мучительна одна только мысль о диалоге с ней. Она подходит ближе. Чашки на подносе звенят. С каждым шагом лицо ее все мрачнее. Она стоит вплотную ко мне, я чую холодный запах табака у нее изо рта (несомненно, он исходит изо рта, а не из ушей).

– Моя дочь умирает, – шипит она мне, с трудом сдерживаясь и не спуская с меня глаз.

– Да, – робко шепчу я и киваю, отводя взгляд.

Шарлотта стоит в дверях. Она так же бледна, как и ее мать, и так же пристально смотрит на меня.

– Спасибо, мама, нам наверняка понравится, – произносит она затем беззаботно, как только что вылупившийся из куколки мотылек, и забирает у матери поднос.

– Это специальный травяной сбор, – поясняет она, снимая чашки с подноса. – Чудодейственный напиток, благодаря которому я проживу столько же, сколько бабушка, а ей в сентябре стукнет сто, это наследственное, у нас все долгожители.

Я отпиваю глоток.

– Это же на вкус как желчь!

– Да, зато помогает.

Она кладет мне на руку свои пальцы и нажимает, будто играет на пианино. Сколько я ее помню, она так делает, чтобы привлечь мое внимание: своими холодными, твердыми пальцами она барабанит по моей руке, сначала легонько, потом все сильнее, пока, наконец, не вопьется в нее так крепко, что мне приходится силой высвобождать руку из плена.

– Твое волшебное зелье, – восклицает она. – Помнишь?

– Да, помню, Лоттель, – отвечаю я, мне все еще неприятно об этом думать. – Но ты правда считаешь, что оно имеет отношение к нашей истории?

– Вне всякого сомнения!

Я беру ручку.

– Тогда валяй. Только с самого начала.

«Несколько лет назад ветреным мартовским вечером Шарлотта позвонила подруге и сообщила:

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Я работаю.

– О, у тебя свидание!

– Ты путаешь меня с собой, на работе я именно работаю.

– Это срочно, – Шарлотта продолжала настаивать. – Можешь ненадолго забежать ко мне?

– Нет. Тебе нужно, ты и приходи.

– На улице дождь, ветер и вообще погода отвратительная, а у меня машина не заводится!

– Ну, у тебя ни стыда, ни совести!

– Зато я что-то вкусненькое сделала! – Она приготовила запеканку со шпинатом.

У Марии было плохое настроение.

– Это в последний раз, – пригрозила она. – Потом я тебе буду выставлять счет, двадцать евро в час.

Шарлотта положила добавки:

– Сначала покушай как следует. Всего двенадцать евро. – Она хохотала так заразительно и долго, что Мария тоже засмеялась – сначала несколько скованно, а под конец почти непринужденно. Вдруг, оборвав смех, Шарлотта заявила:

– Я не хочу в сорок лет впасть в депрессию, а в сорок два наложить на себя руки. Вот что. Мне нужен мужчина, потому что я хочу родить ребенка.

Подруга ее не поняла:

– Да за тобой мужики табунами ходят, тут можно целый класс нарожать, не то что одного!

Но Шарлотта была полна решимости стать не только матерью, но и женой, а подходящего кандидата на роль супруга, по ее мнению, в веренице ее поклонников не было, как ни перебирала она в уме все эти годы экстатических телесных спаррингов, стараясь вспомнить каждого партнера – пусть и не каждый матч с именами и другими подробностями, так хоть какую-то деталь:

– Одного звали Георг, потом был еще такой с ужасно длинными пальцами на ногах, и еще австриец – у этого веснушки были везде-везде. – Но напрасно она воскрешала в памяти эти руки и ноги: его, будущего супруга и отца, среди них не было.

– Уж лучше так, чем если бы я кого-то выбрала, а потом не нашла бы его телефон! – решила Шарлотта. Отношения нужны были «простые, недвусмысленные, приличные, официальные». И тут возникла загвоздка: конечно, рассматривались только отношения на расстоянии.

– Заочный брак?

– Именно.

С мужчиной, который полностью поглощен работой и не сможет каждые выходные прилетать повидать семью. То есть вполне достаточно видеться один-два раза в месяц. Но где найти такого мужа? Где взять время и деньги, чтобы поехать в дальние края и там познакомиться с нужным человеком? Мария потребовала:

– Десерт, кофе, шнапс. Мне нужно подумать.

– Я тебя обожаю, – воскликнула Шарлотта.

На что Мария отрезала:

– Оставь ты меня в покое! Можешь пока принести бумагу и карандаш».

Да, так оно и было, она довольно точно все передала. После трех рюмок шнапса я обвела в рамку несколько слов на листке бумаги, передала ей и сказала:

– Сегодня вторник. Думаю, мы еще успеем к пятничному выпуску этой крупноформатной межрегиональной газеты в Баварии, вот тебе твое объявление:

«Красивая, образованная женщина за тридцать познакомится с состоятельным мужчиной с в/о для рождения ребенка».

Лоттель сначала была настроена скептически, но все-таки уже на следующее утро подала объявление и через несколько дней получила ответное письмо, в котором крупноформатная межрегиональная газета с сожалением сообщала, что не может его напечатать. Их объявления в разделе знакомств служат для завязывания отношений. А из нашего текста однозначно не следует, что есть желание завязать отношения. Видно только, что нас интересует обеспеченный самец-производитель.

Шарлотта заменила «для рождения ребенка» на «для создания семьи» и подала объявление снова. Она получила сорок семь писем, которые мы перебирали несколько ночей. Некоторые прислали фотографии – этих мы сразу забраковали, с другими Лотта в моем присутствии разговаривала по телефону и задавала им вопросы, которые я ей писала на бумажке. По мне, так выбирать было не из кого, но она договорилась встретиться с пятью кандидатами. На Даниэле она остановилась после того, как встретилась и переспала с двумя другими. К сожалению, об этих встречах она мне подробностей не рассказывала, да и сейчас тоже молчит. Тогда она лишь с содроганием пояснила, что вытянула две пустышки, сегодня она диктует, пропустив их: «Так Шарлотта познакомилась с Даниэлем и решила, что из этого может выйти что-нибудь дельное». И вышло, хотя Шарлотта несколько месяцев не могла забеременеть: их встречи редко совпадали с удачными для зачатия днями. И здесь на сцене появляется уже упомянутое невообразимое зелье, которое я сварила для Лотты, – прошло уже несколько лет, а я до сих пор при мысли об этом только качаю головой. Я! Я же вообще не верю ни в какие особенные свойства никаких травок, за исключением некоторых засушенных цветков и листьев, которые, как мне известно, уж так и быть, одурманивают. За этим исключением я не верю, что травы – измельченные, тертые, высушенные или после шоковой заморозки – могут спасти от какой-то беды или подарить счастье. Исключительно мое мнение. И вот я пошла, смешала определенные травы, залила нагретой до девяноста градусов водой, выдержала семнадцать минут, процедила, опять добавила горячей воды и варила вместе с остальными ингредиентами несколько часов, пока не получила тягучую жидкость. Которую я напоследок, беспомощно, но в высшей степени решительно, еще и долго заговаривала. Лоттель выпила ее и на следующий день забеременела. Хотя по всем расчетам этого быть не могло. С тех пор она утверждает, что у меня способности. Чем чаще она превозносит тогдашнее колдовство, тем больше гнетет меня то, что до сих пор мне не удалось сварить зелье против неукротимого роста тканей ее собственного тела. Как будто прочитав мои мысли, она прерывает диктовку, отхлебывает травяного настоя, который должен помочь ей дожить не меньше чем до ста, и смотрит на меня поверх края чашки, серьезно и продолжительно. Я снимаю очки и отвечаю на ее взгляд.

В дверь стучат.

– Сейчас, мамуля, сейчас мы сделаем перерыв, – кричит Лотта в направлении уже нажатой дверной ручки и действительно – на какое-то время ей удается предотвратить очередное появление матери, которая в моих глазах кто угодно, но только не мамуля. Ручка снова поднимается, и ничего не происходит.

– Лучше поесть печенья, – Лотта берет с подноса вазочку с темно-коричневыми сухими палочками.

– Лучше для кого? – интересуюсь я. Она пожимает плечами и откусывает.

– Ну и гадость, – говорит она, и при этих словах изо рта у нее сыплются сотни пыльных крошек. – Господи, фотографии! – она смотрит на меня, как будто ей только что пришло в голову, что Бен уже несколько часов ждет, пока его заберут. – Они же у тебя с собой?

Как только я их протягиваю, все заботы как ветром сдуло, морщинистый рот растягивается в счастливой улыбке.

– Ой! – восклицает она. – Ну ты только посмотри! В голове не укладывается!

Этот кадр я сделала накануне рождения Бена. Лотта направляет свой гигантский живот прямо на камеру, как будто хочет пузом вперед попасть через объектив внутрь, да еще этот взгляд разъяренной львицы перед прыжком на зрителя: я проглочу тебя, говорят этот взгляд и этот живот, и я до сих пор чувствую эту угрозу. Лотта радостно смеется и никак не может оторваться от «беременной» фотографии.

– Эй, хрюшка, – я протягиваю ей следующий снимок. – Кто на карнавале засунул мне в рот свой язык и отплясывал там самбу?

Она сияет.

– Мне просто интересно было попробовать, каково это, – отвечает она. И перебирает стопку, совсем забывшись от счастья, то и дело покачивает головой, и на лице у нее незнакомое мне выражение – смесь торжества, неверия, радости и грусти; то громко засмеется, то вдруг притихнет, нежно улыбается, проводит пальцем по фотографии, неожиданно прикрывает глаза.

– Ты же меня не забудешь, правда? – спрашивает она, уже зная ответ, и мы отвечаем в унисон: «Нет». Ее нет эхом отзывается на мое. Она открывает глаза и говорит:

– Ты терпеть не можешь, когда я так говорю, но я тебя в самом деле обожаю.

Я не могу сдержаться и рывком открываю дверь. Бегу по коридору, мимо матери, которая, как изваяние, стоит у меня на пути, в ванную комнату, открываю кран. Под шум водопада я могу выплакаться. Лишь через несколько минут я чувствую на спине немигающий взгляд матери. Я утираю слезы, в бешенстве оборачиваюсь и так же неотрывно смотрю на нее.

– Мама хочет меня убить, – говорит Лотта, как только я вхожу в комнату; в руке у нее темно-коричневое печенье. – Я сейчас подавлюсь!

– Тогда я пожертвую собой и все съем сама, дай сюда, – отвечаю я и хватаю вазочку.

– Ни в коем случае! – кричит она. – Я этого не допущу! Руки прочь! – она вцепилась в вазочку обеими руками.

– Нет, дай! – я тяну к себе.

– Я сама! – она не сдается.

– Черт побери, дай мне умереть, – я торопливо запихиваю в рот сразу две штуки.

– Это я, я хочу умереть, – возражает Лотта и проглатывает сразу три. И вазочка пустеет. – Отлично, – Лотта довольна. – Теперь мир моей матери снова в порядке: пока едят ее печенье, все хорошо.

Внезапно она с сожалением говорит своим детским голоском, показывая на фотографии:

– А со свадьбы-то вообще ни одной нет.

– Лотта, я не была на вашей свадьбе.

Она смотрит на меня недоверчиво.

– Я же болела.

– А я и забыла.

Она так же разочарована, как и тогда, когда я ей позвонила и сообщила, что не смогу прийти на свадьбу, потому что слегла с отитом. Она тяжело вздыхает.

– Как жаль. А ты правда болела?

– Да.

– Честно?

– Лотта, если я когда и врала, то вообще-то только ради тебя. Шарлотта больна, сестра Шарлотты при смерти, ребенка Шарлотты только что переехала машина, к сожалению, Шарлотта не может прийти, пожалуйста, поймите…

– Тсс! – Лотта кивает на дверь.

За дверью тихо.

– Вернемся к тексту, – требует она и смотрит на часы. – Ого, надо торопиться, я думаю, надо собраться, а то мы до четырех не уложимся.

Она усаживается поудобнее.

– На чем мы остановились? Волшебное зелье. Я забеременела, точно. И ты прислала мне этот невероятный букет роз.

– Я прошу тебя, это можно опустить, ты же хотела поторопиться.

– Розами я пожертвовать не могу.

– Да уже столько времени прошло, что тебе этот букет?

Я редко делала ей подарки, это правда. Она постоянно подсовывала мне маленькие знаки внимания. Стоило мне выйти в туалет, как, вернувшись, я обнаруживала на своем стуле то шоколадное сердечко и открытку со словами «ты мне нравишься», то смешной брелок с говорящим мишкой «не забывай меня». Я с пренебрежением относилась к этим подаркам и говорила ей об этом.

– Пожалуйста, прекрати, – сотню раз просила я.

– Не могу, ты же моя подруга.

– Я ей и останусь, при условии, что ты перестанешь заниматься такой ерундой!

Ничего не помогало. Мы обе были упрямы. Но постепенно я начинаю подозревать, что она никогда не понимала, что и кто она для меня, потому что я не облекала свои чувства в подарки.

Сейчас подходящий момент, чтобы сказать ей. Ты мне нравишься, Лотта, ах, что там, ты мне больше чем нравишься, ты мне очень дорога, к черту все эти казенные слова. Женщины более умные, интересные, здравомыслящие, честные, чем ты, Лотта, предлагали мне свою дружбу – нет, так тоже не пойдет. И я говорю:

– Ладно, продолжай, Лотта, не вопрос – пусть будет букет роз.

И она продолжает рассказывать нашу историю, которую я записываю слово за словом, а в моей голове продолжают роиться мысли и воспоминания.

Ее беременность протекала драматично. Были и ночные падения с лестницы, и кровотечения, причину которых угадать я не могла, но каждый раз везла ее в больницу и часами ждала в приемной, пока не поступала команда отбой. То, что Бен появился на свет без осложнений, меня почти удивило, и, как ни печально, я с первого взгляда невзлюбила его. Кстати, с каждым днем он все больше становится похож на своего отца. Которого я тоже недолюбливаю. К счастью, его я вижу редко: то, чего хотела Лотта, в основном сбылось. В основном. У нее есть ребенок, есть муж, с высшим образованием, достаточно состоятельный и полностью поглощенный работой. У нее есть отношения на расстоянии. Чтобы к ней вдобавок переехала еще и мать, она вряд ли хотела. Ее мать – домоправительница, няня, экономка, опекунша и церберша.

Мы добрались до четвертого дня рождения Бена несколько месяцев назад. Лотта к тому времени уже год как болела. В истории Шарлотты и Марии истории болезни Шарлотты места нет. И все же мне придется здесь упомянуть, что ко дню рождения Бена Шарлотта уже ослабла, исхудала, стала морщинистой и лысой, но все еще была полна надежды на исцеление. Мы вместе с Беном и еще несколькими детьми поехали в аквапарк. Лотта сдала детей заранее заказанной девушке-аниматору и подмигнула мне, чтобы я шла за ней. На голове у нее был тюрбан-полотенце, и она надела пестрый расшитый пайетками купальник с эффектом пуш-ап, который должен был сделать ее формы более округлыми. Она выглядела как залетевший сюда по ошибке амазонский попугай и так же взволнованно взмахивала руками.

– Там, там наверху! – Она показывала на шезлонги. – Они нас ждут!

Из огромной пляжной сумки она извлекла бутылку шампанского и два одноразовых стаканчика.

– С тех пор как ко мне переехала мама, так редко выдается случай, – сказала она после первого глотка.

Как по мановению волшебной палочки перед нами вырос администратор.

– Мне очень жаль, но здесь запрещено есть и пить. Пожалуйста, перейдите с напитками в гастрономическую зону.

– Но тогда я не смогу больше говорить с вами!

Он был озадачен. Я тоже, но Лотта продолжала:

– Присядьте ненадолго со мной.

Она протянула мне бутылку, и я отправилась в ресторан, где в полном одиночестве стаканчик за стаканчиком выпила все шампанское, наблюдая за Лоттой и администратором сквозь стеклянную перегородку. Им было о чем поговорить. И посмеяться тоже. Вдруг они исчезли. Через полчаса Лотта так же неожиданно возникла у моего столика и сказала:

– Да ты уже совсем набралась!

– А ты совсем бесстыжая. Оно хоть стоило того?

Она достала из сумки еще одну бутылку и выпила залпом три стакана.

– Ну, поехали! – И мы, покачиваясь, влезли по лесенке на самую высокую горку-трубу и рука об руку пронеслись вниз, потом еще и еще. С каждым разом мы визжали все громче и держались за руки все крепче. Она потеряла свой тюрбан и кучу пайеток, я наставила себе такую же кучу синяков, но мы бы никогда не остановились, если бы перед нами не появился Бен со словами: «Мама, тетя говорит, что праздник закончился».

– Ну вот, наверно, и все, – говорит Лотта, снова взглянув на часы. – Ты как думаешь? Она готова? Наша история. Ты все записала? История заканчивается здесь. Пока мы не разревелись.

Она кладет свои твердые пальцы на мою руку – быть может, в последний раз – и играет на ней, как на пианино, потом впивается мне в запястье и затихает.

– Согласна? – спрашивает она. Я просматриваю рукопись нашей истории и размышляю о том, что еще стоило бы сказать.

Месяц назад врачи обнаружили у нее метастазы в легком. С тех пор болезнь стремительно прогрессирует. «Пока мы не разревелись», – напоминает Лотта, я откладываю тетрадь и улыбаюсь ей. Меня спасает ее мать. Коротко стукнув, она почти сразу же открывает дверь и заявляет, что пора идти. Имея в виду, что мне пора. Она сообщает это тоном, не допускающим ни возражений, ни отсрочки, и я покорно надеваю куртку и пристраиваю на плечо сумку. И потом она, Лоттель, говорит это слово: «Прощай». И ее мать провожает меня до двери.