Читать книгу Голый хлеб. Роман-автобиография - Мухаммед Шукри - Страница 4

Мы, несколько детей, оплакивали смерть моего дяди. Раньше я плакал только тогда, когда меня били, или когда я что-нибудь терял. Мне уже доводилось видеть, как люди плачут. Это было в то время, когда в Рифе был голод. Засуха и война. Как-то вечером мне до того хотелось есть, что я не знал, как унять слезы. Я сосал пальцы. Меня рвало от набегавшей в рот слюны. Мать говорила мне скорее для того, чтобы успокоить меня:

– Уймись. Вот переедем в Танжер. Там полно хлеба. Ты увидишь, тебе больше не придется плакать из-за того, что нет хлеба. В Танжере люди едят досыта. Посмотри-ка на своего брата Абделькадера – он же не плачет.

У Абделькадера бездонные глаза, отсутствующий взгляд. Глядя на него, точно погруженного в небытие, я переставал плакать. Его безмятежное спокойствие внушало мне терпение, но ненадолго.

Мой отец в ярости пинал меня ногами с дикими криками:

– Кончай реветь, сын шлюхи, ты наешься, наешься еще раньше матери.

Он схватил меня за руку и швырнул на землю. А потом продолжал бить с остервенением. Штаны мои намокли.

Мы пешком отправились в чужие края. На обочине дороги были разложившиеся трупы, черные птицы, собаки. Со вспоротым брюхом, разорванные в клочья. Гниль.

Ночью мы ставили палатку, где придется, там, где усталость становилась невыносимой. Мы слышали завывание лис и видели людей, которые быстро хоронили жертв голода там, где те упали. Мой брат кашлял на протяжении всего пути.

– Скажи, мама, мой брат тоже умрет?

– Нет, он не умрет, он просто болен.

– Но дядя умер.

– Нет, твой брат не умрет.

В Танжере я не увидел гор хлеба, которые мне были обещаны. Конечно, в этом раю был голод, но от него не умирали, как в Рифе.

Когда голод пробирал меня до печенок, я выходил на улицы нашего квартала, который имел славное название Аин-Кетиуетт1. Я рылся в отбросах. Я глотал то, что еще можно было съесть. Там я встретил одного мальчишку, босоногого, лохмотья едва прикрывали его наготу.

– Знаешь, в новом городе мусорные баки намного интереснее, чем те, что в нашем квартале. У христиан отбросы побогаче наших, мусульманских2.

Так я уходил далеко от своей улицы. Один или с другими мальчишками. Мы были детьми помоек. Как-то раз на углу улицы я нашел мертвую курицу. Я подобрал ее и спрятал под рубахой. Я прижимал ее к груди. Боялся ее потерять. Родителей дома не было. Только брат лежал. Он потухшим взором неотрывно смотрел на входную дверь. Когда он увидел курицу, огонек мелькнул в его глазах. Он слабо улыбнулся. Какой-то отблеск жизни отразился на его исхудалом лице. Он тяжело дышал и кашлял не переставая. Я взял нож и обратил лицо в ту сторону, куда обращались во время молитвы. Я полоснул ножом по куриному горлу. Никакой крови. Разве что капля. Я вспомнил, как в Рифе соседи резали барашка. Они подставляли под его голову ведро, чтобы собрать кровь. Моя мать, которая тогда болела, должна была выпить эту кровь. Она лежала на кровати и бормотала что-то непонятное. Почему же у курицы не было крови? Я принялся ощипывать ее и тут услышал голос матери:

– Что ты делаешь? Где ты украл эту курицу?

– Я ее нашел. Она немного устала, и я прирезал ее, пока она сама не отдала богу душу. Если ты мне не веришь, спроси у моего брата.

– Ты с ума сошел! Человек не ест падаль.

Мы с братом обменялись очень грустным взглядом. Он закрыл глаза в ожидании хотя бы небольшого количества еды.

Отец, возвращаясь вечером, всегда был в плохом настроении. Мы все ютились в одной комнате. Порой мне доводилось спать там, где я сидел. Мой отец был настоящим чудовищем. Стоило ему войти, как нельзя было сделать ни шагу, нельзя было и слова сказать – только с его позволения, точно он был Господь Бог, по воле которого все происходит, как мне доводилось слышать от людей. Он безо всякой причины колотил мать. Часто я слышал, как он говорил ей:

– Я уйду от тебя, дочь шлюхи! Оставлю тебя одну с двумя этими ублюдками.

Он нюхал табак, говорил сам с собой и плевал на невидимых взору прохожих. Он оскорблял нас и говорил моей матери:

– Ты – шлюха и дочь шлюхи.

Он проклинал весь белый свет, порой проклинал даже Бога, а потом молил Его о прощении.

Мой брат плачет, скорчившись от боли, он плачет о хлебе. Он меньше меня. Я плачу вместе с ним. Я увидел, как тот идет к нему. Чудовище идет к нему. С безумными глазами. Его руки, точно щупальца спрута. И никто не может ему запретить. Мысленно я взываю к помощи Аллаха: «Чудовище! Безумец! Останови его!» Проклятый жестоко свернул ему шею. Мой брат весь изогнулся. Кровь хлещет у него изо рта. Я бегу вон из нашего дома, оставив там отца, который пытается заставить замолчать мою мать, избивая и удушая ее. Я спрятался в ожидании окончания этой битвы. Никто не проходил мимо. Звуки этой ночи, вдалеке и близко от меня. Небо. Лишь звезды, лампады Аллаха, стали свидетелями преступления моего отца. Люди спят. Лампады Аллаха то появляются, то исчезают. Силуэт моей матери. Голос ее слаб. Она ищет меня. Рыдает. Мрак скрывает меня. Почему она не так сильна, как он? Мужчины бьют женщин. А те плачут и кричат.

– Мухаммед, Мухаммед, где ты? Иди сюда. Не бойся. Иди сюда.

Я находил какое-то странное удовольствие в том, что вижу ее, а она меня – нет.

Я сказал ей:

– Я здесь.

– Иди сюда.

– Нет, он убьет меня, как убил моего брата.

– Не бойся. Пойдем со мной. Он не убьет тебя. Пойдем. Молчи, чтобы соседи нас не услышали.

Он рыдал и нюхал свой табак. Странно: он убил моего брата, а теперь оплакивает его. Так втроем мы провели бессонную ночь, оплакивая его, не произнося ни слова. Умершего обмыли и завернули в белый саван. Я заснул и оставил их оплакивать его.

Утром мы тоже оплакивали его, не произнося ни слова. Это были мои первые похороны. Тело брата завернули в циновку, его нес старый шейх. Отец шел за ним. Следом за ними, прихрамывая, тащился я, босой. Они положили его в мокрую могилу. Я дрожал и плакал. Капелька запекшейся крови висела на его нижней губе. Старый шейх заметил, что пальцы у меня на ногах были все в ссадинах.

– Откуда эта кровь у тебя на ногах?

– Я ходил по битому стеклу.

Отец добавил:

– Этот дурак и ходить-то толком не умеет.

Старик спросил меня:

– Ты любил своего брата?

– Да, очень. И мама его очень любили. Она просто обожала его.

– Конечно! Кто же не любит своих детей!

Я вспомнил тот чудовищный жест моего отца, когда он свернул шею Абделькадеру. И чуть было не сказал: «Мой отец не любил моего брата. Это он и убил его. Да-да, именно так, убил. Прикончил. Я видел. Я присутствовал при этом убийстве. Это он убил его. Он свернул ему шею. Кровь брызнула у него изо рта. Я видел это собственными глазами. Это мой отец убил его».

Чтобы приглушить ненависть, которую я питал к отцу, я стал плакать. Мне было страшно. После всего, что произошло, он мог и меня тоже убить.

Он склонился надо мной и сказал мне почти шепотом:

– Хватит. Перестань плакать.

– Да, – сказал старик, – перестань плакать. Твой брат ушел к Аллаху.

Теперь он с ангелами.

Я так же ненавижу и этого человека, который похоронил моего брата.

Он покупал мешок хлеба и дешевого табака и уходил подальше от Танжера, чтобы отыскать там испанских солдат, с которыми он, должно быть, занимался какой-то мелкой контрабандой. Вечером он возвращался с тем же мешком, набитым изношенной военной одеждой, которую перепродавал марокканским грузчикам на большом базаре. Однажды вечером он не вернулся. Я заснул, оставив мать в полной тревоге. Проходили дни. Никаких знаков. Я пытался утешить мать, помочь ей снести эту невзгоду. Любила ли она его? Не любила? Я понял, что она чувствовала в душе, когда однажды она сказала мне:

– Ну вот мы и остались одни. На произвол судьбы. Кто станет заботиться о нас? Мы никого не знаем в этом городе. Твоя бабушка Ркия, тетя Фатима и дядя Идрис переехали жить в Оран3. Наверное, испанские солдаты арестовали твоего отца. Ты знаешь, он ведь дезертировал из испанской армии…

Мы узнали, что он и в самом деле находится в тюрьме для военных. На него донес один марокканский солдат, которому он отказался продать армейское одеяло.

Мать уходила в город на поиски работы. Ей было страшно, она боялась вернуться домой с пустыми руками. Она рыдала. Шарлатаны писали ей амулеты, чтобы отец поскорей вышел из тюрьмы, и чтобы она нашла работу. Остальное время она проводила в молитвах, умоляя небеса и зажигая свечи марабутам4. Еще и к гадалкам ходила. Временами она горько причитала:

– Муж мой освободится, у меня будет работа и мне улыбнется удача, только если Аллах и пророк Его Мухаммед пожелают этого.

Тогда я спрашивал у матери:

– Но почему же Аллах не даст нам хоть чуточку удачи, как другим?

– Это одному Ему лишь ведомо. Нам ничего не известно. Нехорошо вопрошать Аллаха. Он знает. Мы же не знаем ничего. Он – надо всеми нами.

Она распродала все, что было в доме, и как-то раз отправила меня с компанией мальчишек рвать траву в соседнем саду. Мне было страшно. Я никого из них не знал. Я был один среди незнакомцев. Один-одинешенек я оказался тогда, когда все они принялись лупить меня. Они не любили чужаков, недавно пришедших в город. Я и был этим чужаком, которого следовало изничтожить. Мне удалось раскидать их, и я спустился в медину5. Мне очень нравилась обстановка, которая царила там. Меня зачаровывало это вечное движение людей и вещей. Большой Базар был центром всего этого круговращения. Здесь я нашел, чего поесть: несколько капустных листьев, очистки апельсиновой кожуры и немного полусгнивших фруктов.

Я увидел, как один полицейский гонится за мальчишкой, который был чуть постарше меня. Он почти уже догнал его. На его месте мог бы быть и я. Это я был этим ребенком, охваченным паническим ужасом. Люди кричали: «Он сейчас его догонит! Вот-вот догонит! Ну вот! Он его схватил!».

Я испугался. Я весь дрожал от страха. На секунду мне показалось, что это я оказался в руках полицая. Я обратился с мольбой к Аллаху, чтобы тот вмешался, но Он никак не проявил себя. Мальчишка оказался в сетях полицейского. Я ненавидел тех, которые кричали, которые были на стороне жестокого полицейского, я испытывал отвращение к ним. Издалека я увидел женщину, иностранку, которая выступила вперед из толпы зевак. Она была разгневана и что-то говорила на каком-то непонятном мне языке. Один их прохожих заметил: «У нее только ручка от сумки и осталась висеть на плече…».

Кто-то сильно ударил меня палкой по заднице. Я подскочил на месте, заорав по-рифски: «Мама! Мама!». Мысленно я посылал проклятья в сторону полицая. Подскочили еще двое полицейских со своими дубинками. Всеобщее смятение и паника. Какой позор. Здоровые парни лупят малышей и уводят несчастных бедняков, которые слоняются по этой площади без работы.

Мне уже говорили, что полиция бьет людей и бросает их в тюрьму в особо тяжелых случаях, как убийство или крупная кража… После этого случая я отправился на главное кладбище Буарауия. Я взял несколько веточек базилика с красиво убранных могил и положил их на могилу моего брата. На этом кладбище было много могил без цветов, без плит, просто небольшой холмик и два камня, один указывал на изголовье, другой лежал в ногах. Забытые могилы, поросшие сорной травой. Разница между богатыми и бедными не обходит стороной и мертвых. Когда я спросил мать: «Но все же почему человек умирает?», она мне ответила: «Потому что так угодно Аллаху».

– А куда они уходят потом?

– В рай или в ад.

– А мы с тобой?

– В рай, если пожелает Аллах.

– А что есть в раю?

– Ты задаешь слишком много вопросов. Вот вырастешь и все поймешь.

На этом кладбище я нашел ту траву, которую искал. Трое мужчин, сидящие на краю могилы, пили. Один из них окликнул меня:

– Иди сюда, малыш! Иди, я тебе кое-что дам! (Я испугался и бросился бежать) Отдай это своей матери, выродок!

Трава была хорошей. Мать приготовила из нее вкусную еду. Я глотал, почти не жуя.

– Где ты ее взял?

– На кладбище Буарауия.

– Что? На кладбище?!

– Да, на кладбище. А что в этом плохого. Я ходил на могилу брата, положил туда базилик. Я заметил, что холмик над его могилой уже не такой высокий. Если он будет так опускаться, то скоро могилы больше не останется, она сравняется с землей, и мы больше не сможем найти то место, где похоронен мой брат.

Она перестала есть, в глазах у нее стояли слезы. Я продолжил:

– Этой травы полным-полно на кладбище, вокруг заброшенных могил.

– Сын мой, то, что растет на кладбище, не должно употребляться в пищу.

– Но почему?!

Она была в сильном замешательстве. Я же ел с большим аппетитом. В какой-то момент мне показалось, что ее сейчас вырвет. Она сказала мне по-рифски:

– Прекрати!

– Но я еще не наелся.

– А где ты взял базилик для твоего брата?

– На тех могилах, которые были сплошь покрыты цветами.

Она по-настоящему рассердилась:

– Завтра же пойдешь на кладбище и вернешь все эти цветы на место. Ты что, забыл о том, что у всех этих могил есть хозяева. Смотри только, чтобы никто не увидел, как ты будешь класть их на место. Мы купим цветы для твоего брата и украсим его могилу.

Она заплакала и прижала меня к груди. Слезы текли у меня по лицу. Я сопроводил ее на большой базар, где она покупала черствый хлеб, который нищие перепродавали под деревом святого Сиди Махфи. Она размачивала хлеб в котелке с теплой водой, добавляя немного масла и специй.

Как-то утром она сказала мне:

– Я пойду на базар. Куплю овощей и фруктов и перепродам их. А ты сиди здесь. Не ходи играть с мальчишками, не оставляй дом, а то обворуют.

Между мальчишками квартала и мной существовало небольшое различие. Хотя некоторые из них были еще беднее меня. Я как-то раз видел, как один из них подобрал куриный скелет и обсасывал куриные кости, приговаривая: «У жителей этого дома такая интересная помойка, там столько всего…» Для них же я был голодным пацаном, пришедшим из чужих мест:

– Он из Рифа. Он пришел из тех краев, где голод и убийцы.

– Он не умеет говорить по-арабски.

– Все рифцы больны, и везде, куда они приходят, они приносят с собой голод.

– Даже животные у них больны.

– В любом случае, мы не едим их животных. Кроме того, из-за них они становятся еще более больными.

– Да, когда умирает корова или овца, они все равно их съедают. Они едят падаль.

Это презрение к жителям Рифа распространялось и на тех, кто спустился с гор. Разница была лишь в том, что рифцев считали предателями, а горцев – несчастными простаками.

У нашего соседа было грушевое дерево, на котором всегда висело много плодов. Я часами напролет разглядывал его груши. Как-то утром он застал меня за тем, что я пытался сбить одну сочную грушу тростниковой палкой. Он стащил меня на землю. Я попытался вырваться из его рук. Мне было так страшно, что от испуга я наделал в штаны.

– Это он портит наши груши, – сказал сосед своей жене. – Хуже тли. Он их больше давит, чем ест. Настоящий крысёныш!

Женщина ласково спросила меня:

– Где твоя мать, дитя мое?

– Она ушла на базар продавать овощи.

– Не плачь. А отец?

– В тюрьме.

– В тюрьме?

– Да, так точно, в тюрьме.

– Бедняга. А почему он в тюрьме?

Она повторила свой вопрос, гладя меня по лицу:

– Скажи мне, почему твоего отца посадили в тюрьму?

Я решил про себя, что откровенность в данном случае может повредить достоинству моих родителей.

– Не знаю почему. Мама знает.

Мужчина и женщина о чем-то поговорили между собой. Может быть, они собирались оставить меня у себя в доме. Здесь же была и их дочь, она шлепала босиком; руки у нее были чистые, белые, мокрые. Матери и дочери было жаль меня. Но только не мужчине. Он, не собираясь вдаваться в детали, хотел наказать меня, хотел дать мне почувствовать мою вину. Схватив меня за руку, он потащил меня в комнату, битком-набитую всякой рухлядью, что-то вроде свалки, и сказал мне:

– Посиди-ка пока вот тут. И не реви. Если будешь плакать, я хорошенько проучу тебя вот этим прутом.

Так я впервые узнал, что такое тюрьма. Домашняя тюрьма. Странно. Люди, которые были совершенно чужими моей семье, имели право распоряжаться моим телом и решать мою судьбу. Кроме того, эти огромные вкусные груши в саду были предназначены для них. Почему, о Аллах, мы оставили наш край и нашу землю? Почему другим неведомо то, что значит исход?

Странно! Мой отец – в тюрьме, мать перебивается кое-как на базаре, а я, оставшийся один на один в ледяной хватке голода, в руках этого человека, этого иностранца, уютно разместившегося со своей женой в огромном доме. Почему же у нас ничего нет? Почему у них, а не у нас?

В замочную скважину я наблюдал за девушкой, которая усердно мыла пол. Она уходила и приходила, подол платья у нее был подоткнут. Я видел ее красивые белые ляжки. У нее была небольшая, очень красивой формы грудь, которая вздымалась под ее блузкой, когда она наклонялась, чтобы поднять ведро с грязной водой. Голова ее была покрыта белой косынкой в пятнах от хны.

Я несколько раз стукнул в дверь, чтобы привлечь ее внимание. Мне было страшно.

– Открой мне, пожалуйста, открой эту проклятую дверь…

Она слегка заколебалась. Внутренне я сильно настаивал, не произнося при этом ни слова, сгорая от нетерпения поскорее выбраться отсюда, страх не покидал меня.

– Пожалуйста, подойди сюда…

Она приблизилась к двери, вытерла руки, одернула платье и сказала мне, открывая дверь:

– А вот и я! Что тебе надо?

Я был взволнован, в глазах у меня стояли слезы.

– Мать поручила мне стеречь дом от воров. Если она не найдет меня на месте, когда вернется, то изобьет меня.

Я опустил голову, немного из-за того, что не был слишком уверен в себе, а еще потому, что хотел ее уговорить выпустить меня. Она поглядела на меня, прикрыла колени, застегнула блузку. Я больше не видел ее грудей, но представлял их себе, такие белые, такие нежные, на верхушках которых было точно по черной виноградине.

– А ты не будешь больше рвать груши в нашем саду?

– Нет. Больше никогда в жизни. Клянусь тебе. Ты можешь убить меня своими руками, если еще хоть раз увидишь меня в этом саду.

Она улыбнулась. Она, но не я. Я бегом выскочил из дома. Она бросила мне вдогонку своим нежным голоском:

– Эй, иди сюда! Ты хочешь есть?

Заколебавшись, я ответил:

– Нет.

Она велела мне немного подождать. Я больше не боялся. Родителей ее, судя по всему, здесь не было. Я бросил взгляд на дерево. Как можно говорить, что я больше никогда не стану есть этих груш! Она вернулась, неся мне блин с медом.

– Когда захочешь есть, приходи к нам. Послушай, у тебя что, нет ботинок?

– Мать мне купит.

Мы расстались с улыбкой, помахав друг другу на прощание. Мне хотелось бы, чтобы у меня была такая сестра, мне так хотелось бы жить в таком доме. Конечно, мужчина этот будет посуровей своей жены. И все же хозяин этого сада, не такой строгий, не такой жестокий, как мой отец.

Какой-то человек следует за нами по пятам. Он подходит к ней и что-то шепчет ей на ухо. Каждый раз она уходит от него и даже переходит на другой тротуар. Она сжала мою руку в своей так сильно, точно пытается удержать меня, чтобы я не сбежал от нее. Человек догоняет нас, смеясь. Кажется, что она совсем выбилась из сил, и останавливается. Мужчина обгоняет нас. Мы переходим улицу. Он идет следом за нами. Я начинаю нервничать. И спрашиваю:

– Чего он хочет?

– Замолчи. Это тебя не касается.

Я смотрю на него, он улыбается. Он продолжает идти за нами следом. Так чего же на самом деле хочет этот человек, чего он ждет от моей матери? Может, он хочет украсть у нее сумку? Ну конечно же, это – вор. Точно, бандит. Всем своим видом он вызывает у меня отвращение. Он отвратителен и не предвещает ничего хорошего. На этот раз я крепко сжимаю руку матери.

– Почему ты меня так крепко держишь? Я не собираюсь от тебя удирать…

И тогда я говорю мужчине:

– Иди отсюда! Пошел вон! Чего тебе надо?

Да будет он проклят Аллахом! Он улыбается. Он улыбается мне и смотрит на мою мать. Я ненавижу этого типа. Мать говорит мне:

– Замолчи! Это не твое дело!

Я разозлился и на нее тоже, но не показывал виду. И все же! Подумать только: я ее защищаю, а она мне затыкает рот… Это несправедливо.

Мы встретили подругу моей матери. Они принялись говорить о моем отце, которые по-прежнему был в тюрьме. Мужчина отошел немного в сторону. Женщина погладила меня по голове, по лицу. Я отпустил руку матери. Женщина спросила:

– Почему он такой грустный?

Рука матери гладила мою шею. Я уже меньше сердился на нее.

– Просто он такой сам по себе, – ответила она.

Уходя, я поцеловал руку этой женщине, как мне велела мать.

Живот ее становился все больше и больше. Порой она уже не ходила на базар, ее целый день рвало. Она чувствовала себя усталой. У нее болели ноги. По ночам она рыдала. Живот ее все время раздувался как шар. А что, если он лопнет? Я становился все менее впечатлительным. Я стал суровым. Суровым и печальным. Я потерял привычку и вкус к играм с мальчишками на улице. Как-то ночью меня перенесли в другую комнату, где я спал с тремя другими детьми. Это был дом нашей соседки. Она сказала мне утром:

– Теперь у тебя есть сестричка. Ты должен любить ее.

Она ходила навещать отца в тюрьме раз в неделю. Порой она возвращалась вся в слезах. Я понял, что женщины плачут больше, чем мужчины. Они плачут-плачут и вдруг останавливаются, как дети. Они грустят, когда кажется, что они счастливы, или когда думаешь, что увидишь их несчастными, вдруг обнаруживаешь, что они, наоборот, в прекрасном расположении духа. На самом деле, мне всегда трудно угадать, когда эти женщины счастливы, а когда нет. Я видел, как моя мать плачет, улыбаясь. Может, это какая-то особая форма безумия?

Я оставался дома, чтобы приглядывать за моей сестренкой Риму. Я знал, как ее можно рассмешить и как заставить замолчать, когда она начинала плакать. Но порой я оставлял ее плакать одну и уходил из дома. Она махала своими маленькими ручками и ножками, как черепашка, которую перевернули на спину. Когда я возвращался, то находил ее спящей или улыбающейся. Мухи собирались вокруг ее рта или на ее маленьком личике, искусанном комарами. Бедняжка! Днем – мухи, ночью – комары!

Сестренка росла. Мать уже плакала меньше, чем раньше. А я… я становился все более и более жестоким и нервным, будь то дома, или на улице. Когда мать или мальчишки из квартала одерживали надо мной верх, я крушил все вокруг или бросался на землю, молотя кулаками, плача и ругая их на чем свет стоит. Как-то раз я спросил ее:

– А может ли женщина тоже попасть в тюрьму?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Спрашиваю, и все тут.

– Да, женщина тоже может оказаться в тюрьме, если совершит что-нибудь плохое…

Она брала нас с собой на базар. Сестренка сосала грудь, а я бродил в поисках еды. Я просил подаяния или просто воровал по мелочи между базаром и узкими улочками медины.

Когда она начинала беспокоиться, что я слишком долго отсутствую, я угрожал ей:

– Уйду к чертовой матери, и ты меня больше никогда не увидишь.

– Ты уже сейчас, в таком-то возрасте, стал совершенно невыносим!

Как-то утром на базар соседка неожиданно привела к нам какого-то мужчину. Мать принялась рыдать. Может быть, она плакала из-за этого человека? Злой и жестокий человек.

На следующий день она не пошла на базар. Она пошла в баню и стала прихорашиваться: подвела глаза сурьмой, накрасила губы суаком. Она была вполне довольна. Странно!

Когда мой отец вышел из тюрьмы, она плакала. Я никогда не видел, чтобы женщина плакала столько, сколько она. Она объяснила мне, что отец собирается разыскать и избить того солдата, который донес на него. Ну, здесь-то я был доволен. Я очень надеялся на то, что он найдет его, убьет и снова сядет в тюрьму, и на этот раз уже надолго. Один из двоих должен умереть. Я ненавидел своего отца. Он скорее отсутствовал, чем присутствовал!

В тот вечер отец вернулся домой грустным. От него пахло спиртным. Я услышал, как мать кричит на него:

– Ты что, выпил? Напился?

Он прошептал что-то и мешком опустился на пол, грустный и усталый. И он, и я, мы оба были очень грустными, но совершенно по разным причинам: он – потому что не нашел того солдата, а я – потому что он вернулся домой. Прежде чем лечь спать, родители обмолвились о том, что, может быть, мы уедем жить в Тетуан. Трудно не слышать того, что говорят, когда все теснятся в одной комнате.

Я проснулся ночью, чтобы пойти пописать. И тут я услышал звук поцелуев, звук задыхающихся тел и кожи, трущейся одна об другую. Они занимаются любовью! Будь проклята эта любовь! Мне хотелось плюнуть. Как она лжива! Отныне я никогда больше не стану ей верить. Еще я услышал:

Он: Твой рот.

Она: Вот. Понежней. Не так сильно, будь чуть поскромней. Нет, не так…

Чем это они там занимаются?

Он: А я тебе говорю, что так.

Она: Я буду спать на полу.

Он: Потаскуха.

Она: Нет, нет, Ты мне делаешь больно. Вот так лучше. Нет, нет, говорю тебе, что не так.

Можно было подумать, что их трясет в лихорадке. Они тяжело дышали, задыхались. Они обнимаются, кусают друг друга, пожирают друг друга. Кровь… Шепот. Он пронзает ее, точно кинжалом. Долгий крик, прерванный рыданием. Он убил ее. Я чувствую, как мой мочевой пузырь опорожняется. Теплая моча течет у меня между ног.

Как-то утром, перед нашим отъездом, я снова увидел ту девушку, которая освободила меня из тюрьмы и угостила блином с медом. Я сказал ей, что мы уезжаем в Тетуан. Она взяла меня за руку и привела к себе домой. Я съел целую лепешку, сдобренную маслом и медом, потом она дала мне красивое красное яблоко и горсть миндальных орехов. Более того, она вымыла мне лицо, руки и ноги. Кем я был для нее: младшим братом или сыном? Она расчесала мне волосы. Я чувствовал ее нежные руки у себя на лбу и на лице. Она опрыскала меня духами и поставила перед зеркалом. Я стал разглядывать в нем свое лицо, будто видел себя впервые. Она нежно взяла мою голову в руки так, как я брал воробышков в свои ладони. Главное, не сделать больно. Она поцеловала меня в щеку, а потом в губы. Я подумал о ней, как о сестре, которая не была дочерью моей матери.

В день нашего отъезда я вспомнил о могиле моего брата. Могила, которая останется ничейной, безвестной, без цветов, без молитв. Могила, от которой со временем не останется и следа, какая-то мелочь, затерянная в груде великих вещей.