Читать книгу Мадагаскар. Кинематографический роман - Мурад Ибрагимбеков - Страница 3

Воспоминания кого-то из умерших сохраняются еще непродолжительное время и после его смерти. Лишенные необходимого для их сбережения и существования мозгового вещества, еще недавно исправно снабжаемого по кровотокам питательными и бодрящими субстанциями, эти воспоминания струятся по сделавшимися вдруг нематериальными тропинкам памяти. Эпизоды прошлого еще сменяют друг друга, все более ускоряясь в стремлении победить в безнадежной гонке с небытием до тех пор, пока не исчезнут вовсе. Усопшему не всегда удается отличить настоящее от прошлого – с хронологией у него дела обстоят не ахти как.

Спасибо и на том, что после утраты родного, привычного тела мне вообще удалось что-то запомнить.

Возможно, все дело в профессии: долгие годы я работал кинорежиссером, а зрительные образы – основа моего ремесла. Удивительная профессия, пожалуй, самая удивительная из всех известных. При удачном стечении обстоятельств режиссер может создать новый, вполне себе реальный, не существовавший до него мир.

Бог тоже создает миры: разумеется, у него они более материальны и устойчивы, а творение кинорежиссера хранится на кинопленке и возникает, лишь когда через нее пропускают свет.

Есть еще один факт, делающий сравнение режиссера с Богом вовсе не абсурдным и притянутым за уши, а вполне законным и обоснованным.

Думаю, что после всего произошедшего Бог мог бы и извиниться, но от него вряд ли этого дождешься.

Спустя много лет после моей смерти возле дома, где я жил в Берлине на Ноллендорфплатц, установят памятную металлическую пластину размером 10 на 10 сантиметров. Она вмонтирована в тротуар возле подъезда. «Штефан Шустер – кинорежиссер, 1895–1940 гг.» – выгравировано на ней. Строго говоря, 1940 год не является годом моей смерти, он лишь указывает, когда меня окончательно выселили из моей квартиры у фрау Густавы. Это касается большинства людей, в память о которых устанавливают подобные памятные указатели. Из-за неразберихи с архивами и массовости жертв установить точную дату моей смерти было весьма затруднительно. Впрочем, для меня теперь это не так уж и важно.

(Кстати, если вас это заинтересует, в интернете можно ознакомиться с общественной инициативой установки по всей стране упомянутых памятных знаков с именем и фамилией незаконно репрессированного гражданина. Эта программа была запущена в начале 2000-х годов).

В тот день я лежал на зеленой траве огромного луга и смотрел на небо с удовольствием и отдохновением. По голубому небу плыли облака, их очертания причудливо менялись в потоке воздушных масс. Стоял теплый весенний день третьего года Второй мировой войны. Хотя в то время еще не было принято присваивать номера мировым войнам – это вошло в обычай позднее.

Это был день начала строительства декораций моей будущей фильмы. Через какое-то время по замыслу режиссера, моему замыслу, здесь, в пустом поле возникнут декорации города, а поселившиеся в нем персонажи заживут своей жизнью. На натурной площадке настояло руководство проекта, я бы предпочел павильон одной из знакомых мне берлинских студий. Съемки в павильоне более рентабельны с производственной точки зрения, позволяют увеличить дневную выработку и уменьшить расходы. К сожалению, с принятием новых законов появляться на студии мне было запрещено.

Впрочем, нельзя не признать, что павильон лишен воздуха, а для моей фильмы воздух, атмосфера, где происходит действие, чрезвычайно важны. Натура же позволит сделать ее по-настоящему реалистичной, придаст ей достоверность и правдоподобие. Я не был скован в выборе места съемок для своей будущей картины, хотя законотворческие нововведения и ограничивали мои перемещения по стране.

Конечно, вышеупомянутые законы и правила, которые приходилось соблюдать гражданам, не вполне разумны и справедливы, в этом нет никаких сомнений, хотя в правительстве было много достаточно здравомыслящих и приличных людей, понимающих это не хуже меня. Бюрократические запреты, безусловно, можно обойти, имея нужные связи и заинтересованность начальства в том, что ты делаешь. А заинтересованность во мне у руководства была. Говорю это вовсе не из тщеславия, просто констатирую факт. Администрация любезно пошла мне навстречу и выправила документы для свободного передвижения по стране.

Я долго искал подходящее место для съемок, пока не остановился именно на этой территории. Места были живописные – невысокие холмы с растущими на их склонах одинокими деревьями придавали им особое очарование. Не случайно здесь много лет жили и работали замечательные живописцы, воспевающие сельскую идиллию, такие как Карл Шпицвег, Макс Либерман и Людвиг Диль.

Об этих местах мне подолгу рассказывала фрау Густава, в молодости она часто приезжала сюда со своим покойным мужем, известным художником. По слухам, сюда на пленэр наведывался и сам Гитлер, хотя точно этого никто не знает, жизнь великих часто обрастает слухами и легендами. Но ему, Гитлеру, здесь бы точно понравилось.

Помимо природных красот для успешного кинопроизводства важна масса других факторов. К примеру, где селить съемочный персонал и специалистов, как будут размещены актеры, далеко ли находится лаборатория для обработки пленки и цех киносъемочной техники, в каком состоянии дороги и коммуникации. Все это влияет на производственный график и календарно-постановочный план.

Сроки создания ленты были изначально поставлены очень жесткие, и нарушить их я был не вправе. По не зависящим от меня обстоятельствам я какое-то время находился в творческом простое и теперь должен был ни в коем случае не подкачать с этой нежданно представившейся мне возможностью. Сейчас, когда все формальности утряслись, нельзя не признать, что все сложилось к лучшему.

Здесь, в живописных окрестностях города Дахау, имелись все условия для комфортных съемок. Несколько приличных гостиниц и пансионатов, замечательные дороги, существовала даже взлетная полоса для самолетов, которую я собирался использовать для съемок финала картины. А неподалеку совсем недавно было организовано промышленное предприятие под одноименным названием «Дахау». Оттуда и решено было брать строителей для возведения декораций моей новой многосерийной фильмы «Фюрер подарил евреям город».

Колонна грузовиков, сопровождаемая легковым автомобилем, въехала на поле и остановилась, образуя в отдалении аккуратную линию. Из легковой машины вылез человек, чей светлый героический образ по многочисленным плакатам и кинолентам последних лет стал известен миллионам людей, и направился к Штефану. Это был его давний знакомый по кинематографу Ганс Шметерлинг. В прибывшем человеке все было прекрасно – и атлетическая фигура олимпийца, и волевые черты лица эллинского героя, и с иголочки сшитая форма офицера СС, сидевшая на нем как влитая. Оживший образ нации не мог не вызывать восхищения. Блондин, голубые глаза – без всякого намека на использование краски для волос, контактных линз и каких бы то ни было на тот исторический период времени пластических операций и иных рукотворных вмешательств.

– Мадагаскар! – радостно воскликнул прибывший вместо приветствия и широким жестом обвел поле.

– Наконец-то ты запомнил текст! – позволил себе пошутить Штефан, хотя уже давно дал себе слово не допускать излишних вольностей с представителями властей.

Шметерлинг тактично сделал вид, что не обратил внимания на несколько неуместную, понятную лишь им двоим остроту, и величественно бросил Штефану пачку молотого кофе, которую тот ловко поймал на лету. Хороший кофе найти сейчас было непросто, да и не очень хороший тоже был в дефиците, но Шметерлинг исправно снабжал Штефана этим продуктом. То была некая благодарность за события недавнего прошлого, снисходительное проявление товарищеского участия и внимания к коллеге.

А ведь совсем еще недавно, в недалекое, с биологической точки зрения, отведенное человеку время, подумалось Штефану, этот писаный красавец, сгибаясь от заразительного хохота, терся башкой о мое колено, в восторге от моих же искрометных острот и не всегда пристойных шуток. Как он всячески старался услужить мне деликатными одолжениями, о которых его и просить не надо было!

К примеру, кто лучше Шметерлинга мог в любое время суток раздобыть дозу желательной для меня в тот творческий период шмали, или надежных американских гондонов, или просто поднести ведерко со льдом.

Как все разительно изменилось с того осеннего дня, когда он подобострастно попросил у меня автограф. С этого автографа и началось наше общение, можно даже сказать, дружба. Тогда никто и предположить не мог, что этот паренек станет образом нации и постоянным спутником ее лидера.

Я-то всегда верил в его актерский успех, несмотря на то что на съемках этот идиот никогда не мог запомнить текст. Ведь и я приложил к этому руку, говорю без ложной скромности, с признанием частичной вины за содеянное. Но я и предположить не мог, что они с нами учудят. На первых порах эти поглощенные милитаризмом ряженые были комичны. Впрочем, не прими я во всем происходящем участия, это все равно случилось бы в силу объективных исторических, политических, социальных, антропологических, антропогеографических первопричин и прочих факторов с мудреными названиями. Не тяните меня за язык, я все равно не смогу разъяснить всего этого. Мне это безуспешно пытался растолковать один актер из массовки, в прошлом профессор философии Кенигсбергского университета, но всего я до конца так и не понял. Сам-то я, в силу профессиональной принадлежности, человек не слишком образованный.

Архив Студии документальных фильмов ГДР. Фрагменты интервью с режиссером Карлом Фрицем. Двадцать лет спустя после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

Мастеру стукнуло к тому времени 90, но он худо-бедно сохранил ясность ума и твердость памяти. Почтенный старец был запечатлен на кинопленку возле окна своей берлинской квартиры сидящим в кресле, в котором последние двадцать лет проводил большую часть свободного времени.

– Я знал Штефана с юности, разумеется, с его юности, – улыбнулся герр Фриц, – когда мы познакомились, я был уже зрелым кинооператором. Дело было на фронте. Начальство прикомандировало ко мне в качестве помощника солдата, у военных это называется вестовой. Этим порученцем и был рядовой Штефан Шустер. Он носил за мной камеру и коробки с пленкой, оптику доверять ему я не рисковал. Можно сказать, что именно со встречи со мной он и начал свой путь в кинематографе ассистентом фронтового кинохроникера.

Военные хроникеры подвиги совершают нечасто, скорее, мы – наблюдатели, создающие для будущих поколений свидетельства об ужасах войны. И уж совсем немыслимо, чтобы подвиг кинохроникера был бы запечатлен на кинопленку, в случае со Штефаном это получилось: у него изначально были врожденные кинематографические способности.

В тот день я собрался запечатлеть фронтовой сюжет под названием «Возвращение разведчиков с боевого задания». Мы со Штефаном расположились с кинокамерой в предоставленном нам небольшом окопе на передовой и ждали, когда в условленном месте отважные лазутчики выйдут к нашим позициям. Ждать их пришлось довольно долго; наконец показались трое. Они вышли из лесу и поспешно двинулись через поле по направлению к нам. Группа была уже неподалеку от линии проволочных заграждений, когда ее обнаружили французы, которые не преминули открыть прицельный огонь.

Ситуация осложнялась применением противником отравляющих газов, в тот день это был этилбромацетат, если мне не изменяет память. Клубы ядовитого вещества двигались в нашу сторону. И разведчики, и мы со Штефаном были вынуждены незамедлительно надеть противогазы.

И нам, и разведчикам было непросто – им совершать короткие перебежки, а мне еще и вести съемку. Один из лазутчиков замешкался и был подстрелен. Раненный, он застыл, запутавшись в колючей проволоке. Положение его оказалось критическим.

Вот тут-то, под пулями, к нему бесстрашно бросился мой ассистент.

На сохранившемся куске кинопленки видно, как к нелепо застывшему в колючках спирали Бруно человеку бросается боец и помогает раненому освободиться. Потом обе фигурки в противогазах бегут в сторону камеры и снова падают.

– Вот тот, слева, и есть Штефан. Это было его первое появление на экране. Поверьте мне, я помню произошедшее вполне отчетливо.

«Человек в противогазе и есть Штефан Шустер», – звучит закадровый голос.

– Поистине, это был мужественный поступок, в тот день Штефан вытащил товарища по оружию, сам же получил достаточно серьезное ранение. За это он был награжден Железным крестом. Что же касается вашего нелепого утверждения, что спасенный Штефаном был Гитлер, это абсолютная чушь, я безоговорочно опровергаю такое нелепое измышление.

– Ну и что же, что ефрейтор? – раздраженно пожал плечами старец. – Разве Гитлер был единственным ефрейтором в нашей армии? Кроме него не было других ефрейторов?! И потом, дело происходило в Арденнах, я-то уж точно помню, а Гитлер воевал на другом участке фронта, это всем известно.

В этот момент ведущий интервью журналист прервал съемку и протянул собеседнику фотографию, которую принес с собой. На черно-белом снимке Гитлер и Шустер улыбались, глядя друг на друга. У обоих был вид людей, довольных как жизнью в целом, так и происходящим в конкретный момент. Видимо, фотография была сделана во время какого-то общественного мероприятия. Вокруг много людей. Один из присутствующих протягивал Гитлеру лист бумаги. Уточняющая надпись о времени и месте съемки на фотографии отсутствовала.

– Общеизвестно, что они были знакомы, и эта фотография лучшее тому подтверждение, – терпеливо подтвердил герр Фриц. – И что с того? Откуда эта странная фантазия, что ШШ спас Гитлера? Возможно, он сам это выдумал для смеха. Покойный любил приврать.

Штефан Шустер лежал на зеленой траве, увлекшись восхитительными воспоминаниями былых дней. Над ним в сиреневом муаре плыли перисто-кучевые облака, вокруг был дивный германский мир, где толстые тетки, мелодично воркуя, ощипывают гусей, а издалека доносятся ненавязчивый шум водяной мельницы и бесхитростная мелодия пастушьей свирели.

Я никогда не утверждал, что спас Гитлера, мысленно усмехнулся ШШ, все это выдумали полукриминальные еврейские оборванцы из бригады строителей, которые дразнили меня в первые дни нашего общения. Они были убеждены, что мне не следовало сотрудничать с властями, и придумывали про меня всякие нелепые небылицы. Упоминаю это так, к слову…

С Гитлером мы познакомились через несколько лет после окончания войны, на заре наших столь несхожих восхождений к вершинам профессий. К тому времени я имел в своем творческом багаже несколько эпизодических ролей, сделавших меня вполне узнаваемым у кинозрителей, и успешно дебютировал в качестве режиссера. Я жил в Берлине и снимал квартиру у фрау Густавы. С квартирой и хозяйкой мне определенно повезло, о чем я еще расскажу.

Гитлер же к тому времени успел отсидеть в тюрьме и по мере сил занимался политической деятельностью. Дела его шли ни шатко ни валко. Самые проницательные политологи того времени даже не подозревали о том, каких космических высот он вскоре достигнет.

Теперь в этом стыдно признаться, но при нашей первой, правильней сказать, единственной встрече мы с Гитлером сразу же почувствовали взаимную симпатию. Кто же тогда мог знать, чем все обернется? Гитлер в то время производил весьма пристойное впечатление и не вызывал никакого отторжения. Странно, что я его сразу не раскусил, уж я-то должен разбираться в людях, ведь это часть профессии кинорежиссера. Хотя, говоря по правде, это также часть профессии политиков, а они, политики, его, Гитлера, тоже не сразу распознали.

В одно свежее и прохладное осеннее утро, сразу после замечательного завтрака я стоял на улице возле своего дома и курил. В то время эта привычка не вызывала всеобщего осуждения. Позже по инициативе Гитлера власти начнут предпринимать усилия по искоренению табакокурения, но это случится на несколько лет позже. Гитлер был убежден, что табак есть месть злокозненных краснокожих белому человеку за алкоголь и колонизацию. Возможно, оно и так, но курить я все равно не бросил, хотя Гитлер и прилагал к этому массу усилий. Надо быть объективным: он заботился о самочувствии нации и уделял много внимания здравоохранению.

Я с удовольствием сделал очередную затяжку, как вдруг из-за угла вышла и быстрой спортивной походкой прошла мимо меня девушка, лица которой я не успел разглядеть. На плече у незнакомки я с удивлением увидел висящий на ремне кофр кинокамеры «Аэроскоп».

У меня есть железное правило: когда ты смотришь вслед шагающей впереди незнакомке, изначально следует предполагать, что ее лицо и грудь не хуже ног и задницы. Конечно, могут случаться и разочарования, но проверять необходимо всегда.

Силуэт, подкрепленный легким ароматом духов, был многообещающим, да и ее ноша меня заинтриговала. Девушка с кинокамерой на осенней берлинской улице – что может быть романтичней и любопытней? Я глянул на часы, отбросил окурок и в приятном предвкушении неторопливо последовал за ней. Жопа была хороша на загляденье, не оторваться.

Строго говоря, в тот день я пошел за задницей и встретил Гитлера, а с большинством населения произошло почти так же, с той лишь разницей, что они поперлись за Гитлером и в заднице оказались.

Так мы шли себе и шли по Айзенахерштрассе, где весьма кстати висела афиша новой фильмы с моей вполне узнаваемой физиономией. Это был «Синий призрак», в котором я играл швейцара в ночном кабаре. Небольшой, но искрометный эпизод.

Подходить и заводить беседу я не торопился – к чему излишняя суета? На углу Фуггерштрассе я увидел скопление людей, в котором и скрылась незнакомка.

Надо сказать, что в те времена в Берлине очень часто организовывались митинги, население стало весьма политизированным и социально ответственным. На каждом углу по любому поводу возникали многолюдные сборища. По старому доброму Берлину и шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на манифестацию безработных, а таких было большинство, или на уличное собрание ветеранов войны, также без определенных видов деятельности. На худой конец, на демонстрацию протеста экологов, на одиночный пикет голого мужика, держащего плакат «Долой стыд», либо плохо одетого человека с табличкой «Учение Маркса в жизнь» или еще что-то подобное – несбыточное и эфемерное, на любой вкус.

Ни на одно из подобных мероприятий я до того дня, разумеется, не ходил, были у меня дела и поважнее, к тому же сборище незнакомых людей всегда вызывало у меня настороженность. Но в тот день я подумал: «Как хорош солнечный осенний день, листья берлинских каштанов уже покрылись золотом, а я так непростительно аполитичен! Полюбопытствую-ка, зачем собрались на площади мои соотечественники». С этой мыслью я продолжил движение за незнакомкой. Люди вокруг были вежливы и обходительны, улыбаясь, они пропускали меня вперед. Вскоре я оказался возле самой трибуны и увидел оратора, человека миловидного, говорившего с легким австрийским акцентом, очень убедительно, разумно и складно. Его дикция была выше всяких похвал, а вот жестикулировать, на мой скромный взгляд, можно было бы не столь экспансивно. О чем он говорил, я толком не понял, но людям определенно нравилось.

Девушка, за которой я шел, уже успела вытащить из кофра киноаппарат и старательно вела съемку происходящего. Едва ее разглядев, я сразу понял, что на митинг приперся не зря.

Спасибо, Гитлер! Вы уже догадались, что оратором был именно Гитлер, и если бы не он, я мог бы и не повстречать любовь всей своей жизни. Повод для знакомства подвернулся как нельзя кстати, с этим мне всегда везло. Кинокамера с воздушным приводом забарахлила, что часто случалось в этих моделях, и юная нимфа кинематографа в растерянности прекратила съемку. Несмотря на судорожные усилия, незнакомке не удавалось устранить неполадку, такое нередко происходит с новичками.

На это обратил внимание и оратор – он даже запнулся на какой-то из своих мыслей.

Гитлер вопросительно посмотрел на девушку с киноаппаратом, словно укоряя ее за прерванную киносъемку. Можно было подумать, что еще секунда, и он оставит трибуну, дабы по мере сил подсобить ей с аппаратурой. Однако он от этого воздержался.

«Боженька, пусть она починит свою камеру, меня еще никто не снимал на кинопленку, ну пожалуйста! Я так давно об этом мечтаю!» – мысленно взмолился Гитлер.

– Позвольте я вам помогу, – непринужденно пришел я на выручку. Взяв киноаппарат из ее рук, я уверенно приспустил воздух, извлек из кофра насос, несколькими небрежными движениями подкачал привод и профессионально щелкнул затвором, что было в общем-то излишне, зато эффектно. – Эти камеры такие капризные, на будущее советую использовать «Аймо», – доверительно посоветовал я.

– Благодарю вас, – взглянув на меня с интересом, произнесла в недалеком будущем женщина всей моей жизни.

И хотя в романтических историях принято привирать, я этого делать не стану. Тот факт, что это и есть женщина всей моей жизни, я осознал не сразу, на это ушло какое-то время. Грациозным движением она приняла у меня из рук «Аэроскоп» и с увлечением продолжила снимать Гитлера. Гитлер же не преминул с благодарностью кивнуть мне. У него были повадки вполне интеллигентного человека, этого нельзя отрицать. Я не стал давать девушке советы, хотя, по моему скромному разумению, можно было бы взять несколько иной ракурс. Не следует быть слишком активным при знакомстве, можно вспугнуть и испортить все дело. Не произнося ни слова, я стоял рядом, любуясь ее профилем и прислушивался к зарождающемуся во мне чувству.

Девушку с киноаппаратом звали Лорелей, она была начинающей кинематографисткой и с присущим юности энтузиазмом снимала свою дебютную киноновеллу о политической жизни Берлина.

В этот момент повествования было бы полезно продемонстрировать сохранившийся рекламный ролик 1927 года французской камеры «Эклер» с остроумным слоганом: «Оставь насос – кинокамера не велосипед. Покупайте технику пружинного действия для профессионалов». В тридцатисекундном фильме поучительно разъясняются преимущества кинокамер нового поколения с механическим заводом перед устаревшими, с воздушным приводом.

– Штефан, ты ли это? – услышал я голос позади себя. Обернувшись, я увидел своего давнего приятеля Йохана Гумберта.

Я утвердительно подмигнул. Йохан работал фоторепортером в газете «Вечерний Берлин». За день до описываемых событий в коридоре издательства его встретил главный редактор герр Шульц и бросил на ходу: «Отмени свой выходной, твой коллега Роберт захворал, сходи завтра на митинг того субъекта, забыл его фамилию; дадим короткую заметку об этом новом движении». Так мой давнишний приятель Йохан оказался на митинге.

А Гитлер в этот момент закончил свое выступление и направился прямо в нашу сторону. Он был несказанно рад миловидной девушке с кинокамерой, потому что это был еще не тот Гитлер, к которому мы потом привыкнем, а вполне себе скромный политик средней руки, еще не избалованный большим количеством кинокамер, фотоаппаратов и всяких репортеров. Гитлеру тех дней и одна маленькая кинокамера была в радость. Поэтому он подошел и вежливо поздоровался, а Йохан, который стоял неподалеку, воскликнул: «Газета “Вечерний Берлин”! С вашего позволения, я сделаю снимок! Политик и кинематографист!» – и он подтолкнул меня к Гитлеру. Йохан был неисправимый шутник и затейник. Я не горел особым желанием фотографироваться с кем попало – как-никак, к тому времени я был вполне себе уже почти известным актером и, можно сказать, режиссером. Но Гитлеру, как и любому начинающему политику, идея пришлась по душе.

Гитлер пожал Штефану руку, положил свою ладонь ему на плечо и посмотрел ему в глаза, а Штефан доброжелательно и бесхитростно заглянул в глаза Гитлеру. Но этого Штефану показалось недостаточным, он решил подыграть своему приятелю Йохану, и неожиданно для себя троекратно поцеловал Гитлера. А Йохан не преминул запечатлеть этот момент на фотопленке. В будущем этот снимок очень пригодился Штефану, да и самого Гитлера фотография вскоре навела на определенные мысли.

При знакомстве с женщиной очень полезно для налаживания отношений, чтобы у вас взяли автограф. На женскую психику это производит сногсшибательное впечатление. Поэтому я был несказанно признателен рослому детине, который вдруг, словно по заказу, материализовался возле нас и попросил у меня автограф. Незнакомцем этим был безработный Ганс Шметерлинг. Впоследствии он утверждал, что мы встречались на съемках картины «Львы Колизея» и были знакомы давно. Я его не помнил, но сейчас его появление было весьма кстати. Для автографа он протянул мне листовку, на которой было напечатано: «Приходите на мой митинг! Гитлер», также были указаны дата и время мероприятия. На оборотной стороне того листка я и расписался. Не могу не упомянуть о забавной детали. Гитлер решил, что автограф хотят взять у него, а не у меня. Наивный. Гитлер даже слегка покраснел от возникшей неловкости. Но я разрядил обстановку, непринужденно пошутив: «У каждого времени свои кумиры». Провидческая вышла фразочка!

Это был прекрасный день, когда я впервые увидел Гитлера.

Пригород Тель-Авива. Двадцать пять лет спустя после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

Бобины магнитофона крутились, плавно перематывая коричневую аудиопленку, на которую Ганс Шметерлинг старательно надиктовал свои воспоминания.

Израильтяне, после того как отловили его в Южной Америке, обращались с ним сравнительно неплохо. Комната для допросов была вполне комфортна, хотя кондиционер не помешал бы.

Это был паршивый день, когда я впервые увидел Гитлера. Надежда покинула меня окончательно. Я возвращался после очередного кастинга, не помню уже, как назывался тот фильм, в котором мне не удалось получить роль. Чертовски хотелось работать, я был согласен тогда на любой, самый неприметный эпизод. Но мне не удавалось заполучить даже крошечную роль. Они мотивировали это тем, что я не мог запомнить текст. Любой. Например: «Из-за околицы призывно пахло хризантемами», или «Леопарды протяжно выли на луну», или «Бриллианты могли бы быть покрупнее, не то что это говно…» – у меня не выходило, и все тут, хоть тресни. Я безукоризненно помнил текст до момента включения камеры, но стоило раздаться команде «Мотор!», вызубренное моментально стиралось из памяти! Неудача за неудачей, отказ за отказом, несмотря на мои внешние данные. Ну вы понимаете, о чем я… Даже теперь, после стольких пластических операций, моя внешность производит впечатление, не правда ли? А тогда я мог сниматься только в массовке, этим и зарабатывал себе на хлеб. Я всегда старался держаться поближе к кинокамере, однако до того дня все попытки были бессмысленны. С Гитлером мои дела пошли лучше; возможно, это было простым совпадением, вот только свою главную роль я получил именно благодаря ему.

Кстати, сейчас в это трудно поверить, но Гитлер говорил вполне здравые вещи, с ним трудно было не согласиться. Например, о безработице, о засилье во власти спекулянтов и финансовых аферистов… Хотя главное было не в этом. С того дня, когда я впервые увидел Гитлера, меня не покидало ощущение, что я буду сниматься в кино. В тот день я познакомился со Штефаном Шустером, и он был первым, кто осознал, что мне вовсе не обязательно запоминать текст. Роли, принесшие мне славу, были без слов! Последний осколок великого немого. Вы будете смеяться, – доверительно поведал Шметерлинг, – но в тот день я попросил автограф не у Гитлера, а именно у ШШ.

Никто из присутствующих на допросе даже не улыбнулся. Лента на бобине закончилась, и пришлось сделать короткий перерыв, чтобы ее сменить.

В тот день потерявший всякую надежду безработный актер Ганс Шметерлинг и не думал идти на нацистский митинг, он просто проходил мимо, заприметил возле Гитлера кинокамеру и непроизвольно двинулся в ее сторону. Стремление быть поближе к кинообъективу к тому времени сделалось его инстинктом. Однако до того знаменательного дня все предпринимаемые им попытки оказывались бессмысленными.

Шметерлинг всегда старался наладить нужные связи, в этом он был мастер, потому-то он заискивающе и попросил автограф у едва известного актера, с которым в тот момент фотографировался неизвестный ему политик. Для этого проныры автограф был удачным поводом завязать знакомство. В кино связи решают многое. Сам Штефан был явно польщен, он поставил роспись на агитационном листке Гитлера, а когда после митинга Шметерлинг вызвался понести киноаппарат его новой знакомой, актер не стал возражать.

Это был прекрасный осенний день, трое кинематографистов шли по Берлину, перед ними был великий город, а позади Гитлер, которого только что запечатлели на кинопленке.

Как показали многочисленные исследования, проведенные в немецких киноархивах, тот Гитлер был первым Гитлером, сохранившимся на кинопленке. Это исторический факт. Пленка в те времена была огнеопасной, она моментально вспыхивала от малейшей искры. Позже, в конце 50-х, изобрели негорючую пленку, а потом в 90-х годах стали переходить на цифровые носители, но это будет много позже того, как Штефана Шустера сожгут. Та пленка с Гитлером оказалась горючей по-настоящему.

В берлинской государственной библиотеке на площади Бебеля мы можем отыскать старый номер газеты «Вечерний Берлин» и увидеть ту самую фотографию. Поцелуй на снимке не был запечатлен, только рукопожатие, взгляд, ладонь на плече и надпись: «Молодой политик приветствует известного кинодеятеля, ветерана войны». На втором плане фотокарточки можно рассмотреть Шметерлинга, который держит в вытянутой руке листовку Гитлера.

На лацкане пиджака Штефана Шустера хорошо видна награда, которую он получил на фронте. На том железном кресте были выгравированы инициалы Вильгельма II и дубовая ветвь. «Золото для защиты, железо для чести» – гласит девиз этого ордена.

Через несколько лет Гитлер добавит на крест свастику, буддийский символ бесконечности, что придаст старой награде новый, эзотерический смысл. Гитлер был человеком разносторонним и интересовался восточными обычаями и верованиями.

На следующий день после того случая Гитлер пришел в пивной ресторан, где он был завсегдатаем. У него была назначена встреча с его соратниками Карлом и Мариусом. Они-то и принесли на ланч газету с фотографией Йохана. Эти двое весьма аккуратно собирали для Гитлера то, что сегодня называется портфолио. В те годы оно представляло собой весьма скромный список публикаций и упоминаний в прессе. Если бы человеку показали фотогалерею Гитлера того времени, он бы ни капельки не испугался и ни за что не поверил бы в то, что перед ним будущий планетарный душегуб и воплощение вселенского зла. Гитлер выглядел вполне пристойно. И одевался он со вкусом, костюмы были из магазина готового платья, но смотрелись достойно и вполне респектабельно: художник, прошедший через невзгоды войны и пришедший в политику по зову сердца, в тревоге за будущее своей страны.

Определенный интерес для нашего повествования представляют ранние фотографии Гитлера, где он частенько снимался на фоне киноафиш. Гитлер любил кино, внимательно следил за киноновинками и был в курсе тенденций мирового кинематографа. В тот день, кстати, он сидел за столиком на фоне афиши «Капитанской дочки» – кинокартины, снятой по произведениям русского поэта Александра Пушкина.

Карл и Мариус заказали себе по шницелю, а Гитлеру принесли овощной салат и картофельные котлеты. Ему очень хотелось шницеля, но он себя переборол, потому что объявил о своей приверженности вегетарианству и не мог позволить себе отойти от образа. У Гитлера была сильная воля, потому-то он и добивался поставленных целей и сделал завидную политическую карьеру.

– До вчерашнего дня меня не снимали на кинопленку, только на фотокарточки, да и то, на мой взгляд, неудачно, – укоризненно заметил Гитлер.

– Творческая интеллигенция, все эти киношники, не разделяет наши взгляды, – пожал плечами Карл.

– Тем более мы должны обратить внимание на кинематограф! – сказал Гитлер. – Как говорил Ленин: «Кино воздействует на массы».

– Как и цирк, – уточнил Карл ленинскую цитату.

– Короткометражный фильм-портрет о молодом политике-патриоте? – высказал предложение Мариус, который считался специалистом по PR-вопросам в компании Гитлера.

– Позволит ли это наш бюджет? – с тревогой спросил Карл.

– Это может быть недорогой фильм, – примирительно заметил Гитлер.

В своих потаенных мечтах Гитлер видел себя на киноэкране за мольбертом или на открытии своей персональной выставки в Париже. Но с возрастом он с горечью осознал, что как художник не представляет особого интереса для человечества. Гитлер был реалистом и понимал, что мечта его несбыточна. А сниматься в кино ему все равно очень хотелось.

– Надо бы выяснить, кто эта миловидная фройляйн с киноаппаратом и ее дельный помощник, – подумал он вслух.

Сохранившийся фрагмент киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

В небольшой берлинской квартире двое – мужчина и женщина, муж и жена, с виду и не евреи вовсе, а вполне себе приличные люди.

– Как ты думаешь, дорогая, не следует ли нам уехать? – поинтересовался актер.

– Куда, дорогой? – подала свою реплику актриса.

– Разумеется, в концлагерь, дорогая. В концлагере замечательно… Мы могли бы обрести свою утерянную национальную идентичность, – уточнил мужчина.

– Возможно, в твоих словах и есть резон, – сделав положенную паузу, ответила партнерша, – в городе сделалось неспокойно, хулиганы бьют витрины, население расхотело покупать товары в наших магазинах, а правительству непросто обеспечить нашу безопасность, несмотря на все усилия.

– У правительства и без нас забот полон рот, сложная международная обстановка, и с экономикой ой как непросто, – дал необходимое пояснение партнер.

– Когда уже мы уедем на Мадагаскар? – вопрошает героиня.

Нагретый воздух опускался в ложбинах волнистых облаков, образуя просветы ярко-голубого неба. Штефану вспомнилась начальная сцена его картины.

– Как-то так, далее по тексту в том же духе. CBB (Could be better – «могло быть и лучше» – на английском. В то время я немного подучил язык, надеясь на скорый переезд в Голливуд, которому не суждено было осуществиться).

Диалоги ни к черту не годились, но тут я ничего не мог поделать, текст утверждался на самом верху. В реальности дело обстояло несколько иначе, переселение проходило принудительно, но в кино всегда есть место вымыслу.

И вот эти два безмозглых красавца едут в концлагерь, и тут – сюрприз-сюрприз – выясняется, что в концлагере не так уж и плохо. Плюс-минус лагерь бойскаутов, ну, типа того. Имеются клуб с кинозалом, столовая, мастерские, синагога и даже национальная газета. Правда, не все новоприбывшие могут читать на этом еврейском языке, но это не так уж и важно. Словом, есть все необходимое для стремительного обретения своей национальной идентичности. Маленький еврейский город со своим еврейским самоуправлением. Тихая гавань для лиц еврейского происхождения, где они могут укрыться от невзгод так внезапно изменившегося мира перед окончательным и всеобщим отъездом на постоянное место жительства.

– Дорогая, как хорошо, что нам помогли самоопределиться. Очень скоро мы отправимся на Мадагаскар! – первое, что говорит муж жене, когда уже осмотрелся по приезде.

Конец пролога.

Белые палатки своими очертаниями напоминали древнеримский военный лагерь из кинокартины «Финал Антония». Сходство подкрепляли и его обитатели, светлые, накачанные тела которых можно было наблюдать каждое утро, когда молодые люди, построившись в шеренги, совершали ритмичные, упорядоченные движения, занимаясь утренней зарядкой. Добавить сюда пару колесниц и штук десять всадников – и получится всамделишний Рим, подумалось Штефану.

Учитывая важность проекта, руководство щедро выделило для обеспечения съемок одно из подразделений СС. Дабы не мешать творческому процессу, личному составу было приказано не проявлять излишней жесткости и грубости к кинематографистам, разумеется, за исключением случаев, продиктованных производственной необходимостью. Палатки охраны находились за пределами огороженной колючей проволокой съемочной площадки, где два дня назад и началось строительство декораций.

В то утро я расположился на зеленой лужайке, пил свой утренний кофе, спасибо Гансу Шметерлингу, и с интересом читал книгу о народных обычаях своих новоприобретенных соплеменников. Для первых эпизодов ленты знания о еврейском быте и обычаях были излишни, картина начиналась в общем-то вполне тривиально. В моей прошлой жизни евреи не очень-то отличались от остальных граждан. А вот как должен быть устроен быт воссозданного еврейского мирка, чтобы он выглядел на экране достоверно и реалистично, я пока еще не мог себе представить. Следовало проявить внимание к этнической компоненте. Перед съемками режиссер должен тщательно изучить материал, а у меня на это просто не было времени. За несколько недель до начала съемок мне требовалось наверстать упущенное. Потому-то я и штудировал «Мудрецы для начинающих. Занимательные еврейские истории».

Книга была полна гравюр с изображением моих новообретенных гипотетических предков. Бородатые люди в халатах зажигали свечи, читали свитки и вели диспуты.

Большинство из персонажей этой научно-популярной книжки проживало на территориях Австро-Венгрии, позже перешедших под власть России, назывались эти места Идишланд. Некоторые байки были вполне занимательны и поучительны.

К примеру, один мудрец задался вопросом, каким будет мир, если представить себе, что Бога нет. С присущей ему въедливостью он развивал эту свою идею, а ему в переписке или при личной встрече отвечали его коллеги, такие же похожие на Санта-Клаусов персонажи. Действие происходило в середине XVIII века. Я не так образован, чтобы разобраться в этих религиозных премудростях, но меня они заинтересовали. Как человек современный, я уже давно не исключал вероятность того, что Бога не существует, происходящее за последние годы давало к этому массу оснований, но ознакомиться с рассуждениями на эту тему было любопытно.

От теологических размышлений меня отвлекла прибывшая на съемочную площадку бригада строителей. Идти из промзоны было недалеко, не больше километра. Работали они без выходных по двенадцать часов в день с коротким перерывом на обед.

Одетых в одинаковую униформу людей сопровождали трое охранников, один из которых вел на поводу овчарку по кличке Тигр. Стал слышен шум молотков, пил, стамесок и прочих строительных инструментов – работа спорилась. Я предполагал закончить строительство недель за пять. Постройка декораций всегда вызывала у меня легкое радостное волнение. Так было и сегодня. Я отложил книгу и направился на площадку понаблюдать за тем, как идут дела.

В то утро я впервые увидел номера. Наблюдая за работой строителей, я обратил внимание на однотипные татуировки на их запястьях. Сначала я решил, что это дань некой криминальной традиции, так сказать, субкультура преступного мира. Но обитатели промзоны вовсе не были преступниками в привычном понимании этого слова. Люди слаженно и споро возводили мой съемочный объект, а на запястье у каждого виднелся синего цвета номер. Калейдоскоп шестизначных чисел на запястьях трудящихся не мог не вызвать интереса.

– Привет, Штефан, – услышал я. Лицо рыжеволосого рабочего, держащего в руках пилу, показалось мне знакомым. – Это я, Дмитрий, – представился человек с пилой и улыбнулся.

Улыбка не была доброй, скорее, это была ухмылка человека, который вовсе не рад встрече. По этой ухмылке я его и узнал. Имени Дмитрий я точно не мог помнить, потому что никогда его и не знал, но сам человек всплыл в моей памяти. На студии Бабельсберг, куда мне удалось устроиться декоратором после демобилизации, его все называли Рыжим. Ну разумеется, это был он! Заметно постаревший, но определенно он. Выглядел Рыжий плохо, сказывалось многолетнее недоедание. Нельзя не признать, что при Гитлере граждане стали питаться лучше, однако мой давнишний знакомый, видимо, так и не успел отъесться за годы продуктовой стабильности.

Рыжий отличался излишней саркастичностью и способностью конфликтовать с начальством по любому поводу. В те годы Рыжий безуспешно пытался организовать профсоюз рабочих кино, донимая всех окружающих бесконечными разговорами о необходимости соблюдения прав пролетариев, сплоченности тружеников киноиндустрии, следованию техники безопасности и прочем. От всего подобного я был далек, найти хоть какую-то работу было несказанной удачей, поэтому в профсоюз я вступать не согласился, что привело к нашей размолвке. Подробностей не помню. Возможно, как общественный деятель Рыжий и мог состояться, если бы он не устроил драку с гафером, бригадиром осветителей. Его со скандалом уволили, и больше о профсоюзе на студии никто не заикался.

– Спроси у своего Гитлера, когда увидишь, – неприязненно посоветовал он мне, когда я вежливо поинтересовался у него о татуировках.

Рыжий утверждал, что подобные числа полагались каждому сегрегированному гражданину.

– И они не стираются? – спросил я, хотя уже знал ответ.

– Ни в коем разе, сделано на всю жизнь. Странно, господин режиссер, а у тебя еще нет такого?

Я ничего не знал о новом правиле и потому был несколько обескуражен. Неужели и у меня на руке будет такой же номер? Кинорежиссер с татуировкой? Абсурд.

Я инстинктивно глянул на свои запястья.

– Еще не сделали? Куда смотрит Гитлер? Непорядок, – ухмыльнулся Рыжий.

– Продолжаем работу, – походя сказал один из охранников, и мы прервали нашу беседу.

– Теперь ты понял, что надо было вступать в профсоюз, сволочь? – скривив лицо, прошипел он и дисциплинированно вернулся к работе. Настроение он мне испортил на весь день.

Рыжий и в те далекие годы был мне несимпатичен своими манерами, а его рассуждения о политике раздражали своей безапелляционностью. Я сделал карьеру в кино, а Рыжий нет. Поскольку мы никогда особо не приятельствовали, я не считал себя обязанным поддерживать с ним дружеские отношения при нежданной встрече, хотя и держал себя с ним на равных в память о былых днях. Я вовсе не сноб, просто профессия режиссера не предполагает амикошонства с обслуживающим персоналом. Позже я стал подозревать, что именно Рыжий распускает злокозненные слухи о том, будто это я спас Гитлера.

Работа на площадке шла своим чередом в очень хорошем производственном темпе. Охранники по-товарищески, но твердо и неукоснительно пресекали любые заминки и перекуры. Они нисколько не были грубы, это было одно из условий, которое я оговорил со Шметерлингом перед началом проекта. Граждане с номерами непринужденно общались с представителями власти, и те и другие не обращали на них внимания вследствие присущей приличным людям деликатности. Я прикинул, что такими темпами декорация будет готова, возможно, даже раньше намеченного срока. Несмотря на очередное зримое проявление сегрегации нового общества, я не мог не испытать чувства творческого удовлетворения. Вскоре мои декорации начнут заселяться персонажами.

Воздух на гребнях волнистых облаков продолжал свое адиабатическое охлаждение, меняя конфигурацию причудливых фигур на небосклоне.

Много лет назад именно неприметная должность строителя декораций на съемочной площадке стала моим трамплином в пленительный мир кинобизнеса. На проекте «Львы Колизея» я получил свою первую эпизодическую роль. Это был мой шанс, и я не упустил его!

Головокружительная карьера случилась не только у Гитлера – от невостребованного художника до канцлера, но и у меня – от декоратора к актеру и режиссеру! Не было счастья, да несчастье помогло…

Некоторые фотографии и куски кинохроники, имеющие отношение к повествованию, хранятся в музее цирка города Мюнхена. Среди прочего было обнаружено интервью со старейшим в стране дрессировщиком хищников господином Мюллером, на которое он любезно согласился через тридцать лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город».

Годы были не властны над мужественными чертами лица и величественной осанкой бесстрашного повелителя своенравной плотоядной фауны, к тому времени вышедшего на пенсию. Интерьер комнаты придавал рассказу особую достоверность. 98-летний герой арены был снят на фоне выделанных с любовью и должной сноровкой восьми голов его особо любимых питомцев.

Из интервью с дрессировщиком

– В то время в Германии было снято несколько фильмов о древнеримской жизни.

С каждым годом увлечение историческими картинами набирало обороты, а вскоре сделалось повальным. Львы, тигры, слоны и прочая живность нужны были для съемок, и кинематографисты обращались за помощью к нам, цирковым. Это давало возможность неплохо подработать, с деньгами было туго. Хотя мы всегда соблюдали технику безопасности, иногда случались досадные казусы, что неудивительно: киношный люд никогда не отличался дисциплинированностью. Однажды один из декораторов оказался запертым в клетке со львом. По роковой случайности внутренняя перегородка вольера оказалась открытой, когда там находился работник киносъемочной группы.

Это случилось по его собственной неосмотрительности. Нам удалось своевременно вытащить того малого из вольера, но, конечно, страху он натерпелся. Должен заметить, животное было старым и немощным и не представляло особой угрозы для жизни и здоровья. Тем не менее был составлен полицейский протокол произошедшего. Случившееся могло иметь серьезные последствия для руководства студии. Дело удалось замять; по слухам, тот парень выцыганил роль за то, что не стал поднимать шум и подавать в суд.

Я прекрасно помню этого Мюллера, вспомнилось Штефану, он никогда не соблюдал техники безопасности, всю жизнь относился к ней наплевательски, и животных он тоже не любил. Одна выгода была на уме у этого мироеда и выжиги. Это по его недосмотру меня в суматохе заперли в вольере со львом. Клетка, которую я в тот день оформлял, изображала одно из служебных помещений Колизея. Не исключаю, что он-то и открыл дверь во внутреннем вольере в тот момент, когда я устанавливал там колонну из папье-маше. Да, лев меня не покусал, только понюхал, но у меня случился нервный срыв. Продюсеры проекта предложили мне денежную компенсацию. И хотя я и был стеснен в средствах, но отверг руку с деньгами и произнес: «Единственное, чего я хочу, – это сниматься в кино!»

Помощником продюсера по площадке был Алекс Нахимсон, на том проекте мы познакомились и сдружились, и он долгие годы работал у меня директором по кинопроизводству. Нахимсон вел переговоры, он чувствовал себя виноватым в произошедшем. Руководство согласилось дать мне небольшую роль на пробу, и мое нервное расстройство в тот же момент стало сходить на нет. Все остались довольны, я получил роль, а они замяли дело, как-никак нарушение производственной безопасности – это вам не шутки. Я мог на них и в суд подать, тем более что свидетелей хватало с избытком.

Говоря по правде, я ни капельки не испугался. Забегая вперед, надо сказать, что с тем львом все хорошо не закончилось и кончиться не могло.

Фрагмент картины «Львы Колизея»

В фильме о римской империи был эпизод, где ранних христиан, следуя варварским обычаям того непросвещенного времени, скармливали хищникам на арене римского амфитеатра. Штефану была доверена роль брошенного на заклание безымянного христианского мученика – одного из многих. Его партнершей была мало кому известная в то время, блистательная Гертруда Коопен. Она исполняла роль юной римлянки из добропорядочной языческой семьи, которая была тайно влюблена в подпольщика-христианина. С трибуны воссозданной главной арены римской империи она в правдоподобных и трогательных страданиях протягивала свои ставшие вскоре одним из символов национального кинематографа руки в сторону Штефана, в то время как Штефан являл собой на арене Колизея безусловное чудо: лев всячески отказывался его поедать. Ведь сказано: «И явилось чудо, лютые звери не ели праведников» – это было сообщено в титре.

В своей рецензии на картину кинокритик Рихард Волф рассуждал о том, что сделавшиеся модными обращения к истории и поиски политических решений в прошлом не могут дать ответы на злободневные вопросы настоящего. Кинокритик утверждал, что национальный кинематограф должен больше внимания уделять злободневным социальным проблемам общества. В своей рецензии он среди прочего упомянул убедительную игру молодого актера Штефана Шустера.

В этой же газете была помещена аналитическая статья о том, что на предстоящих выборах ни одна из политических партий не имеет шансов получить решающее большинство мандатов в рейхстаге. Политика Штефану была до лампочки, поэтому редакционную статью он не прочел, а заметку с упоминанием своей персоны аккуратно вырезал и положил в отдельную папочку. У него имелся и плакат фильма, где на первом плане красовались главные герои ленты: полководец, цезарь и вымышленная царица из южной провинции, а на втором плане в верхнем правом углу были живописно изображены персонаж Штефана и лев.

В настоящее время плакат этот является полиграфическим раритетом, единственный известный экземпляр хранится у вышеупомянутой партнерши Штефана Гертруды Коопен. Он был дорог ей как память, и она наотрез отказывалась с ним расставаться. Остальные постеры картины считаются утерянными.

Из интервью Гертруды Коопен, 1984 год

Старушка с гордостью продемонстрировала интервьюеру плакат картины «Львы Колизея».

– Думается, что это единственный сохранившийся экземпляр, – с гордостью сказала она.

Гертруда Коопен проживала в доме престарелых под Дрезденом. С годами она не утратила интереса к происходящему в стране и мире и с энтузиазмом вела кружок юных кинематографистов в местном дворце пионеров.

На частые вопросы о том, как ей удалось не располнеть и сохранить безукоризненную фигуру, озорно и лаконично отвечала: «Жрать надо меньше». Гертруда Коопен с готовностью согласилась побеседовать со специально приехавшей для этого берлинской киносъемочной группой. Продемонстрировав плакат, она с лукавой улыбкой указала на девушку в голубой тунике. Затем актриса аккуратно свернула ветхий лист бумаги в специальный постер и продолжила свое увлекательное и предельно откровенное повествование:

– Доказательств у меня, разумеется, не было, но до сей поры меня гложут сомнения в том, что произошедшее было случайностью. Мой первый муж был известным цирковым дрессировщиком, наш брак не сложился, он изводил меня своим недоверием и беспочвенными приступами ревности. Возможно, причина в разнице в возрасте, он был старше меня на сорок лет. В тот раз объектом его немотивированных подозрений стал неприметный декоратор, это был Штефан. Не могу понять, как этот старый дурак догадался. Вы и представить себе не можете, как я испугалась, когда увидела Штефана в клетке с хищником! К счастью, все обошлось, льва удалось отогнать струей из брандспойта. А если бы брандспойт был неисправен? Такое случается…

Одним словом, я сочла за лучшее развестись с мужем. Позже ШШ, так все называли Штефана, утверждал, что именно этот эпизод был воссоздан в американской картине «Шапито» великого Маленького Бродяжки.

Но точно я вам этого не скажу, ШШ был мастером придумывать различные небылицы и мистификации. Маленький Бродяжка являлся кумиром ШШ – это мне известно доподлинно. Он вообще бредил американским кинематографом. Позже ШШ стал заниматься авторской эротикой, и дела его пошли в гору. Некоторые ошибочно называют эти ленты порнографическими, но это неверно – ШШ старался проникнуть в психологию своих героев.

Конечно, на его творческом пути встречались и недоброжелатели, особенно из числа искушенных кинокритиков и теоретиков кинематографа. ШШ нередко упрекали в излишней вульгаризации и упрощении его кинообразов и сюжетов, однако Штефана эти нападки не особо беспокоили: его малобюджетные картины пользовались бешеным успехом у определенной части публики, а это для него было главным критерием фильма.

Из того же интервью

– Вообще, надо сказать, что Штефан был прирожденным кинематографистом, основной его реальностью было пространство студийного павильона, жизнь за его стенами всегда представлялась ему чем-то далеким и не совсем реальным. Мой давний приятель кинокритик Рихард Волф даже выдвинул теорию о том, что очарование этих вульгарных и дурацких в своей первооснове плотских киноисторий, таких как «Гимназистки на каникулах», заключается в абсолютной вере их автора в реальность происходящего.

– Кстати, вы случайно не знаете, куда этот Рихард Волф делся? Нет? Я тоже. Много людей куда-то подевалось. Но я отвлеклась, – спохватилась Гертруда Коопен и продолжила свой рассказ: – Это был особый, недооцененный вид кинематографа, получивший развитие позже, в семидесятых годах. Это, к примеру, «Последний хоровод в Париже». Секс очень важен для человека, и художнику не следует обходить его молчанием. Я сама снялась в «Ласточках на жердочках» и «Сочных устрицах». В этом не было ничего зазорного. В фильмах ШШ была некая элитарность. Они демонстрировались абсолютно легально в кинотеатре «Форум», там собирались представители берлинской богемы, как сказали бы сейчас, андеграунда. Может, мне и не стоит этого говорить, но как тогда его кинематограф оказался под запретом, так и сейчас он был бы не востребован в ГДР. Ах, если бы ШШ не сожгли, возможно, порнография была бы признана отдельным видом кинематографа.

Гертруда Коопен помолчала, а потом с горечью поделилась сокровенным:

– На самом деле он меня жестоко обманул. Это я должна была сниматься в «Девушке и Драконе», но ШШ увлекся этой нацистской карьеристкой и вероломно отдал мою роль ей. До сих пор не могу этого простить… Нельзя верить режиссерам! Скотина, – с любовью произнесла постаревшая кинодива.

С Гертрудой вышло по-свински, это правда, вспомнилось Штефану, но я ничего не мог с собой поделать. Возможно, она и подходила на главную роль в «Девушке и Драконе» и была уверена, что эта роль достанется именно ей, но, если быть до конца честным, Лорелей получила ту роль по праву. Именно в момент нашей первой близости мне привиделся кадр из моей главной фильмы.

Перисто-слоистые облака сделались окончательно прозрачными, и сквозь них отчетливо проступило солнце. Облака, как и воспоминания Штефана, не прекращали своего размеренного движения по небосклону.

Я и оглянуться не успел после того, как выбрался из клетки со львом, а моя жизнь чудным образом изменилась в лучшую сторону. Предложения сняться в эпизодах поступали с завидной регулярностью, и меня даже стали узнавать на улицах. Больших ролей не предлагали, что меня не очень-то и расстраивало. Я мечтал о карьере режиссера и сделал свой первый маленький шаг в этой профессии.

Тогда я нашел себе и новое жилье – переехал с Шинхаузеаллеи из комнаты с сортиром на лестничной клетке в трехкомнатную квартиру на Ноллендорфплатц.

Единственный раз в моей жизни мне помогли еврейские корни: я снял квартиру у фрау Густавы, давней знакомой моей покойной матери.

Фрау Густава была вдовой ветерана большой войны, известного художника Франса Либерта. Вдова классика знавала времена и получше, но и к моменту нашей встречи не бедствовала. На первом этаже принадлежащего ей дома она с обнаружившейся в ней предприимчивостью открыла кафе под названием «Люмьер». Фрау Густава была синефилкой, что не мешало ей замечательно готовить. Сама она занимала квартиру на втором этаже, а просторную мастерскую своего мужа на третьем решила сдать. Как она мне сказала, решение это было связано не с недостатком денег, на жизнь ей хватало пенсии и доходов от заведения, просто ей было грустно от того, что пространство, предназначенное для творчества, попусту простаивает.

Странная фантазия: она хотела сдать жилье знакомому, и обязательно еврею. При встрече она поинтересовалась, религиозен ли я. Забавная тетка, забавный вопрос!

Я откровенно ответил отрицательно. Данный факт ее разочаровал, но то, что я имею отношение к кино, ее несколько утешило. Свои фильмы я предпочитал ей не показывать, все же она человек старой закалки.

Она наотрез отказывалась готовить свинину, но с этим у меня проблем не было: свиные рульки я ходил есть в «Место встречи» на Кантштрассе. Там их готовили не хуже, чем моя мама.

Через какое-то время после окончания войны один умный предприимчивый швед придумает магазин ИКЕА, где сборную мебель и предметы обстановки можно будет приобрести по весьма сносной цене. Но в то время разрушение человеческого быта еще не приняло необратимого характера, каким оно сделается очень скоро, и потому особой нужды в ИКЕА еще не было. Несмотря на это, мне удалось обставить свое жилье недорого, но весьма комфортно и со вкусом.

В моей наполненной светом, просторной мансарде имелся персональный вход со двора и отдельный санузел. Замечательная ванная комната, отделанная белым кафелем, со всеми необходимыми цивилизованному человеку приспособлениями и устройствами. Когда меня выселили из моей мансарды, больше всего меня угнетало отсутствие нормального сортира и ванной.

Со временем я полностью изменил интерьер своего жилища. Прежняя мастерская художника превратилась в мастерскую кинематографиста.

Мне удалось (несказанное везение!) раздобыть по сходной цене подержанную, но в очень хорошем состоянии французскую электромеханическую «Мениоллу» – звукомонтажный демонстрационный аппарат, по тем временам техническая новинка, которая позволяла просматривать собранный материал, не отходя от монтажного стола. Это был весьма внушительного вида агрегат, напоминающий перевернутый кинопроектор, в котором кинопленка проецировалась на линзу размером с сигаретную пачку. Склеив эпизод, я мог немедленно посмотреть его в этом светящемся оконце и при необходимости внести изменения. Конечно, не так комфортно, как в обычном кинозале, но у меня появилась возможность монтировать свои фильмы дома и, следовательно, экономить на аренде кинозала и оплате киномеханика.

«Труд делает человека свободным». В этом новом, не так давно введенном в обиход слогане без сомнения имелось рациональное зерно. На проекте «Гитлер подарил евреям город» только исполнение служебных обязанностей и рутина кинопроизводства отвлекали меня от тревожных мыслей о будущем переезде на чужбину и не давали мне окончательно впасть в уныние.

Профессия режиссера, помимо творчества, зачастую включает в себя и административные функции. Мне приходилось заниматься не только подготовкой к съемкам, изучением литературных первоисточников, отбором актеров и редактированием сценария – надо было позаботиться о размещении, бытовых удобствах и питании съемочного коллектива. В своей картине «Гитлер подарил евреям город» я первым в мировом кинематографе использовал «метод погружения». Актеры не могли покидать место съемки. Персонажи фильмы поселились непосредственно в декорациях картины. Шметерлинг разрешил не размещать людей в промзоне. По согласованию с руководством съемочную площадку обнесли колючей проволокой, дабы избежать несанкционированных отлучек исполнителей со съемок.

Условия жизни были излишне спартанскими, но это придало эпизодам особую достоверность и сделало происходящее на экране правдивым и убедительным.

Однако подобный метод был сопряжен с определенными организационными трудностями. Фасады домов и улицы смотрелись неплохо, но внутри домов были просто пустые пространства. В помещениях, не задействованных в игровых сценах, мы установили армейские койки, на которых разместились кинематографисты. Трехразовое питание обеспечивалось армейскими полевыми кухнями. Еда не ахти какая, впрочем, есть было можно. Шметерлинг любезно похлопотал о выделении пайков, превышающих обычную норму для сегрегированных граждан.

А вот отхожие места на моей съемочной площадки были некомфортными и запущенными. Последний раз я сталкивался с подобным на фронте, да и то полевые армейские нужники были получше. С этим я ничего не мог поделать и отчаянно скучал по своему сортиру с кафелем у фрау Густавы.

С самого начала этого предприятия меня не покидали тревожные мысли и вопросы, на которые у меня не имелось ответа. По какому праву они украли у меня мою счастливую реальность? Мой мир, который я выстроил для себя и на который имел право, был не так уж и затейлив. Он не доставлял никому хлопот и не требовал особых затрат. Мой теплый сортир, просторная и светлая мастерская, мой киносъемочный павильон, мои малобюджетные картины, далекие, как и я сам, от всякой политики, и женщина всей моей жизни, которую я по счастливой случайности повстречал. Кому это мешало? И зачем Гитлеру понадобилось все это разрушать?

В сложившейся ситуации песня «Спасибо, Гитлер!», которая была утверждена в качестве лейтмотива моего киноальманаха, звучала особенно забавно, я бы даже употребил слово «абсурдно».

Музыкальное произведение исполнялось участниками специально организованного детского хора. Детей было 14 человек. Шесть мальчиков и восемь девочек. Младшему ребенку было пять, а старшему одиннадцать лет. Детский хор принимал участие в съемках большинства новелл киноальманаха.

В то время уже был ратифицирован закон об обязательной любви к Гитлеру, и начальство настоятельно рекомендовало эту песню для исполнения. Должен заметить, что мелодия хорошо ложилась на слух и легко запоминалась. Песня сразу же сделалась популярной. Я часто наблюдал, что ее с удовольствием насвистывали как актеры, так и охранники моего городка.

До съемок альманаха «Гитлер подарил евреям город» мне никогда не приходилось работать с детьми. Но я нашел с маленькими актерами общий язык и взаимопонимание. Для них съемки были увлекательной игрой, и это было мне на руку. Уже через несколько репетиций детский коллектив представлял собой вполне удовлетворительный хор.

Мысли о будущей жизни в жарком климате на берегу моря не оставляли меня в покое, и я часто рассказывал о новом мире своим подопечным из детского хора. Благодаря Гитлеру на старости лет у меня появилась необходимость поработать с детьми. Не сказал бы, что такая работа доставляла мне большое удовольствие, но детишки, которые пели песню о Гитлере, подобрались смышленые и схватывали все на лету. Возможно, дело было в том, что большинство детей до того, как попасть на съемки, занимались музыкой.

Их волновали вопросы, которые мне даже не приходили в голову. Например, один мальчик утверждал, что на Мадагаскаре водятся малярийные комары. Никогда об этом не задумывался. Другой юный актер был убежден, что туземное население отличается излишней агрессивностью, связанной с их языческими верованиями. А девочка с оклюдером по имени Анна сказала мне, что купаться в океане не так просто, как может показаться, поскольку приливная волна может унести купальщика в открытое море, если, конечно, он не профессиональный пловец. Оклюдер – приспособленный для этой цели носок на одном из стекол очков – она носила, чтобы избавиться от легкого астигматизма. Врач предписал ей носить его четыре-пять часов в день, и она неукоснительно выполняла его распоряжение. Носок смотрелся очень забавно и бесхитростно. Я решил использовать эту деталь в связанных с нею эпизодах, что придало особую трогательность ее кинообразу.

В наше время дети стали не по годам развитыми и информированными; думается, все дело в научно-популярных журналах, которыми они увлекаются.

Про Мадагаскар я ничего толком не знал, кроме того, что там мне никто не будет запрещать ходить по тротуарам. Ну, и того, что переезду просто-напросто нет альтернативы. Лучше, чтобы тебя покусали комары, когда ты идешь по тротуару в тропиках, чем получить неприятности в благотворном, привычном для здоровья климате, рассуждал я, и дети со мной не особо и спорили.

В своих мечтах я идеализировал место будущей ссылки, но ведь человеку свойственно в трудных обстоятельствах думать о хорошем.

«На Мадагаскар всего за 500 марок!» – жизнеутверждающе провозглашал один из информационных титров моего киноальманаха.

Пригород Тель-Авива. Двадцать пять лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

– По плану, утвержденному руководством, один сюжет альманаха «Гитлер подарил евреям город» о жизни немцев Моисеевой веры должен был появляться каждую неделю. Мы выполняли свою работу. Евреям было лучше сниматься в кино, чем быть занятыми на общественных работах. Люди сами стремились попасть на наш проект. Сниматься считалось везением! Правда! Я лично выбил повышенные пайки в министерстве пропаганды!

Вы и не представляете, какой был конкурс на участие в съемках, какой был ажиотаж! Сегрегированные родители мечтали пристроить своих детишек в наш коллектив.

Да, я знаю, какие безобразия творились в концлагерях, но на наших съемках все было иначе! Возможно, меня следовало бы за это поблагодарить! Я этого от вас не жду, но очень надеюсь, что следствие вашего молодого государства в отношении меня будет объективным.

Раз в неделю мы выдавали на экраны страны короткометражную фильму о жизни немцев Моисеевой веры, находящихся в вынужденной изоляции от общества. Ну так и что? Не я писал эти законы, не я всех этих людей изолировал! Пятиминутные сюжеты были вполне правдоподобны! В кино всегда есть место вымыслу. «Гитлер подарил евреям город» следует рассматривать в контексте всего кинематографа того времени.

К чему были все ваши хлопоты? Зачем было тащить меня сюда через океан? Поймите, я вовсе не против побывать здесь у вас, на Святой земле, где столько исторических памятников и артефактов. Но чем я могу вам помочь в ваших расспросах? Я занимался исключительно кинематографом.

Из интервью с дрессировщиком герром Мюллером, через тридцать лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

– Конечно, в работе с хищниками случались и досадные происшествия. – Интервьюируемый был абсолютно искренен в своем неспешном повествовании. – Не могу не вспомнить съемки агитационного ролика под рабочим названием «Германец приручает британского льва».

«Где-то в джунглях вероломные евреи поймали в свои сети благородного льва. На помощь хищнику приходит охотник из Франкфурта, путешествующий в Африке по туристической путевке. Увидев беззащитное животное, попавшее в хитроумно изготовленную из лиан еврейскую западню, охотник откладывает в сторону ружье, решительно отгоняет хлыстом затаившихся в кустах еврейских браконьеров, у которых, разумеется, нет лицензии на подобный промысел, и незамедлительно выпускает на волю царя зверей. Освобожденный от еврейских пут лев не спешит уходить от своего новоприобретенного друга и в качестве благодарности за хлопоты и потерянное время живописно располагается у него в ногах, предоставив тем самым туристу редкую возможность сделать несколько фотоснимков на память. По возвращении домой во Франкфурт охотник вешает фото над камином и продолжает заниматься своим любимым и полезным для общества делом – изготовлением и продажей скобяных изделий».

Разумеется, не совсем достоверно, но в кинематографе есть свои законы. Как мне объяснили, это была геополитическая метафора. По всей вероятности, животное было нервировано нарушением рациона питания. В тот период уже имели место временные трудности с продовольствием. Так вот, во время съемок произошел досадный инцидент: тот злосчастный лев отгрыз голову исполнителю роли германского охотника.

– И мне пришла в голову удачная мысль: заказать у знакомого таксидермиста чучело покойного. Разумеется, покойного льва, а не актера, – пояснил герр Мюллер. – После произошедшего мы были вынуждены усыпить животное. Актера же, я запамятовал его фамилию, похоронили за счет кинокомпании. Чучело получилось на загляденье хорошо. Я оплатил заказ из собственных средств, имея на изделие определенные планы. Я собирался преподнести чучело в подарок Гитлеру.

– С чего вы взяли, что я ему симпатизировал, ни в коем разе! Я даже за него не голосовал, поверьте мне! И время показало, что я был прав. Прошло несколько лет после прихода Гитлера к власти, и его поведение сделалось просто возмутительным! В тот год его ближайший соратник, доктор Геббельс, исключил цирк из видов искусств, которым полагаются государственные субсидии. Я такого от них не ожидал, вроде интеллигентные люди, и на́ тебе! Театры финансировали, кино финансировали, оперу и балет – пожалуйста, а цирк – нет. А ведь искусство цирка очень важно для воспитания подрастающего поколения. Вы представляете себе, в какое незавидное положение попала моя труппа? Это было возмутительное решение.

В том неслучившемся подарке был свой прагматичный резон: мы подписали коллективное письмо от работников цирка и хотели вручить его фюреру на его день рождения, чтобы он лично разобрался в происходящем. Я на это очень надеялся, Гитлер любил цирк. Но чучело так и не было вручено Гитлеру – происки недоброжелателей в имперской палате культуры.

Что касается предъявленных мне после окончания войны обвинений, то я их безоговорочно и решительно отметаю. Я не предоставлял клетки для перевозки заключенных, их у меня реквизировали, причем самым беспардонным образом, без какой бы то ни было компенсации! Я был оправдан решением суда!

То злополучное чучело, которое сделалось ненужным, мне удалось по дешевке продать одной из киностудий в качестве реквизита. Что случилось с этим экспонатом в дальнейшем, мне неизвестно.

Архив Студии документальных фильмов ГДР. Фрагменты интервью с режиссером Карлом Фрицем, через двадцать лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

– Должен заметить, что в наших колониях отношение к местному населению было более гуманным и разумным, чем во владениях наших геополитических соперников. Мой короткометражный фильм об Африке был наполнен философским смыслом, это были рассуждения просвещенного интеллектуала о бремени белого человека и об ответственности, которую налагает национальная принадлежность. Возможно, я и был консервативен… Германия опоздала к разделу мира, мы были несправедливо лишены заморских территорий, в которых страна отчаянно нуждалась.

До сих пор виню себя за произошедшее. Лев отгрыз голову актеру на моих съемках. Такого и врагу не пожелаешь. Запамятовал его фамилию, столько времени прошло…

Сохранившийся фрагмент киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

По сценарию картины Гитлер лично раздобыл чучело льва для кружка юных натуралистов, организованного при еврейской школе. Это учебное пособие символизирует заботу правительства о национальном меньшинстве. Подарок Гитлера занимает почетное место среди прочих учебных пособий, как то: птичьи чучела, клетки с живыми хомяками, гербарии. В свободное от основных занятий время любознательные детишки с увлечением изучают разнообразный мир флоры и фауны. Кружком руководит профессор зоологии герр Розенбаум, признанное светило науки, до недавнего времени преподававший в Лейпцигском университете на кафедре естествознания. Мировое светило был несколько оторван от политических будней и только по этой причине вовремя не успел уехать в Венесуэлу, где ему настоятельно предлагали место руководителя национального парка. В картине прославленный зоолог появлялся буквально на несколько мгновений в окружении детворы, которая с интересом слушала его увлекательный рассказ о животном мире черного континента.

В синхронном тексте нужды не было, фильм был не о животных, а о гуманном и просвещенном отношении к национальному меньшинству в рейхе. В какой-то момент ленты дети вежливо прерывали лекцию и радостно и беззаботно начинали петь «Спасибо, Гитлер!». В происходящем на экране была некая условность, но так и было задумано. «Молодые евреи благодарят Гитлера за подарок», – лаконично сообщал финальный титр сюжета.

Как тесен мир! Это был тот же самый хищник, с которым когда-то меня заперли в вольере, я не мог ошибиться. Я протянул руку и потрогал клыки зверя. Они были измазаны чем-то, напоминающим засохшую кровь. Как знать, может, это она и была. Я немедленно указал реквизитору, что льва следует тщательно почистить, вспомнилась Штефану съемка того эпизода.

Облака продолжали складываться в причудливые фигуры, и параллельно их движению возникали все новые и новые воспоминания, забавные случаи на съемках, романтические приключения, мечты, пьянки, детали быта и прочий поток важных и совсем не важных сведений, событий и фактов. И то, что хронология и последовательность их была во многом нарушена, вовсе не делало всю эту информацию менее ценной и значимой для ее обладателя.

С того момента, когда я, еще толком не разглядев Лорелей, поплелся за ней по улице, что-то подсказывало мне, что все это неспроста. Может, в силу возраста и пережитого – оставьте свои скабрезные улыбки! – я неосознанно был готов к большому чувству, к которому давно и безуспешно стремился.

В тот первый день, когда я повстречал Гитлера, впендюрить ей с ходу не вышло. Моя новая знакомая проявила девичью принципиальность и в первый день предпочла ограничиться светским общением исключительно устно.

– Я снимаю свою первую фильму, – застенчиво сообщила она мне. – О! Так я вас знаю! Я вспомнила! Я видела вас в кино! Вы актер! – воскликнула она, когда я ненароком указал ей на одну из удачно подвернувшихся уличных афиш с моей физиономией. – О! Вы и режиссер? А что вы сняли?

Как очаровательно звучало это восклицание «О!» в ее устах! Я перечислил ей все свои картины.

– Нет, я не видела ни одной вашей фильмы, простите.

Конечно, она не видела, и что из того? Самые важные вещи – не всегда самые известные. Возможно, кинематограф и должен быть именно таким, как мой, – чувственным и сладострастным, повествующем о сокровенном. Если бы меня не сожгли, эротика определенно была бы признана отдельным видом кинематографа!

Через пару дней после знакомства я пригласил Лорелей на свои съемки. Очень важно, как ты предстаешь перед девчонкой, которую собираешься закадрить. Закадрить от слова «кадриль», а не от слова «кадр», хотя можно и так понять.

Нет на свете зрелища более величественного, чем режиссер в процессе созидания. Разве только сам Творец, однако его никто никогда не видел и неизвестно, как он выглядит взаправду. Я никогда его особенно не идеализировал, но убежден, что после всего произошедшего он – если, конечно, он существует, – должен сгорать от стыда и несмываемого позора, но утверждать не берусь. Доподлинно это никому не может быть известно.

На мне была моя кожаная куртка, в руке рупор, рядом со мной находился Шметерлинг, держащий хлопушку (пару дней назад я взял его на работу с испытательным сроком). На заднем плане находился павильон, заполненный семью обнаженными телами – трое мужчин и четыре женщины, – готовыми начать действовать по команде: «Камера – мотор – начали!»

Я заканчивал свою картину «Что скрывают зонтики». Зонтик и его спицы как символ полигамии, присущей человеку. Зонтик как символ секса, зонтик как юбка, зонтик как ложе, зонтик как небосклон. Картина была полна глубинных смыслов и символов.

(Одна копия картины сохранилась и в настоящее время находится в Берлинском музее эротики, что возле Зоологишен Гарден).

После смены я представил Лорелей своей группе. Группа была небольшая, я всегда обходился малым количеством работников. При специфике моей работы и ограниченности проката большая группа была абсолютно не нужна. Я платил оператору, его помощнику, двум осветителям, один из которых выполнял обязанности гафера, и гримеру. Состав группы не был постоянен, кроме кинооператора Генриха Моозеса, все остальные участники менялись от проекта к проекту. Текучесть кадров никогда меня не смущала. Художником-постановщиком был я сам, пригодился опыт работы декоратором.

– Познакомьтесь со стариком Генрихом, – представил я девушку своему старому оператору и другу. – Герр Моозес начинал с самим Люмьером, – не преминул добавить я.

– Правда, вы работали с самим основателем?!

– Правда, милочка, с Люмьером я познакомился в 1901 году, когда решил освоить эту профессию, – как обычно неторопливо и размеренно стал рассказывать Генрих.

О Люмьере старина Генрих Моозес мог рассказывать бесконечно, были бы слушатели. На самом деле с Люмьером он работал один день в своей жизни, когда заменял у него не съемках захворавшего разнорабочего. С самим Люмьером он никогда не разговаривал, но созерцание мифического героя произвело на него столь сильное впечатление, что Генрих Моозес посвятил свою жизнь кинематографу и выучил наизусть биографию своего кумира.

Молодость и красота Лорелей не могла не очаровать старого киноволка. В тот день он преподнес ей в подарок один из своих объективов. Это была «тридцатьпятка».

– Это очень старое стекло, деточка. Через старые объективы мир выглядит по-иному, – сказал он. – Им снимали еще отцы-основатели; надеюсь, он поможет вам в вашем творчестве.

Люмьер перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что вскоре наснимает эта юная особа этим самым объективом.

В тот день я сделался для Лорелей воплощением бога волшебного фонаря, в свет которого так стремилась целеустремленная фея новейшего из искусств.

Недавнюю провинциалку (она переехала в Берлин полгода назад из-под Котбуса), девушку из приличной лютеранской семьи (мама – белошвейка, папа – орнитолог), Лорелей несколько коробила излишняя, на ее взгляд, гиперреалистичность моего киноязыка. После окончания съемки мы долго беседовали о кинематографе.

– Душенька моя, да, мой кинематограф не совсем традиционный. Да, мой кинематограф не философский. Возможно даже, что это не высокое искусство. Но кто сказал, что кинематограф не может быть таким, если на него есть спрос и в нем имеется своя эстетика? Художника следует судить по его законам, – мягко, но настойчиво втолковывал я ей.

В тот вечер мне удалось ее убедить. Лорелей, отбросив ханжеские сомнения, согласилась подняться в мою мастерскую, чтобы посмотреть на мою электромеханическую «Мениоллу». Ее заворожил аппарат с вертикально двигающейся пленкой, проецируемой на светящуюся линзу. Эта была кинематографическая редкость, я и сам ею искренне гордился.

В ту ночь я придумал «Девушку и Дракона».

Почему я не описываю Лорелей? Длинная шея, глаза с искорками юмора и ума, и т. д.? Наверно, я смог бы описать ее словами, но зачем мне выдавать себя за писателя, когда я уже запечатлел ее на экране? Когда в ту ночь я смотрел на Лорелей, я увидел кадр из «Девушки и Дракона».

Утром, когда мы спустились на завтрак, я познакомил фрау Густаву с Лорелей, и они сразу же друг другу понравились. Меня это порадовало. Есть женщины, с которыми хочется завтракать, а есть такие, с которыми это делать вовсе необязательно.

С Лорелей я собирался завтракать весь остаток своей жизни, и у меня были основания надеяться, что и она не станет возражать. Аппетит у нее был завидный. Когда фрау Густава пошла жарить омлет, я обнаружил, что у меня кончились сигареты. Я мог бы и потерпеть, но отсутствие такой мелочи, как сигареты, не позволяло считать происходящее абсолютно идеальным, поэтому я решил ненадолго отлучиться, чтобы сегодняшнее утро сделалось совершенным в своей самой незначительной детали. Режиссер не может не быть перфекционистом.

– Будьте осторожны, – сказала мне вслед фрау Густава с тревогой в голосе, – сегодня в городе ожидаются беспорядки.

– Было бы странно ожидать чего-то иного, – ответил я и вышел на улицу.

В дверях кафе я столкнулся с человеком, внешность которого мне показалась знакомой. У него было невзрачное лицо, которое было бы весьма затруднительно описать, такие лица бывают у работников муниципальных служб или подобных бюрократических институций. Служащий, решивший выпить чашечку кофе перед работой? Хотя нет, было воскресенье, и он решил выпить воскресную чашечку кофе, поправил я себя. Он вежливо придержал дверь, когда я выходил, и мы любезно обменялись кивками. Я быстро дошел до угла, где по устоявшейся привычке и купил себе пачку испанских «Дукадос».

– Что слышно нового? – дежурно поинтересовался я у знакомого киоскера, который, как и большинство его коллег, всегда был в курсе происходящего в стране и мире.

– Тельман опять замутил, – сообщил он мне, почему-то понизив голос.

– Кто такой Тельман?

– Эрнст Тельман – лидер эксплуатируемых берлинских рабочих, – с укоризной объяснил мне киоскер. Судя по интонации, себя он также причислял к упомянутой категории населения.

Тельман был пролетарский лидер. Имя я знал, но позабыл, на какой политический платформе стоит упомянутый политический деятель. Видимо, в тот день Тельману удалось «замутить» что-то серьезное, потому что откуда-то с соседней улицы стали доноситься крики и шум, вероятно, это и были те самые беспорядки, которых опасалась моя добрая хозяйка.

– А у вас как дела? – в свою очередь вежливо поинтересовался у меня торговец.

Как у меня обстояли дела? Судите сами. Вчера вечером я закончил съемки своей новой фильмы, ночь провел с любимой женщиной, утром вместе с ней же замечательно позавтракал, и, кроме того, в моей башке уже возник замысел новой картины.

– Отлично! – искренне ответил я и, не вдаваясь в сладостные детали, вынул из пачки папироску, чиркнул спичкой, вдохнул долгожданный дым и, не теряя времени, отправился продолжать завтрак. Идти было минуты три, я почти уже дошел до дома, как вдруг увидел бегущего по улице человека с кинокамерой. За ним бежал полицейский с дубинкой. Не было никаких сомнений, что полицейский собирается стукнуть убегающего кинематографиста этой самой дубинкой, как только тот окажется в пределах досягаемости.

Со стороны это напоминало комическую сценку «Постовой преследует похитителя киноаппарата», вот только смешно не было. Человек с камерой явно выдохся от бега. Полицейский тоже выдохся, но было ясно, что вскоре он непременно догонит беглеца и осуществит задуманное.

Во время разгона несанкционированной манифестации красных бдительный страж порядка заприметил человека с кинокамерой и решил поинтересоваться, есть ли у того официальное разрешение на съемку. По новым правилам таковое должно было иметься. Власти не желали предавать огласке тот факт, что разгонять протестующих красных полицейским помогали патриотично настроенные граждане из штатских. А что еще было делать? Финансирование полиции было сокращено из-за нескончаемого экономического кризиса, и сил правопорядка не хватало. Требуемого разрешения у человека не оказалось, и вследствие этого пустяка у незнакомца возникло некое недопонимание с представителем закона.

Я не мог не проявить профессиональную солидарность и в тот самый момент, когда незнакомый мне коллега был пойман, вмешался в происходящее. С полицейским я был шапочно знаком, имени его, правда, не знал, он патрулировал наш квартал, и мы всякий раз приветливо здоровались при встрече. Поздоровались мы с ним и в тот день.

Он внял моим увещеваниям и, будучи людьми цивилизованными, мы разобрались на месте. Был найден компромисс: незнакомый кинооператор согласился добровольно засветить пленку, находящуюся в киноаппарате. Полицейский же не стал настаивать на препровождении кинематографиста в участок для составления протокола. Кассета была незамедлительно вскрыта под безжалостными к кинопленке солнечными лучами, и факт жестокого разгона митинга реакционным правительством перестал существовать в истории кинематографа. Я вежливо поблагодарил постового за снисходительность, и он с чувством выполненного долга отправился по делам службы.

Как только полицейский скрылся за углом, освобожденный кинематографист послал ему вслед неприличный жест, заговорщицки подмигнул мне и с лукавой улыбкой вынул из-под брючного ремня кассету с пленкой. В процессе погони персонаж успел заменить отснятую кассету, которую предусмотрительно спрятал за поясом.

Сюжет о пролетарских волнениях в Берлине был показан в лондонских кинотеатрах уже через неделю.

Так я познакомился с Брит Бриттом, человеком из Лондона. Бывает, посмотришь на человека и сразу поймешь, что он иностранец, причем в хорошем смысле этого слова: одевался он по лондонской моде, когда элегантность кроется не в броскости, а в практичности и удобстве одежды. Брит Бритт – запомнить было несложно, имя и фамилия совпадали.

Имя было ирландским, в честь предков матери, которые переселились в Лондон из Дублина, а фамилия, как нетрудно догадаться, абсолютно британская, от папы. Обоими этими фактами ББ гордился и подробно рассказывал мне о своих корнях. Он утверждал, что пишет книги, я верил ему на слово, хотя ничего из написанного прочесть мне не привелось. Иногда он вдохновенно цитировал отрывки из своей будущей книги, в процессе написания которой пребывал перманентно. Не знаю, написал ли он ее в конце концов.

Основным видом его заработка были съемки кинохроники, он не расставался со своей кинокамерой. Аппарат у него был что надо – «Аймо», трехглазка.

Сейчас его можно было бы назвать фрилансером или стрингером, но тогда подобных терминов не существовало. Увлекающийся путешествиями британский аристократ – определение было бы верным, вот только это нельзя считать профессией. Отснятые сюжеты ББ продавал британским студиям, которые использовали их в альманахах своих киножурналов. В те годы происходящее в Германии вызывало большой интерес, и потому на его кинозарисовки имелся спрос.

Когда в тот день я, взволнованный произошедшим приключением, вернулся вместе с моим новым знакомым в кафе, я обнаружил, что возле Лорелей сидит некий господин. Это был тот самый посетитель, с которым я столкнулся в дверях двадцать минут назад. Карл Шмидт, так он представился, вежливо привстав для этого при нашем появлении. Моя догадка оказалась верна, он действительно был чиновником из провинции, это выяснилось чуть позже.

– Был рад нашему знакомству, – сказал он через несколько минут, посмотрев в окно. На улице возле витрины кафе в тот момент припарковался автомобиль. – К моему сожалению, я должен откланяться – дела службы.

Он церемонно поклонился и направился к выходу. Я проводил его взглядом. Карл Шмидт вышел на улицу, обошел подъехавший «Хорьх» и, помахав нам рукой, скрылся в салоне автомобиля. И тут за стеклом машины я увидел, кто бы мог подумать, Гитлера! Гитлер сидел на заднем сиденье за водителем и приветливо мне улыбался. Машина тронулась с места и скрылась из вида.

В тот день Гитлер специально заехал за этим самым Шмидтом. Гитлеру не терпелось узнать, будут ли его снимать на кинопленку или все ограничится фотокарточками, которые ему уже успели изрядно надоесть. Один знакомый богач согласился финансировать картину о Гитлере и даже одолжил ему автомобиль, в котором тот теперь разъезжал по городу. Гитлер в то утро был очень воодушевлен происходящим: как все новички в кино, он был полон надежд и ожиданий от того, что фильма о нем состоится и будет иметь зрительский успех.

– Шнапс – один из самых благородных напитков! За моего спасителя и за его очаровательную подругу, – воскликнул ББ и с широкой улыбкой поднял рюмку.

Его немецкий был выше всяких похвал, я всегда завидовал людям, знающим иностранные языки, сам я страдал врожденным лингвистическим идиотизмом.

Мы выпили.

Один мой знакомый барышник утверждал, что в лошадиных улыбках есть свое очарование. Когда я познакомился с ББ, то понял, что в этих словах была доля правды. Улыбка моего нового знакомого определенно могла считаться симпатичной.

– Только алкоголь позволяет не сойти с ума в этом безумном мире полицейского диктата и государственного контроля, – констатировал ББ и проворно налил еще по одной. Сказывались ирландские гены. Романтический завтрак плавно перетекал в воскресный ланч.

– Герр Шмидт, ну, тот мужчина, который со мной разговаривал, спрашивал, не могу ли я поснимать Гитлера, если найду время, – сказала Лорелей.

– Зачем? – удивился я, подумав, как, интересно, им удалось так быстро ее найти.

– Для политического продвижения, как он мне объяснил, – пожала плечами Лорелей.

– И деньги заплатят? – улыбнулся я.

– Он сказал, что с деньгами у них туго, но на камеру и пленку наскребут.

– Поздравляю с первым заказом, можешь пользоваться моей «Мениоллой», – улыбнулся я.

– Зачем вам самой снимать кого-то? Даже за деньги? – воскликнул ББ. – Когда я только увидел вас, я был уверен, что вы актриса. Вам непременно надо попробовать себя в Америке! У меня там есть связи.

– Лорелей вскоре дебютирует в моей фильме, – сухо сообщил я ему.

Мне не понравилась его фамильярность. Я всегда с недоверием относился к людям, которые с ходу принимаются козырять своими заокеанскими знакомыми в кинематографе, в 99 % случаев это беспочвенные понты и краснобайство.

– Меня интересует документалистика, – скромно сказала Лорелей, – поток жизни, который настоящий режиссер может упорядочить и эстетизировать.

Повисла пауза: ББ обдумывал услышанное, а я испытал гордость за свою избранницу.

– Как я вас сразу не узнал! – вдруг воскликнул ББ, обратившись ко мне, и хлопнул себя ладонью по лбу.

«Наконец-то дошло, с кем ты имеешь дело», – подумал я.

– «Синий призрак» или «Русская метель»? – снисходительно улыбнулся я, напомнив названия последних фильмов со своим участием.

– Не знаю, о чем вы… – честно признался ББ.

Он порылся во внутреннем кармане своего лондонского плаща, извлек свернутую кипу газет и принялся сосредоточенно в ней рыться.

– Вот! – Он торжествующе раскрыл полосу «Вечернего Берлина» и положил газету на стол. – А я все ломаю голову, где это я вас видел. У меня идеальная зрительная память, – похвастался ББ.

В газете я красовался вместе с Гитлером на фотографии Йохана.

– Мы в Англии о нем слыхали. Гитлер! Фантомные боли большой войны германского подсознания! Было бы любопытно познакомиться с этим витийствующим персонажем. Устройте мне встречу!

Этот самовлюбленный деятель стал меня раздражать. Я пожалел, что помешал полицейскому исполнить его служебный долг. Хороший удар дубинкой научил бы этого типа хорошим манерам. Время показало, что в тот день я все же поступил правильно. ББ оказался славным малым, и мы сделались друзьями. Вскоре именно благодаря ему мои картины получили прокат по ту сторону Ла-Манша.

У художника должен быть рынок сбыта, особенно в кинематографе, особенно в независимом авторском кинематографе. Без зрителя картина не живет. Поэтому проблема проката стояла передо мной очень остро. Я не мог похвастаться большим количеством кинотеатров в Германии, которые показывали бы мои картины.

Основной моей площадкой был небольшой берлинский кинотеатр «Форум», который специализировался на экспериментальном независимом кинематографе. «Форум» давал мне прибыль, позволяющую хоть как-то держаться на плаву.

В будущем подобные места сделаются непрестижными. Возникнет беспочвенное предубеждение, что на такие фильмы собираются люди, поглощенные низменными плотскими инстинктами. Придумают даже уничижительный термин «Кино для взрослых». В мое время в Берлине дело обстояло абсолютно не так. Зал был невелик, но публика собиралась просвещенная и понимающая толк в кинематографе. Кроме огня и моря, секс – это то, что всегда завораживает и увлекает человека.

Большого бюджета я позволить себе не мог. Съемки одной фильмы хронометражем 20–35 минут занимали два, от силы три дня. Как человек, понимающий в производстве, я укладывался в подобный жесткий график.

ББ предложил мне организовать показы в Лондоне. Мои картины не могли получить прокатное удостоверение на другой стороне Ла-Манша. В те годы в Германии царила свобода нравов, в отличие от Англии, где существовали серьезные ограничения на свободу самовыражения. Показы проводились неофициально, правильней было бы сказать, подпольно.

Некоторые усадьбы аристократических знакомых моего друга были оборудованы киноустановками. Это сужало круг аудитории, но приводило к удорожанию стоимости билета. Немногочисленные зрители скидывались по полфунта с носа. Билет не может стоить так дорого, но сказывался аристократический снобизм.

По зрелом размышлении это было справедливо. Настоящее искусство не может не быть элитарным. За один раз ББ покупал две-три копии по 30 фунтов и контрабандой перевозил к себе на родину. Деньги немалые, учитывая разницу в курсе; я вскоре вполне мог бы позволить себе автомобиль.

1946 год. Из протоколов Комиссии британского парламента о расследовании пронацистской деятельности отдельных граждан и организаций на территории Объединенного Королевства в период с 1933 по 1945 год

Обвинений против Брит Бритта не выдвигалось. Он предстал перед высоким собранием в качестве свидетеля и подробно проинформировал присутствующих об интересующих их фактах и событиях, могущих иметь отношение к предмету разбирательства. Стенограмма находится в открытом доступе архива палаты лордов Его Королевского Величества.

– Иностранец, замешанный в полукриминальных делишках, вызывает меньше подозрений в том случае, если им начинает интересоваться контрразведка противника. Порок всегда вызывает сочувствие и понимание у людей нашей профессии.

ШШ был в восторге от моей идеи устроить показы его картин в Англии. Да, я контрабандой возил ролики из Берлина, мы с ШШ делали свой не вполне легальный бизнес. Некоторые мои знакомые интересовались немецким киноандеграундом, назовем это так. С вашего позволения, я не хотел бы называть их имена. Строго говоря, это нельзя было назвать порнографией. В Берлине того времени это был отдельный вид кинематографа, претендующий на свою эстетику.

Подобный приработок наряду с моей репортерской деятельностью был для меня неплохим прикрытием в тот период.

Эротика пользовалась спросом, а я был стеснен в средствах. Германское направление финансировалось не должным образом, на первых порах Гитлер не вызывал особой тревоги нашего правительства, некоторые ему даже симпатизировали. Наше предприятие приносило неплохие деньги. Марка скакала, а фунт был как хрен у моржа, с костяной основой. Простите за эту вольность, так ШШ образно и смачно описал происходящее в экономике. У него был узкий, но любопытный для меня круг общения. Через него удалось наладить нужные мне связи; разумеется, я подробно информировал обо всем руководство.

Нет, ШШ ни на секунду не догадывался о том, чем я на самом деле занимаюсь. Мой друг был далек от политики и шпионажа – я использовал его втемную. Его интересовал только кинематограф. Иногда мне казалось, что он несколько душевно нездоров в своей неуемной страсти к этому виду искусства. Не поручусь за качество большинства его работ, но одна из картин была шедевром – «Девушка и Дракон». Я смотрел ее много раз и не мог налюбоваться. Лицо героини было скрыто вуалью, потрясающий режиссерский прием, надо заметить. Возможно, если бы его не сожгли, порнография была бы признана отдельным видом кинематографа. Он наотрез отказывался продавать эту картину, показывал только авторскую копию, при этом ссылался на Да Винчи, который не продал свою «Джоконду». К сожалению, «Дракон» не сохранился.

Гамбург, 1985 год

Репербан, район славного портового города Гамбурга, с давних времен является одним из крупнейших центров секс-индустрии Старого Света. По прикидкам специалистов, своим денежным оборотом Репербан намного превосходит все другие европейские секс-центры, даже такие крупные, как Амстердам или Марсель.

Именно в этой части города кинокритик Рихард Волф устроился на работу билетером в небольшом кинотеатре, специализирующемся на демонстрации фильмов для взрослых. Кинотеатр также занимался сдачей в прокат видеокассет. Смотрителем видеотеки герр Волф работал по совместительству. Небольшая зарплата, которую он тут получал, являлась для уже немолодого теоретика кино подспорьем к его скромной пенсии.

После войны Рихард Волф был вынужден покинуть место декана Университета Мангейма за свои излишне восторженные статьи о германских фильмах гитлеровского периода, а также за отчеты, касающиеся высказываний и взглядов своих сослуживцев, которые он регулярно посылал своему куратору в местном подразделении гестапо. Эти добросовестные, подробные и объективные служебные записки всплыли после войны и непоправимо сказались на его академической карьере. На его рабочем месте в кинотеатре Рихарда Волфа и застала съемочная группа голландских кинематографистов. Теоретик кино откровенно поделился своими увлекательными воспоминаниями о событиях минувших дней.

Фрагмент интервью Рихарда Волфа

– Я был первым, кто написал о ШШ. Его картины смотрят до сих пор. Конечно, широко они неизвестны, но настоящие ценители их спрашивают. Картина «Девушка и Дракон» не сохранилась. Этот шедевр был безвозвратно утерян. Говорили, что ШШ сам уничтожил все немногие копии фильмы. Сделал он это по просьбе своей возлюбленной. Точно сказать не могу, но это вполне вероятно. Мне посчастливилось посмотреть ту ленту, могу засвидетельствовать, что это была великая картина, даже после стольких лет не могу забыть того воздействия, которое она на меня оказала. Если бы ШШ не сожгли, возможно, кинематограф пошел бы по другому пути.

Солнце светило сквозь тонкие края сероватых кучевых облаков, из которых на землю падали редкие капли дождя.

Дракон полюбил девушку, а девушка полюбила Дракона. Звучит банально, но синопсис и не может звучать иначе, подумал Штефан Шустер.

Поэтический кинематограф трудно передать литературными терминами и приемами; чтобы описать настоящую фильму, надо быть поэтом, человеком, который использует язык в его эстетической функции. И наоборот, поэт вовсе не обязательно может сделаться кинорежиссером. Я знавал вполне себе хороших поэтов, которые не могли снять ничего путного. Льщу себя надеждой, что во мне есть режиссерское дарование, и потому я не буду пытаться передать вам силу и очарование своей фильмы без кинопроектора. Расскажу об истории ее создания. Сюжеты и образы приходят к художнику из воспоминаний детства, так случилось и со мной.

Дракон был постоянным персонажем моих детских кошмаров, он с завидной регулярностью появлялся в сновидениях. В моей картине «Девушка и Дракон», как нетрудно догадаться из названия, было два персонажа: героиня, девушка, и непосредственно дракон. Девушку я нашел благодаря Гитлеру, а самого дракона заприметил давным-давно.

Рептилия уже снималась в кино лет сорок назад. Мне было тогда лет пять, и я ее хорошо запомнил. То была фильма на основе древнего скандинавского мифа, повествующего об одном легендарном германском воителе. Позже подобный вид кинематографа назовут байопиком. За свою героическую жизнь этот самый рыцарь совершил массу невероятных подвигов, оставаясь абсолютно неуязвимым к копьям, мечам, дротикам и прочим железкам, которыми вероломные враги постоянно пытались его проткнуть и изрезать.

Объяснялась эта неуязвимость тем, что в юности, будучи чрезвычайно предприимчивым и смекалистым молодым человеком, наш герой прокрался тайком в логово дракона, который ничего не подозревал и безмятежно спал после дневной трапезы. Там, по сценарию, наш герой, не теряя времени зря, молниеносно разрубил храпящего ящера пополам.

На этом благородный воитель не остановился. После убийства рептилии, будучи человеком не брезгливым, он незамедлительно искупался в крови своей жертвы. Драконья кровь обладала чудодейственной силой, она и сделала нашего героя неуязвимым, типа эллинского Ахилла (возможно, что это был скрытый ремейк).

Картина пользовалась зрительским успехом и собрала хорошую кассу. Кстати, афиша той ленты украшала интерьер кафе фрау Густавы. Но как часто бывает в кино, после грандиозного успеха зачастую наступает забвение. Никому не нужный дракон валялся среди прочего бутафорского хлама на складе одной из киностудий. Там-то я его и обнаружил. Так быстро проходит слава!

Алексу Нахимсону удалось его выкупить по сносной цене. Дракон был изготовлен из каучука, фольги и крепкого деревянного каркаса. Крылья пообтрепались, но мы натянули новый пергамент, и рептилия стала как новая.

«Дракона» – самую целомудренную картину в своей жизни – я снял за неделю. Умные люди считали, что это был шедевр. Так оно и было на самом деле.

Из интервью Карла Фрица. Через двадцать пять лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

Эта эффектная пара, ШШ и Лорелей, часто появлялась вместе в «Форуме», который считался достаточно известной площадкой в определенных кругах. Я сам часто бывал там, мне было любопытно наблюдать за поисками новых форм киноязыка. Вспоминается, к примеру, абстрактное кино, где вместо актеров режиссер пытался говорить с залом лишь посредством возникающих на экране геометрических фигур и композиций – некий кинематографический супрематизм. Эти эксперименты так и не получили своего развития. Картины Штефана я хорошо помню, там было много эротического потока, кстати, весьма достойно снятого. Но была картина «Девушка и Дракон», и это был шедевр…

Возможно, Лорелей так бы и осталась в истории мирового кинематографа как девушка Дракона, если бы не ее документальные картины. Кстати, позже она публично опровергала свое участие в этой ленте. Сейчас, спустя много лет, трудно сказать, что было бы лучше. «Дракона», как мне известно, не сохранилось, а ее документальные ленты остались в антологии мирового кинематографа. Не спорьте, так оно и есть.

Лорелей, с успехом дебютировав в моей ленте, продолжала снимать Гитлера и монтировать его в моей мастерской, за моим же монтажным столом. Скотч еще не был изобретен, удобный способ склейки пленки появится лет через десять. Для склеек тогда использовался дихлорэтан, который наносился на концы пленки тонкой акварельной кистью. Она терпеливо и упорно складывала куски пленки, смотрела очередной монтажный вариант, прильнув к линзе «Мениоллы», разбирала и склеивала по-новому. Потом опять снимала очередной митинг Гитлера, просматривала новый материал, расклеивала собранную версию и продолжала вновь клеить в иной последовательности.

Митинги Гитлера случались все чаще и чаще, становились многолюдней и многолюдней, и во многом из-за обилия материала Лорелей не могла прийти к окончательной монтажной версии фильмы.

Гитлера в моей жизни становилось все больше и больше, я смотрел его километрами, смотрел постоянно, пару часов каждый день на своем просмотровом аппарате. В какой-то момент он даже стал меня раздражать. Лорелей не оставляла своей попытки сделать картину о политической жизни страны. «В этот судьбоносный период», как она характеризовала ее с присущей ей излишней высокопарностью.

Я не понимал, зачем ей заморачиваться с Гитлером, когда она с таким успехом дебютировала в «Драконе».

Я зримо представлял Лорелей в лесбийских сценах, этот вид секса был мне понятен и близок. Мои картины «Курсистки на вечеринке» и «Озорство в дюнах» не оставляли сомнений в том, что эта разновидность секса востребована и пользуется спросом. Из Лорелей вышла бы великая актриса эротического кинематографа, но она наотрез отказывалась сниматься в подобном кино, сказывалась врожденная скромность и закомплексованность, а я особо и не настаивал. Эта хрупкая девушка была поглощена документалистикой. «Жизнь врасплох» – кажется, так это назовут в недалеком будущем. На мой скромный взгляд, это было дальше от изначальной природы кинематографа, чем то, чему посвятил себя я.