Читать книгу За дверью, в ночи - Муса Джафар - Страница 2

Странная ночь

Оглавление

Уж несколько лет прошло, пролетело, а я все не могу избавиться от тех странных воспоминаний. Сидит занозою в памяти это мое необычное путешествие, и ночь, что я провел в незнакомом городке, которого потом так и не смог найти на карте. И кто мне скажет, было ли это в самом деле, или играет со мной воображение, превращая картины прошлого в некую искаженную быль, ничуть не похожую на реальность.

Но что поделать, если временами, закрывая глаза, я все еще вижу эти вытянутые вдоль стен тени, эти глухие двери, обращенные ко мне и не могу избавиться от ощущения тихого ужаса, дрожи во всем теле, когда заглядываю ночами, что наполнены светом луны, в закрытые наглухо шторами, гардинами и ставнями, бесконечные окна, которыми следят за нами слепыми своим глазами мрачные коробки домов на безымянных улицах тех до отказа набитых ульев, что мы называем городами и мегаполисами.

Что за этими окнами? Кто знает, что скрывают стены, двери, ограды и модные зеленые заборы и изгороди, увитые плющом и жимолостью, призванные сделать наше существование максимально комфортным, но на деле скрывающим все грехи этого мира, коим есть название, а еще больше те, которым названий еще не придумано.

Кто мы за ними, когда разоблачаемся, приводим себя в исконный вид, считая, что никто нас не видит?

Что мы прячем? Почему выключаем свет и превращаемся в один только слух и огромный следящий глаз, неутомимый и ненасытный в своем любопытстве, охочий до уродства и вычурности, отвратительных прелестей, что он так жаждет лицезреть?

Куда мы уходим? Где проводим половину своей жизни?

И что так жаждем увидеть в эти свои специально оставленные для постыдных целей щели, прорехи и смотровые отверстия? Что надеемся найти и кого боимся? Не себя ли? Не таких же, как мы сами?

И возможно ли почувствовать себя более защищенно, надежно, спокойно за двойными, тройными, колючими преградами под напряжением, высокими и мощными стенами, бетонными перекрытиями, окружёнными смотрителями, сторожами и охранниками?

И как часто мы смотрим внутрь себя и что находим там, в самой глубине? И не потому ли строим заборы, что страшна сама истина познания, само понимание того, что глубина и непроглядность зла, что прячется, таится, скрывается там, в самой бездне, черной дыре, грозит, будучи разбуженной, поглотить нас, увлечь в самый безнадежный и страшный хаос, что царит в эпицентре, сломать и сокрушить все и вся, не зная преград и остановок, пока не уничтожит все, что есть вокруг.

Как хрупка и ненадежна эта система, призрачная надуманная бесполезная система охраны наших хрупких телесных оболочек, замыливающих, закрывающих привычным видом, неприметным образом, похожестью на таких же особей человеческих, ту беспросветную ночь, свернувшуюся личинкой, ждущего своего часа эмбрионом, что так и ждет своего шанса, своего часа, чтобы, вырвавшись наружу при полной луне, рвать до крови острыми своими клыками, в припадке ярости и безумной страсти саморазрушения.


Не знал и не задумывался я об этом до той самой минуты, когда по наитию или проклятию, по чьему-то навету, злой силе и ненасытному адскому желанию, сделал тот самый нечаянный поворот, крутанув покрытыми грязью колесами на пыльной обочине, подняв душное вязкое облако, задохнувшись от кашля и потому просмотрев название на синей табличке.

А секундой спустя было поздно, и трасса осталась позади, и скрылась из вида, и катил я навстречу предписанному мне свыше приключению.

Ехал я из служебной командировки, обычной, и ничем не примечательной. Одной из многих, когда дорога превращается в самый смысл существования и держит тебя на своей бесконечной оси и ты передвигаешься вдоль нее, как челнок на прядильном станке, и все встречи и знакомства – это лишь короткие, ни к чему не обязывающие остановки, передышки, мимолетные и быстро забывающиеся.

Я страшно устал, и послав подальше все надежды и мечты на ударный пробег до самого своего дома, и, решив, хоть раз, почувствовать себя нормальным человеком, принять душ, напиться до потери совести и выспаться, наконец, что случалось до обидного редко в моей тогдашней жизни, а, если честно, то и вовсе никогда.

Постучался в первый же понравившийся мне дом с прекрасным палисадником и белым образцовым по своей чистоте крыльцом. Хозяин и хозяйка были на редкость приветливы и добродушны. За какой-нибудь час я был и умыт и накормлен и уютно устроен в милой комнатке с видом на улицу, что широкой полосой пронизывала все небольшое поселение, каким-то чудом получившее статус города. Не иначе, как помогли родственные связи или еще что-то в таком же роде.

После великолепного обеда я, в рамках небольшой культурной программы, еще нашел в себе сил прогуляться вдоль той самой улицы, обойти несколько местных достопримечательностей, и поболтать с некоторыми обходительными горожанами, которые были, под стать моим гостеприимным хозяевам, улыбчивы и словоохотливы.


Только потом, по прошествии многих дней, что пролегли в каньоне времени висячим мостом между прошлым и моим настоящим, я пришел к очевидному выводу и удивился тому, насколько абсолютно, совершенно, все, все без исключения в этом городе было хорошо, и причесано, и напудрено, и прилизано донельзя.

Простак, одним словом.

И как только можно выдумать, нарисовать в воображении, представить такой картинный, книжный городишко, что повторял нашу избитую общественную мечту слово в слово, точь в точь, до последнего штриха, черточки, оттенка.

И белые крашеные заборы без единого пятнышка, и ухоженные дети, с лубочным румянцем во всю щеку, бантами и нарядными одеждами, и чистейшие блестящие велосипеды, что сновали тут и там, и почтальоны, разносящие газеты и конверты, и молочники, что проезжали весело на своих фургончиках, и мороженщики в белых колпаках, и тетушки преклонного возраста в буклях и при вуалях с небольшими сумочками в лапках, более напоминавших птичьи, и смеющиеся девушки в очаровательных платьях, умащенных крупным горохом, и молодые люди, старательно и усердно чинившие местную церковь, покрытые потом и пылью, но ничуть не менее счастливые и радостные самому этому солнечному дню и холодной кружке пива, что подносили им юные красавицы. И важный судья, шествовавший впереди помощника, с трудом за ним поспевавшего на коротких толстых ножках, перебирая ворох бумаг и поправляя очки на мокрой переносице, и серьезный и худой, как жердь, священник, спускавшийся по ступеням после службы, и мэр города, запиравший контору после трудового дня, и банковский управляющий в костюме тройке, и много других запоминающихся всего на долю секунды персонажей, что все вместе составляли прямо таки завораживающий ансамбль, умно и тщательно подготовленное театральное зрелище, рассчитанное на своего зрителя, что ненароком попадает в эти ласковые, добрые, любовно раскрытые объятия.

И было множество коротких встреч и разговоров невзначай, и болтовни ни о чем, и шуток на расхожие темы, и легкое любопытство, и похлопываний по плечу, и опрокинутых пивных кружек, и хохота в новой нескучной компании.

Впрочем, усталость непреодолимо брала свое, и побродив вокруг да около, посидев и перебрав косточки тех, кого знал, и, безусловно тех, кого не знал, направился я обратно, отдать должное заждавшейся меня мягкой и просторной, что твой кадиллак, кровати.

Стоило мне только прилечь, только занести голову над подушкой, как я уже спал, как младенец, так крепко и так глубоко, как не спал, вероятно, никогда.


Проснулся я, как мне показалось поначалу, далеко за полночь. Однако, короткий взгляд, брошенный на светящийся циферблат моих наручных часов, подсказал, что всего только десять, и ночь еще молода, и что мне отнюдь не хочется более спать, и, возможно, лучше немного подышать воздухом, прежде чем улечься до утра.

Оделся я быстро, и достаточно живо выскочил на лестницу, что вела на первый этаж, и только там осознал, что во всем доме ужасно тихо, и, вероятно, несмотря на ранний еще час, хозяева уже легли, и мне стоит быть осторожным, чтобы не разбудить их топотом шагов и скрипом двери.

И уже на цыпочках крался я мимо их спальни, и все так же преследовала меня тишина, оцепеневшая, застывшая, словно слой жира на дне кастрюли. И выскользнул ужом на узкую веранду, и просочился по ступенькам на улицу, и только там осмотрелся, вздохнул во всю ширь легких, и зашагал так уверенно, точно ждало меня какое-то срочное неотложное дело, и вот-вот кто-то меня встретит нетерпеливо и приступит к запланированному, намеченному загодя разговору.

Но, лишь пройдя метров, наверное, сто или около того, я все же замедлил шаг, замешкался, осознав, что спешить мне все же некуда, и прогулка сама по себе подразумевает спокойное шествие, степенное движение, неторопливое и сосредоточенное дефилирование по тем проспектам и улочкам, что в некотором роде мне были знакомы после дневного моциона.

И стоило мне перейти с галопа на рысцу, а потом и вовсе на легкий шаг, не обязывающий и не привлекающий внимания, как я, наконец, понял, что тишина вокруг не похожа на ту, что я привык наблюдать в подобных городах и поселениях. И ночь была черна, как сажа, как деготь, что стекает липкой тягучей слезой в нутро дубовой бочки, и высокие мерцающие фонари мало что дают и скорее трепещут мотыльками, грозя погаснуть в любой момент, и что сами грязные размывы желтого цвета, всплески вокруг немытых ламп усиливают глубину и тяжкость тьмы, что обступила меня со всех сторон.

Та чудная картинка, что привиделась мне еще несколько часов назад, превратилась вдруг в негатив, выхолощенное подобие себя, как будто ушли сразу все краски, все светлые пятна, все, что представляло жизнь, и цвет, и звук. Все утонуло в болоте, отдало само себя, умерло до утра, залив в уши и глаза тонны непроглядного варева, первозданного, неприрученного, необузданного, из чего состоит сама вселенная, выпотрошив и вынув из этого поселка всю веселую начинку, выключив в домах свет, остановив музыку и всякое движение, дыхание, само колыхание воздуха, поднимавшихся от земли паров и эха шагов, став отражением в глубокой воде.


И появилось стойкое ощущение картонности, искусственности, фальши, бутафории. Фасады, состоящие только из фасадов, дороги и улицы, нарисованные только что и состоящие из невесомого тонкого полотна, развернутого перед тобой и убираемого сразу после тебя. Оно появлялось сразу, внезапно, там, куда ты бросал свой взгляд, и исчезало так же сразу, стоило только тебе отвести глаза, отвернуться, забыть о его существовании.


Я остановился, сраженный суровым присутствием ночи. Я словно случайно попал на ее самый сокровенный шабаш, сакральный тайный праздник, на котором меня быть не должно было. И сгустилась она до плотности, ранее мною не испытываемой никогда, и прикасалась к моим губам и рукам, и ложилась на плечи, укрывая плащом и причащая к чему-то важному, и уж коль скоро я здесь все же появился, незваным гостем, то теперь должен был сыграть свою роль, вне зависимости от моих желаний.

Я потерял всякое чувство реальности, я не знал, куда идти, все направления и ориентиры смешались, стали ничем, перестали означать что-либо и вели сразу во все стороны и обратно, ко мне, внутрь меня, смыкаясь там, где я стоял, указывая перстами своими на мою мятущуюся душу, открытую всем ветрам и бесам, что таились прямо за спиной, пока я их не видел.

И я брел через силу, не разбирая пути, пытаясь выцарапать, выкрасть, урвать хоть кусок понятного пространства от того, что я помнил, что я видел при свете дня, разобрать в этой мешанине, несусветном, нечеловеческом, одинаковом, путающем и пугающем хаосе.

И волнами со всех сторон набрасывалась на меня ночь, и не давала мне покоя, и требовала и звала за собой, и, клянусь, я слышал ее голос, и даю вам слово, она произносила мое имя, раз за разом, вертя мною, как игрушкой, насмехаясь, отпуская, и снова обнимая до потери дыхания и пульса, выбивая, выжимая, выдавливая из меня жизнь и слабое ожидание утра, как пасту из тюбика.

И вот там, в тот самый момент моего забытья, моей чудовищной лихорадки, что приступами брала и сотрясала до самых костей и позвонков мое тело, и испытывала его на прочность, на устойчивость, на измор, я всем своим существом почувствовал присутствие окон и дверей.

И за каждым окном и за каждой дверью были они. Я ощущал их неровное дыхание, нетерпеливый скулеж, постукивание копытец и скрежетание ногтей. Это были те, что сменили, наконец, свою личину, и стали самими собой, спрятавшись в своих убежищах, жилищах, неприступных крепостях. Но я знал, что они там – прижались, влились, расползлись по всем немыслимым порам и отверстиям, как железная стружка, притягиваемая единственным центром, в котором стоял я.

Все маски были сброшены, улыбки стерты, зубы заострились, глаза сузились и протянулись к вискам, уши поднялись торчком, пасти приоткрылись в хищном оскале, слюна, едкая, горячая слюна, капала на дощатый пол, изрезанный их бесноватым топотанием.

Они молча рвались вперед, они не имели ничего общего с прекрасными образами дня, они отпустили, распрощались, скинули, как ненужные платья, смыли бесполезный грим, прикрывавший еле-еле их звериную натуру. Они вдыхали влажный теплый воздух широко разверстыми ноздрями, стараясь не упустить ни единой частицы, ни малейшего намека на предвкушение крови.

Дети вылезали из своих колыбелек, хватаясь цепкими мохнатыми ручками за деревянные прутья. Девушки, обернувшись развратными дьяволицами, горели жарким огнем и облизывали острыми язычками пламенеющие губы. Парни, встав во весь рост, налившись силой ночи, упершись ногами в пол, а рогатыми головами в потолок, били нещадно хвостами, колотили, теряли сознание от вынужденного томительного ожидания.

Они все были там, в подполах, в комнатах и коридорах, в залах и на чердаках, все чертово отродье, лениво игравшее свои роли днем, и поднимавшее свою уродливую морду ночью, закидывавшее голову назад и воющее на подступающую к своему величию луну.


Что я потерял здесь? Как случилось так, что я повернул в несчастный час и неурочную минуту, одним только окаянным движением изменив свою судьбу?

Кто завлек меня на сатанинский алтарь? Кому я был нужен до этого момента и почему так неудачно повернулись стрелки часов, приговорив меня, и выбросив из мешка мое имя?

Сколько таких городов и деревень я проехал за свою жизнь, сколько улиц, парков и переулков повидал, сколько дверей, калиток, ворот, окон и окошек смотрело, пробегало мимо, пропускало меня незамеченным, давало мне время, позволяло жить и дышать, наивно полагать, что я что-то делаю, что-то значу, чем-то занят, и кому-то нужен.


Лица, люди, разговоры и слова, объятия и посиделки, пересуды и дружеские советы. Все, что ты видишь, все, что на виду, все, во что веришь и принимаешь за чистую монету. Все, чтобы ты только приехал сюда, на аутодафе, предназначенное тебе, уготованное давно и планомерно подводящее тебя к нужной черте. Словно корабль, затягиваемый в водоворот, или муха, запутавшаяся в паутине, бьющаяся в надежде спастись, но отдающая уже последнюю свою дань, последнюю жертву.

Тщетно. Напрасно. Бесполезно.

Они там, за своими надежно запертыми дверьми.

Они там, за своими прикрытыми окнами.

Затаились.

Ждут.

Скоро начнется.

И некуда бежать. Не имеет смысла.

К чему?

Раз все частички головоломки совпали, собрался пазл, упала последняя песчинка в песочных часах, могу ли я пойти против неизбежного?

Я пришел сюда сам, своими ногами.

Я стою посреди созданного мною и для меня образцового совсем недавно городка, причесанного и напомаженного, надушенного и прилизанного.

И я жду.

Что скажут они, как поведут себя они, какую участь мне уготовили они?

Те, что скрываются за дверьми и окнами.

Я закрываю глаза, принимая и смиряясь.

И тут, вдруг, свершается, выходит луна, и освещает все вокруг, и бьет ярким светом мимо меня, бросая тени, очерчивая линии и предвещая всю последовательность событий.

Эту ли команду все ждали? Сигнал, знамение, указующий луч маяка?

И замерло все, и ничего не происходит так невыносимо долго, что я сам теряю терпение, и мучаюсь и ненавижу эту незаслуженную пытку.

Открываю глаза и вижу лишь черное и белое. Чернильно-черное и бледно белое. День и ночь смешались на контрасте. Свет луны разрезал весь мир напополам, четко отделив уголь от снега, вскрыв всю сущность зла до самых его корней.

Но не это занимает мои мысли, и не думаю я более о навязчивых понатыканных справа и слева густо дверях и окнах, не помышляю о тварях, что скрываются за ними, а смотрю лишь во все глаза на черную землю и белый забор. На белый забор и на черную тень на нем. Единственную тень на всей улице. Единственную тень на всей планете, которая только и осталась в свете луны. Эта тень страшна своими очертаниями, она поражает своими размерами, она убивает своей реалистичностью, гибкостью и статью животного, хищного, яростного, жестокого. И вижу я все до мельчайших подробностей, до самых мелких деталей: и вздыбленную на загривке шерсть, и мощные изгибы тела, и частокол зубов, торчащих из пасти.


И поворачивается эта тень ко мне и смотрит мне прямо в глаза, проникая вглубь и исторгаясь из этой самой глубины.

А за моей спиной одиноко, но честно, без прикрас, светит луна, и смотрит на меня, одиноко стоящего на улице, посреди притихших тварей, что скрываются за дверьми и за окнами.

А утром я покинул тот городишко.

Уехал навсегда.

Но, как и сказал в самом начале, не нашел его потом более ни на карте, ни на путеводителях, словно не существовало его и в помине.


За дверью, в ночи

Подняться наверх