Читать книгу Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Том 2 - Муслим Мурдалов, Муслим Махмедгириевич Мурдалов, М. М. Мурдалов - Страница 2

Руновский, Аполлон Иванович. Из дворян Воронежской губернии, православного вероисповед., род. в 1823 году, воспитывался во 2-м Кадетском корпусе, откуда, не окончив курса наук, выпущен в 1840 году юнкером в Куринский полк; в 1845 году из Куринского полка переведен в 6-й резервный батальон Кубанского егерского (ныне пехотного) полка; в 1846 году за отличие в делах против горцев произведен в прапорщики с переводом в Тенгинский пехотный полк; в 1847 году назначен плац-адъют. в кр. Георгиевскую; в 1850 году произведен в подпоручики и назначен на должность гевальдигера штаба 19-й пехотной дивизии с переводом в Навагинский полк; в 1852 году за отличие в делах против горцев производен в поручики; в 1854 году переведен, согласно прошению, в Коммисариатский штат с назначением смотрителем Грозненского временного госпиталя; в 1855 году за отличие в делах против горцев произведен в шт.-капитаны; в 1857 году уволен от службы без прошения за употребление нижних чинов в прислугу для себя и госпитальных чиновников; в 1858 голу вновь принят на службу смотрителем Хасав-Юртовского военного госпиталя; в 1859 году отчислен от Коммисариатского штата с зачислением во 2-й Сунженский казачий полк и назначен приставом при военно-пленном Шамиле; в 1860 году произведен в капитаны; в конце 1869 года (23-го ноября) назначен для особых поручений к главнокомандующему Кавказской Армией; из Калуги, где жил военно-пленный Шамиль, Аполлон Иванович выехал к месту новой своей службы в марте 1862 года; в 1863 году за отличие в делах против горцев переведен в л.-гв. Московский полк с оставлением в прежней должности; в 1865 году за отличие по службе награжден орденом св. Анны 3 ст.; в 1866 году за отличие по службе произведен в полковники; в 1871 году отчислен от должности с зачислением по армейской пехоте и прикомандирован к штабу местных войск С.-Петербургского военного округа; в 1872 году награжден орденомн св. Станислава 2 ст. и назначен в распоряжение Туркестанского ген.-губернатора; в 1873 году назначен делопроизводителем Комиссии для окончательного пересмотра положения об управлении Туркестанского края; в 1874 году (10-го января) назначен и. д. помощника военного губернатора Сыр-Дарьинской области; в томже году 28-го апреля Аполлон Иванович скончался.

Аполлон Иванович участвовал с военных действиях против горцев в 1841—1843 годах на левом фланге Кавказской Линии; в 1851 году на Правом Фланге той же Линии; в 1841 году он ранен был ружейною пулею в правую ногу выше колена, где пуля и осталась. Состоя с 1859—1861 года приставом при военно-пленном Шамиле, Руновский вел, согласно данной ему инструкции, весьма интересный дневник, ныне печатаемый в Актах Археографической Комиссии. Женат быль Аполлон Иванович на дочери подполк. Безака Надежде Васильевне.

ДНЕВНИК. 3-го ноября. По словам людей, окружающих Шамиля, сегодня седьмой день, как он находится в самом плачевном расположении духа. С отъездом полковника Богуславского оно усилилось до того, что Шамиль казался мне человеком близким к самоубийству. Это побудило меня принять все зависящие от меня меры для извлечения Имама из неблагоприятного настроения, которому он поддался. С этой целью, воспользовавшись тем, что сегодня вечером Шамиль, в крайней степени печального состояния, лег спать в семь часов, – я позвал к себе мюрида Хаджио, чтобы посоветоваться с ним на счет выбора средств к развлечению пленника и спросил его: что находит полезным в этом случае он, который так любит своего Имама, и так хорошо знает все его привычки и вкусы?

Весь приводимый разговор был веден через прапорщика Грамова, который только немного менее Хаджио знает Шамиля; притом же очень им любим и пользуется от него большим доверием, в чем я убедился как из того, что видел лично, так из слов полковника Богуславского.

На мой вопрос, Хаджио отвечал – что, прежде всего, единственным и самым верным средством он признает музыку, которую Шамиль страстно любит; а уж потом выезды в общество, к чему он тоже изъявлял прежде желание.

Узнав от Грамова, – что я позвал человека тотчас после его ответа, для того, чтобы распорядиться переносом на следующее утро органа от подполк. Еропкина в гостиницу, – Хаджио выразил полное свое удовольствие, и как видно, под влиянием этого впечатления, просил Грамова передать мне, что причины теперешнего положения имама заключаются в опасениях его за семейство, о чем в подробности известно полк. Богуславскому; что хотя опасения эти составляют главнейший предмет заботы Шамиля в настоящее время, – но что есть еще одно обстоятельство, которое мучит его столько же, как и мысль о семействе; и что с устройством этого обстоятельства в таком виде, как бы ему хотелось, – он считал бы себя вполне счастливым.

При этом, Хаджио повторил слова, сказанные самим Шамилем прежде: что настоящее свое положение в плену он считает несравненно покойнее и безопаснее прежнего, когда, пользуясь властью, он был окружен соотечественниками и людьми «преданными».

Речь Хаджио, естественным образом требовала с моей стороны вопроса: какое же это обстоятельство? Хаджио объяснил его очень красноречиво, очень подробно и, как можно было заметить, очень искренно. Вот сущность его объяснения.

Шамиль до того проникнут чувством благоговения к Государю Императору за все милости, которыми был осыпан и которых он совсем не ожидал; до того тронут вниманием, оказанным ему Русскою публикою повсеместно, где только он ни показывался, наконец, впечатления, зарожденные в нем предметами цивилизации, так сильно изменили прежний его взгляд на вещи, и особенно на смысл Кавказской войны и на намерения нашего Правительства относительно Кавказских племен, —

что все его чувства и все желания слились теперь в одно желание, сделавшееся можно сказать его жизнью, именно: отыскать случай для представления Государю Императору доказательства своей признательности и своей преданности, которые могли бы выразиться фактом, имеющим существенную важность.

Будучи убежден, что для более успешного выполнения возложенного на меня инструкцией поручения, главным условием должно считать осторожность и постепенность в разговорах подобных этому, я решился не возбуждать мюрида к развитию его идеи вполне; но, вместе с тем, признал необходимым воспользоваться настоящим случаем, чтобы вызвать его на умеренную только откровенность, – извлечь из его слов какой-либо полезный факт, или, по крайней мере, облегчить себе последующие сношения с Имамом. А потому, обдумав условия, в которые поставила меня случайность, я сказал, что Государь Император, осыпая щедротами своими Шамиля, хотел только показать этим —

что ценит способности и достоинство в каждом человеке, к какой бы нации он не принадлежал, даже и в неприятеле; по что Его Величеству без сомнения будет приятно узнать, что Августейшее Его внимание принесло добрые плоды; что, наконец, остальное зависит от самого Шамиля, которого, впрочем, я не намерен ни к чему побеждать потому, что имею строгое приказание не беспокоить его никакими распросами, разве только, сам он захочет о чем-нибудь поговорить со мною.

На это Хаджио выразился в том смысле, что Шамиль будто бы того только и опасается, что когда он начнет говорить, – то ему или не поверят, или не обратят внимания на его убеждение.

Я спросил: разве Шамиль скоро намерен говорить о том, что его занимает?

Хаджио отвечал, что он дожидался только моего приезда и моих вопросов, и что он будет отвечать мне с большою охотою и с полною откровенностью.

На это я возразил, что если у Шамиля есть такое намерение, – то почему же он не высказал того, что хотел, полк. Богуславскому, к которому он, по-видимому, питал так много доверия; а между тем, меня он почти совсем не знает, и потому, имеет полное право не доверять мне ни в чем, кроме желания способствовать его спокойствию и благоустройству его домашней жизни.

Хаджио отвечал на это, что, во-первых, полк. Богуславский не делал Имаму подобных вопросов; во-вторых, что еще вчера Шамиль лично выразил полное ко мне доверие в пространном разговоре, возбужденном им самим; о теперешних взаимных наших отношениях, для чего, он пришел ко мне тотчас после отъезда полк. Богуславского в сопровождении переводчика Грамова и того же мюрида Хаджио; и в-третьих, что намерение Имама говорить со мною основано на отзывах обо мне г. Богуславского, и на каком-то особом доверии, которое он питает к моей физиономии.

Заметив на это, что наружность бывает обманчива, я повторил прежние свои слова, что расспрашивать Шамиля не стану ни о чем, сколько из опасения лишиться этого самого доверия, столько же и для того, чтобы не обеспокоить его и не сделаться ему в тягость.

Тогда Хаджио сказал: Если так, то позвольте же мне говорить об этом. Мне тоже хочется выказать чем-нибудь мою благодарность за все, что я получил и что видел; когда приеду домой, вы скоро услышите о том, что я буду говорить; но я хочу исполнить это теперь, не выезжая из России. К тому же, я буду говорить с вами через Грамова, о котором и я и Имам, наверное, знаем, что он передаст наши слова без ошибки, и именно в том смысле, как мы желаем. Но прежде я должен вас предупредить, что если вы получите от ваших начальников позволение спросить Имама о чем-нибудь касающемся Кавказа, или сами издумаете это сделать, то сделайте это теперь, когда Исай (Грамов) еще здесь; а в особенности, когда приедет Казы-Магомет: это человек умный, и имеет большое влияние на отца, который, по случаю сведающий его печали, не всегда может сразу выразить свои мысли безошибочно (действительно, в последние два дня, до появления в гостинице органа, Шамиль в разговорах часто перемешивал в рассеянности один предмет с другим, посторонним разговору, и вообще, что называется, заговаривался); между тем Казы-Магомет знает кавказские дела и Кавказский народ не хуже Имама, с тою только разницей, что голова у него, как у человека молодого, свежее, чем у отца, хотя не такая светлая. С отъездом же Исая, я не думаю, чтобы Шамиль, а тем менее Казы-Магомет, были бы очень откровенны с новым переводчиком; если это и случится, то разве через долгое время.

Окончив эту речь, Хаджио снова попросил позволения «говорить». Сохраняя равнодушный вид, я исполнил его желание. Вот сущность его рассказа:

За все время Имамства Шамиля, в целом крае, признававшем его власть, лучшим наибом считался Тилитлинский наиб Кибит-Магома, в заведывании которого Шамиль отдал семь других наибств Дагестана, соседних с Тилитлем. Кибит-Магома пользовался большою популярностью за свою ученость, храбрость, а главное, за справедливость управления, во время которого народ чувствовал себя совершенно довольным, и начал уже забывать значение слова «взятка», так хорошо знакомого во всех других наибствах. Шамиль видел действия Кибит-Магома, сознавал всю огромность влияния его на страну и чувствовал, что в критическом случае, это влияние может подорвать его собственный кредит. Но признавая Кибит-Магома человеком чрезвычайно умным, а главное управляющим своим краем безошибочно и с полным знанием дела, – он оказывал ему высокое уважение, простиравшееся даже до того, что когда Имам получил в 1856 году неопровержимые доказательства сношений Кибит-Магома с Русскими через ген.-м. Агалар-хана Казикумухского, – то вместо смертной казни, которой подлежал виновный и на основании правил Корана и по требованию общественного мнения, – Шамиль, призвав Кибит-Магома к себе в Дарго, сказал ему: «у меня есть ясные доказательства твоей измены. Народ знает про нее, и требует твоей смерти. Но я, уважая твой ум, твою ученость и престарелые лета (он двумя годами моложе имама, но дряхлее его), а главное, хорошее управление краем, – не хочу исполнить волю народа, в благодарность за твои услуги ему. Вместо того, оставайся у меня в Дарго: я сам буду наблюдать за тобою; а в последствии, когда народ успокоится, а ты заслужишь полное прощение, – я отправлю тебя на прежнее место».

С тех пор, Кибит-Магома постоянно жил в Дарго, до самого взятия Веденя. После же этого события, он отправился вместе с Шамилем в Ичичали, где последний начал строить укрепление, чтобы привлечь войска наши в эту сторону, на основании того, оправданного долголетним опытом, расчета, что Русские не могут удержаться, чтобы не положить много народа там, где Шамиль производил хоть какие-нибудь инженерные работы. Вместе с тем Шамиль думал отдалить часть своего падения, в скором наступлении которого он не обманывал себя. Но вскоре, заметив, что Русские отряды на обращают на его укрепление ни малейшего внимания, а вместо того охватывают его с трех сторон, —

Шамиль почувствовал, что оставаясь в Ичичали одною минутой долее, он скорее приблизит свой час, нежели отдалит его; и поэтому бросил Ичичали и направился к Гунибу, приказав Кибит-Магома ехать в ближайшую к Ичичали деревню, и дожидаться там развязки последней экспедиции, в конце которой стояло путешествие в Калугу.

Вместо того, Кибит Магома лишь только кинжалы мюридов скрылись у него из глаз, собрал войско в народе, всегда готовом подняться по первому его слову, и явился в тылу Шамиля. Последствием этого было отбитие всего имущества Имама, взятие в плен его казначея и бегство его самого, при чем, он только с большим трудом достиг Гуниба. «Начальству вашему», продолжал Хаджио, – «известны все эти подробности; и так как они очень ясно показывают взаимные отношения Имама и Кибит-Магома, то он и опасается, чтобы не приписали его слова о Кибит-Магома вражде, которую он к нему питает».

Находя опасение Шамиля довольно основательным, а в рассказчике признавая одного из самых жарких приверженцев вверенного мне пленника, я спросил мюрида: «что же хочет он сказать от своего лица?»

Хаджио отвечал, что Кибит-Магома, будучи известен теми качествами, о которых упомянуто выше, не менее того известен во всем народе как величайший честолюбец, питающий в себе такие желания, которых Русское правительство не может и не захочет удовлетворить.

«Ко всем достоинствам Кибит-Магома», говорил мюрид, «следует присоединить еще обширные родственные его связи и необыкновенное красноречие, против которого трудно устоять мусульманину. Я сам, после того, что видел в России, смело могу назвать себя одним из преданнейших вашему Правительству людей и теперь еще повторяю: вы скоро услышите, что я буду говорить; но несмотря на это, я тотчас же явлюсь послушать Кибит-Магома, когда заговорит он».

Заметив мюриду, что после этого я и сам начинаю верить в силу красноречия Тилитлинского наиба, я спросил: «что же из всего этого следует?»

Хаджио ответил довольно ясным намеком на возможность желания со стороны Кибит-Магома надеть на себя вакантную Имамскую шапку.

Я отвечал, что это дело возможное: что стоит только Кибит-Магоме заслужить своим усердием и преданностью внимание Русского правительства, так оно не долго заставит его дожидаться Имамской шапки.

Хаджио выразил надежду, что он не дождется этого, а наденет шапку сам; и потом, прибавил: «Шамиль тоже скажет: спросите у него». Сказав на это еще раз, что спрашивать не стану, я взглянул на часы, и заметил, что пора спать.

4-го ноября. Сегодня утром принесли орган. При первых его звуках, Шамиль как будто ожил. С полчаса слушал он музыку внимательно, почти не шевелясь; потом начал рассматривать инструмент во всей подробности, для чего нужно было совершенно снять наружную его оболочку. Слова Хаджио оправдались: Шамиль сделался как будто совсем другим человеком; он заговорил о знакомстве с Калужским обществом, и выразил желание начать скорее визиты. Говоря об органе, он упомянул, между прочим, что в горах не было ничего подобного; да и вообще, он запретил всякое подобие музыки, всякий намек на нее, ради тех же причин, по которым запретил употребление табака во всех его видах.

Такой оборот речи предоставил мне возможность подвинуть Имама на дальнейшие подробности и быте горцев, и при этом спросить, не подавая ему повода к предположению о каком-нибудь особенном с моей стороны намерении: кто остался теперь на Кавказе из умных людей, которых любит народ?

Шамиль отвечал, что умных людей на Кавказе много; но из таких, которые вздумали бы воспользоваться любовью народя для того, чтобы пойти по его стопам, – он знает только одного, да и, то не думает, чтобы он решился на что-нибудь против Русских, уж потому только, что народ давно уж этого не хочет, и еще потому, что три известные ему на Кавказе начальника знают, как ему кажется, этого человека очень хорошо и, по всей вероятности, не допустят его сделать что-нибудь важное. Вот сущность слов Шамиля.

«Теперь Кавказ – в Калуге» начал он, и Русским уж нечего опасаться какого-либо серьезного восстания: в Чечне нет людей, не только способных руководить делом, а тем менее большим, но и таких, которые желали бы его. В Дагестане есть один такой человек: он столько же, если не больше меня, имел влияние на народ, и если не больше, то столько же, как и я, имел и имеет теперь средств для такого дела. Но я не думаю, чтобы он решился на это: в настоящее время ему кажется никакой нет в том выгоды. Я знаю, что если назову его, мне не поверят, так как между нами есть счеты, которых, конечно, не суждено мне покончить на этом свете; но все-таки я назову его для того, чтобы сказать: что когда на Кавказе случится что-нибудь, ищите концов у Кибит-Магома: кроме его, никто не в состоянии и никто не захочет сделать что-либо. Впрочем, повторяю: едва ли он решится пойти по моим следам, особливо, если за ним будут хорошо присматривать, да не забывать причин, побудивших Даниель-бека явиться ко мне, бросив свое султанство; помнить также характеристику Хаджи-Мурата, и не упускать из вида, что Кибит-Магома есть Даниель-бек и Хаджи-Мурат, взятые вместе, а главное, что он больше мусульманин, нежели я сам. но если бы что-нибудь и случилось, то есть у вас на Кавказе три человека, которые также хорошо, как и я, знают и Кавказ, и тамошнюю войну, и тамошний народ, да и самого Кибит-Магома. Пока не возьмут оттуда Учь-геза (граф Евдокимов), Орбелиана (ген.-адъютант) и Лазарева, всякое движение будет подавлено в самом начале. Кн. Наместнику и бар. Врангелю известно, что Лазарев большой мне враг; но я назвал его тотчас после Учь-геза и Орбелиани потому, что говорю по совести. Так и все это я говорил».

Предполагая, что вышеприведенные слова Шамиля и его мюрида могли быть сказаны под влиянием неприязненного чувства к Кибит-Магоме; но, вместе с тем, считая возможным, что сведение об этом может понадобиться на всякий случай теперь же, я позволяю себе представить эту выписку на благоусмотрение начальства ранее определенного инструкцией срока, и просить разрешения представлять подобные сведения таким же порядком и на будущее время.

9-го ноября. По поводу бывшего вчера, у губернского предводителя дворянства, танцевального вечера, на котором присутствовал и Шамиль, сегодня произошел между нами разговор о влиянии свободы, которою пользуются у нас женщины, на общественную нравственность.

Скоро заметив, что Шамиль сознает убедительность моих доводов за свободу женщины, но не хочет выразить своего согласия больше потому, что «так в книгах написано», я тотчас, же прекратил спор об этом предмете, а обратил разговор на постановления, существующие в немирном крае, относительно преступлений против общественной нравственности.

Вот данные по этому предмету, сообщенные мне Шамилем. Преступление против общественной нравственности, тогда только признается действительным и подлежит гражданскому суду, когда оно обнаружено не менее как четырьмя свидетелями, или захвачено на месте его действия.

В таком случае, правила Шариата предписывают следующее:

1) Если в преступлении обвиняется замужняя женщина, или девушка, обещанная кому-нибудь в замужество, то обе они подвергаются смертной казни.

2) Этому же подвергаются их обольстители, невзирая на возраст и звание. Мюрид Хаджио участвовал в избиении бывшего своего товарища, пятнадцатилетнего мальчика.

3) Муж, получивший указанные Шариатом доказательства неверности своей жены, имеет право убить ее и ее любовника безнаказанно; но если он сделает убийство по одному подозрению, то подвергается кровомщению со стороны родственников. Если в деле преступления своей жены он не хочет кровавой развязки, то должен простить обоих преступников безусловно; в противном же случае, если доведет об этом до сведения суда, то преступники все равно будут преданы смертной казни.

4) Если в любовной связи обвиняется девушка, еще не обещанная в замужество, то ее и ее любовника, если он не женат, наказывают публично ста ударами розог и выгоняют из деревни на один год, по истечении которого, девушка может возвратиться в свой дом и даже выйти замуж; но в последнем случае, редко выходит за человека порядочного. Если обольститель был женат, то его предавали смертной казни.

Все эти постановления исполнялись немедленно и без всяких исключений, или отступлений. Смертная казнь за прелюбодеяние состоит в избиении каменьями.

Казнь совершается церемониальным образом: для этого вырывают неглубокую яму и сажают в нее преступника, с руками, привязанными к ногам. Потом, бросают в него кругловатыми, величиною в кулак, камнями до тех пор, пока он не останется ни малейшего признака жизни. Мужчины побивали мужчин, женщины – женщин. Однако, невзирая на строгость этих постановлений, общественная нравственность в горах не могла, по замечанию Шамиля, похвалиться своей чистотою; и этому в особенности способствовала трудность приискания четырех свидетелей.

10-го ноября. Сегодня, прочитав в статье: «Шамиль и Чечня», что между многими административными мерами Шамиля была одна насильственная, принятая им в видах увеличения народонаселения, именно: принужденные браки, я спросил его: в какой степени достоверно это известие.

Шамиль отвечал, что оно не совсем справедливо, хотя и имеет в своем основании истину. В доказательство, он привел предположение, не лишенное основательности: что если бы он позволил себе вмешиваться в семейные дела горцев, то нажил бы себе очень много врагов, и без сомнения, давно бы уже не существовал. Причина же, послужившая автору статьи «Шамиль и Чечня» поводом назвать распоряжение его по этому предмету мерою насильственною, заключалось в следующем:

Замечая по числу преступлений против общественной нравственности усиление разврата между горскими девушками, и желая отклонить их заблаговременно от ожидавшей их участи, а семейства их от бесславия, Шамиль предписал своим наибам заботиться о заключении возможно большего числа браков, стараясь склонять к тому как молодых людей, так и их родителей; но не иначе, как благоразумными увещаниями. Некоторые же наибы, или, не поняв настоящего значения его распоряжении, или от излишнего усердия, позволяли себе выведывать через старух о совершеннолетии девушек, и о сформировании их, а потом, имененм Имама, требовали от них, или от их родителей, скорейшего заключения браков; в яму же никогда не сажали ослушниц, и никаких других принудительных мер не принимали; да этого, никто бы им и не позволил.

Со своей стороны, Шамиль, до которого доходили слухи о превратных действиях наибов, всегда делал с них за это взыскания и строго подтверждал исполнять его приказание в настоящем его смысле.

Объяснив это, Шамиль, присовокупив, что в этом случае, он имел в виду совсем не увеличение народонаселения; а что действительно, была принята им одна мера с этой самой целью, – но только и ее он не может назвать насильственной. Затем, отдавая обстоятельство это на мой суд, Шамиль объяснил мне сущность этой меры.

Дело заключается в том, что беглые Русские солдаты, принявши ислам и сделавшись семейными, вели свой домашний быт по Русским обычаям, предоставляя женам свободу, и окружая их ласками и попечениями, которых не знали горские женщины, всегда игравшие в семейной жизни роль вьючного скота. Этот Русский обычай очень нравился горским девушкам; и чтобы воспользоваться удобствами его, многие из них убегали из родительских домов (чаще всего, это случалось в обществе Ахвакх, в котором более всего ренегатов), и являлись к Имаму с изъявлением желания выйти замуж за солдата.

Хотя Шамиль очень хорошо понимал, что устройством таких браков он мог возбудить против себя неудовольствие многих; но пользуясь согласием девушек и всегдашнею готовностью солдат жениться, он сме6ло давал разрешение, имея при этом в виде не одно увеличение народонаселения, но и необходимость привязать беглецов к новой их жизни более надежными узами. С этой целью, он даже сделал небольшое дополнение к основным правилам Шариата, и разрешил девушкам, которые после наказания должны были подвергнуться остракизму, выходить за солдат замуж тотчас, не оставляя деревни.

Кроме этого поощрения, Шамиль принял самые строгие меры к оргаждению беглых от малейших притеснений горцев; и даже предоставил им, сравнительно с туземцами, гораздо большие привилегии. По словам Шамиля, этими мерами он вполне достигал предположенных целей.

12-го ноября. Сегодня я получил объяснение о способе продовольствия горцев солью. В Каратинском обществе, верстах в 15-ти от аула Карата, есть две деревни: Инхелю и Конхидатль, жители которых, хотя и носят по обычаю оружие, но совершенно не способны к военному делу по крайней своей трусости.

В одной версте от Инхелю и в 3-х верс. от Конхидатля, протекает Андийская Койсу, берега которой, в этих самых местах, изобилуют горько-соляными родниками, а вокруг них землей, тоже содержащей в себе много соляных частей.

С незапямятных времен, жители Инхелю и Конхидатля занимаются добыванием соли, что и составляет для них единственное средство к существованию.

Способ добывания соли состоит в следующем: Возле родников каждое семейство устанавливает большой деревянный ящик врывая его в землю. На этот ящик ставится другой, меньших размеров. На дне последнего есть отверстие, заложенное редким холстом. После этого верхний ящик наполняют землею, содержащею в себе соляные части, и поливают ее водою из родников. Вода стекает в нижний ящик; оттуда разливают ее по бурдюкам, и тотчас же отвозят на ишаках (ослах) в деревни, где соль подвергается выпарке.

Между тем, оставшуюся в ящике землю вынимают и просушивают на солнце; после чего она подвергается прежнему процессу; и это делают несколько раз, до тех пор, пока земля окончательно не лишится соляных своих частей.

Выпарка соли производится возле деревень под скалами, совершенно черными от дыма и копоти, которые охватывают вместе с тем и дома обывателей.

Под этими скалами устанавливают большие медные котлы, куда и сливается привозимый от родников рассол. После долгого кипения, на дно котлов оседает соль, которая в таком виде и идет в употребление.

Соль эта очень приятна на вкус, и горцы, кроме собственного употребления, кормят ею баранов и лошадей. Но животные, напившись родниковой воды, умирают в эту же ночь, или на следующий день.

За исключением частных случаев тайной покупки соли немирными горцами в мирных аулах, преимущественно в Казикумухском ханстве, весь немирный Дагестан и большая часть Чечни продовольствовались только этой солью, приобретая ее покупкою от жителей Инхелю и Конхидатля, которые поэтому живут в полном довольстве и даже очень богато; так, что по словам Шамиля, каждое семейство имеет у себя не менее 1,000 р.с., что составляет в горах великое богатство. Однако, вследствие условий своего ремесла, люди эти живут в крайней неопрятности и всегдашнем дыме.

Имея в виду неспособность жителей Инхелю и Конхидатля к военному делу, Шамиль освободил их от военной повинности, а все остальные обратил в обязанность доставлять к нему в Ведень соль, по 1,500 кали ежегодно.

Этой солью, он продовольствовал обывателей собственно Веденя, войска, расположенные в резиденции, и тех пилигримов, которые в религиозном усердии приходили к Имаму для поучения, оставляя для этого обычные свои занятия. Таких пилигримов в Ведене всегда было много.

По словам подпоруч. Грамова, ген.-адъют. бар. Врангель, во время поездки своей, в нынешнем году, из Дагестантского отряда к Главнокомандующему Кавказской Армией, в Чеченский отряд, расположенный при ауле Тандо, проезжал через одну из этих деревень и расспрашивал жителей о некоторых подробностях их промысла.

15 ноября. Сегодня представлялись Шамилю два артиллерийских штаб-офицера. По поводу этого, он расспрашивал меня за обедом о численности нашей артиллерии и о некоторых других подробностях, касающихся администрации артиллерии и лабораторной части.

Удовлетворив по возможности любознательность Имама, я нашел случай предложить ему и со своей стороны несколько вопросов по этой же части. Вот сущность всех его ответов.

Во всех обществах Дагестана, признававших власть Шамиля, не было деревни, в которой не выделывали бы порох сами жители для собственного употребления, и очень редко для продажи своим односельцам.

Чеченцы, за весьма немногими исключениями, не умели выделывать пороха; поэтому они выменивали его у Дагестанцев, отдавая за один патрон пороха две пули.

Употребляемый в Дагестане способ выделки пороха можно назвать первобытным: в каждом ауле, на площади, служащей жителям сборным пунктом для торга, мены и джигитовки, – всегда есть подле мечети огромный камень, с выдолбленною в середине довольно глубокой ямой, так, что он представляет собой грубо сделанную ступку. Каждый горец, нуждаясь в порохе, берет все нужные для того материалы, кладет их в общественную ступку, придвигает к ней другой камень и укрепляет на нем деревянный рычаг, который, при помощи товарищей, приводит в движение.

Рычаг этот есть не что иное, как длинный деревянный брус, к верхнему концу которого приделан деревянный же пест. При действии рычага, этот пест раздробляет селитру, серу и уголь, и обращает их, наконец, в порошок. Через впрыскивание водой, порошок обращается в тесто, которое перекладывают в мешок, сшитый из невыделанной, тонкой подбрюшной кожи барана. Усилиями нескольких человек, мешок этот приводится в быстрое движение, продолжающееся до тех пор, пока из теста не образуются зерна. Тогда их пересыпают в решето и просеивают; после чего они обращаются в зерна более мелкие, которые и составляют порох, окончательно готовый. Остающееся в решете тесто выкладывается обратно в мешок, и снова подвергается трясению.

Приготовленный таким образом порох имеет форму чрезвычайно разнообразную и цвет буро-зеленый; при небольшой сырости подвергается порче, а при сожжении, оставляет после себя много копоти. Полировка пороха горцам неизвестна; составные его части не всегда кладутся в надлежащей пропорции; от этого выделяемый горцами порох не имеет ни определенной формы, ни должной прочности, и вообще редко бывает хорошего качества.

Выделка пороха в больших размерах производилась в последнее время в Ведене, Унцукуле и Гунибе. В этот последний, завод был переведен из Унцукуля. В прежнее время, пороховой завод был в Дарго, но вместе с аулом разорен кн. Воронцовым в 1845 году.

Веденским пороховым заводом управлял Унцукульский житель Джабраиль Хаджио, под надзором и руководством которого производилась выделка пороха, а также и литье орудий. Он же и устроил этот завод. Джабраиль Хаджио прежде был мастером ручного оружия, а выделке пороха и литью орудий выучился в Аравии, во время путешествия своего в Мекку.

Веденский пороховой завод был ничто иное, как длинный деревянный двухэтажный сарай, в верхнем этаже которого была устроена мельница с деревянными жерновами, приводившимися в движение водой из нарочно проведенной через завод канавы. на двух длинных фасах нижнего этажа были установлены 24 каменных ступы, по двенадцати с каждого фаса. При этих ступах были устроены рычаги с тяжелыми деревянными пестами, обитыми листовой медью. Рычаги приводились в движение тоже посредством водяных приводов.

Cеpa, селитра и уголь, истертые мельничными жерновами, переносились вниз, в ступы, где посредством рычагов окончательно обращались в мякоть. Тогда ее вынимали из ступ, вспрыскивали водой, и клали тесто в длинные деревянные бочки, которые после этого катали быстро и долго: мякоть разбивалась на зерна; зерна пересыпали в решета, устроенные в особых каморках здесь же, внутри сарая. Просеянные зерна составляли совершенно готовый порох, а оставшееся в решетах снова клали в бочки, и вторично подвергали катанию.

Приготовленный на заводе порох очень немногим отличался от того, который выделывается частными людьми, и в качестве своем редко бывал ниже его.

Заводской порох отпускался только мюридам, окружавшим Шамиля, и жителям собственно аула Ведено. Кроме того, Шамиль рассылал порох к своим наибам, для раздачи жителям подведомственных им обществ, в случае усиления военных действий.

Вокруг здания завода было несколько отдельных построек меньших размеров, служивших для склада пороха и сырых материалов, а также для житья заводским надзирателям и сторожам.

Невдалеке от заводских строений, стояла казарма для рабочих; немного дальше – квартал беглых солдат холостых; семейные жили своими домами отдельно. Самый завод отстоял только на пистолетный выстрел от Имамского дома, и отделился от него балкою.

16-го ноября. Ручное холодное оружие изготовлялось, по мере надобности, частными людьми. Отдельных же, сколько нибудь замечательных заведений этого рода – совсем не было, а большею частью горцы действовали против нас тем оружием, которое переходило из рода в род. Мастера Казалая (отца), искусству которого мы приписываем самое лучшее в горах оружие – давно в живых нет; но по словам Шамиля есть целая деревня Базалаев; много есть их и в других обществах. Все они выставляют на своих изделиях одно имя Базалая-отца: Лии-Базалай.

Ручное огнестрельное оружие, выделываемое в горах, обыкновенно бывает самого дурного качества: нередко после третьего выстрела, пистолеты и ружья разрываются. Те, которые употребляются горцами – Крымской, или Турецкой работы, и очень не многие наследованы от предков. Пули собственного горского изделия, называемые Авапскими, выделываются из меди, с примесью олова.

17-го ноября. Продолжая разговор предыдущего дня, я узнал, каким способом Шамиль добывал потребную для производства пороха селитру.

Жители двух деревень Хандаланского общества в Койсубу: Тлох и Муно, и трех деревень Андалальского общества, тоже в Койсубу: Гуниб, Оточ и Хандак, мало способные к военному ремеслу, —

с незапамятных времен занимаются производством селитры, и всегда были известны, как лучший работники для тяжелых земельных работ.

Приняв в соображение эти условия, Шамиль обязал их выделывать и доставлять на пороховые заводы селитру в определенным им размерах; и за это не только освободил их от военной и от всякой другой повинности, но кроме того платил им, из находившейся в его ведении общественной казны, по полтора раб. сер. в год, на каждое семейство. Если же обязательного количества селитры оказывалось недостаточным, Шамиль приобретал ее покупкою в тех же деревнях, на счет той же суммы. Сера в излишестве добывалась в окрестностях Чирката, Шубута и Кикуны. Все эти места Кавказскому начальству хорошо известны.

18-го ноября. Сегодня на вопрос мой – справедлив ли был слух, ходивший когда-то по Кавказу —

что будто, в то время, когда у горцев еще не было артиллерии, они стреляли по нас из деревянных пушек, – Шамиль отвечал отрицательно; но при этом сказал, что житель аула Хидатль в обществе того же имени, Магома, заведывавший у него производством артиллерийских снарядов, —

предлагал ему однажды «устроить» пушки изобретенным им способом, который, по его объяснению, заключался в следующем:

Из нескольких железных полос, толщиной в ладонь, Хидатлинец Магома хотел выковать орудие кузнечным способом, и потом обшить его крепка-накрепко в несколько слоев бойволиной кожей. За прочность устроенной таким манером артиллерии, Хидатлинец Магома ручался своей головой. Не смотря на это, Шамиль не согласился осуществить его идею, из опасения возбудить в Русских смех. Продолжение этого разговора доставило мне возможность приобресть сведения о способе литья орудий и о мерах, принятых для этого Шамилем.

Прежде всего, приготовлялась опока. Она была цилиндрическая, цельная, без разделений, длиной несколько больше человеческого роста, а в диаметре от 12-ти-16-ти верш. Она составлялась из железных жердей, шириной в два пальца, толщиной в полпальца. Эти жерди с одного конца переплетались, образуя собой круглое плоское дно, в виде колеса. Они не прилегали плотно одна к другой, а имели между собой промежутки через которые, по окончании всего процесса, выбивалась предварительно заложенная туда глина. Опока оковывалась в трех, а иногда в четырех местах, железными толстыми обручами. Дно опоки плотно укладывали сырой глиной, после чего в середину опоки опускали форму орудия, выдавленную из простого деревянного бруса; пустое же пространство между стенками опоки и формою набивали той же глиной, которую смачивали еще, и плотно утрамбовывали.

Приготовленная таким образом опока ставилась на землю, обкладывалась со всех сторон доверху дровами, которые вследствие за тем и зажигались. Опока и глина накаливались и обугливали форму, на которую, для скорейшего тления, поливали нефть. Когда форма окончательно натлевала, образовавшийся из нее уголь вытаскивался особым черпаком, после чего являлась форма для будущего орудия.

Остывшую опоку переносили к приготовленной заранее яме, куда и опускали ее, так, чтобы верхнее ее дно помещалось немного ниже уровня земли. После того, в середину формы опускали железный цилиндрический брус, оканчивавшийся тупым конусом (все орудия отливались камерными). Цилиндр предварительно обмазывали ровно и гладко глиной смешанной с золой. Диаметр цилиндра (бруса) зависел от калибра, какой хотели дать орудию. В верхнем конце бруса было отверстие, сквозь которое продевалась железная жердь, клавшаяся на земле и недопускавшая таким образом конус цилиндра до дна формы на такое расстояние, чтобы образовать дно и тарель. Затем оставалось только литье, потому что затравка просверливалась уже в готовом орудии.

Над самой ямой складывали каменный горн больших размеров, конусообразной формы, с полушарным дном. Материалами для этой постройки служили: камень и огнеупорная глина. На дне горна, по направлению оси канала орудия, проделывалось отверстие, которое, на время плавки металла, затыкалось железной пробкой. В своде горна, над поверхностью металла, проделывались три окна для закладки металла и угля, и для надзора за плавкой. Дутье было ниже.

Когда горн был готов окончательно, в него клали такое количество меди, которое, по соображению Джабраиля Хаджио, признавалось нужным для орудия. Кроме меди, никаких других металлов не употребляли; но так как вся она была деловая с полудой: котлы, тазы и проч., то это условие, в некоторой степени, делало нечувствительным отсутствие бронзы. После меди, сыпали в горн уголь, которого выходило для каждого орудия не менее ста пудов. Когда металл расплавлялся, из дна вытаскивали особыми щипцами пробку; в отверстие стекала медь, и орудие было готово. Через несколько дней, из ямы вынимали опоку, разбивали глину и вытаскивали из опоки орудие. Весь этот процесс продолжался около двух недель.

Внешний вид орудия всегда был более или менее шероховат, также как и канал его, но канал опиливали и выравнивали ручными средствами; а самое тело обтирали снаружи железными брусками и точильным камнем, после чего, просверлив затравку, тотчас же делали пробу, заряжая орудие двойным и тройным зарядом.

Немногие орудия выдерживали пробу; а у некоторых, после первого же выстрела, казенная часть сильно раздувалась и делалась похожею, по словам мюрида Хаджио, на очень толстого человека. Поэтому, из предосторожности, фитиль для пробы употреблялся очень длинный. Из всех отлитых Шамилем орудий, числом от сорока до пятидесяти, совершенно годными признаны от двенадцати до четырнадцати, которые впоследствии и находились в действиях против нас.

Вообще же, доморощенная артиллерия была не долговечна, и после некоторого времени ее службы, нередко случалось, что по оплошности третьих нумеров, первым нумерам отрывало руки, а вторые бывали ранены; как это и случилось теперь в Гунибе, где кроме того, лафеты были так ветхи и вообще дурны, что при каждом выстреле орудия выскакивали из своих гнезд; оковка и винты разлетались далеко в разные стороны, и Казы-Магомету с некоторыми мюридами неоднократно приходилось бегать за ними по аулу. Подъемных клиньев совсем не было; а вместо их защитники Гуниба употребляли каменья, большей или меньшей величины, смотря по наклону орудия.

Для работ в литейном и на пороховых заводах употреблялись одну туземцы. Ни Поляков и никаких иностранцев не было, также как не было и беглых Русских солдат. Артиллерийские снаряды выделывал, как упомянуто выше, Хидатлинец Магома, выучившийся этому делу самоучкой, без всяких пособий и руководств.

Гранаты употреблялись горцами только наши: за каждую нашу гранату, а также и за ядро, Шамиль определил по 10-ти к. с. Эта мера совершенно устранила недостаток в этих снарядах, потому что собирание их в местах сражений составило почти отрасль промышленности. По словам Шамиля, во время осады Чоха, он наполнил нашими ядрами три дома. В некоторых же сражениях, когда у горцев не доставало снарядов, употреблялись ядра каменные, выделывавшиеся тут же на месте, кое-как. В Чечне, а также в Буртунае, Шамиль стрелял несколько раз осколками топоров и других железных инструментов; это по его словам он делал в виде опыта, на всякий случай. Наконец, однажды он отливал ядра сам. Материалом для этого послужили чугунные орудия, брошенные нами в Хунзахе. Всего отлито в то время ядер от тысячи штук. Способ отливки употреблялся тот самый, посредством которого, у нас льют пули.

19-ноября. Сегодня я объявил переводчику Грамову о производстве его в подпоручики, и вместе с тем выдал 276 р., разрешенные г. Военным Министром в единовременное ему пособие.

За обедом, Грамов сказал о полученных им наградах Шамилю, присовокупив к тому, что он получил их через него. Выслушав и поздравив Грамова, Шамиль заметил, что много есть людей в России, которые получали награды через него, и что он, наконец, сам награжден теперь более всех. Сказав это, он задумался, и по лицу его можно было заметить, что он как будто чувствует себя в неловком положении. Немного погодя, он опять заговорил. В длинной своей речи он высказал две идеи: первая заключает в себе взгляд его на оказанные ему милости, между которыми самая большая, по его мнению, «награда» есть великодушие, до сих пор бывшее недоступным для его понятий. Он не мог постигнуть, каким образом главнокомандующий кн. Барятинский, получив от него на предложение положить оружие дерзкий ответ: «прити и взять его», не выбранил его при первом свидании и не велел снять с него голову. Вот подлинные слова Шамиля: когда я решился исполнить просьбы моих жен и детей, побуждавших меня к сдаче, и когда я шел на свидание с князем, то был в полной уверенности, что услышу от него такую речь: «а что донгусь, где твоя сабля, которую ты предлагал мне взять самому?» Эти обидные слова тем более терзали мое самолюбие, продолжал Шамиль, что я вполне осознавал себя достойным такого оскорбления и потому, не ожидая ничего другого, я сначала не поверил своим ушам, когда мне передали речь князя, имевшую совсем иной смысл.

Это первое впечатление, в совокупности с тем, что он видел и испытал впоследствии, и что испытывает в настоящее время, послужило основанием другой высказанной им идеи. Шамиль выразил ее следующим образом:

Государь оказал мне много милостей; милости эти велики и совершенно неожиданны для меня; по ним я сужу, какое сердце у Государя; и теперь испытав уже то, о чем никогда не помышлял, я нисколько не сомневаюсь, что если буду просить Его оказать мне последнюю милость, которую только могу желать в жизни, позволения съездить в Мекку, то Государь не откажет мне и этом. Но вот, слушайте, что я теперь буду говорить при вас при всех (подпоруч. Грамов и мюрид Хаджио): если бы Государь позволил мне ехать в Мекку когда я хочу, хоть сей час, то я тогда только выеду из Калуги, когда война на Кавказе прекратится окончательно, или когда мне удастся представить Государю доказательства того, что я желаю заслужить Его милости и достоин их.

Все это Шамиль говорил с большим одушевлением. Под конец своей речи он казался сильно взволнованным, и заключил ее словами, обращенными ко мне: «писать надо».

Мы уже давно кончили обед, и разговор этот шел за столом, еще не убранным. Видя себя в необходимости отвечать Шамилю, но сознавая притом, что выданная мне инструкция не уполномочивает меня на разговоры о предметах, которых он коснулся в своей речи, я решился отвечать ему общими местами, собственно для того, чтоб отклонить дальнейший об этом разговор. Я уже хотел высказать приличные случаю фразы, как в эту самую минуту мюрид Хаджио объявил, что настало время молиться Богу.

Шамиль встал, и, не дождавшись моей речи, отправился делать намаз. Я же решился не напоминать ему о сегодняшнем разговоре и уклоняться от всего, что может его вызвать, до тех пор, пока не получу от начальства особых по этому предмету приказаний.

26-ноября. Сегодня мне случилось спросить Шамиля: справедлив ли слух, доходивший до меня в бытности на Кавказе, что будто в одно время в его горах нашли серебно-свинцовую руду, но что будто бы он запретил не только разрабатывать ее, но даже и говорить о ее существовании, из опасения, чтобы слух о ней не дошел бы до Русских, и не побудил бы их к каким-нибудь энергическим против него действиям?

Вот ответ Шамиля. Слух о присутствии в горах серебра ходил в народе давно, но он распространился с большею силою в то время, когда принесли Шамилю кусок свинцовой руды, и он, заметив в ней присутствие серебра, велел привезти себе несколько вьюков руды, чтобы иметь возможность судить о факте с большею вероятностью. Удостоверившись через выплавку серебра в действительном существовании этого металла, Шамиль тотчас же запретил разрабатывать руду; но не для того, чтобы скрыть ее от Русских, а собственно потому, что у горцев не было ни средств к разработке, ни уменья; а главное, чтобы народ не употреблял во зло дозволения свободно разрабатывать руду, и бросившись с жаром на это дело, не оставил бы для него защиту края и хлебопашество. Кроме того, к этой мере Шамиль был побужден еще и таким предположением: что если разработка руды удается горцам вполне, и он будет иметь возможность чеканить свою собственную монету (чего ему бы очень хотелось), то по всей вероятности, она не принималась бы Русскими; и в таком случае, составила бы почти мертвый капитал. С другой стороны, если б монета и имела бы обращение в Русских владениях, то непременно послужила бы поводом к водворению между горцами роскоши и к развращению нравов; чего в особенности он опасался, основывая прочность своей власти на спартанском образе жизни горцев и считая его одним из главных средств к противодействию русским.

В устранение всякий недоразумений относительно запрещения разрабатывать руду, Шамиль запретил даже брать оттуда свинец на военные потребности, указав для этого прежний способ, именно: добывание пуль, выпускаемых Русскими в сражениях, и покупку свинца тайным образом у мирных горцев, а иногда и у самих русских.

Приказания Шамиля исполнялись очень строго, за исключением немногих случаев, когда они нарушались жителями деревень, ближайших к месторождению металла.

Серебро-свинцовая руда содержится в одной из гор Ункратля, которую Шамиль называет Хонотль-даг, по имени деревни Хонотль, расположенной с одной стороны горы; а Казы-Магомет и мюрид Хаджио зовут ее Кхеды-меер, по имени деревни Кхеды, расположенной с другой ее стороны, именно со стороны Караты.

26-го декабря. По словам Шамиля, Чеченцы, живущие на плоскости, имеют большую склонность к пчеловодству. Есть люди, владеющими многими сотнями ульев, и ухаживающие за ними с большим старанием.

Тем не менее, Чеченский мед в качестве своем несравненно ниже Дагестанского, хотя в Дагестане нет такого развития пчеловодства и того усердия в уходе за пчелами, как в Чечне. Причину этого Шамиль относит, во-первых, к различию в климате и в произведениях флоры; во-вторых, к военным обстоятельствам края и к исключительности его природы, не представлявшим жителям возможности заняться пчеловодством в местах удобных для этого, т.е. по близости селений, где доступ к плечам можно было бы иметь без особых затруднений во всякое время; наконец, размножение в Дагестане пчел диких, устраивающих свои улья в неприступных расселинах гор, именно в тех самых местах, где по случаю военных обстоятельств, должны были бы устраивать их сами жители, равным образом избавляло горцев от необходимости прилагать особое старание к разведению пчел, тем более, что и дикий мед гораздо лучше достоинством Чеченского домашнего. Однако труд, с которым сопряжено добывание дикого меда, стоил труда и стараний, употребляемых записными пчеловодами: удовольствие полакомиться даровым медом обыкновенно сопровождается величайшими опасностями и разного рода несчастиями: изжалением до безобразия и серьезной болезни, падением с горы, часто отвесной и не представляющей во многих местах точки опоры, и наконец ушибами, имевшими смертный исход. Но все это ни мало не останавливало смелых охотников, поощряемых пословицею, ими же самими придуманною: «то очень сладко, что с большим трудом достается».

Из всех мест Дагестана, особенного внимания заслуживают поселения диких пчел близ аула Корода. Верстах в пяти от этого селения расположена высокая отвесная гора, с узкою расселиной, разделяющей ее на две части, от чего образуется столь же узкий проход, куда дневной свет едва проникает. Вершина горы, возле самой расселины, увенчана камнем в небольшую комнату величиной. На этом-то месте устраивают пчелы свое жилище, часто тревожимое охотниками, невзирая на явную опасность сломать себе шею.

Все эти подробности о диких пчелах не должны служить поводом к предположению о равнодушии горцев к пчеловодству: оно существует, хотя и не в той степени развития, как это можно было бы желать, судя по превосходному качеству меда, добываемого Дагестанскими пчеловодами. Лучшим медом в целом крае считается Унцукульский. Между разными сортами его, есть такой белый, что «почти невозможно отличить его от тарелки, на которой он лежит». Другое его свойство твердость: увеличиваясь с течением времени, она доводит мед до такого состояния, что «много ложек нужно сломать прежде нежели возьмешь одну ложку меда».

По словам Шамиля, Унцукульский мед самый лучший на Кавказе; а благоприятные условия, в которых находится вся страна теперь, весьма могут способствовать дальнейшему развитию этой отрасли сельского хозяйства.

28-го декабря. Вчера Шамиль подвергся болезненному припадку, о котором в подробности было изложено в дневнике за январь месяц.

Сегодня он оправился совершенно, и разговаривая со мной об этом предмете, дополнил прежние объяснения следующими подробностями.

Болезнь его называется «зульмат». Слово это Арабское, и значит «темнота», «потемнение». Под этим именем она известна всему мусульманскому миру. Есть у нее еще и другое название «кассават», но оно малоизвестно.

Человек, подверженный этому недугу, есть избранник Божий. Так написано в книгах. Каждый из проповедников Тарриката бывает одержим этой болезнью непременно. Она представляет собой символ его духовной силы, или вернее, вывеску его профессии.

Из числа бывших приверженцев Шамиля, проживающих на Кавказе в настоящее время, болезнью «зульмат» одержимы многие, но не в равной степени; так напр.: способность видеть, во время обморока, отсутствующих лиц, принадлежит только Шамилю и тестю его Джемаль-Эддину. Прозорливость же других ограничивается предчувствеим чего-либо особенного, или просто, посещения людей, которых однако они не видят, а потому и имен их не могут знать так, как может это Шамиль. Такого рода прозорливостью, но в более высокой степени, обладают следующие лица: Нур-Магомет из Инху (Инху-су-Магома), Кор-Эфенди из сел. Гуй (на карте Гуйль) в Казикумухе, Абдуррахман-Хаджио из Сугратля (тот самый, о котором в книге г. Вердеревского «Пленницы Шамиля» сказано, что по зову Шамиля он являлся в Ведень для разрешения известных вопросов путем религиозным), и наконец, Курали-Магома из Чиркея. Все они проповедывали Таррикат прежде, а стало быть, весьма к тому способны и теперь, так что, судя по описанию личностей этих святошь, сделанному Шамилем и сыном его Газы-Магометом, нельзя не придти к заключению, что учреждение над ними секретного надзора было бы не лишним, за исключением впрочем Джемаль-Эддина, который по крайней трусости, едва ли способен к проявлению своего, Богом данного, таланта.

Кроме «зульмат», есть еще и другая религиозная болезнь: «гышкулла», в буквальном переводе – «любовь к Богу». Болезнь эта может составлять принадлежность всякого, кто только «любит» Бога; и чем сильнее эта любовь, тем глубже пускает свои корни болезнь; или другими словами: чем чаще устремляет человек свои мысли к Богу, чем чаще предается он молитве и чтению духовных книг, тем сильнее и продолжительнее бывают пароксизмы.

Наступление их обыкновенно случается в то время, когда молящийся, окончив чтение книг, начинает призывать имя Божье, что продолжается по несколько часов без отдыха. Возвышая постепенно свой голос и устремляя мысли свои в места горные, – «больной» отрешается непоследок от всего земного, или по словам самого Шамиля, «зачитывается», и с диким воплем «аллах!» падает в обморок. Бывали примеры, когда обморок оканчивался смертью, что и случилось с Хаджи-Абдуллой из Ширвани, который умер, произнеся последнее слово любви.

Люди, одержимые болезнью «гышкулла», не имеют той прозорливости, которой одарены зульматики; но в замен того, некоторые из них, конечно более любимые Богом, имеют способности видеть в продолжение своего обморока рай, ад и все подробности загробной жизни, а также пророков и ангелов, посылаемых Верховным существом для беседы с ними, и даже самого Бога. Этой самой болезнью в высокой степени одержим пророк Магомет, написавший весь Коран именно под влиянием видений, сопровождавших пароксизмы его болезни. Что касается Дагестана, то в нем спокон веков был один только благочестивый человек, который неоднократно удостаивался лицезреть все эти чудеса, именно вышеназванный Ширвани-Хаджи-Абдулла. Шамиль, которому передавал он все виденное в подробности, приходил от его рассказов в благоговейный ужас, и серьезно ему советовал, а в последствии запретил положительно рассказывать об этом кому-либо из живых людей, на том основании, что если Богу угодно делать подобные откровения одним лишь избранным, то ясно, что он не желает сделать этого в отношении других людей; а потому и следует сохранить все это в строгой тайне, иначе Бог непременно убьет ослушника. Но Хаджи-Абдулла, не слушая доброго совета, продолжал рассказывать народу о своих похождениях в загробном мире, – и предсказание Шамиля скоро оправдалось.

Однажды, когда упражнялся опять он в чтении книг, а потом, войдя в экстаз, начал призывать имя Божье, – несколько человек, мало доверявших его рассказам, заперли снаружи дверь его комнаты, и раньше того заколотили окна. Преградив таким образом выход, люди эти остановились неподалеку сакли подвижника, желая узнать что из этого выйдет. Они дожидались очень долго, потому что Хажди-Абдулла, не зная этой проказы, спокойно продолжал свое дело, и уже по окончании обморока появился вдруг вне дома, к особенному ужасу людей, которые заперли его.

Вы думаете, что можете сделать что-нибудь против Бога, говорил он им: вы ошибаетесь: вот вы заперли меня, воображая, что без вашей помощи я не выйду; а между тем Бог послал своего ангела выпустить меня через окно, и вот теперь я между вами… Верите ли после того, что я нахожусь под особенным покровительством пророка?…

Окно действительно было отворено, и потому не уверовать было нельзя. Но Хаджи-Абдулла уж слишком увлекся своим торжеством: желая подействовать не обращенных еще сильнее, он рассказал им все, чему только сейчас был свидетелем; и тогда то сбылось предсказание Шамиля: через день после этого, предавшись по обыкновению душеспасительному своему занятию, Хаджи-Абдулла очутился, вместо обморока, в объятиях смерти.

Выслушав эту легенду, я увидел возможность снова заняться исследованием болезни Шамиля, в которой при прошлогодней попытке осталось неразъясненным одно обстоятельство, именно: что он чувствует, или какие видения представляются ему во время обморока? Почти все сочинения, в которых разбирается личность Шамиля, и даже изустные о нем сведения, упоминали о том, что в известных случаях он предавался этому обмороку преднамеренно, а по окончании его объявлялось кому следовало, что пророк или посланник Божий приказал ему принять ту или другую меру, конечно соответствующую его видам.

Округлив должным образом фразу своего вопроса, я предложил его Шамилю. В ответе своем Шамиль снова повторил то, что говорил о своей болезни в первый раз; и потом убедительно доказывал, что все слухи о сношениях его с нездешним миром суть не что иное, как вздор, выдуманный даже не врагами его, хорошо его знавшими, а людьми, не имевшими никакого понятия об условиях его жизни и составлявшими по немногим отрывочным сведениям полную историю его политических и административных действий, дополняя посредством своего воображения то, чего им недоставало. При этом, он указывает на оставшихся в покоренном крае врагов своих, как на людей, которые, не взирая на взаимные их отношения, наверное не подтвердят того, что сам он признает нелепым.

И в самом деле, если принять в соображение, что все сведения о Шамиле и о делах немирного края составлялись до сих пор только на основании показаний отдельных личностей, не имевших права на авторитет и по своему невежеству вообще и по не знанию подробностей дела, часто происходившего в соседней деревне, а наконец и по неприязненным отношениям их к предводителю горцев, а иногда и ко всей стране, – то нельзя не признать в словах Шамиля хоть некоторой основательности. Таким образом, и в самой истории истребления Аварских ханов, составленной с крайнею добросовестностью, нельзя не заподозрить некоторых неверностей; во-первых потому, что автор ее ничего на себя не принимает и тем показывает, что источники, из которых, из которых он почерпнул сообщенные им сведения, не пользуются безусловной его доверностью; а во-вторых потому, что история эта написана со слов «одного Аварца», и именно, казначея Гамзат-бека, Маклача, который захватив казну, бывшую при Имаме в Хунзахе, скрылся и от Хунзахцев и от мюридов, которым он должен был передать вверенные его хранению деньги.

30-го декабря. В сегодняшнем разговоре с Шамилем, речь коснулась известного Кавказского проповедника Шеэх-Мансура. Шамиль передал мне о нем некоторые подробности, из которых между прочим явствует, как легковерны горцы и какие преувеличенные понятия о России, о Русских и вообще о вещах, не входивших в тесную сферу их жизни, получают они от своих соотечественников, побывавших в России, особливо если посещение их продолжалось короткое время. Также легко воспринимал и также твердо верил подобным вздорам и Шамиль, не смотря на большой запас ума и рассудительности, которыми он одарен от природы. Прочем, теперь он говорит, и как кажется довольно логично, что если бы горцы и он сам имели бы возможность входить в близкое соприкосновение с нами в прежнее время, то многого не было бы из того, что теперь обратилось в исторические факты. Он даже уверен, что если и в последующее время полудикие жители гор и лесов будут посещать Россию, то, ознакомившись с Русским народом и с Русской жизнью, они уже не поддадутся ни на какие красноречивые убеждения о пользе и необходимости истреблять христиан посредством газавата, или каким другим способом.

Излагаемые ниже подробности переданы Шамилю людьми, хорошо знавшими Шейх-Мансура; сам же он лично не мог его знать потому, что родился спустя 13 лет после его смерти. Некоторые из этих людей были действующими лицами в эпизоде, составляющем первую часть рассказа Шамиля.

Шейх-Мансур не был «ученым»; по словам Шамиля, он даже вовсе не знал грамоты; но в замен того он владел необыкновенным даром слова, который, при его мужественной, увлекательной наружности, имел неотразимое влияние на горцев, симпатизирующих всему, что резко бросается в глаза, или поражает слух.

Настоящее имя этого проповедника Ушурман; а том, которое сделало его известным на Кавказе, было не что иное, как прозвище, данное в честь его заслуг и достоинств: «Мансур» значит «счастливый в своих делах», «любимый Богом».

В период окончания первых волнений в Чечне, произведенных Шейх-Мансуром, старшины Чеченских обществ, изъявивших покорность России, были вызваны, как гласит предание, по повелению Императрицы Екатерины II в Петербург. Во время представления их ко двору, Императрица, между прочим, спросила их, не знают ли они, кто такой Шейх-Мансур?

Депутаты отвечали утвердительно и описали своего бывшего предводителя в самых черных красках, и притом как человека ничтожного.

В таком роде говорили все депутаты, за исключением одного, от сел. Брагуны, по имени Кучука, который в продолжении всего разговора о Шейх-Мансуре упорно молчал и только с некоторой иронией взглядывал по временам на своих товарищей. Императрица заметила это и тотчас же обратилась к нему с вопросом, почему он ничего не говорит?

Кучук отвечал, что в присутствии великих людей он считает своей обязанностью молчать в то время, когда говорят другие, старшие; но что если Государыне угодно, так он будет говорить. Получив это приказание, Кучук предварительно спросил: как Императрица прикажет ему говорить: правду, или только красные слова? Получив снова приказание говорить одну лишь правду, – Кучук рассказал о Шейх-Мансуре совершенно противное тому, что говорили прочие депутаты; он выставил его как человека, одаренного от природы всевозможными достоинствами, моральными и физическими, в числе которых заслуживающим особенного внимания ему казался рост Шейх-Мансура: «он был так высок, что в толпе стоящих людей казался сидящим верхом на лошади».

Услышав такое описание, Императица стала вдруг с своего места и в этом положении дослушала остальные слова Кучука. Потом, на вопрос – для чего она это сделала, – отвечала, что слыша о человеке, в котором заключается так много великих достоинств, она должна думать, что Бог недаром полюбил его и что обстоятельство это служит по Ее мнению, верным признаком существования в таком человеке множества качеств душевных и умственных; а потому-то Она и встала, чтобы этим самым выразить свое уважение к столь достойному человеку, «любимцу Бога».

Дальнейшее повествование Шамиля касается смерти Шейх-Мансура: он кончил свое земное поприще в Анапе. Шамиль слышал, что Русские, взяв его в плен, заключили его в бочку, набитую гвоздями, и скатили таким манером со скалы в море. Эту самую участь предсказывали Шамилю его приближенные в том случае, если б он вздумал отдаться нам живым. Это самое, по откровенному сознанию Шамиля, и было причиной его долговременного упорства, побежденного, наконец, сыном его Гази-Магометом.

На вопрос мой, верит ли он и теперь, чтобы Русские сделали с Шейх-Мансуром то, о чем он слышал, – Шамиль отвечал, что если бы ему говорили об этом обстоятельстве, как о свершившемся в настоящее время, то он ни за что бы не поверил, но получив о нем в прежнем времени, в горах, самое сбивчивое и неблагоприятное понятие, он не может разрешить этого вопроса удовлетворительным образом.

Тогда я рассказал ему вкратце историю пунических войн и в подробности эпизод о Регуле. Шамиль не замедлил отыскать в судьбе этого полководца большое сходство с судьбою Шейх-Мансура и тотчас же согласился, что слышанный им в горах рассказ о смерти последнего есть не что иное, как компиляция того, о чем я ему только что передал.

В заключение он сознался в легковерии своем еще по другому случаю: именно в отношении Аьдель-Кадера. Находясь в горах, Шамиль вполне был уверен, что бывший предводитель Кабилов вел войну не с Французами, а с Русскими, и что взятый этими последними в плен, он был обращен в нищего, и скитается внутри России без всяких средств к существованию, испрашивая милостыню.

В неосновательности этого, Шамиль убедился только со взятием в плен его самого. Однако, в оправдание свое он привел тот факт, что при известной замкнутости в жизни горцев, легковерие их иначе и не может проявляться, как в размерах чудовищных.

31-го декабря. Сегодня Шамиль сообщил мне подробности еще одного своего низама.

Низам 7-й, о лошадях и рогатом скоте. Между множеством темных сторон, составляющих характеристику горцев, страсть к ябеде и к тяжбам, о которой Шамиль неоднократно упоминал в разговорах со мной, конечно следует поставить на первом плане. Но нигде и ни в чем она так части не проявлялась, как в сделках, имеющих предметом покупку, продажу, или мену домашнего скота: и то, и другое, и третье совершалось беспрестанно. Не надо думать, чтобы все это делалось вследствие необходимости или из особенной склонности населения к промышленности и торговле; такое предположение будет не верно; а просто одурелые от праздности торговцы чувствовали потребность хотя бы чем-нибудь наполнить свое время. Тем не менее, бездельные эти занятия возбуждали множество споров и ссор, не редко сопровождавшихся убийством, которое впоследствии обращалось в нескончаемое канлы.

Главной причиной всего этого есть страсть к стяжанию, которая, по словам Шамиля, заключается в крови горцев и составляет основание их характера. Получив иное направление, страсть эта привела бы к блестящим результатам; но при условиях, в которых находилась страна до покорения ее, —

она обратилась в открытый грабеж против чужих и в мелкое воровство и мошенничество против своих; наиболее важная статья богатства горцев – домашний скот представлял собой цель, к которой устремлялись действия, считавшиеся неблаговидными только в мнении Шамиля, да еще самого незначительного меньшинства населения.

Действия эти имели два вида. Во-первых, бедняк-горец, страдая в неурожайное время от голода, ведет лишнюю свою скотину к запасливому соседу-односельцу, а чаще в соседний аул, и променивает ее на несколько гарнцев пшеницы или кукурузы. Поправив свое хозяйство через несколько месяцев, а иногда и через несколько лет, продавец является к покупщику и, возвращая ему то самое количество хлеба, которое взял у него, требует возврат своего животного со всей прибылью, полученной от него новым хозяином. Тот конечно не соглашается исполнить этого требования, и вот заявляется спор и тяжба, или ссора и убийство. Для прекращения этого, Шамиль постановил, чтобы промененная таким образом скотина оставалась бы собственностью нового хозяина. Прежнего же лишить права предъявлять какую-либо претензию.

В этих случаях требование продавца имело иногда в своем основании единственно недостаток соображения: ему казалось, что он не продал или променял свою скотину безвозвратно, а только под залог ее взял нужное количество хлеба. Процентом же на выданный капитал и вместе с тем вознаграждением за потравленный скотиной корм должна была, по его мнению, служить работа, в которой скотина находилась это время. Впрочем, случаи подобного недоразумения встречались редко, большей же частью несправедливое это требование было основано на умысле воспользоваться опасением противника возбудить ссору, или нежеланием его заводить тяжбу. Но вот другой вид этого дела, который не оставляет уже ни малейшего сомнения относительно настоящего своего смысла.

Неблаговидная цель в этом случае заключалась в том, чтобы, продав скотину исхудалую, или с недостатками, за самую ничтожную цену, возвратить ее себе за те же деньги впоследствии, когда она поправится и будет стоить во много раз дороже первоначальной цены. Начало этого зла содержится в Шариате, дозволяющем возврат скотины не иначе, как за прежнюю ее цену. Без всякого сомнения, в основании этого закона лежала идея о склонности к воровству людей, для которых он был писан: спорная скотина могла быть украдена у первого ее хозяина и достаться последнему, перейдя через несколько рук. Высказывая эту идею, пророк имел также в виду и бедность большинства своих последователей, при которой возврат скотины к прежнему хозяину нередко бывает делом крайней необходимости. И действительно, мера эта вполне соответствовала бы потребностям, хотя бы например Дагестанских горцев, если бы Шариат обусловил разрешенную им сделку сроком, до истечения которого она может быть допущена. Однако обстоятельство это, подобно многим другим, ускользнуло от дальновидности законодателя и таким образом для недобросовестных людей открылось обширное поприще, где надежную для себя опору они находили в самом законе. Но так как задача эта, столь дурно разрешенная пророком, разрешается более удовлетворительным образом посредством здравого смысла, которого так много у горцев, то надежды продавца худой скотины должны были разбиваться о показании всегдашних свидетелей всякой сделки, соседей, которые ясно доказали бы ему, что хотя спорная скотина и действительно принадлежит ему, но что поступила она во владение последнего хозяина совсем не в том виде, в каком находится теперь. И потому, в устранение неприятности встретит подобный отпор, известного сорта люди поступали следующим образом.

Дождавшись времени, когда исхудалая скотина поправится, а больная выздоровеет, они посылали к хозяину ее людей, разделяющих их вгляд на чужую собственность. Один из них объявляет, что такая то скотина принадлежит ему и что с давних пор она была у него украдена; в чем и представляет нужное нужное число свидетелей.

Против этих доводов возражения не могло быть: согласно правил Шариата, скотина выдавалась за первоначальную цену, и плутовство увенчивалось успехом к ущербу честных людей.

Почти тоже самое происходило в тех случаях, когда у купленной или выменянной скотины, преимущественно у лошади, оказывался какой-нибудь порок. Одним из правил Шариата продажа такой скотины положительно разрешается, под опасением определенного тем же правилом строгого наказания (конечно в том случае, если порок будет скрыт от покупщика), но больше об этом ничего там не сказано и покупщики, не имея в виду закона, определяющего для подобных претензий срок, предъявляют их спустя несколько месяцев и даже целый год по совершении сделки. Можно себе представить какие споры и ссоры возбуждает небольшое упущение, сделанное законодателем.

Эти самые недостатки пополнил Шамиль своим Низамом: он определил срок для предъявления прошений на проданную, купленную или выменянную скотину, именно три дня; по истечении этого времени, претендатели теряли всякое право на спорный предмет, или могли приобрести его за новую цену, по взаимному соглашению с последним владельцем скотины.

По словам Шамиля, обе принятые им меры оказались столько же действительными, как и другие, о которых было изложено в предыдущих дневниках.

Впрочем, Низам этот установлен им не столько для Дагестанских торговцев, сколько для горных Чеченцев (Шатоевцев, Татбуртинцев, Ичкеринцев, Андийцев и др.); при этом он высказал общий взгляд свой на племена, признававшие его власть. Выше всех, по его мнению, стоят Чеченцы, живущие в лесах, расположенных на плоскости: для них он даже и Низам не устанавливал, за исключением одного брачного. За Чеченцами идут Дагестанцы, а хуже всех горные Чеченцы.

Оканчивая подробности своего Низама, Шамиль выразил убеждение в необходимости оставить этот Низам во всей его силе и в настоящее время, потому что, зная хорошо горцев, он твердо уверен в неизбежности споров о скотине, которые, по случаю недействительности его Низама, не замедлят принять обширные размеры, что конечно введет начальство в большие хлопоты.

Объяснив подробности Низама №7, Шамиль дополнил брачный и бракоразводный Низамы двумя обстоятельствами, о которых он позабыл сообщить мне в свое время.

В отношении брака, новый Низам был вызван действиями родителей невесты, которые, по разным более или менее уважительными причинам, позволяли себе отказывать женихам, уже объявленным. Такие случаи встречались весьма часто и точно также, как и всякий спор или малейшее несогласие, возбуждали между горцами ссоры, иногда весьма кровавые.

Кроме необходимости прекратить это зло, Шамиль, считавший увеличение народонаселения делом первой важности, не хотел откладывать его ни на одну лишнюю минуту и на этом основании парализировал право или произвол родителей законом, предписывавшим выдавать девушек замуж, не смотря ни на какие препятствия, если только предложение жениха однажды не было принято. Ослушников ожидала яма, в которой они содержались до тех пор, пока девушка не выходила замуж.

Что касается отказа со стороны жениха, то предоставленное ему Шариатом право делать это безнаказано, Шамиль оставил без всякого изменения. В бракоразводном своем Низаме, Шамиль снова вооружается против плутовского своевольства мужей.

Одно из правил Шариата гласит: «если разводимая жена не тронута была мужем на брачном ложе, то она должна получить только половину условного калыма».

Опираясь на этот закон, горцы пользовались естественной стыдливостью своих подруг, чтобы только иметь возможность оставить у себя половину калыма; свидетельствование же, допускаемое у нас по жалобам о растлении девиц, у горцев не допускается, и таким образом стесненные со всех сторон бедные женщины по неволе должны были отказываться от права на единственное свое достояние. Случалось однако, что попытки мужей не обходились без протеста: между прочим и Шамилю приходилось иногда разбирать подобные жалобы. Одна из них поразила его своей несообразностью: претензию на половину калыма объявлял горец, проживший со своей женой восемь лет, но не имевший от нее детей. Выведенная из терпения бесстыдством мужа, жена обратилась с жалобой к самому Шамилю. Соображаясь с здравым рассудком, Шамиль решил это дело в пользу женщины и даже определил особое взыскание с ее мужа за ложное показание. Но вместе с тем обстоятельство это окончательно утвердило его в мысли о некоторых несовершенствах Шариата и он решился пополнить замеченный пробел по собственному усмотрению. Установленный им Низам имел следующий текст: «муж, пробывший наедине со своей женой несколько минут, обязан выдать ей при разводе весь калым сполна по условию».

В то самое время, когда предводитель горцев издавал этот закон (в 1840 или 41 году), Чеченские старшины от имени своего народа настойчиво требовали скрепления союза его с Чечней более крепкими узами и именно посредством брачного родства с какой либо из Чеченских фамилий. Требование это Шамиль признавал основательным, но призвания к браку с Чеченкою не имел. А потому, чтобы только успокоить Чеченцев, он женился на красавице Зейнабе, дочери натурализовавшегося Казикумука Абдулы. Но следуя своей склонности, Шамиль развелся с Зейнаб тотчас же по совершении обряда и выдачи калыма, не допустив молодую жену остаться с собой без свидетелей ни на одну минуту.

Отказываясь от права, которым охотно воспользовался бы сам Хункер, Шамиль подавал своему народу пример, как следует исполнять только что изданный им закон.

3-го января. В представленном за предыдущий месяц дневнике, в разговоре 2-го числа, между прочим, было упомянуто о знамени и медали, которые, по словам Шамиля, он получил несколько лет тому назад от Турецкого Султана. Сегодня в разговоре с мюридом Хаджио пришлось мне снова коснуться этого предмета и я между прочим спросил его: в котором именно году присланы знамя и медаль? Отозвавшись незнанием, Хаджио тотчас же прибавил, что Шамиль получил то и другое совсем не от Султана, а от Магомет-Амина, которому действительно эти знаки были присланы Султаном в награду его храбрости и усердия, а также в поощрение племен, населяющих район Правого Крыла, к более энергичным действиям против русских; а Магомет-Амин отослал и знамя, и медаль Шамилю в подарок от своего имени, как дань его личного к нему уважения, и как знак того, что он оправдал его доверие. Получив подарки, Шамиль решился воспользоваться этим случаем, чтобы возвысить свое значение в глазах народа, и на этом основании тотчас же велел возить знамя по всем обществам Чечни и Дагестана, объявляя при этом всем и каждому, что знамя и медаль присланы Султаном собственно ему.

Предположенная им цель была вполне достигнута, и горцы, за исключением очень немногих самых близких к нему людей, до сих пор уверены как в особенном благоволении Султана к Шамилю, так и в том, что медаль и знамя действительно были получены последним от первого.

Судя по словам Шамиля, что подарки эти были присланы «несколько лет назад», время получения их следует отнести к 1853—56 годам.

4-го января. Сегодня, перед обедом, мне сказали, что Шамиль заболел и что болезнь его началась обмороком. Я хотел уже идти к его постели, как сам он вышел в комнату, где я находился, и на вопрос мой о состоянии его здоровья, отвечал, что теперь он совершенно здоров и что болезнь его не должна меня тревожить потому, что она посещает его часто, и притом, без всяких последствий.

Садясь за стол, я спросил Шамиля: какая именно болезнь его посещает? Подумав немного, он отвечал: «не знаю» и вслед за тем занялся обедом с таким вниманием, которое отвергало всякую мысль о физическом расстройстве какой-либо из частей его тела. Между тем, нельзя было не заметить, что удовлетворяя свой аппетит, Шамиль в то же время обдумывает какую-то мысль. Это у него всегда обозначается особенным выражением лица, одинаковым каждый раз, в каких бы условиях он не находился. Окончив кушать, Шамиль сказал: «У меня действительно есть одна болезнь, но она совершенно особенная в сравнении с другими человеческими болезнями; поэтому мне кажется, что никто не поверит ее существованию, а напротив всякий будет думать, что это притворство. Потом, помолчав немного, он обратился, лично ко мне и прибавил: «я думаю и ты не поверишь».

Я отвечал возражением, имевшим тот смысл, что по воле Провидения, на свете есть много таких чудес, которых до сих пор не могут объяснить ни высокий ум человека, ни совершенство его земных знаний; что перст Божий отмечает этими чудесами только таких людей, которые вышли из общего круга и сделались почему либо известными всему миру, и что наконец, лично я буду верить болезни моего собеседника не потому только, что он принадлежит именно к числу таких людей, но еще и потому, что в продолжении почти двадцати лет я постоянно знал его как человека правдивого, который не захочет солгать даже для спасения души своей.

Все это я высказал с целью вызвать Шамиля на подробное объяснение того факта, который известен под именем его шарлатанства, производившего такое сильное впечатление на умы горцев. Внезапная болезнь, начавшаяся обмороком и неимевшая никаких последствий; особенные, несколько тревожные приготовления к излагаемому ниже рассказу и предисловие относительно неправдоподобия болезни в мнении людей, ясно говорили, что я действительно напал на след интересной тайны, которую Шамиль имел причины столь тщательно скрывать. Заметив, что речь моя ему понравилась, я сделал два вопроса: какие симптомы его болезни и почему он думает, что никто не поверит ее существованию.

Отвечая на это, Шамиль говорил очень долго, сопровождая слова свои выразительными и весьма натуральными жестами, окончательно склонявшими доверие слушателей на сторону оратора. Сущность его рассказа заключается в следующем.

Когда кто-нибудь из знакомых или незнакомых ему людей иметь до него важную или экстренную надобность, побуждающую их искать с ним свидания, и они отправляются уже для этого из домов своих, Шамиль это чувствует, сердце в нем начинает биться сильнее, его одолевает тоска и он подвергается головокружению. Все это усиливается в высшей степени в то время, когда посетители входят к нему в дом: когда он окончательно падает в обморок. В этом последнем состоянии он находится в полной бесчувственности, так что домашние его, шутя вынимали у него из карманов бывшие там вещи, поворачивали его самого, и укладывали в более покойное положение; он же ничего не чувствовал.

Болезнь эта, по словам Шамиля, началась 27 лет тому назад. В прежнее время она посещала его чаще, нежели в последнее. К лечению её не принималось никогда никаких мер, даже во время пароксизмов ему не подавали никаких экстренных пособий, а проходили они сами собою через четверть, а много через полчаса. Пароксизмы не сопровождались ни судорогами, ни пеною, как это бывает в эпилепсии. Теряя сознание во время обморока, по окончании его, Шамиль ничего не помнит; физических страданий при этом и после этого, кроме предшествующих обмороку, никаких не испытывает. О страданиях моральных во время обморока, он совсем умолчал. На то, что Шамиль называет в своей болезни главным и притом составляющем неизбежную ее принадлежность, это, как он выражается «размягчение» больших берцовых костей, которые, при всяком давлении, образуют впадины. Говоря об этом, Шамиль тут же обнажил одну из своих ног и, взяв мою руку, пальцами ее подавил в нескольких местах по протяжению кости: впадины действительно образовались тотчас же и почти настолько глубокие, сколько можно это сделать в черством хлебе.

Предвестниками пароксизмов служили, как упомянуто выше, биение сердца, головокружение и безотчетная тоска. Однако, случалось иногда, что болезнь ограничивалась одними этими приступами: самого обморока не бывало; это означало, что люди, имевшие к Шамилю надобность, встретили в своем желании видеться с ним какие либо препятствия, от них независящие.

Выслушав внимательно Шамиля и дополнив сообщенные им о своей болезни сведения самыми мелкими подробностями, я пришел к тому заключению, что он одержим каталепсею и, вместе с тем, имеет расположение в водянке. То и другое при таких точно условиях мне случалось очень часто видеть в военных госпиталях. Однако замечая с какою настойчивостью, Шамиль хочет обратить это простое явление в нечто сверхъестественное, я удержался от разъяснения этих данных простым логическим способом. Тем более это было необходимо, что при нашем разговоре находилось несколько посторонних лиц. Вместо того, не называя болезни, я выразил убеждение в необходимости лечиться.

В ответ на это Шамиль объяснил: что и мнение мое и само название болезни ему давно известны, но что все это вздор потому, что хотя водянка и имеет в своих наружных признаках некоторое сходство с его болезнью, но в сущности между ними нет ничего общего. Затем он спросил меня: упоминается ли «в ваших книгах» об этой болезни, или неизвестна ли она нам из каких-либо других источников.

Я отвечал кратким объяснением ясновидения, прозорливости юродивых, и упомянул о некоторых новейших чудесах месмеризма. Заметно было, что слушая перевод моих слов, Шамиль казался как, будто недовольным тем, что сущность его болезни известна не ему одному. «Нет, сказал он под конец; это то, да не то, это совсем другое». Вслед за тем, он обратился ко всем присутствующим с вопросом, от чего, по их мнению, происходит его болезнь и при каких условиях человек может скорее ей подвергнуться?

Потом, заметив, что Грамов, лично занятый вопросом, не передал его мне, и потому я не участвую в общем стремлении добиться решения предложенной им темы, Шамиль потребовал, чтобы вопрос был передан и на мое воззрение.

Соображая, что противоречие в этом деле ни мало не изменит его взгляда на вещи, а скорее повредит нашим добрым отношениям, я убедился в этом окончательно, взглянув на физиономию Шамиля: необыкновенно оживленное лицо его и яркий блеск в глазах, отражавших лихорадочное ожидание, ясно указывали, какая именно сторона его самолюбия открыта в настоящую минуту для нападения желающим. На этом основании, ни мало не медля, я отвечал, что эта болезнь, а по-моему, дар Провидения, может быть уделом только такого человека, который, будучи выше других во многих отношениях, в тоже время передается часто молитве и чтению книг духовного содержания; во время этих занятий, он некотором образом сближался с Богом, беседует с Ним, созерцает Его; и Бог по всей всесправедливости отмечает таких людей каким-либо знамением, для известности и поучения всем другим людям. И потому, я ни одной минуты не сомневаюсь, что и болезнь Шамиля, как он ее называет, происходит именно от этих причин, так как, безошибочно можно сказать, ни одна братия в самом обширном монастыре в совокупности не молится столько Богу и не читает священных книг так много, как это делает один Шамиль.

Нетерпеливое ожидание, в котором находился Шамиль, слушая мой ответ, обратилось после того в совершенное удовольствие, которое однако он старался по возможности скрыть. Не менее того, посмотрев с некоторою сановитостью на присутствующих, Шамиль торжественно указал на меня пальцем и еще торжественнее произнес: «Он угадал».

Все вышеозначенные показания Шамиля подтвердил и мюрид Хаджио в особом со мной разговоре; причем упомянул, что болезнь эта горцам была известна, и что они питали к ней высокое уважение, считая присутствие ее в человеке особенным к нему благоволением неба. Впоследствии, когда прибыло в Калугу семейство Шамиля, и мне удалось в скором времени сойтись с некоторыми членами его, они тоже подтвердили слова Шамиля и Хаджио, дополнив их высказыванием о двух причинах, вызывающих пароксизмы, независимо той, которую выставил Шамиль. Во-первых, он подвергается обмороку при внезапном сообщении ему какого-либо неприятного известия, а во-вторых, в то время, когда является к нему человек, имеющий до него надобность, но по каким-нибудь причинам не решающийся объяснить ее. Тогда Шамиль, взглянув на такого человека, тотчас падает в обморок, даже не зная о намерении просителя.

Изо всего этого, а также из подробностей, открывшихся в последующих разговорах с разными лицами, принадлежащими к семейству Шамиля, или к его дому, почти безошибочно можно заключить следующее:

1) Собственно болезнь Шамиля не подлежит сомнению и не есть притворство, но вместе с тем она есть не что иное, как каталепсия в соединении с началом водянки. Однако присутствие этой последней отвергается долговременностью существования названного симптома, который без деятельных пособий, давно бы должен был развиться в формальную водянку и приблизить ее к дурному исходу. Это самое обстоятельство и доставило возможность Шамилю считать так называемое им «размягчение костей» необходимою принадлежностью своей болезни, и указывать на это, как на сделанный самим Провидением знак, о котором я упомянул в решении предложено мне задачи.

2) Начало каталепсии следует отнести не только к периоду, указанному Шамилем, но даже гораздо ранее 1833 года. В это же последнее время, когда он увидел себя в переходном состоянии от звания любимого мюрида Кази-Муллы к званию Имама, – болезнь эта могла внушить ему мысль воспользоваться ею как средством, имеющим сильное влияние на суеверных горцев и вместе с тем полезным для усиления между ними своего видения, и для ослабления влияния Гамзат-бека.

3) Выражение: «в прежнее время чаще, а в последнее реже» ясно указывает на более частое употребление этого средства впервые годы Имамства Шамиля, когда чаще всего ему было необходимо принимать меры для укрепления в народе своего внимания, а стало быть, и своей власти.

4) Управляя Имаматом в продолжении всего того времени, когда извне окружали его самые неблагодарные условия, а внутри он представлял собою хаос, Шамиль непременно должен был изыскивать и пользоваться всякими средствами, которые только могли способствовать утверждению в его крае единства, а следовательно, порядка и надежды на успех. И нет сомнения, что он как вполне умный человек, искренно желавший блага своей стране и в совершенстве знавший все оттенки в характере своего народа, редко задумывался над выбором средств для своих административных целей, особенно, если средства эти казались ему верными.

Болезнь, продолжающаяся так долго и не имеющая при отсутствии пособий никаких вредных последствий ни на общее состояние здоровья больного, ни на его организм, без всякого сомнения не требует лечения и теперь: и едва ли представляет опасность для его жизни; но она должна быть очень интересна для медицинской казуистики потому, что причины, отвергающие существование в Шамиле водянкой, не взирая на столь несомненный признак, как «размягчение костей», усиливаются в своем значении совершенно здоровым видом Шамиля и всего его тела, которое с водянкою ничего общего не имеет, а следствие бесчисленного множества ран, огнестрельных и от холодного оружия, скорее походит на исполинский кусок битого мяса. И поэтому, если подробное исследование его болезни будет признано почему-нибудь полезным, то для этого необходимо вызвать его согласие постепенно, совершенно посторонним разговором и никак не начиная его прямо с болезни, потому что Шамиль лечиться не любит, докторов ex professio не терпит, и если только они выкажут пред ним настоящие свои намерения, то по всей вероятности, ничего не увидят и не узнают.

В заключение, считаю необходимым объяснить причину Калужского обморока. В числе мусульман, являющихся к Шамилю каждую пятницу для общей молитвы, сегодня пришел вместе с другими один из сосланных сюда горцев, по имени Абдулла, который постоянно режет для Шамиля всякую живность. Получив сведение, что в этот день необходимо зарезать несколько штук баранов и птиц, я послал сказать камердинеру Шамиля, что он приказал Абдулле зайти по окончании молитв ко мне. Не дождавшись этого, камердинер отправился наверх, где происходило молебствие; и Шамиль, заслышав его шаги, упал в обморок.

Так объяснил мне причину обморока сам Шамиль, говоря, что сердце чувствовало ту надобность, которую имел в нем камердинер. Я не счел нужным возражать ему ни на счет экстренности этого дела, ни в отношении того, что камердинер имел надобность не к нему, а к Абдулле.

5-го января. Сегодня Шамиль рассказывал мне о богатстве Кавказской природы и о разных достопримечательных предметах, которые, в бытность его Имамом, отыскивались, большею частью случайно, в курганах и лесах Чечни. К сожалению, полученное во время заговора известие о скором прибытии семейства пленника помешало продолжению интересных его рассказов, и я успел приобрести сведения только об остатках некоторых, по-видимому, допотопных животных.

Первое, о чем упомянул Шамиль, был человеческий зуб в 13 фун. весом. Зуб этот был вырыт в лесу близ аула Алистанжи еще до 1845 года и хранился в доме Шамиля с самого похода кн. Воронцова в Дарго. В это же время, он сгорел вместе с домом.

Мюрид Хаджио, подтверждая показание Шамиля, сказал, что он тоже видел этот зуб. Нет никакого сомнения, что это зуб мамонта.

Кроме того, Шамиль объявил мне, что в земле, занятой лесами на пространстве от Дарго до Веденя, есть множество остатков ископаемых животных, или как он говорит, «прежних людей», которые имели еще неизвестные науке размеры, именно: человеческое ребро длиною в оглоблю; кости рук и прочих частей тела тоже соразмерной этому величины. Но тут Шамиль поспешил приубавить, что сам он не видел, ни ребер, ни рук, ни ног, а только слышал о них, но слышал так часто и притом от людей заслуживающих доверия, что решается и сам говорить об этом, как о деле верном.

Мне кажется, что если б общество испытателей природы составило бы хоть самую краткую программу для руководства моего в расспросах Шамиля по этой части, то можно было бы получить подобного рода сведения более полные и разнообразные, нежели те которые будут собраны под влиянием моего невежества.

11-го января. Со времени прибытия в Калугу семейства Шамиля, я не видел его целых шесть дней: все это время, он совершал в кругу своих домашних благодарственные молитвы за благополучное с ним соединение, или сидел в обществе жены, рассказывая о том, что видел и испытывал в продолжение четырехмесячной их разлуки. Наконец, сегодня, пришел он ко мне сам и объявил, что он соскучился, предложил поговорить о чем-нибудь. Со своей стороны выбор темы для разговора я предоставил ему; но он настоятельно требовал, чтобы первый вопрос сделал я, обещая за это отвечать мне положительно и без утайки на все, о чем бы я, ни вздумал спросить его в этот раз. Он был в очень хорошем расположении духа.

Застигнутый врасплох, я не придумал ничего особенно замысловатого, а остановившись на первой попавшейся мысли, я спросил Шамиля, от чего до приезда семейства он печалился иногда о предметах далеко не первой важности, а между тем, ни одного раза не выразил сожаления ни о потере власти, ни о потере имущества?

Кажется, Шамиль не ожидал такого моего вопроса с моей стороны потому, что заметно было, как он для выигрыша времени пытался, впрочем с очень довольным видом, обличить меня в коварстве, которым, вместо одного условленного вопроса, я предложил ему два; со своей стороны я доказал, что сделал только один.

– Нет два, под конец возразил Шамиль: один – о власти, другой – об имуществе.

– Это почти все равно.

– Совсем не все равно: это также похоже одно на другое, как я похож на Персидского Шаха.

Персидский Шах шиит; Шамиль суннит. Между этими двумя сектами существует, как известно, вражда непримиримая. Впрочем, я тебе отвечу на оба вопроса, продолжал Шамиль: сперва о власти, а потом об имуществе.

И он говорил долго и много, однако, не мог высказать всего: частые намазы никогда не допускают полного окончания разговора о предметах сложных, как бы ни были они интересны для самого Шамиля; в последующие же дни не представлялось случая возобновить сегодняшний разговор, а вслед затем приехал полк. Богуславский, с которым все они отправились в скором времени в Москву.

Беседа «о власти и имуществе», характеризуя очень рельефно личность самого Шамиля, имеет в этом отношении большой интерес. Но так как он значительно уменьшится через отсутствие некоторых недосказанных подробностей, то я должен отложить описание этого предмета до следующего дневника. Теперь же, считаю возможным отделить из рассказа Шамиля один эпизод, который, как мне кажется, может иметь значение историческое.

В числе имущества Шамиля, разграбленного горцами во время последних событий на Кавказе, было много драгоценных вещей, принадлежащих частью самому Шамилю, а частью его женам. Потеря состояния возбуждает еще некоторое сожаление со стороны последних, да и то распространяется преимущественно на принадлежности женских нарядов; а если судить вполне беспристрастно, то сожаление возбуждается в них совершенным неимением приличных костюмов, в чем они убедились, рассмотрев на днях наряды жены переводчика Мустафы Яхъина, которые обратили внимание их не столько украшениями, сколько опрятностью, вследствие чего сами пленницы сознались наконец, что их собственные наряды не что иное как рубища в буквальном смысле этого слова. Впрочем, в горах существовала на наряды постоянная мода.

Соображая число лиц, составляющих семью Шамиля, и неизбежную необходимость одеть их всех с головы до ног теперь же, нельзя не опасаться, что, по крайней мере, на первый год, 10-ти т.р. ему не достанет.

Что касается самого Шамиля, то он, выражаясь известным афоризмом, думает обо всем этом также мало, как о прошлогоднем снеге. Только однажды выразил он сожаление о потере рукописи, содержащей описание собственной его жизни.

Теперь тоже, говоря со мною о причинах, по которым не доступно для него сожаление о потери власти и имущества, он высказал несколько слов, способных возбудить предположение о том, что есть еще предметы, кроме рукописной биографии, потеря которых для него не менее чувствительна. Впрочем, это никак не доказывает существования в Шамиле, каких-либо корыстолюбивых стремлений: приобретательная способность также мало в нем развита, как и в грудном ребенке, и столько же, как этот последний, Шамиль знает толк в деньгах и во всем, что составляет благосостояние частного человека.

Одним из многих доказательств этого убеждения могут служить предметы, о потере которых Шамиль сегодня говорил. Это были – корона Персидского Шаха Надира и парадное седло его.

По словам Шамиля, лет сто двадцать или сто тридцать тому назад, Кавказ подвергся вместе с Грузией нашествию Шаха Надира. Разорив на пути своем к Дагестану весь край, по которому проходил, Шах Надир явился, наконец, на Турчидаг, для покорения этого края. Но вместо ожидаемой покорности, он был разбит горцами наголову. Потеряв большую часть войска, весь обоз и казну, Шах Надир мог спастись сам, только обратившись в простого волка. В этот момент, когда окончательное поражение его сделалось очевидным, Шах Надир сбросил с себя корону и, пересаживаясь со своей лошади на другую, провозгласил: «да будет проклят тот из моих потомков, кто издумает еще когда-нибудь придти в эти страшные места»!

И корона и седло были осыпаны драгоценными каменьями. Остов короны был из железа, наружная оболочка серебряная литая, со многими золотыми украшениями, служившими оправою для камней. Общий вид короны напоминал католическую митру. Вокруг широкого конца короны был золотой обод, шириною немного менее ладони. На нем была надпись – стих из Корана. Над этой надписью красовались два большие изумруда, пускавшие от себя наискось по одному перу из золота. Выше их, как раз посреди короны, был третий изумруд, с таким же пером, но только вставленным вертикально. Продолжением этого пера за верхнюю оконечность короны служило тоже перо, только из брильянтов.

В таком виде знал Шамиль корону, также и седло, еще задолго до вступления своего в звание Имама. В глазах горцев, вещи эти не имели, по-видимому, большого значения, потому, что часто переходили из рук в руки как подарки, или как предметы мены и купли. В этих странствиях, они постепенно лишались своих украшений, и наконец, когда Шамиль, сделавшись Имамом, приказал разыскать их и купить у последнего их владельца, то они достались ему в совершенно истерзанном виде: большая половина драгоценностей была вынута без пособия каких-либо инструментов, кроме кинжала, или топора. Осталось в целостности одно брильянтовое перо, которое Шамиль заблагорассудил тоже отделить от короны, и вместе с нею хранил очень тщательно, как трофей, составляющий славу Дагестана. За всем тем, трофей Дагестана продолжал терять свою материальную ценность под руками жен и дочерей Шамиля, которые, пользуясь отлучками его из Дарго, вынимали понемногу камни для украшения своих нарядов. С сожалением говоря об этом, Шамиль приписывает такое варварство несовершенству женской натуры.

Наконец, корона и седло, в числе прочего имущества Шамиля, попались в руки горцев при разграблении транспорта, следовавшего из Ведения в Гуннб.

Где находятся эти вещи теперь – Шамиль не знает; но младший зять его Абдуррахим, объявил мне, что корону, или вернее, остатки ее, он видел у своих родных в Казикумух в то время, когда приезжал к ним из Темир-Хан-Шух пред отправлением в Калугу. Потом, заметив, что я очень интересуюсь этим предметом, Абдуррахим предложил мне эту корону в подарок, ручаясь, что его родные с удовольствием отдадут ее; и только просит позволения написать к ним с подпоруч. Грамовым, который вероятно скоро отправится на Кавказ и именно в те места, где проживают родные Абдуррахима.

Имея в виду, что означенная корона может составить приятное приобретение для одного из наших музеев, я со своей стороны принимаю смелость просить разрешения Абдуррахиму отправить с Грамовым письмо, которое предварительно может быть переведено на русский язык кандидатом Турминским.

Абдуррахим сделал мне рисунок короны от руки, чернилами и сухою тушью, настоящего употребления которой он до сих пор не знал, а кусок, взятый им в мое отсутствие у меня, он принял за уголь. Работа его продолжалась две минуты. Упоминаю об этих подробностях, как об одном из фактов, доказывающих необыкновенные способности Абдуррахима, выказывающего к тому же самое горячее желание учиться. Он еще очень молодой человек (18 лет) и потому учиться сначала – для него далеко не поздно. Выехав из Темир-Хан-Шуры едва умея сказать по-русски несколько отдельных слов, он, за пять недель путешествия до Калуги, выучился у шт.-кап. Гузей Разумова русской грамоте вполне и теперь читает, пишет и сочиняет очень толковые письма без всякого постороннего пособия. Все эти данные заставляют ожидать от Абдуррахима в будущем много очень хорошего.

14-го января. Зайдя сегодня к Шамилю, я застал его за исполнением обряда, совершаемого каждую пятницу: мюрид Хаджио брил ему голову. Заметив, что он делает это без пособия, мыла и даже без кисточки, а заменяет этот последний инструмент собственными пальцами, смачивая их по временам тепловатою водою, я предложил Шамилю принять в употребление для столь частой операции мыло и кисть, но он отказался по той причине, что мыло производится из сала тех животных, которые биты не мусульманскими руками, а кисть выделывается из шерсти животного, воспрещенного пророком к употреблению, как относительно мяса, так и в отношении какой бы то ни было другой пользы в домашнем быту.

Не смотря на важность своего занятия, Шамиль пригласил меня остаться «посидеть». Я воспользовался этим случаем, чтобы узнать о причинах, послуживших основанием обычая мусульман брить волосы на голове и на всем теле, за исключением усов и бороды. Первое я до сих пор ошибочно приписывал одному из тех правил Корана, которое, подобно запрещению пить вино и есть свинину, постановлено пророком в видах сохранения народного здоровья. Причину второго обычая я совсем не знал. Шамиль объяснил мне то и другое, изложив прежде общий взгляд на все, что относиться к этому обычаю.

Бритье волос, также как и обрезание, омовение детей до совершеннолетнего возраста, крашение бороды и многие другие обряды, суть не что иное, как правила, которыми руководствовался Магомет в домашней своей жизни. Испытав всю пользу, которую он приносит в гигиеническом отношении, пророк хотел ввести их в обыденную жизнь мусульман. Го соображая при этом, что значение их в деле собственно религии слишком маловажно для того, чтобы требовать для них непременного исполнения, он не включил эти правила в состав Корана и передал их изустно своим ученикам и приблеженным, которые составили из них особый кодекс, известный под именем Сунната (Суна).

Служа дополнением Корану, Суннат относится к нему так же, как творения св. отцов, писавших о земной жизни Спасителя, относятся к Евангелию. По объяснению Шамиля, исполнение мусульманами требований Сунната не предписывается, а только предлагается, как хорошее средство угодить Богу подражанием земной жизни Его пророка. Мусульмане, исполняющие эти правила, в загробной жизни получат награду; не исполняющие наказаны не будут, но они, во-первых, получат за это строгий выговор, а во-вторых, на общем суде лишатся права на ходатайство за себя, пророка и других угодников.

Большую часть требований Сунната составляют, как видно, те условия народной гигиены, которые занимают не последнее место почти во всех религиях. Это объясняется тем, что и самое знание, построенное Магометом, имеет в своем основании различные начала других религий. Таким образом, от Евреев заимствовано им образование, из Нового Завета взято правило, впрочем, не обязательное, прощать обидевшим их и друг. Но есть в числе требований Сунны и такие, которые, принимая начало из преданий о первых временах человечества, опоэтизированы (а может быть искажены) Магометом, или людьми, передававшими ему эти предания. Из этого-то источника и возникает идея о необходимости уничтожать на теле волоса. Шамиль относит начало этого обычая ко времени падения первых человеков. Кажется, предания всех религий и всех народов мало противоречат друг другу в подробностях миросоздания и житье-бытье наших прародителей.

Точно так же объясняется это и Магометом. Только одно обстоятельство, не столько противоречит нашим преданиям о грехопадении, сколько пополняет их.

Дело состоит в том, что по преданиям мусульман тело Адамы и Евы было покрыто чем-то вроде чешуи, остатки которой мы видим теперь на оконечностях наших пальцев, в виде ногтей. Кроме того, в конструкции их тела существовала исключительная особенность, не допускавшая действия нынешних законов пищеварения, которое заменялось испариною, имевшею необыкновенно приятный запах. Обстоятельство это, как средство, способствовавшее чистоте и опрятности райского жилища, которое в иных условиях и не могло быть, получило в понятиях мусульман достоверность факта.

После показания об этих исключительных условиях существования в раю первых людей, мусульманское предание ничего не изменяет во всем остальном, что только рассказывается и нашими преданиями, до самого грехопадения, о жизни Адама и Евы. Жизнь эта, по мнению мусульман, текла в таком же приятном однообразии, как думаем о том и мы.

Но в момент преступления мусульманское предание представляет положение их более разнообразным, нежели наше. Шамиль рассказывает об этом следующее: Лишь только первые люди вкусили от запрещенного плода, все побуждения земной природы человека тотчас же появились у них в одно время с обращением наружного вида тела из прежнего в тот самый, в котором мы видим его теперь: вся чешуя вдруг отпала, оставив, как признак своего существования, по одной чешуйки на оконечностях пальцев. В то же самое время и процесс пищеварения получил теперешние условия.

Почувствовать о, что прежде никогда с ними не бывало, Адам и Ева в ужасе и беспамятстве начали делать руками разные жесты, и те места, до которых они при этом дотрагивались к вещему их ужасу покрывались вдруг волосами.

Как живое напоминание о действии, повергнувшему род человеческий в неисчислимые и нескончаемые бедствия, волосы получили в мнении мусульман значение прямого и непосредственного результата преступления наших прародителей. И вот, для очищения тела своего от этой проказы и чтоб удалить от своих глаз, столь видимый знак грехопадения, Магомет начал первый истреблять волосы на своем теле и предложил тоже своим последователям, не обязывая их, как сказано выше, непременным исполнением этого обряда. В заключение своей легенды, Шамиль рассказал вкратце о последних минутах пребывания первых человеков в земном раю.

Вскоре после нарушения заповеди, в жилище преступников явился ангел Джабраил (Гавриил), не редко навещавший их и прежде. Смущение, разлитое на их лицах и в самих позах, побудило ангела Джабраила спросить о причине столь ненормального состояния. Преступники, смущение которых постепенно усиливалось, решились в первый раз в своей жизни солгать и отозвались незнанием. Но ангел Джабраил, чувствуя отсутствие приятного запаха человеческой испарины, от чего изменилась и сама атмосфера райского жилища, сказал, указывая на них: «а это что?»

Первые человеки окончательно переконфузились, и в этом состоянии солгали в другой раз уже бессознательно: «это, так», отвечали они, сгорая от стыда.

Тогда ангелу Джабраилу сделалось понятным все: он взглянул на финиковое дерево, плоды которого запретил Бог кушать, и открыв не нем недостаток, немедленно изгнал преступников из рая.

8-го февраля. Завтра должен возвратиться из Москвы Шамиль. Это будет неделею позже того, как он рассчитывал и как объявил о том при отъезде своим женам. По этой причине, в продолжение последней недели, ко мне беспрестанно являлись посланные из «серала», с вопросами, что такое случалось с Шамилем: не отправлен ли он в Мекку, или не повезли ль его в Сибирь? Наконец, сегодня, Зейдат пожелала узнать: действительно ли с него сняли голову, а его свиту взяли в солдаты, как это говорит ей ночью один старик очень почтенной наружности.

Все это доказывает крайнюю мнительность горцев, а вместе с тем удостоверяет справедливость показания Шамиля о стремлении их к правдивости, малейшее уклонение от которой способно вызвать в них самые нелепые догадки, а, следовательно, и таковые же действия.

Успокоительные ответы, игрушки для детей и, неизбежные в близком соседстве, услуги, которые случалось мне оказывать обитательницам серала, и особливо несколько советовать, потребованных им от меня на счет этикета, соблюдаемого нашими дамами при приеме гостей и наконец, советы относительно некоторых тайн дамского туалета, – весьма много сблизили меня с затворницами, так, что сегодня мне прислано сказать, – что я для них «ровно-ровно брат родной».

Вслед затем, явилась посланная от Шуанет, с ее собственным лисьим салопом и с покорнейшею просьбою – приказать продать его, а на вырученные деньги купить брильянтовый браслет, но только с соблюдением величайшей тайны, потому, что и Зейдат точно также распорядилась с завезенными ею с Кавказа деньгами, отдав их с тою же целью и также секретно мюриду Хаджио, при отправлении его в Москву.

Исполнив это поручение, посланная (жена переводчика Мустафы Ях-ина) объявила, что жены Шамиля и его дочери денно и ночно плачут. На вопрос – о чем они плачут, – я получил объяснение, что причина тому – неимение брильянтов и дорогих нарядов, которых прежде у них было очень много, но все они, в последнее время бытности их в горах, ограблены. Но это ничего бы не значило, если б не видели они бриллиантов на Калужских дамах: до посещения их все женщины были покойны и совсем не думали о своих драгоценностях, с тех пор, как в нашем доме было много брильянтов, они каждый день убиваются: «все плачут, все плачут».

И действительно: в последний раз, когда в один и тот же момент в приемной Шамиля собралось до тридцати дам, – некоторые из них имели на себе так много брильянтов, что нельзя было не отнести этого обстоятельства к желанию возбудить некоторую зависть в женах и дочерях бывшего предводителя горцев.

Эти и многие другие подробности раскрыли предо мною весь домашний быт Шамиля, и я прихожу к тому заключению, что нет в нем ни малейшего порядка, особливо по хозяйственной части; женщины и не думают приниматься за нее: она находится в ведении мюрида Хаджио, который о домашнем хозяйстве имеет самый сбивчивые понятия, и из всех обязанностей этого дела знает только одну: по выслушании какого-либо хозяйственного вопроса, спросить: «нэча монет», сколько рублей? С отъездом его, хозяйственная часть перейдет в руки Магомета-Шеффи, который знает в нем толк несравненно менее Хаджио: а Зейдат, к которой я неоднократно адресовал просьбы относительно принятия в ее ведение (как старшей) дома и хозяйства ее мужа, – положительно отвечала, что она и в горах не занималась хозяйством, а здесь тем менее может и желает им заняться, и что в бытность их в Дарго в ее ведении находились только фрукты и виноград, которых, к особенному ее сожалению, здесь нельзя кушать так много, как это делали они у себя «дома».

Слыша подтверждение этого от некоторых мужчин и теряя вследствие того надежду, чтобы хозяйство Шамиля перешло в более опытные руки, я более и более убеждаюсь в недостаточности 10-ти т. р., независимо брильянтов, которых быть может Шамиль будет иметь благоразумие не покупать.

10-го февраля. Вчера Шамиль возвратился из Москвы, а сегодня жаловался на сильную боль в ногах. Призванный медик осмотрел больного и объявил, что у него скорбут, наружным признаком которого служат синие пятна. Немедленно приняты должные меры: кроме фармацевтических средств, предписана приличная диета и моцион. Последнего условия, по случаю холодного времени, Шамиль сначала не хотел принять, и уж впоследствии и то с большим трудом согласился исполнить требования врача. Теперь он ежедневно перед вечером гуляет в саду. Это так ему понравилось, что сделав на первый раз очень небольшую прогулку, он начал постепенно ее увеличивать, и теперь доходит до крайней усталости.

Желая воспользоваться этим случаем, чтобы доставить женам и дочерям пленника возможность сколько-нибудь освежиться, я просил доктора предложить это Шамилю. Но, невзирая на довольно убедительные доводы, Шамиль решительно отказал и только впоследствии, испугавшись угроз доктора на счет неизбежности эпидемии, он согласился выпускать женщин из комнаты в сад и, то не иначе, как в глубокие сумерки. Это первая уступка, сделанная им в строгости содержания женщин его дома. Последние в восторг, и вместе с его сыновьями благословляют свой плен, только по разным побуждениям.

По моей просьбе, доктор делает наблюдения, между прочим, и над «размягчением костей», подробности чего, я не счел, однако, нужным ему объяснять.

14-го февраля. С самого прибытия в Калугу семейства Шамиля, не редко случалось мне замечать явные признаки неудовольствия во взаимных отношениях сыновей и зятьев пленника. С течением времени, признаки эти становились более и более зловещими и, наконец, теперь, не взирая на все старания молодых людей скрывать от меня настоящие свои отношения, вражда полная и ненависть непримиримая ежедневно выказываются передо мною или в кровавом взгляде Абдуррахмана, или в едком сарказме благородного, но опрометчивого Магомета-Шеффи, или в виде царапин на лице Абдуррахмана. Что касается Гази-Магомета, то по наружным его действиям, в которых видно участие рассудка и приличия, можно заключить о большом желании, с его стороны, прекратить такой порядок вещей хотя на время, или, по крайней мере, устранить в нем крайности. Обще же, всматриваясь в его физиономию, нельзя не придти к убеждению, что если он и питает какое-либо неприязненное чувство, то в нем оно должно быть гораздо глубже и сильнее, нежели во всяком другом человеке.

В продолжение почти двух месяцев я с живейшим интересом следил за постепенным ходом и развитием этой прискорбной вражды, останавливая более резкие в ней выходки частным своим присутствием между враждующими, которые к тому же, по заведенному в доме порядку, бывают вместе почти с утра до ночи. Наконец, в настоящее время, потеряв всякую надежду к радикальному прекращению вражды, а напротив, получив самые серьезные опасения относительно возможности дождаться результатов более плачевных, нежели те, которые, изредка, появляются на лице Абдуррахима, – я решился воспользоваться первым, случаем, чтобы принять против этого зависящие от меня меры без содействия самого Шамиля, который, известившись об этом, может только огорчится, но никак не привести дело к окончанию путем мирных сношений.

Такой случай представился сегодня: у меня обедали Гази-Магомет и Магомет-Шеффи. В последнее время мне удалось с ними сблизиться, хотя еще и не в той степени, которой бы я желал достигнуть для приобретения разных сведений по составленной мною программ.

За обедом, Гази-Магомет рассказал мне о некоторых подробностях пребывания своего в Темир-Хан-Шур. Рассказы эти выражали, между прочим, недоверие его к обещанию Даниэль-Султана возвратить ему свою дочь; такое же недоверие к медицинскому свидетельству о ее болезни и наконец уверенность, хотя и не совсем твердую, в том, что весною, вместо того чтобы везти ее в Темир-Хан-Шуру, на соединение с ним Гази-Магометом, Даниэль-Султан зарежет ее.

Он охотнее отрубит себе обе руки, нежели отдаст ее в наш дом, заключил Газа-Магомет. Высказывая, быть может в первый раз в своей жизни, одушевлявшее его чувство, Гази-Магомет вдруг переменил повествовательный тон на вопросительный, и устремив на меня взгляд, против обыкновения самый пристальный, очень резко спросил: «Какое наказание было бы ему определено, если бы он убил Даниэль-Султана?»

Я отвечал, что он, по моему мнению, самым тяжким наказанием он по всей вероятности считал бы для себя негодование Государя Императора. В эту минуту мне было очень приятно смотреть на Гази-Магомета и слушать его: в его словах и на его лице так ясно отразилось раскаяние и искреннее сознание своего долга, что не возможно было сомневаться в правдивости того и другого. Между прочим, он выразился таким образом, что «Его Величество» осыпая милостями Шамиля и все его семейство, если и изволит ожидать какого-либо знака признательности с их стороны, то, наверное, не того, какой думал было явить он, Гази-Магомет. Затем, он высказал свое удовольствие относительно того, что мне удалось указать ему настоящие его обязанности.

Заметив, что случай этот оставляет для наших взаимных отношений большой шаг, я поспешил воспользоваться им, чтобы вызвать Гази-Магомета на откровенность по поводу драмы, разыгрывающейся в нашем доме. По окончании обеда, влюбленный в свою жену Магомет-Шеффи тотчас же ушел домой, а я, оставшись с Гази-Магометом, переводчиком Граммовым и мюридом Хаджио, который составляет половину Гази-Магомета, завел речь в таком направлении, что не было ему, возможности ни уклониться от разговора, ни скрыть каких-либо подробностей этого дела. Впрочем, освоившись со мною очень скоро, он напоследок даже просил меня «пособить» ему, то есть в известные моменты, принять необходимое участие, если только без меня нельзя будет обойтись.

В разговоре нашем обнаружилась вся история этой вражды: она имеет своим началом бракосочетания дочерей Шамиля, Нафиссат и Фатимат, с родными братьями жены его Зейдат Абдуррахманом и Абдуррахимом.

Сознавая необходимость утвердить влияние своего отца и упрочить в будущем свое собственное значение, сыновья Шамиля думали привести это в исполнение посредством брачных союзов. На этом основании, женившись сами на дочерях людей значительных по богатству и по влиянию в народе, они предполагали таким же образом выдать замуж и сестер.

Вначале они имели полный успех: Шамиль обещал отдать обеих дочерей за двух сыновей Кибит-Магома. Впоследствии, по взаимному с ним согласию, он оставил свое слово за одною только дочерью; другую же обещал сыну уважаемого в Дагестане наиба, Албаз-Дебира. Но вслед за тем, по поводу происшедших между всеми этими лицами несогласий, а в особенности вследствие настояний Зейдат, желавшей иметь всегда подле себя надежную поддержку, Шамиль отказал Кибит-Магома и Албаз-Дебиру, и выдать своих дочерей за сыновей своего же тестя Джемаль-Эддина. Изумление и негодование было общее, как в семье Шамиля, так и в народе. Независимо того, оскорбленные наибы поклялись отомстить за эту обиду и во время последних событий сдержали свою клятву.

Зародившаяся таким образом ненависть сыновей Шамиля к мужьям своих сестер, с течением времени усилилась и укреплялась сознанием первыми ничтожества последних вообще и коварного неуживчивого характера старшего из них Абдуррахмана. В особенности последний, при помощи Зейдат, успел к тому же вселить в Шамиле сильное нерасположение к Магомету-Шеффи, под предлогом равнодушия его к «книгам» и к некоторым требованиям религии. Честный Магомет-Шеффи, по свойственному ему темпераменту, раздувает это пламя сарказмами против всех «мужиков-зятьев» Это очень дурно действует на необузданного Абдуррахмана, который, по словам мюрида Хаджио, не удовольствуется одними интригами, но рано или поздно расплатится с Магометом-Шеффи кинжалом. Чрезвычайно осторожный в разговоре Гази-Магомет, не подтверждая формально опасений своего друга Хаджио относительно кинжала, выразился об этом предмете таким образом, что «иншаллах», то есть авось Бог даст этого не случиться. Впрочем, впоследствии он меня просил считать слова ХаджиоЮ сказанные от его имени, его собственными словами.

Когда Гази-Магомет при содействии Хаджио объяснил мне все выше изложенные подробности, я спросил его: «зачем же привез он в Калугу сестер с их мужьями».

Гази-Магомет отвечал, что действительно это очень дурно, что не только не желал этого он, но и сам Шамиль, отпуская его в Темир-Хан-Шуру, строго приказывал не брать сестер с мужьями с собою, зная вероятно взаимные отношения молодых людей и не предвидя от их ничего хорошего, но что здесь встретилось обстоятельство, против которого он никак не мог устоять, а именно: когда приехал он в Шуру, сестры объявили ему, что они лучше умрут, нежели расстанутся со своим отцом. Зная сильную их привязанность к Шамилю, Гази-Магомет думал было устроить это дело таким образом: взять в Калугу одних сестер, а мужей их оставить в Дагестане. Но мужья в свою очередь объявили, что они не позволят женам ехать одним без себя, а что если ехать, то ехать всем. Тогда Гази-Магомет решился не брать никого. На это сестры возразили, что если он их не возьмет – то они умертвят себя на его глазах. Не смотря на очень молодые лета, дочери Шамиля отличаются энергиею, слишком хорошо известною Гази-Магомету, который поэтому вполне был уверен в точном исполнении их намерения. Это самое и побудило его взять сестер в Калугу, в противность приказания отца, настояний брата и своего собственного желания.

Выслушав Гази-Магомета, я сказал ему в виде предположения, что если Шамиль не желал приезда дочерей, то без сомнения он пожелает отправить их обратно, к чему весною представляется такой удобный случай.

На это Гази-Магомет отвечал отрицательно и объяснил, что в продолжении последнего времени Абдуррахман столько же успел вкрасться в расположение Шамиля, насколько прежнее расположение к Нафиссат усилилось в ее отце, что поэтому удаления этой четы из Калуги Шамиль желает менее и что наконец, об этом обстоятельстве, никто из всей семьи не посмеет и заикнуться перед Шамилем.

Стр. 1412 Я выразил новое предположение, что если заикнусь я, то может быть Шамиль ничего против этого не скажет.

Гази-Магомет отвечал, что хотя он действительно против этого ничего не скажет, и даже согласится отправить Абдуррахмана, если только будет на то «бумага» от начальства, но что он сочтет это ни за что иное, как за одну из обязанностей пленного и, притом, столько же для него тяжкую, как смертная казнь и что наконец, если на это стеснение формального предписания нет, то Шамиль непременно утратит ко мне все свое доверие.

О последнем обстоятельстве Гази-Магомет упомянул в виде предостережения. Которое должно служить знаком особенного ко мне расположения. Я поспешил уверить его, что бумаги никакой не имею, а что сказал это единственно из желания сделать для них что-нибудь хорошее; но так как он, Гази-Магомет, говорит, что хорошего из этого ничего не будет, тоя беру слова свои назад, и конечно не скажу Шамилю не слова.

В заключение, я спросил Гази-Магомета, что бы он предполагал сделать для прекращения этой вражды, или, по крайней мере, для устранения в ней крайностей.

Осторожный Гази-Магомет отвечал дважды повторенным «иншаллах», и прибавил, что если что-нибудь и случится, то он сейчас же даст мне знать.

На предложение мое – не поздно ли тогда будет, отвечал Хаджио. Он очень ясно выразил уверенность, против которой Гази-Магомет не возражал, что если Абдуррахман не уедет, то Магомет-Шеффи или будет зарезан, или убежит из Калуги, чтоб определиться куда-нибудь в службу, к которой он имеет большое влечение и, что он (уже) сделал бы это теперь, если бы не боялся огорчить отца уж слишком много.

Закончив разговор надеждою и со своей стороны, что может быть и в самом деле ничего не случится, я успокаиваю себя болезнью Магоме-Шеффи (желчною лихорадкою), которая, по всей вероятности, еще не скоро позволит ему выйти из своей комнаты. В тоже время, я постарался привлечь к себе Абдуррахмана, которого в особенности интересуют география, географические карты и глобусы.

Спокойствие это, надеюсь, продлится до самого отъезда Гази-Магомета, а к этому времени быть может откроется возможность отправить с ним и Абдуррахмана, к чему я нахожу необходимым приложить все мое старание.

16-го февраля. Сегодня явился ко мне принадлежащий к дому Шамиля персианин Хайрулла, и объявил, что он имеет ко мне секретное дело.

Еще с самого прибытия в Калугу, Хайрулла неоднократно приходил ко мне с рассказами о своей преданности Шамилю, об услугах, оказанных им его семейству, и вообще об очень хороших качествах, принадлежащих собственно ему. В этих разговорах, между прочим, обнаружилось, что Хайрулла – персидский подданный из Афганистана, уроженец гор. Герата. В звании дервиша, он много путешествовал по мусульманским святым местам с богоугодною по его словам келью, и наконец, лет семь тому назад и, перепродаваемый из рук в руки, – попал, наконец, к Шамилю в Ведень. Во время этих мытарств, он утратил свой паспорт, выданный Персидским правительством и для проезда в Русские пределы засвидетельствованный нашим консулом в Трапезонде.

Хейрулла исполняет в доме Шамиля обязанности разнообразные, в общем, они могут быть очень верно охарактеризованы одним словом – бездельничеством. Но самая заметная из этих обязанностей —

серальные интриги. Зная, что без них невозможно обойтись ни одному мусульманскому семейству, особливо составленному из таких разнородных элементов, как семейство Шамиля, я бы не решился и упоминать о стремлениях Хайруллы, если б в этих стремлениях не заключалось существенного вреда, распространяющегося на все семейство вообще, а на отношения сыновей Шамиля с зятьями в особенности.

Чтобы сделать понятным влияние пленного Хайруллы на семейную жизнь его бывшего господина, следует объяснить, что в домашней жизни Шамиля преобладают два влияния, влияние Зейдат, основанное на уважении Шамиля к ее отцу, каковое она успела обратить и на себя. Есть еще третье влияние, влияние другой жены Шамиля, Шуаннет; но оно совершенно пассивное, потому, что женщина эта сосредоточивает все свои интересы в одном Шамиле, и затем не интересуется ничем остальным в мире, исключая разве своей дочерью.

Зятья Шамиля, родные братья Зейдат, составляют в настоящее время яблоко раздора между двумя первыми лицами. Отчуждение жен Шамиля от всего мира побудило Зейдат избрать Хейруллу —

единственного мужчину, который допускается в их общество, второстепенным орудием своих действий против усилий Гази-Магомета и его брата «сплавить» весною непрошенных гостей из Калуги на Кавказ. Участие, принимаемое во всем этом Хайруллою, нисколько не исправляет дело, а напротив, доводит его по временам до вспышек, легко способных обратиться в полный взрыв.

Секретное дело, о котором Хайрулла пришел сегодня говорить со мною. Заключается в том, что, по его мнению, справедливо и необходимо назначить ему от казны содержание, по меньшей мере, в 150 тум. ежегодно, за оказанные им заслуги России и за службу при Шамиле. На вопрос, – какие именно заслуги оказал он России, Хайрулла отвечал – что это он убедил Шамиля сдаться; и что если б не он один Бог знает, был бы теперь Шамиль в Калуге, или держался еще в Гунибе, на погибель Русских.

По объяснению Гази-Магомета и Хаджио, оказалось: что за все время осады Гуниба, Хайрулла постоянно был вне себя от страха, под влиянием этого чувства он то молился то Богу, то кричал в беспамятстве, а когда ядро, или граната пролетали вблизи его, он умолял окружающих – идти к Шамилю и просить его сдаться, угрожая в противном случае непременно умереть. Такая трусость делает непонятною решимость Шамиля держать Хайруллу в своем доме, где было место только храбрецам, всякую минуту готовым умереть без малейшего ропота. Но это обстоятельство, объясняется тем, что Хайрулла состоит при женах Шамиля в должности евнуха.

Объяснив мне свое «дело», Хайрулла присовокупил: что теперь, когда Шамиль не в Дарго, а в Калуге, он сделался человеком свободным и потому желает: или вознаграждения за свою «службу», или паспорта для отправления на родину. Причем взял с меня слово довести обо всем этом до сведения высшего начальства.

Исполняя его просьбу, я считаю обязанностью просить распоряжения об отправлении Хайруллы из Калуги, как человека, быть может, и нужного Шамилю, но положительно вредного для него самого. К удовлетворению желания Хайруллы может служить тот законный и основательный повод, что он принадлежит к числу подданных Персидского Шаха, и с пленением Шамиля действительно не может быть сам его пленником.

2-го февраля. Сегодня Шамиль пригласил меня разделить с ним тот обед, который обыкновенно подавали ему в Дарго. По этому случаю, все женское население его дома, не исключая и жен, отправилось еще с вечера на кухню, и изгнав оттуда Русских поваров, занялось приготовлением обеда, и приготовляло его в продолжение почти двадцати часов.

Стр. 1413 …По замечанию мюрида Хаджио, обед вышел тонкий, гастрономический. При всем том, нельзя было не удивляться – как может выносить человеческий желудок такую жирную, безвкусную пищу. Масло, перемешанное поровну с медом и с сырою мукою; пироги с говядиною и сахаром; суп из курицы с крепким уксусом, множество других блюд все в том же роде, – вот составные части гастрономического обеда горцев. Шамиль, не пробовавший этих блюд с самой осады Гуниба и уже привыкший к европейской пище, казалось, и сам получил в эту минуту не совсем выгодное мнение о тонкостях Даргинской кухни. Подметив раз на моем лице усилие, с которым я старался выполнить все требования застольного этикета, он заметно смущенный, обратился ко мне с объяснением о необходимости тяжелой пищи для горцев, как для людей, постоянно находящихся в тяжелой работе. На этот раз, он не зная того сам отступил от всегдашнего своего обыкновения говорит одну правду, потому, что все мужское население нашей колонии, за исключением самого Шамиля, в продолжение целого дня занимается только игрою в дурачки. Занятие это, которому они предаются секретно от главы семейства, служит, как мне кажется одним из многих доказательств стремления горцев уклонится от строгости учения (и требований) мюридизма. Все же остальное, что представляется мне в моих с ними сношениях, говорит о полном их равнодушии к весьма многим требованиям Шамиля, которые от всей души признаются ими нелепыми, а если исполняются, то единственно из уважения к личности экс-Имама.

За обедом, кроме меня и переводчиков: Грамова и Турминского, находились оба сына Шамиля, старший зять Абдуррахман (младший не допускается в общество взрослых) и мюрид Хаджио.

Сначала разговор шел о скором отъезде Грамова на Кавказ. Шамиль спросил меня: имеет ли он право послать с Грамовым письма: к фельдмаршалу, к гр. Евдокимову, к ген. Муссе, к кн. Джорджадзе, и к брату Шуаннет, купцу Улауханову?

Предвидя это желание, я заблаговременно спрашивал разрешения и. д. начальника Калужской губернии, вследствие чего на вопрос Шамиля отвечал утвердительно. Тогда, он обратился ко мне с просьбою – написать последние четыре письма на Русском языке. Письмо же на имя фельдмаршала изъявил желание написать по-арабски. При этом он сообщил мне содержание писем и указал самый стиль их.

Соглашаясь исполнить просьбу Имама, я спросил его: «кто такой ген. Мусса»? Шамиль отвечал, что фамилии его не знает, а живет он в Буров-Кала (кр. Владикавказ). Тогда я обратился к подпор. Грамову с вопросом: «не тот ли это Мусса, о котором спрашивал меня полк. Богуславский еще в декабре месяце, желая знать, где именно он служит и чем командует? при этом, я присовокупил, что если он тот самый, то это должен быть начальник Осетинского округа, ген.-м. Мусса Кундухов, которого я знаю лично.

Услышав имя полк. Богуславского, поставленное в разговоре рядом с именем ген. Кундухова, Шамиль встрепенулся: по всей вероятности он имел с полк. Богуславским какой-нибудь разговор о нем и теперь получил подозрение, в передаче его мне, потому, что с заметной поспешностью он сказал: «я ничего особенного не говорил Богуславскому о Муссе».

Я отвечал, что не знаю даже, говорил ли он с полк. Богуславским «что-нибудь о нем»; а только слышал от него тот самый вопрос, который вместе с моим ответом приведен выше.

Шамиль этим не удовлетворился: он продолжал говорить о «Муссе», и высказал то, что по его словам, было передано им полк. Богуславскому. Вот его собственная речь:

– Я говорил Богуславскому, что ходить в 1858 году к Владикавказу по той причине, что лазутчики мне дали знать – будто бы Мусса меня приглашает и обещает свое содействие. Но это оказалось ложью, и я был обманут. Доказательством этого служит: во-первых, – моя неудача, а, во-вторых, что я встретил только самое незначительное содействие со стороны одних Назрановцев, да и то весьма немногих. А если бы действительно Мусса хотел моего прихода, – так успехи мои были бы совсем не те. Но я никогда не имел с ним никаких сношений, и по всей вероятности, меня звали некоторые недовольные Назрановцы. Вот все, что говорил я Богуславскому, больше я ничего ему не говорил и ничего не мог сказать, потому что по истине ничего больше не знаю.

В заключение Шамиль объявил, что теперь писать к Муссе не хочет. Вместо того, младший сын его Магомет-Шаффи и оба зятя объявили мне желание отправить с Граммовым письма к родным, а первый, кроме того, и к знакомому офицеру поруч. Лебле.

Об этих письмах, также как и о содержании их, я также докладывал и.д. начальнику губерний, и получив его разрешение, передал письма Грамову.

22-го февраля. В происходившем сегодня между нами разговоре, Шамиль, между прочим, сообщил мне, что за все время его Имамства, он никогда не знал, сколько у него было денег общественных и сколько его собственных. Казначей его Хаджио, действовавший на своем поприще вне всякого контроля, тоже не имел о состоянии вверенных ему сумм ни малейшего понятия. Что касается до шнуровых книг, или чего-нибудь подобного, необходимого на записку прихода и расхода денег, то и Шамиль и Хаджио не только не знали о существовании таких книг, но и не подозревали возможности вести счет деньгам иначе, как только приход сосчитать и положить в сундук, а расход вынуть из сундука, пересчитать и передать по принадлежности.

В заключение, Шамиль выразил твердую уверенность, что ни его, ни общественная казна никогда не подвергались ни малейшему хищению до тех пор, пока не встретилась она с Кибит-Магома, при перевозе ее из Веденя в Гуниб.

24-го февраля. Когда Шамиль увидел дагеротинный портрет жены своей, Шуаннет, присланный ему с Кавказа, он сказал: «лучше бы я увидел ее голову, снятую с плечь».

Вчера он позволил снять портреты со всех женщин, принадлежащих к его семейству, не исключая и жен. Это вторая уступка, касающаяся гаремной его жизни – предмета, на который также мало можно было ожидать уступки, как на предложение принять христианскую веру.

Это самое обстоятельство возбуждает большее недоумение по поводу замеченного мною противоречия между этою внезапно родившеюся терпимостью и нижеследующим фактом.

Сегодня утром я зашел в кунацкую, сборный пункт всех мужчин в продолжение дня. Вместо обычного занятия, игры в дурачки, я увидел их всех, кроме больного Магомета-Шеффи, сидящими очень чинно вдоль стен и слушающими Шамиля с полным вниманием, которое впрочем, изредка сопровождалось зевотою.

Сидя на самом видном месте, Шамиль читал им какую-то очень оборванную книгу, прерывая по временам свое чтение замечаниями, вероятно служившими толкованием текста книги.

Заметив мое намерение не входить в кунацкую из опасения помешать его занятию, Шамиль остановил меня и пригласил сесть. Потом, здороваясь со мною, он сказал, что решился наконец сам учить своих детей тому, что написано в книгах, так как заметил, что они по доброй воле совсем не исполняют его приказаний учиться закону и учиться по-русски, без чего по его мнению нельзя поступить им на службу – предмет, о котором говорил он с фельдмаршалом в Москве.

На Гунибе они совсем избаловались у меня, сказал Шамиль в заключение: все время только играли в пушки да в ружье, а о законе Божием совсем позабыли.

Стр. 1414 Затем он объяснил мне содержание бывшей у него в руках книги: она учит тому, что всякое знание полезно, а потому полезно знание и иноземных языков, хотя бы они были даже христианские.

Прежде всего, это явно противоречит словам Магомета-Шеффи в происходившем вчера между нами разговоре о покойном брате его Джемаль-Эддине. Магомет-Шеффи, между прочим, рассказывал мне, что Джемаль-Эддин, умиравший можно сказать от жажды к чтению, имел у себя очень много Русских книг (более 300 томов), частию завезенных им из России, а частью, взятых вместо денег за освобождение одного пленного Грузина, которого Шамиль отдал ему в рабство, и которого он не замедлил отпустить. Не смотря на то, что Шамиль не мог надышаться Джемаль-Эддином, последний из опасения жестокого наказания, а главное из страха неминуемого сожжения книг, должен был прятать их от отца самым тщательным образом и даже сделать для них особое секретное помещение. Независимо того, собеседник мой и брат его Гази-Магомет постоянно были одушевлены сильным желанием учиться по-русски, к чему они имели возможность, всегда окружая себя беглыми и даже пленными Русскими. Но и они встречали сильное противодействие со стороны отца, грозившего им лишением жизни, если только они заговорят по-русски.

Все это подало мне повод спросить сегодня вечером у Гази-Магомета: от чего он, обещавшись сначала приходить ко мне вместе с братом каждый день для того, чтобы постепенно узнать то, чего они не знают, до их пор еще не исполнил свое обещание, а только лишь несколько раз был у меня вместе с отцом?

Я действительно имел надобность разъяснить это обстоятельство потому, что в заметном усилии со стороны обоих братьев избегать моего общества tete-a-tete, следовало видеть или недоверие их ко мне, основанное на каком-нибудь недоразумении, или же прямое нежелание выйти из гнусной сферы «дурачков», в которой они ежедневно находятся. Первое невыгодно лично для меня, а стало быть, и для моего положения при Шамиле, что должно быть как можно скорее устранено разъяснением недоразумения. Во-вторых, я считаю своею обязанностью извлечь обоих братьев из этой сферы ради собственной их пользы, но конечно с тем непременным условием, чтобы они сами того пожелали. К тому же, бывая часто в их обществе, я бы имел возможность обогатить мой дневник сведениями, более или менее полезными правительству и приятными для публики; чего не могу исполнить в настоящем месяце, по случаю крайней запутанности во взаимных отношениях пленников обоего пола и происходящего в их умах брожения, при котором им совсем не до меня и не до моего дневника. Нельзя, однако, сомневаться, чтобы все это не разрешилось в самом скором времени; и тогда, в нашей жизни можно ожидать больше простоты и естественности, нежели, сколько я вижу теперь.

Со своей стороны, я с величайшим интересом всматриваюсь, насколько позволяет приличие и возможность во внутреннюю жизнь этого семейства: она представляет собою всю закулисную историю последнего двадцатилетия Кавказа; и если я могу в настоящее время составить из своих наблюдений что-либо положительно верное, то все это следует ограничить только одним выводом, который может быть изображен в виде следующего силлогизма: если Шамиль прав говоря, что падение Кавказа совершилось преждевременно; если он прав утверждая, что событие это совершилось вследствие капитальных ошибок, сделанных в последние годы его управления; и если, наконец, ошибки эти действительно совершены под влиянием людей, окружавших его, то нет сомнения, что преждевременностью падения Кавказа мы обязаны супруге Шамиля – Зейдат.

Вопрос, предложенный мною Гази-Магомету, по-видимому, застал его врасплох: в ответе своем, он старался меня уверить, что опасался обеспокоить меня, помешать моим занятиям. Намерение его, однако, не удалось, потому что я тотчас же опровергнул выставленный им довод и, вслед за тем, дал разговору такое направление, которое очень скоро привело моего собеседника к полной откровенности.

Прежде всего, Гази-Магомет выразил опасение, что я пишу и именно о Шамиле и обо всем его семействе, а главное, что все это, как он слышал, печатается в газетах, которых горцы боятся пуще всего на свете. Хотя он слышал, что я пишу о них постоянно с хорошей стороны, но что, по всей вероятности, я изменю свою систему, как только ознакомлюсь с ними поближе, потому что при этом условии я легко замечу все их недостатки, которых, по свойственной ему скромности, он приписывает себе и брату своему слишком много.

В ответе своем, я объяснил ему, во-первых, что недостатки всякого рода существуют в каждом человеке, как бы безгрешен он не был, что хорошо известно и публике и начальству, которое поэтому были бы недовольны мною, если бы я вздумал описывать их недостатки, о которых никто не интересуется знать, а оставил бы без внимания все хорошее, которого так много и в обоих братьях, и в их отце и в остальном ими крае; во-вторых, если он слышал, что я пишу о них только хорошее, то это должно бы по моему мнению служить ручательством на будущее время, и вызвать скорее доверие их ко мне, нежели какие либо опасения; в-третьих, подозрение, которое могло бы по этому предмету зародится в них, – опровергается уже тем, что я в своих занятиях не скрываюсь от них, а напротив еще до приезда моего в Калугу, они были предупреждены о том полк. Богуславским, который даже читал им то. Что было мною писано. В заключение, я выразил уверенность, что если б я и имел желание описывать их недостатки, то все они, сколько б я их не заметил и сколько не выдумывал бы еще от себя, – в совокупности не столько бы удивили публику, как если бы я решился написать, что Гази-Магомет, управлявший семью наибствами, сделавший поход в Кахетию и возбудивший в публике столь значительное о себе мнение, что этот Гази-Магомет, в продолжение почти двух месяцев, ничего больше не делает, как только играет в дурачки.

Склонный, как и все горцы, к правдивости, Гази-Магомет был поражен простою истиною, заключавшеюся в последних словах. Сначала мысль о том, какому, в самом деле, занятию он предается – рассмешила его самого, но потом, сообразив всю мизерабельность подобного мнения о нем публики, против которого, он однако ничего не мог бы сказать, Гази-Магомет обратился ко мне с убедительными просьбами не печатать в газетах об игре в дурачки. Успокоенный моими уверениями, что это дело домашнее, семейное и что из избы не следует выносить сор, он тотчас же с полною искренностью сознался мне в двух обстоятельствах. Первое касается апатии, съедающей его самого и не дающей никакой возможности заняться, чем-либо дельным. Апатия происходит от безнадежности соединиться с женою, которую он любит по-видимому до безумия. Здесь против обыкновения, Гази-Магомет был очень красноречив, и в его словах слышалось так много задушевного чувства, что я с большим изумлением смотрел на него, которого до сих пор считал совершенно неспособным к чувству глубокому, а тем менее искреннему.

Говоря о втором обстоятельстве, он сначала казался несколько сконфуженным, потому что дело касалось его отца, которого должен был выставить не совсем в выгодном свете.

Прежде всего, Гази-Магомет высказал общее и очень сильное желание обоих братьев учиться Русскому языку, и из разговоров со мною знакомиться с подробностями Стр. 1415 Европейской жизни вообще и наших обычаев в особенности. К этому они, было, думали приступить вскоре по возвращению из Москвы. Но тотчас же, по приезду в Калугу, Шамиль строго запретил им это на целый год, в продолжении которого они должны в совершенстве изучить Коран и все прочие книги, в совокупности, составляющие полный кодекс Ислама. Это, говорит Шамиль, необходимо для того, чтобы дети его вышли людьми. Замечая в Магомет-Шеффи отвращение ко всем этим книгам, – он его очень не любит. Внушения Зейдат едва ли не обращают этой холодности в полное отвращение, доказательством чего служит, между прочим, то обстоятельство, что за все время болезни сына, Шамиль ни разу не посетил его. Чтобы не раздражать отца еще более, оба брата согласились хотя и против собственного желания исполнить волю его буквально, для чего признали необходимым избегать по возможности моего общества, так как Шамиль требует чтобы они постоянно сидели за книгами.

Передавая это мне в виде своей исповеди, Гази-Магомет просил меня не сердиться на них и понимать обоих братьев так, как он теперь высказался; а в заключение, просил поговорить с отцом об их нежелании посещать меня, с тем, чтобы речь моя имела бы форму жалобы на них; после чего, по мнению Гази-Магомета, Шамиль к особенному удовольствию обоих братьев, вероятно, будет несколько снисходительнее.

Я обещал пожаловаться. А между тем, высказанные Гази-Магометом факты возбуждают, как мне кажется, следующий вопрос: действительно ли их глубины души Шамиль считает изучение закона Божия началом премудрости житейской, без которой сыновья его не могут быть полезными службе и обществу; или же он пользуется этим случаем, чтобы закалить молодых людей в деле мюридизма, к которому, как заметно они питают сильнейшее отвращение, но которым, быть может, еще живет ум муршида, успокоенный в недавней тревоге великим множеством излившихся на него Монарших щедрот и милостей?

25-го февраля. Сегодня Шамиль сообщил мне несколько финансовых данных, к которым за время его управления придерживался он сам и все его горцы. Вот эти данные:

1) Деньги в горах обращались только Русские и именно серебряные. Не было даже Грузинских двадцати и сорока-копеечников, распространенных в Закавказском крае повсеместно, а в Кавказском частью.

2) Русских полуимпериалов и голландских червонцев в горах было очень много; но между горцами они редко имели значение ходячей монеты, а большею частью, составляя украшение женских нарядов, приобретались как товар, а не как деньги.

3) Медных денег в обращении совсем не было; те же, которые попадались каким-нибудь очень редким случаем горцу в руки, обыкновенно шли в лом, как деловая медь.

4) Депозиток и вообще ассигнаций наших в горах было очень много (все доставшиеся посредством грабежа): но оне не имели никакой ценности, и часто не узнаваемые в своем достоинстве, предавались уничтожении; а те, о которых горцы имели должное понятие, немедленно сбывались ими в Русских крепостях, или своим более смышленым родичам, жившим на мирную ногу; – и

5) Кредитным учреждением для хранения капиталов служила горцам их собственная земля, в которую они имели и еще долго будут иметь обыкновение зарывать свои деньги.

26-го февраля. По поводу высказанного мною вчера Шамилю предложения о переменах, происшедших с приездом женщин в его обыденной жизни и в самой обстановке комнат, я был приглашен к нему на верх, в серал, чтобы по беседовать и кстати взглянуть на предполагаемые мною перемены.

Войдя в кабинет Шамиля, служащий ему и молельнею, я нашел здесь все по прежнему, кроме только того, что на полу разбросаны были в великом множестве книги, а посреди их, тоже на полу, сидел Шамиль, пилежно переворачивая листы и делая из них какие-то выписки.

Поместившись возле него, я спросил, чем он занимается?

– Пишу название тех книг, о которых говорил тебе и которых недостает для моего благополучия, отвечал Шамиль, когда кончу, то прошу тебя написать кн. Барятинскому, или к дежурному ген. (муинь-уль-узир), чтобы велели разыскать их… можно их просить об этом?

– Просить можно, наверное, они сделают все, что от них зависит… но «только где же книги находятся и как их разыскивать»?

– Я и сам не знаю, отвечал Шамиль; – они разграблены вместе с прочим моим имуществом и кто теперь ими владеет, неизвестно. Впрочем, когда кончу реестр, то можете быть для этого и придумаю что-нибудь.

В это время в кабинет вошел мюрид Хаджио.

– Имам, сказал он: – у нас денег нет: сегодня все вышли.

Слова эти произвели на Шамиля весьма небольшое впечатление: деньги и всякие удобства в жизни он считает последним делом; если бы ему предложили на выбор: пять миллионов рублей, которых он первоначально требовал за выкуп пленных Грузинских княгинь, или хорошую книгу, – то, без всякого сомнения, он избрал бы последнюю. Я даже имею причины думать, что он предпочел бы ее и тогда, если бы вместо пяти миллионов ему предложили прежнюю власть и прежнее значение на Кавказе. Занятый рассматриванием книг, Шамиль только искоса посмотрел на непокрытую голову Хаджио, и в виде ответа на его представление, заметил – что в последние четыре месяца, он, Хаджио, очень много потерял мусульманского стыда: перестал, например, брить голову, вследствие чего сделался похожим на Суженского казака; волоса мажет пахучим составом, в котором есть сало животного, убитого рукою немусульмана; ходит в комнате без шапки, что составляет великий соблазн, и вообще, усвоив себе много иноземных привычек, совсем почти сделался Русским.

Хаджио возразил – что хотя это и правда, но что в сущности он сделался Русским гораздо менее, нежели сам Шамиль.

Отложив в сторону книгу, Шамиль устремил глаза свои на мюрида, и, сохраняя наружное спокойствие, сквозь которое нельзя было не заметить некоторой ажитации, потребовал объяснения: на основании каких данных, он, Шамиль, сделался Русским?

Разговор происходил на кумыкском языке. Переводчиком был в этот раз Мустафа-Ях-Инь; но кроме того, я и сам на половину мог понимать разговор.

Хаджио объявил, что, однако коренное обыкновение Русских, совершенно противоречащее правилам Корана, вкралось, по его замечанию, и даже распространилось в доме Шамиля.

Шамиль спросил – какое это обыкновение?

В пространном ответе, Хаджио объяснил, что оно называется «угождение женщинам»; что угождать женщинам есть дело хорошее, в чем он убедился из своих сношений с Русскими, но, во-первых, Русские ввели своих женщин в общество, и поставили их так высоко, что теперь волей или неволей, а должны угождать им. В деле же расходов на наряды, Русские, по всей вероятности, угождают своим женщинам только до известной степени, тогда как у нас этого незаметно. Впрочем, он, Хаджио, не сказал бы против этого ни слова, если бы «наши» женщины имели возможность пощеголять своими нарядами где-нибудь и перед кем-нибудь; а оне вечно сидят дома и даже редко переходят из одной комнаты в другую. Потому ясно, что деньги расходуются без всякой надобности, и что Шамиль, видя это и не принимая надлежащих мер, потворствует женщинам, угождает им, а стало быть, сделался Русским.

Стр. 1416 …Выслушав внимательно это объяснение, Шамиль задумался.

– Нет, сказал он наконец: – я не сделался Русским от того, что позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю, что они никуда не выходят. Я даже радуюсь, что они занимаются нарядами: наряды доставляют им удовольствие, а стало быть облегчают их затворничество… Мы ведь с тобою в плену, продолжал Шамиль: – а они два раза в плену; надо же выкупить их хоть из одного плена. Я очень жалею, что не могу им возвратить бриллиантов (их): это облечило бы их глаза, которые с тех пор, как были у нас здешние дамы, начали сильно болеть; но Бог даст, они выздоровеют и без брильянтов… А что касается до того, что для них нет места и нет общества где бы оне могли пощеголять, то ты ошибаешься друг Хаджио: вон комната (он указал на противоположную дверь), где оне могут сходиться и щеголять: их много – скучно не будет… кроме того, у них есть мужья, которые составляют для них самое лучшее общество; в этом обществе они, скорее всего, перещеголяют друг друга: тут оне могут даже достигнуть и цели своего щегольства…

Мюрид просил своего бывшего Имама объяснить ему цель щегольства женщин, которую он не может понять. Я думаю, отвечал Шамиль: они щеголяют для того, чтобы соблазнить кого-нибудь из мужчин… Русские позволяют своим женам соблазнять посторонних мужчин; мы этого не позволяем не потому, что не хотим, но потому, что закон наш не велит. Мы даже учим наших женщин только читать, а писать не учим…

В этом месте я прервал Шамиля вопросом: по какой причине они не учат своих женщин писать?

Для того, чтобы оне любовных записок не писали, отвечал Шамиль, чтоб не могли оне назначать свиданий.

Считая это шуткою, я попросил дальнейших объяснений. Шамиль отвечал, что запрещение учить женщин письму действительно изложено в сочинениях некоторых Муштандов, и, между прочим, в книге «Пусул»; что оно составляет принадлежность Сунната: что сам он для этого дела ничего не выдумал и не постановил: и что, наконец, причина запрещения действительно есть та самая, которую назвал он, именно: отнятие у женщин возможности нарушать целомудрие.

После того он снова обратился к Хаджио; ты знаешь, продолжал он, что я не только не противлюсь тому, что позволяет закон, но даже первым стараюсь исполнить его указания, поэтому я не запрещаю и не буду запрещать нашим женщинам, покупать себе всякий вздор… Ноу нас денег нет, перебил Хаджио, недовольный мотовством женщин, которые впрочем, приехали в Калугу почти нагими: завтра не на что будет рису купить для плова. А ты позабыл, как обходился без плова, да неделям жил на одном чурке? Я был тогда один без жены и притом в походе, возразил мюрид; кроме того, я жил на одном чуреке не более десяти дней; а теперь нам приходится этак жить более месяца.

Будем жить и более двух месяцев! Сердито отвечал Шамиль: о чем тут толковать!…

Я заметил, что можно обойтись и без этой крайности.

– Я не хочу занимать, сказал Шамиль.

– Можно попросить денег в счет пожалованных Государем: они все равно твои.

На это Шамиль изъявил согласие, и я обратился к и.д. начальника губернии с просьбою об отпуске пяти сот р.с. в счет Всемилостивейше определенного пленнику содержания.

Что касается до книг, составляющих «благополучие Шамиля», то все, они по прилагаемому реестру, имеются, по словам Турминского, в музее Азиатского Департамента и в Императорской Публичной Библиотеке. Если бы можно было прислать хоть часть из них Шамилю для прочтения, то это составило бы для него самый приятный сюрприз.

29-го февраля. Шамиль выздоровел. Болезнь его, вначале признанная медиком скорбутом, после тщательных наблюдений оказалась отеком нижних конечностей, которым Шамиль страдает с давних пор, вследствие расширения в этих конечностях вен. Замеченные же на них синие пятна больше ничего, как расширенные узловатые вены, просвечивающиеся через кожу, которая вследствие отека сделалась нежнее и прозрачнее.

Ежедневно по утрам Шамиль приходит в кунацкую и занимается поучением или экзаменом сыновей и прочих мужчин, принадлежащих к его дому. Вечером же рассказывает им разные эпизоды из Кавказской войны за время Ермолова, или за время его собственного управления. Сегодня он выразил сожаление, что я не знаю их языка, «а то было бы для тебя много работы». Со своей стороны я жалею также и о том, что в этих случаях нельзя употреблять Турминского, так как Арабский язык для горцев роскошь и его знают не все они, а потому Шамиль по большей части говорит с ними на Аварском языке и изредка на Кумыкском. Надеясь, что он согласится исполнить мою просьбу – вести свои рассказы на Кумыкском языке постоянно, я должен буду употребить для этих переводов Мустафу Ях-Ина, который начал говорить на этом языке почти в совершенстве, так, что изумляет самого Шамиля.

Что касается Турминского, то он еще очень нуждается в изучении Арабского языка практически в продолжение, по крайней мере, одного месяца. До настоящего же времени, в переводах своих, он делал несколько капитальных ошибок, о которых Шамиль не знал, что и подумать. Поэтому, опасаясь вызвать со стороны пленника полное к нему недоверие, которое впоследствии очень трудно будет разъяснить, я признаю полезным, в сношениях моих с Шамилем, касающихся чего-либо официально, обходиться некоторое время без Турминского.

За март 1860 г. 2-го марта. Вчера вечером был у меня Шамиль и завел между прочим разговор о приближении весны и о занятиях, которым, вместо теперешнего домоседства, он думает предаться с того времени, «как сделается сухо». Он выразил желание обойти пешком несколько уездов и осмотреть в них фабрики, заводы и другие примечательности. В январе месяце он получил приглашение от некоторых заводчиков, в том числе от писчебумажного фабриканта Говарда, фабрика которого находится от Калуги в 45-ти верс. Кроме того, помещик Омельяненко уведомил меня, что здешний купец и землевладелец Нечаев намерен предложить Шамилю на летнее время свою дачу, отстоящую от города в 8-ми верс., бесплатно.

Относительно дачи, я просил г. Омельяненко предложить г. Нечаеву обождать некоторое время своим предложением. Точно также, я не считал себя вправе обнадежить Шамиля положительным ответом касательно весеннего его вояжа, потому, что имел в виду 30 верс., указанных инструкциею.

Нет сомнения, что с течением времени Шамиль возобновит этот разговор. Для принятия заблаговременно должных мер, я нуждаюсь в особом по этому предмету предписаний.

Реестр книгам, которые Шамиль желает иметь у себя:

1) Шейх-Заде, два тома; 2) Джаллель, три тома; 3) Иткан фи Улюми-ль-куран; 4) Аттаргиб ва ттарhиб, 1-й и 2-й томы; 5) Футухатуль-вагабийэ, комментарии на сорок преданий; 6) Ашрафру-ль-васаиль-иля Фагмиль-масаиль, сочинение Бен-Хаджара; 7) Фатавиль-Хадисийэ, сочинение Бен-Хаджара; 8) Раузу-ррия-хин фихыкаати-ссали аин; 9) Аварифуль-маариф, сочинения Сагрурди;

10) Тарикат-Мухаммедийэ; 11) Бидаатуль-гидаят, сочинение Газали; 12) Комментарий на Тарикат-Мухаммедийэ, соч. Хадими, последний том; 13) Мафатиху-ль-джинан, комментарий на Шариат;

14) Асна-ль-магалиб фисыляти-ль-ака-риб, сочин. Бен-Хаджара; 15) Табакату-ль-авлиан, два тома; 16) Нашру-ль-махасин, соч. Яфий; 17) Бахру-ль-мауруд фи-ль-мавасик вальугуд; 18) Лятаифу-ль-мани; 19) Мавагибу-ль-динийэ, 1 том; 20) Джавамиу; 21) Шафа фихукукы-ль-мустафа, соч. Казы-Айяза; 22) Минаху-ль-маккийэ; 23) Фаслю-ль-хытаб; 24) Шарху-ль-мувджас фи-ттыб;

25) Тыббу-ззахмат; 26) Васаилю-ллябиб, комментарий; 27) Фусулб-ттыб, соч. имама Рази;

28) Уддату-ль-хысни-ль-хасын; 29) Хысну-ль-мани; 30) Джами; 31) Усам; 32) Мутавва-ль-вамаан;

33) Шарху-ль-альфийэ; 34) Хадаик; 35) Джумман фи ахбари-ззаман; 36) Гидаяту-ль-мурид; 37) Махали;

38) Фатху-ль-ваггаб, последний том; 39) Асна-ль-маталиб, комментарий на «Раузату-тталиб»;

40) Джаррах, последний том; 41) Мингадж; 42) Халеби, комментарий на Фатху-ль-ваггаб;

43) Джавагиру-ль-Куран; 44) Мабагиджу-ль-уммяти фихтиля фи-ль-аимяти; 45) Муру-ль-уюн фи сиряти-инабий-ль-мамун; 46) Раамату-ль-уммати фи хтиля фи-ль-апмяти; 47) Маджмау-ль-ангур, комментарий на Мультака-ль-абхур; 48) Фусуль.

4-го марта. Имена новорожденным даются у горцев ближайшими родственниками родителей, или их короткими знакомыми, которые в этих случаях играют роль нашего восприемного отца и дают новорожденному имя и прозвание по своему благоусмотрению.

Таким образом, бывший предводитель Абадзехов Магомет-Амин получил при рождении имя своего восприемного отца Магомета, который, вместе с тем, дал ему прозвище по имени своей матери Ассии, – Ассияло, Ассиялов. Под этим именем он известен во всем Дагестане, где никто не знает Магомета-Амина. Сам Шамиль, в первое время плена, не узнавал под этим именем своего бывшего наиба и только чрез несколько времени вспомнил, что в письменных с ним сношениях, он всегда подписывал на своих посланиях: «нашему Магомету верному» «Верный по-арабски Аминь». Это самое и было причиною того, что Кабардинцы, Абадзехи, а за ними и Русские, сделали Магомета Ассиалова, Магомет-Амином.

6-го марта. Сегодня я узнал некоторые подробности о Гази-Магомете, и о положении его в немирном крае, до наступления последней катастрофы.

Лет двадцать тому назад, Шамиль очень опасно заболел, и с целью обеспечить страну на случай своей смерти от внутренних волнений, созвал свой «Государственный совет».

На этом совете обсуждались меры, какие в крайнем случае необходимо принять, и между прочим определено: наследником Иманской власти, согласно предложения Шамиля, признать Гази-Магомета, имевшего тогда семь или восемь лет отроду; а на время его несовершеннолетия, назначить регентом известного наиба Албаз-Дебира.

Этим впервые проявились династические замыслы Шамиля. Еще не пользовавшись тогда популярностью в той степени, в какой пользовался в последствии, в сороковых годах, Шамиль сделал свое предложение не смело и не вполне рассчитывая на успех. Когда же оно было принято, и он увидел себя совсем в иных условиях против прежнего, то тотчас же начал действовать самостоятельно, как полный и законный властелин всего немирного края. С этого же времени он начал рассылать свои прокламации к племенам, населяющим Правое Крыло Кавказской Линии. Их принимали охотно и даже с большим уважением, особливо после того, как Абадзехи добровольно подчинились наибу Шамиля, Магомету-Амину.

Чрез восемь лет после назначения Шамилю преемника, Гази-Магомет достигнул совершеннолетия; и по этому случаю, снова был провозглашен наследником Иманского звания; а вслед за тем, назначен наибом в Карату.

Не смотря на очень молодые лета, Гази-Магомет управлял своим наибством с такою уверенностью и с таким тактом, что через несколько лет правители шести соседних к Карату наибств постепенно обращались к Шамилю с просьбою дозволить им, по причине отдаленности их от Дарго и Ведено, обращаться во всем касающимся гражданского и военного управления у Гази-Магомету, совершенно так, как бы к самому Имаму. Просьба эта, была признана Шамилем основательною, и вследствие этого, все шесть наибств поступили в полное ведение Гази-Магомета.

Что касается населения страны, то все оно поголовно питало к Гази-Магомету особенную симпатию за его внимательность и приветливость к каждому горцу, кто бы то он не был: богатый или бедный, человек, пользующийся общим уважением, или преступник, осужденный на смерть. Этому последнему сорту людей, Гази-Магомет оказывал в противоположность всем прочим предводителям горцев особенное свое внимание, и даже нарочно приходил к ним или призывал к себе, чтобы беседовать с ними и усладить последние их минуты. Доброта его сердца вошла в пословицу, а готовность выслушать каждого, разобрать его дело, не стесняясь временем и местом, и содействовать всем, что от него зависело, приобрела ему от жителей Дагестана высокое уважение, которое скоро перешло и в Чечню.

Независимо того, личная храбрость, столь высокоценимая воинственными горцами, в Гази-Магомете обращалась в полную неустрашимость, которая должна перейти даже к потомству, в виде героической поэмы, сочиненной в его честь.

Все эти данные, успокаивая горцев на счет будущности страны, невольно приводили их к сравнению характера будущего Имама с характером его отца. Результат сравнения был очевиден и оказывался не совсем в пользу последнего. И действительно: не взирая на все доблести и заслуги Шамиля, нелюдимость и недоступность, которыми он окружил себя преимущественно в последние годы, составляли резкий контраст с приветливостью и доступностью Гази-Магомета; а эти условия не могли не произвести впечатление на восприимчивых горцев. И вот, в последние два года существования Имамской власти на Кавказе, Дагестанская молодежь начала потихоньку поговаривать о замене старого Имана молодым. Оппозиция в этом случае являлась только со стороны немногих отъявленных приверженцев Шамиля, да и то стариков, которые хотя и имели голос и влияние, но не были бы в состоянии отстоять своих убеждений силою, если бы дело приняло серьезные размеры.

К чести Гази-Магомета следует сказать, что он не только не пользовался происходившим в умах горцев брожением, но и всю энергию, которая порождалась таким настроением, обращал в пользу отца, и тем самым способствовал к удержанию недовольных на стороне Шамиля и в пределах подвластного ему края.

Такое прямодушие окончательно расположило к нему Шамиля, который и без того очень его любил за строгость в исполнение предписаний религии и за беспредельное чувство сыновьего почтения, доводящего Гази-Магомета до какого-то смирения, даже до слабости.

Тем не менее, катастрофа, приготовлявшая результатами сравнения личности старого Имама с личностью его сына, по всей вероятности разыгралась бы по окончании Гунибского дела какими-нибудь более или менее знаменательными фактами, если бы экспедиция пятьдесят девятого года кончилась тем же, чем кончилась экспедиция тридцать девятого.

Вышеизложенные подробности выставляют Гази-Магомета таким человеком, который, действуя на прежнем своем поприще в видах нашего правительства, может принести несомненную и притом большую пользу стране и народу столь хорошо ему известными во всех отношениях. Поэтому весьма было бы полезно удостовериться в справедливости собранных мною сведений на месте. Что же касается до желания с его стороны служить России, то я могу поручиться, что оно в нем так же велико, как и в брате его Магомет-Шеффи, с тою только разницею – что последний прямо и ничем не стесняясь говорит о своем желании и даже для исполнения его готов убежать от отца; а Гази-Магомет, сколько по свойственной ему солидности и осторожности, столько же и вследствие сыновьего чувства, о котором было упомянуто выше, тогда только выскажет свое желание, когда узнает, что на то есть согласие отца и притом вполне искреннее; о чем однако, я до времени ничего не могу сказать.

Остается удостовериться – в какой степени усвоен Гази-Магометом взгляд отца на наследственность Имамского звания в его роде; или же он от души убежден, (как это покаместь мне кажется), в невозможности существования на Кавказе Имамта, в бесполезности Газавата, и в необходимости для страны и народа полного мира со всеми его атрибутами.

Считая этот вопрос более важным между прочими моими обязанностями, я обращу все внимание для разрешения его самым положительным образом.

9-го марта. Сегодня Шамиль сообщил мне краткое сведение об одном обычае, имеющем в покоренном крае весьма большое значение. Обычай этот употребление женщинами шальвар.

Большинство населения считает эту принадлежность костюма столь же необходимою для женщин, как самую женскую стыдливость, выражением которой она служила. До появления Шамиля в главе управления, некоторые магалы (общества) славились бесстыдством своих женщин собственно потому, что оне не употребляли шальвар. Шамиль назвал эти общества: Калакал, Акуал и Хидатль.

Одним из первых действий Шамиля по части гражданского благоустройства в немирном крае, было учреждение строгих мер к восстанию полноты в женском костюме. Взирая на пренебрежение женщин к шальварам, как на явную порчу нравов, он грозил виновным в неисполнении своего наказа долговременным заточением в яме и усиленным денежным взысканием. Общественное мнение, в большинстве своем, разделяло, как сказано выше, взгляд Шамиля на назначение и необходимость шальвар; и потому настойчивость его охотно была принята везде и всеми, за исключением немногих деревень. Из числа их, Шамиль указал на дер. Инхилю, где женщины до того отвыкли от шальвар, что не смотря на угрозу и на неизбежность ее исполнения, – оне еще долгое время после обнародования ее забывали их на берегу реки, в которой оне имеют обыкновение, (также как и все городские женщины), мыться всякий раз, когда являются к ней по какой-либо надобности. Забывчивость, которая, по мнению Шамиля, да вероятно и по мнению того же большинства населения, выражает не что иное, как слишком продолжительное растление нравов, в котором пребывали жители Инхилю.

Этим, между прочим, объясняется панический страх наведенный на горцев в минувшем году нелепою молвою о намерении Русского Правительства – воспретить горским женщинам носить шальвары.

10-го марта. Сегодня, разговаривая с Шамилем о некоторых подробностях плена княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, я между прочим спросил его: для чего затруднял он нас требованием выкупной суммы непременно серебром и притом мелким, тогда как ему очень хорошо была известна ценность нашего золота?

Шамиль отвечал, что, во-первых, наши полуимпериалы и червонцы составляли у них скорее ценную вещь, нежели ходячую монету. Во-вторых, слыша о подделке нашей монеты и ассигнаций, —

горцы решились подвергаться неизбежным в этом случае убыткам в возможно меньших размерах: серебряная монета скорей всего представляла к тому удобство, тем более, что и подделка в ней скорее могла быть ими открыта. Наконец, третья и главная причина настойчивости Шамиля в требовании серебряной монеты заключалась в необходимости разделить всю выкупную сумму тотчас по получении ее между людьми, учувствовавшими в набеге на Кахетию.

За выделом известных частей в общественную казну, в пользу Имама и в пользу пострадавших от войны, – из оставшегося количества денег выкупной суммы, участвовавшие в набеге получили по шестидесяти р. сер. каждый. Это же самое количество, не больше и не меньше, получили и предводители набега – Гази-Магомет, Даниель-Султан и сам Шамиль. Последний получил эту часть не как Имам, но как военноначальник, принимавший участие в набеге своим согласием, или разрешением.

Все, награбленное в продолжение набега, было разделено, подобно выкупной сумме, тоже на равные части. За исключением из общей ценности известного процента в пользу Имама, общественной казны и бедных, на долю каждого человека досталось по три рубля сорока копеек серебром. Но это количество получено не деньгами, а вещами, и при этом, для более безобидного дележа, горцы ломали на равные части разные серебряные и золотые вещи: тарелки, блюда, ножи, браслеты, серьги и т. п. Равным образом, порезаны кинжалами, тоже на равные части шали, платки, даже некоторое платье и белье.

16-го марта. Вечером 11-го числа горцы увидели новый месяц, – и по всему дому раздались восклицания; «ураза, ураза!».

С этого времени начинается у них Рамазан, который будет продолжаться ровно месяц – до появления новой луны. Все это время они должны посвятить молитве и чтению Корана, оставляя первое их этих занятий только для того, чтобы приняться за второе на оборот. До какой степени строго исполняются в доме Шамиля требования поста – я буду видеть впоследствии, сам же Шамиль принял все меры к тому, чтобы по возможности оградить себя от столкновений с внешним миром, на что просил и моего содействия.

Лишенный таким образом возможности беседовать с ним в продолжение целого месяца, я решился употребить это время на изучение религиозных обрядов, исполняемых горцами в Рамазан, а также на изложение рассказа Шамиля, «о потере власти и имущества», так как и Шамиль окончил его лишь в несколько приемов. Сущность всего, что сказано им по этому предмету, имеет следующий смысл.

Прежде всего, он сказал, что ему известно мнение Русских на счет условий, сопровождавших вступление его в управление немирным краем; он уверен, что мы думаем, будто бы он искал власти и что даже народ выбрал его Имамом не по свободному своему желанию, а собственно потому, что он принудил его к тому. В первом случае Шамиль говорил, что мы правы: он действительно искал власти, но не из одного лишь пустого честолюбия, а на основании разумного сознания, что страна может бороться с Россиею тогда только, когда власть будет находиться именно в его руках. Что же касается до избрания его в звание Имама против воли народа, то здесь, говорит Шамиль, мы совершенно ошибаемся: он никого не принуждал к избранию себя силою; а народ уж давно был подготовлен к тому прежними его действиями и знакомством с его личностью; так, что после смерти Кази-Муллы, когда неудачи Газмат-бека возбудили против него негодование части населения, потом измену, и, наконец, привели его к преждевременной смерти, Шамили стоило только напомнить о себе для того, чтобы его избрали, и он напомнил… Что это было действительно так, а не иначе, в том Шамиль ссылается на весь Дагестан, где еще много есть таких людей, которые подтвердят его слова, не возбуждая в нас сомнений потому, что между ними есть много его врагов, готовых и теперь сделать ему зло, правдою и неправдою, на деле и на словах. Поэтому самому, он даже не изъявил желание сослаться в этом случае на людей, живущих с ним в Калуге, несмотря на то, что все они знают это дело во всей подробности. Последующии же за избранием его действия к возбуждению газавата в мирных обществах, он не видит причины называть принудительными мерами собственно к избранию, по той причине, что это были мерами собственно к избранию, по той причине, что это были действия уже избранного Имама. Затем, он сознается, что когда увидел власть в своих руках, то действительно был очень обрадован; но не потому только, что этим достигнул своей цели; а потому, что с этого времени начиналась для него та деятельность, которая должна была принести стране существенную пользу противодействием Русским, исправлением общественной нравственности и уменьшением внутренних бесчинств. В какой степени достиг он этих целей, Шамиль предоставляет судить нам; с своей же стороны находит, что неудачи, которые случалось иногда ему терпеть при встречах с нами, вредили его делу очень немного, и даже в глазах большинства населения казались неизбежными в таком длинном и блестящем ряду успехов, каковы: волнения в Дагестане до 40-го года, восстание Чечни в 39-м году, Ичкеринский лес 1842 года, экспедиция в 1845 году. Эти успехи, по словам Шамиля, радовали его, сколько по своей сущности и результатам, столько же и потому, что оправдывали собою ту радость, которую он чувствовал, увидевши себя Имамом.

Радость эта продолжалась только до нашей зимней экспедиции 1846 года, когда в первый раз начали мы делать по лесам просеки. Этим, говорит Шамиль, мы много обязаны кн. Воронцову; до него же, вы ходили по Кавказу, как по дремучему лесу. Но с этого времени, когда он увидел, что мы «выбрались на настоящую дорогу», власть Имамская ему опротивела; не потому, впрочем, что с прекращением ее был связан его собственный конец: это же напротив доставляло ему даже удовольствие, так как, исполнив свое дело по совести, он мог и умереть спокойно; но она казалась ему противною потому, что с продолжением ее была сопряжена напрасная трата крови и напрасные бедствия народа.

В этом месте я остановил Шамиля вопросом: почему же он прекратил этих бедствий и этой траты крови, если сознавал бесполезность их?

Шамиль отвечал напоминанием того, что говорил он нам с полк. Богуславским во время поездки нашей по железной дороге из Петербурга в Москву. Тогда, он, между прочим, говорил, что на него подействовало внезапное и быстрое движение кн. Воронцова в 1845 году к Ичкеринскому лесу, которое лишило его жены (матери Гази-Магомета) и нанесло материальный ущерб лично ему и целому краю. Однако сознавая, что все эти бедствия суть неизбежные последствия войны, Шамиль так на них и смотрел до тех пор, пока не дошел до него слух о подробностях приема кн. Воронцовым почетных старшин, прибывших к нему в кр. Внезапную с покорностью от разных племен, которые в то время признавали власть Шамиля. В речи князя к старшинам было, между прочим, одно место, которое, по мнению Шамиля, продлило Кавказскую войну лет на 10 – 12. Князь сказал следующее:

– Что вы носитесь с вашим Шамилем! Что вы о нем думаете, и что вы повторяете: Шамиль, Шамиль, Шамиль!… Вот я его возьму, велю связать и отправлю в Сибирь!…

Слова эти, быть может, сказанные совсем иначе, но дошедшие до Шамиля именно в этом виде, – глубоко оскорбили его самолюбие, вызвав наружу все страсти горца, – и Шамиль поклялся мстить всеми бывшими в его руках средствами, до последней возможности. В 1856 году он уже не видел и этой возможности, а напротив, имел случай кончить войну на условиях, не имеющих ничего общего с теми, которые окружают его теперь; но он не сделал этого. Кроме клятвы, уже потерявшей большую часть своей силы от времени и от стечения обстоятельств, – были еще две причины, не допускавшие исполнить тайное и, как он говорит, задушевное его желание прекратить войну, «помириться». Одна из них – опасение ссылки в Сибирь, которая для горцев гораздо хуже смерти, а поддерживалось опасение это теми из его приближенных, которые с прекращением войны теряли все свое значение, а может быть, и средства к увеличению благосостояния.

– О, если бы я знал, что меня пошлют в Калугу, а не в Сибирь! Говорил Шамиль: я бы давно вышел из Дарго!…

Слова эти сопровождались добродушною улыбкою, весьма способною удалить сомнение на счет искренности того, что было сказано.

Последняя и главная причина упорства Шамиля заключалась в недоверии, питаемом им к Русским, по случаю не всегда точного исполнения обещаний, которые иногда давались ему весьма редких с ним сношениях. Неточность эта происходила, по сознанию самого Шамиля, отнюдь не от желания с нашей стороны обмануть его; но вследствие недоразумений, порождаемых отсутствием прямых сношений между враждующими сторонами, а не менее того и коварными интригами приближенных Шамиля, которые всячески старались выставить перед ним Русских в дурном свете и на этом основании, каждый редкий случай наших сношений с предводителем горцев, обращали в новую для него возможность убедиться «в неверности» врагов.

Из нескольких подобных случаев, Шамиль указывает на один, как наиболее способствовавший к утверждению в нем дурного о нас мнения, потому, что в этом главным деятелем был, по мнению Шамиля, покойный фельдм. кн. Воронцов, к личности которого он питал высокое уважение. Так как случай этот открывает, между прочим, причину убийства полк. Веселицкого и с ним тридцати трех наших офицеров, то я изложу его в той подробности, в какой передан он был Шамилем в вагоне железной дороги, а теперь снова повторен им для меня.

Дело состояло в том – что о выкупе всех этих офицеров шли переговоры еще до прибытия покойного фельдмаршала на Кавказ. С прибытием же его, они возобновились с большею энергиею и с большим успехом так, что незадолго до экспедиции, имевшей результатом разорение Дарго (в 1845 г.), Шамиль ожидал только исполнения предложенных ему условий. Условия заключались в обмене офицеров на пленных горцев, список которым обещан был ему в самом скором времени. Но вместо списка, он нашел в присланном однажды для пленных коровьем масле записку, в которой приглашали их мужаться и потерпеть еще несколько времени, так как открывается возможность освободить их без выкупа, ибо вслед за запискою идут к Дарго и наши войска.

Стр. 1420 …Записка была подписана генералом, фамилию которого Шамиль позабыл. Не смотря на это, в совете предводителя горцев было решено, что она отправлена по распоряжению покойного князя. Хотя содержание записки весьма было способно принести для наших пленных самые гибельные результаты, однако, на этот раз Шамиль не сделал им ничего, рассудив, что как пленным, так и их соотечественникам, весьма естественно стараться избирать и придумывать всевозможные средства к освобождению первых более скорым и более выгодным способом. Этот случай только утвердил в нем дурное мнение о Русских, на том основании, что если он был обманут таким «большим человеком» как тот, который подписал записку, то чего же следует ожидать от младших начальников, от простых людей?…

Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.

Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.

Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.

– Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их убил Воронцов.

Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт – назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.

Как бы то ни было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.

Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: – я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу… Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой…

Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.

– Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: – я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет… Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля. Он самодовольно улыбнулся.

– Однако чего могу желать, продолжал он: – это – возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это – невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.

По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить, безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.

Другое заключение, которое можно вывести из последних его слов, – есть надежда, что он, быть может, не будет покупать для своих жен брильянтов.

30-го марта. По расчету Шамиля, до окончания Рамазана остается еще одиннадцать дней; но я, как мне кажется, уже могу с достаточною подробностью изложить сущность обрядов, исполняемых горцами в это время, потому, что достаточно изучил их и наглядным образом и теоретически, то есть: из рассказов и объяснений Гази-Магомета и Хаджио, которым этот предмет известен в совершенстве, а к последнему сам Шамиль обращается иногда за разрешением некоторых вопросов. Рамазан есть название месяца, в котором мусульмане должны держать пост, установленный Магометом на основании откровения, сделанного ему самим Богом.

Пост этот, на языке Шамиля, т.е., на Анарском, называется «Калькуй»; на большей же части наречий языка Татарского (Казанское, Кумыкское, Адербейджанское) его зовут «Ураза», и вообще это последнее название общеупотребительно на всем Кавказе; а потому, говоря о мусульманском посте, я тоже буду обозначать его словом «Ураза».

Под этим словом горцы разумеют не один и тот пост, который бывает в месяце Рамазане, но и всякий другой, налагаемый на себя мусульманами по обещанию, когда встречаются в своей жизни с трудными минутами. Так, жены Шамиля по приезде в Калугу говели целый месяц, исполняя этим обет, данный ими при окончании осады Гуниба, в то самое время, когда Шамиль вышел к главнокомандующему кн. Барятинскому.

Стр. 1421 …Пост месяца Рамазан предписывается Магометанскою религиею как одно из тех ее требований, которые в совокупности называются «Фарыз». Этих требований пять, именно: полное сознание и совершенное убеждение в том, что «нет другого Бога, кроме одного Бога, а Магомет действительно пророк Его» (ля-илля-ага илль-алла-гу, Мухаммед ресуль алаа-га), – это первое. Второе – «Закат», т.е., пожертвование сороковой части на личного капитала, ради очищения благоприобретенного достояния, так как смертные не могут стяжать его вполне честным безукоризненным образом, как бы честны и богобоязненны не были они сами. Деньги эти идут на вспомоществование бедным, и жертвуются преимущественно во время «Уразы», как в такое время, когда скорее всего можно угодить Богу добрыми делами. Четвертое. «Хаджь», или путешествие в Мекку, которое, впрочем, вменяется в непременную обязанность только людям зажиточным, имеющим к тому возможность. Бедные же освобождаются от этого. Наконец, пятое и последнее правило «Фарза» есть «Ураза», пост, для которого назначен даже особый месяц – Рамазан.

Человек, исполняющий, эти пять правил «Фарза», есть мусульманин, правоверный; не исполняющий – неверный. Мусульманин, уклоняющийся от исполнения «Фарза», или одного из его правил, подвергается: на первый раз увещанию и нравственному посрамлению; во второй же, беспощадно предается смерти; причем, между осужденными делается следующее различие: добровольно повинившегося и выразившего чистосердечное раскаяние в своем проступке, по совершении над ним казни, обмывают и погребают как истого мусульманина, со всеми принадлежащими умершему почестями. Преступник же, который объявит, что он не хотел исполнить закона, лишается этих прав, и тело его выбрасывают в поле, на съедание собакам.

Кроме того, каждый мусульманин безусловно должен верить в следующие непреложные истины:

1) В существование ангелов, бесплотных духов;

2) Что Коран писан пророком по вдохновению самого Бога;

3) Что все пророки действительно посланы были от Бога;

4) Что мертвые воскреснут;

5) Что будет страшный суд, и

6) Что все хорошее и дурное в мире происходит не из какого другого источника, как от воли Божией (отсюда фатализи).

«Рамазан» значит «тощий». Этим словом характеризует физическое состояние человека, в котором он должен находится в продолжении поста. Поэтому, мне кажется, что «Ураза» есть испорченное или сокращенное «Рамазан».

«Ураза» продолжается ровно месяц, начиная от появления одной луны – предвестницы поста, до появления другой – предвестницы Байрама.

Пост этот, так же как и наш великий пост, приходится не в одно и тоже время; но разница в наступлении нашего поста ограничивается лишь несколькими днями, тогда как мусульманский пост, или что все равно – месяц Рамазан, рассчитываемый вместе с прочим временем года по ходу луны, —

приходится непременно двенадцатью днями раньше предыдущего года; так, что ровно чрез тридать лет он придется в то самое время, в какое пришелся в настоящем году. Вместе с тем, и «Ураза» бывает во все четыре времени года.

Непременные обязанности мусульман во время «Уразы» состоят в молитве и воздержании. Молитва состоит из обычных пяти наказов, и еще «Таравеха», или домолительной молитвы, произносимой только во время поста, вместе с последним (починным) наказом. Этим собственно и отличается молитвы «Уразы» от молитв вседневных. Впрочем, есть еще небольшое различие: повседневные наказы хотя и предписано совершать в известные часы дня, но по случаю могущих встретиться препятствий, дозволяется переносить один намаз к другому, так что с последним намазом можно совершить и четыре предыдущих. Во время же поста, такое отступление не дозволяется, и намазы должны совершаться в определенное время; иначе пост не будет постом.

Воздержание заключается в том, что говеющие должны употреблять пищу только один раз в сутки, и именно – после захождения солнца и следующего за ним намаза (предпоследнего), с окончанием же его, они могут есть хоть всю ночь; но с рассветом, в продолжение целого дня, не должны ни пить, ни есть и даже не брать воды в рот. Став же пищи совершенно одинаков как в пост, так и в прочее время.

«Ураза», как одно из правил «Фарза», обязательно для всех мусульман, и предписывается, как сказано выше, к неупустительному исполнению. Исключение допускается в следующих случаях: во время тяжкой болезни, требующей непременного употребления лекарств; при продолжительном нашествии неприятеля; во время путешествия, если только оно продолжается далее 6-ти верс., и наконец, для женщин, при появлении особенности, свойственной их полу (последнее, даже предписывается). Во всех этих случаях, «Ураза» прерывается на время существования неблагоприятсвующих причин; с прекращением же их, он снова вступает в свои права; но за каждый такой день, мусульманин должен поститься в последующее время, избирая его по своему усмотрению, и считая в этом случае день за день. Если же нарушение поста произошло от каких либо других причин, а, следовательно, от произвола, с умыслом, – то кроме увещания и посрамления, делаемых виновному на первый раз, – он обязан: за каждый потерянный день «Уразы» поститься 60 дней.

Кроме этих непременных обязанностей, мусульманам предлагаются на время поста, ради успешнейшего угождения Богу, еще некоторые условия, в виде «Сунната», значение которого было объяснено в дневнике за минувший месяц, именно: раздача милостыни независимо «Заката», и чтение Корана, которое должно наполнять все свободное их время.

В заключение, говеющие всячески должны избегать сношений с людьми и со всяким житейским делом, чтобы удалить от себя все, что может нарушить душевное спокойствие. Они же должны даже участвовать в военных действиях, если только не будут к тому вынуждены нашествием на страну неприятеля Наступательные же действия положительно запрещены.

В доме Шамиля, «Ураза» идет следующим порядком: сам Шамиль удалился на это время в свой кабинет, и тщательно устранив от себя возможность какого-либо сношения (до захождения солнца), не только с женщинами, но и с мужчинами, допускает к себе последних лишь в экстренных случаях; Без сомнения, он исполняет все предписания и «Фарза» и «Сунната», как никто. Только в половине поста он потребовал к себе Гази-Магомета, и вследствие особенного к нему благорасположения, а может быть, вследствие невыносимой скуки, заставил его читать, молиться и обедать вместе с собою. По всему видимому, это внимание подействовало на Газт-Магомета вполне желаемым образом, потому, что с некоторого времени и он, подобно Шамилю, начал уже постоянно шевелить губами, нашептывая молитвы и стихи из Корана.

Остальные мужчины молятся и обедают все вместе в одной комнате (в кунацкой); Коран же читают порознь, где кому вздумается, и судя по усердию, с которым занимаются этим люди, по-видимому совсем не склонные к тому, – можно почти безошибочно заключить, что и чтение Корана Шамиль обратил для своего дома из «Сунната» в «Фарыз».

Обыкновенно стихи Корана читаются на распеве, с повышением и понижением голоса, который до окончания чтения (продолжающегося по два и по три часа), не прерывается, а только по временам слабеет и как будто замирает, но вслед за тем проявляется с новою силою, причем читающие, вероятно вящшего уразумения высокого смысла стихов, – мерно покачиваются туловищем из одной стороны в другую, а некоторые, на время чтения, затыкают даже пальцами уши.

Из числа домашних Шамиля, только младший зять его Абдуррахим представляется каким-то выродком из общей семьи мусульман: он всячески уклоняется от намазов и от чтения Корана, как от занятий, по-видимому, угнетающих его существо. Вместе с тем, ради необычайной своей прожорливости, он не пренебрегает никаким средством, чтобы только получить позволение прервать Уразу: его часто посещают болезни, и притом редко притворные, но почти всегда приобретенные умышленно, чрез невыполнение гигиенических условий, о которых я предварял и неоднократно подтверждал горцам впоследствии. Независимо того, он курить табак. За это преступление Шамиль наказывал горцев продеванием табачного листа сквозь одну губу (а нюхающим сквозь нос). Нет сомнения, что в отношении преступников, принадлежащих к его семейству, он поступил бы еще строже, и Абдуррахиму, наверное, несдобровать бы, если бы слух о его пристрастье дошел до Шамиля. Чтобы рассеять грозную тучу, которая собирается над головою Абдуррахима, я стараюсь усовестить его и вместе с ним разбираю сущность его поступков, так резко противоречащих Шариату, и так мало рекомендующих чувство признательности его к Шамилю за множество оказанных ему и всей его семье благодарности. Но все это, по-видимому, производит на молодого повесу впечатление весьма слабое, и судя по необузданности его характера, неоднократно обнаружившейся в ссорах со всеми живущими в доме, начиная от самого Шамиля до последнего слуги, судя также и по симпатии его к водке и шампанскому, о которых он отзывается с большою похвалою, – можно ожидать, что со временем, если только он оставит Калугу без особенных приключений, – из него выйдет тип тех в ужас приводящих пьяниц, каким бывают горцы при малейшей поблажке.

Все остальные мужчины выполняют требования Уразы с большою охотою и с таким искренним благоговением, которое способно вызвать на размышление всякого христианина. Между говеющими, есть три мюрида: Хаджио, Джемаль-Эддин и Омар. Последний сделался мюридом во время осады Гуниба. Каждый из них отличается особенным характером. Хаджио уже известен. Джемаль-Эддин останавливает мое внимание незлобивостью своего сердца и удивительною преданностью Шамилю, удивительною тем более, что она разумна, чего невозможно требовать от чувства, уже слишком сильного, особливо в горце, который всякое чувство почти всегда обращает в страсть, выходящую за пределы рассудка. Джемаль-Эддин приехал в Калугу на основании дошедшего до него слуха, что Шамиль подвергается у нас всевозможным истязаниям и лишениям. И он решился разделить его участь, а если представится возможность, то пожертвовать жизнью, лишь бы хоть сколько-нибудь облегчить страдания своего Имама (к тому же, он ему родственник). Но теперь удостоверившись, что Шамиль живет в Калуге гораздо счастливее и покойнее, нежели жил в Дарго, – Джемаль-Эддин, как истый горец, возвращается на родину, что для него и необходимо, так как на второй месяц пребывания его в Калуге, в нем начали проявляться признаки известной болезни, «тоски по родине».

Мюрид Омар – сын няньки детей Шамиля, и вместе с тем дальней его родственницы. Этот человек, не смотря на молодость (ему 19 лет), поражает своею солидностью и большим запасом рассудка. Но все это не мешает ему питать к войне большую склонность, и уже не один раз приступал он ко мне с вопросами – не ведет ли Россия еще с кем-нибудь войну, нельзя ли ему определиться на службу в те места, где дерутся.

Что касается до женщин, – то жены и дочери Шамиля молятся вместе с ним под его началом; это допускается только при самых коротких родственных связях, так как во время молитвы лица молящихся должны быть открыты, чтобы они, следя за движениями, сидящего впереди уставщика, могли исполнять все то, что он исполняет по уставу. На этом же основании, женщины лишены права молиться в мечете, но правила эти не распространяются на служанок, которые предоставлены самим себе, и молятся без всякой системы, по собственному вдохновению, кой-как.

Жены Шамиля обедают вдвоем, остальные женщины все вместе. Чтением же Корана, за неграмотностью, не занимаются.

31-го марта. Магомет-Шеффи выздоровел, и видимо старается выполнить данное мне обещание оставить Абдуррахмана в покое, не дразнит его. Тем не менее, я с нетерпением ожидаю времени отъезда Гази-Магомета на Кавказ.

За апрель 1860 года. 4-го апреля. Сегодня, Гази-Магомет и Магомет-Шеффи сообщили мне некоторые подробности о смерти брата их Джемаль-Эддина.

Месяца за два до этого, он был перевезен из аула Анди, где он жил почти с самого прибытия к Шамилю, в аул Карату, резиденцию Гази-Магомета.

Джемаль-Эддин умер, как известно, от чахотки. Болезнь эта не была скоротечною; и потому, весть о ней разнеслась по всему немирному краю еще задолго до смерти больного. Страдания его, усиливаемые сознанием сущности болезни и ее исхода, сделались невыносимы, когда он узнал, что горцы приписывают его недуг медленной отраве, данной ему пред отправлением из России на Кавказ, по приказанию нашего Правительства. Нелепому этому слуху верил сам Шамиль и оба его сыновья. Тщетно Джемаль-Эддин уверял их, что они ошибаются самым грубым образом что болезнь эта, хорошо ему известна. Он объяснял им симтомы ее и даже предсказывал подробности своей смерти, но ничто не помогало, и всякий оставался при своем прежнем убеждении. Благородный молодой человек выходил из себя и плакал от досады, видя такую закоснелость понятий в окружающих его лицах. Наконец, незадолго до смерти, он удостоверился, что оба брата не только разделяют взгляд его на свойство болезни, но и усвоили себе большую часть его понятий о Русских, к которым Джемаль-Эддин питал так много симпатий. И он умер покойный и счастливый сознанием того, что образумил самых близких к себе людей, и тем заплатил России, хотя небольшую часть своего долга.

7-го апреля. Значение слова «Абрек» у нас понимают различно: некоторые думают, что это бездомные горцы, голяки, у которых, кроме лошади, оружия и оборванной черкески, ничего нет, и что вследствие этих именно причин, они вечно мотаются в окрестностях наших передовых линий, с целью грабить, и притом, чтобы это обошлось как можно легче и безопаснее. Даже военные начальники на Кавказе, сообщая друг другу о появлении в наших пределах хищнических партий, называли их попеременно и по-видимому без разбора то «партиями хищников», то «партиями Абреков».

Другое мнение основано на созвучие слов «Абрек» и «Обрек»; причем, это последнее слово производят от глагола «обречь», «обрекать». Те, которые придерживаются этого мнения, убеждены, что Абреки суть отчаянные фанатики, которые им религиозной ненавистны к христианам вообще, а к Русским по близкому соседству в особенности, «обрекли» себя на смерть и на истребление возможно большего числа неверных.

Стр. 1423 …Судя по словам Шамиля, и то и другое мнение вполне ошибочны, или, по крайней мере, ни мало не сходны с теми понятиями об Абреках, которые имеет Шамиль и все горцы. На вопрос мой: «что такое Абрек»? Шамиль объяснил, что Абрек то же, что эмигрант, ускок, беглец.

Дагестанскую милицию знаешь? Спросил он меня.

– Знаю.

– Вот это Абреки… А знаешь, что ваши мирные горцы бегали от вас и являлись ко мне?

– Знаю.

– Вот это тоже Абреки. Больше нет.

Невзирая на краткость объяснения, оно довольно понятно.

12-го апреля. Подобно тому, как в один из мартовских вечеров горцы закричали «Ураза, Ураза»! —

так и вчера, увидев новую луну, предвестницу Рамазана, – они закричали: «Байрам, Байрам»! На этот раз в их восклицаниях слышалась неподдельная радость, тогда как в прежних можно было заметить только ту сухую торжественность, какая обыкновенно называется известием важным, но отнюдь не веселым.

Радость горцев была понятна: уже три вечера сряду, все они кроме Шамиля и Гази-Магомета, с живейшим интересом следили за тем, что делалось на западной стороне Калужского горизонта; но каждый раз, обманутые в своих ожиданиях, – с неудовольствием расходились спать. Отощавшие желудки этих здоровых людей вызывали некоторых из них на довольно нелепое предположение, что неаккуратность луны есть прямое последствие какой-нибудь порчи в машине, двигающей небесными телами.

Приготовления к наступающему Байраму были немаловажны, и совершено походили на наши приготовления к празднику Пасхи. Даже самый день Байрама горцы называют также; как мы называем первый день святой недели; «уллу-гун», «великий день». Также точно, и последняя неделя Рамазана имеет в своих подробностях большое сходство с нашею страстною неделею: счет намазан в это время у них спутался, раздача милостыни нищим, роль которых играли, между прочим, двое сосланных в Калугу Тавлийцев (Дагестанцев), – заметно усилилась; горцы предались затворничеству, и только монотонное гнусливое чтение стихов Корана раздавалось в продолжение целого дня даже в моей квартире, где, по случаю тесноты в большом доме, помещаются мюриды Хаджио и Джемаль-Эддин.

За несколько дней до появления новой луны, Шамиль просил меня приказать разыскать во чтобы то не стало один гарнец фиников и столько гарнцов пшеницы в зерне, сколько состоит на лицо людей всякого возраста и пола, принадлежащих к его семейству и к его дому. И пшеница и финики назначались в раздачу бедным в день Байрама. Это было необходимо, чтобы завершить пост должным образом вполне согласно тому, как написано в книгах. Между тем, мусульмане других сект, как например наши Казанские Татары, исполняют эту обязанность не натурою, а деньгами.

Кроме того, бывшие у меня в первый день Светлого Праздника и рассмотрев внимательно всевозможные принадлежности разговенья (кроме, конечно, окороков и т.и.), что было приготовлено мною с целью познакомить горцев с нашими обычаями, Шамиль изъявил желание устроить таким же образом в день Байрама у себя, но с присовокуплением всякого рода сухих и свежих фруктов. Ему в особенности понравился обычай красить яйца и меняться ими; а когда я объяснил ему значение этого обычая, то он с большим удовольствием принимал от своих знакомых так называемые «писанки». Еще больше понравился этот обычай женам и дочерям Шамиля, которые вероятно получили о нем понятие еще прежде от Шуанет.