Читать книгу НЕ НОС - Н. Е. Гоголь - Страница 3

Старший инспектор налоговой полиции Санкт-Петербурга бывший майор Ковалёв проснулся в восемь часов утра, – и сделал как обычно губами: «прврта…». Ковалёв, впрочем, сам не мог растолковать себе причину этого странного буквосочетания – «прврта…», но старик Фрейд, вооруживший нас необходимым объёмом знаний, легко обнаружил бы корни этого странного явления в далёком прошлом майора. Эта привычка возникла у него как сладкое воспоминание о тех радостных армейских буднях, когда он бодрым шагом, подтянутый и свежевыбритый, надушенный Тройным одеколоном, входил в солдатскую казарму и зычно кричал: «первая рота – подъём!», и гонял офицерским ремнём зазевавшихся салаг по казарме, изо всех сил лупя их по тощим задницам. Читатель может убедиться сам, что «прврта…» – это не что иное, как «первая рота», только произнесённое не на выдохе, а на вдохе.

Ковалёв потянулся, лёжа в кровати, встал, поскольку долго залёживаются в постелях только штатские, и пошёл в туалетную комнату, для того, чтобы облегчится. По привычке стянув левой рукой край пижамы почти до колен, он опустил правую руку вниз для того, чтобы достать из широких штанин… Но к величайшему изумлению его правая рука ничего не нащупала. Испугавшись, Ковалёв стянул с себя полностью штаны пижамы и, согнувшись, внимательно заглянул в низ живота: точно, ничего нет.

– Ни х… себе! – Вскричал Ковалёв, и никогда ещё раньше этот возглас не был так близок к истине, как именно в это утро. Вообще, майор Ковалёв, как и многие другие пехотные майоры, не особенно стеснялся в выборе выражений, хотя в присутствии женщин предпочитал помалкивать.

Он начал тереть глаза и тянуть себя за нос и уши, чтобы узнать: не спит ли он? Точно, не спит. Ковалёв бросился в прихожую, где на стене висело несколько кривое, но достаточно большое зеркало, и распростёрся перед ним в позе роженицы. Выгнув шею, он взглянул в зеркало: точно нет!

Тут он схватил себя за оставшиеся на голове реденькие волосы:

– Говорила мне мать родная: «Мысль материальна! Что накаркаешь, то и получишь». Вот – сбылось!

Мгновенно одевшись, он решил не пить свой утренний кофе (а в Питере все по утрам пьют только кофе), а сразу же поехать к одному знакомому ветеринару, с которым Ковалёв, после очередного футбольного или хоккейного события, любил как следует выпить. Знакомый ветеринар, внимательно осмотревши Ковалёва, в задумчивости покачал головой: «на кастрацию не похоже. Я сам кастрировал и кастрирую живность, когда хозяйки просят… Всяких кобелей кастрировал, но такого… Нет, решительно не знаю как это у тебя, друг мой любезный, х… отвалился – следов насилия не видно – не отрезан, не откусан, не оторван. Отвалился сам».

– Как это он сам отвалился? – Возмутился Ковалёв. – Нечто он лист дубовый какой или перо Жар Птицы?

– Как отвалился, – не знаю, но то, что насилия не было – ты и сам говоришь. А ступай-ка, брат, в Военно-медицинскую академию – на Загородном проспекте есть хирургическое отделение. Тебя там, как офицера запаса, могли бы бесплатно осмотреть медики и определить суть происшествия, а может, и протез бы какой вставили. Намедни мужик один нос поломал, так они ему из консервной банки из под шпрот, которыми закусывали, такой бандаж сделали – в три дня всё срослось.

Ковалёв, подумавши, согласился. Пример с консервной банкой показался ему весьма убедительным. Если уж военные медики нос из консервной банки выращивают, то, пожалуй, и что другое у них вырастет. Сам того не осознавая, в глубине души Ковалёв согласился идти в академию в тайной надежде на то, что какой-нибудь военный хирург, посмотрев его, скажет:

– Обычное, мол, дело! У каждого второго майора обычно так происходит. Линька такая своеобразная – один х… выпал, новый отрастёт, вот только надо режим соблюдать и попить такие таблетки, да водочный компресс приложить… А так – обычное дело! Вот был у меня как-то аналогичный случай в Кушке…

Но между тем совершенно необходимо рассказать кое-что о самом Ковалёве, чтобы читатель мог понять, что же такое представляет собой этот налоговый полицейский. Налоговых полицейских, призванных защищать Родину от нерадивых налогоплательщиков, было создано в ельцинские годы достаточное количество. Когда бывшие советские военные офицеры, ставшие военными российскими офицерами, столкнулись с тем, что родное правительство им не платит, они задумались о своём будущем. Кто-то нашёл себя в войне с Чечнёй – полевые, солдатский харч, утварь чеченских домов, продажа боевикам оружия и боеприпасов, захват и последующая продажа родственникам заложников… да мало ли чем ещё может компенсировать на войне свои затраты получивший от Родины «фигу с маслом» офицер? Главное, была бы фантазия, чей полёт упирается только в ещё более масштабный полёт фантазии вышестоящего начальствующего состава.

Так вот, Ковалёв был не из тех, у кого фантазия была изощрённой, и после того, как фантазии начальствующего офицерства он не реализовал, его быстренько вернули в самую глубинку России в часть, стоявшую в Сибири под Бадарминском. Помучавшись с годик с доходягами-призывниками (ох, не тот нынче призывник пошёл!), майор Ковалёв решил уйти в отставку. Тут очень кстати умерла его питерская тётушка, не имевшая наследников, но вовремя приватизировавшая комнату в коммунальной квартире на Вознесенском проспекте, и Ковалёв переехал в Питер. Как военный, ушедший в отставку, он подал заявление в налоговую полицию, и после долгих подмазываний и подлизываний, Ковалёв, наконец, стал налоговым полицейским.

Россия такая чудесная земля, что если скажешь об одном майоре, который стал налоговым полицейским, то все майоры и даже генерал-майоры, ставшие налоговыми полицейскими, сразу же подумают о себе. Более того, капитаны, стремящиеся стать майорами и подполковники, бывшие когда-то майорами, тоже примут всё сказанное на свой счёт. И так во всём. Я даже знавал одну тётушку, которая, узнавши о событиях, правдиво описываемых в этой повести, всё целиком восприняла на свой счёт, хотя очевидно, что у неё не могло быть того, что потерял майор Ковалёв. Но – это не причина для того, чтобы эта дама, выразительно закатывая глаза к потолку, не произносила с глубоким вздохом: «Как я при этом страдала»!

Ковалёв был типичным майором, дававшим своим солдатам типичное задание: «разобрать к одиннадцати нуль-нуль автомат Калашникова и Устав».

Майор Ковалёв имел обыкновение каждый день прогуливаться по Невскому проспекту от Большой Морской улицы до Фонтанки и обратно. Он носил исключительно рубашки тёмного цвета, какие обычно носят офицеры запаса, не имеющие жён, либо наоборот, имеющие очень практичных жён, которые обычно говорят, мол, нечего светлые рубашки носить – стирального порошка на тебя не напасёшься! Бытует, например, мнение, что у холостяка по всей квартире обязательно разбросаны грязные носки, но это мнение высказывают, в основном женщины, предполагающие, что без их участия мужчина уже не человек, а чёрт знает что – животное грязное какое-то, занимающееся исключительно разбрасыванием носков по всей квартире! Может быть, в отдельных случаях бывает и так, но у Ковалёва грязные носки не валялись по всей квартире, отнюдь. Они аккуратно лежали в одном месте, а именно справа от кровати, и каждую субботу отправлялись в стиральную машину вместе с майками и рубашками в стирку. Если по дороге какой носок и выпадал из охапки, то это не означает, что носки были "разбросаны" по всей квартире, тем более, что он обнаруживался сразу после потери и помещался в стиральную машину вместе со своими собратьями.

Будучи мужчиной средних лет, он стал терять волосы на макушке своей головы и заимел очень представительную плешь, которая была весьма популярна в 50-е годы ХХ века при Хрущёве. Она блестела на солнце, выделяясь ярким пятном на фоне жидких коричневых волос. Имея волосы по природе своей жирные, плешь Ковалёва представляла собой не самое красивое зрелище. Но Ковалёв, перебравшись в Петербург из Бадарминска, отпустил зачем-то волосы на голове, и ходил с жидкими лоснящимися волосиками, закрывающими уши. Имея за плечами общевойсковое командное училище, то есть, имея высшее образование, Ковалёв, тем не менее, не допустил появления на своём лице печати этого образования, и если бы кто заглянул ему в лицо, он бы так и не сказал, что это за человек перед ним: толи сторож колхоза, толи водитель-дальнобойщик, а кто-то вообще сказал бы, что он – частный извозчик. Но уж ничей язык, ни одного человека никогда бы не произнёс относительно майора Ковалёва: писатель, музыкант или учёный. После ликвидации налоговой полиции, майору Ковалёву предлагали работу в самых разных учреждениях, но Ковалёв надеялся получить в Питере должность начальника какого-нибудь экономического департамента областной администрации – экономика ему после работы в налоговой полиции была известна. "Запрещай, и бери. Вот тебе и вся экономика. Отнимай и дели. Вот тебе и вся математика в экономике", – любил поговаривать Ковалёв, хорошо выпивши и смачно закусивши маринованным огурчиком. Он был бы не прочь и жениться, но только в том случае, когда за невестою была бы отдельная квартира в пределах центра Питера или в сталинском доме на Московском проспекте. И такая перспектива уже наметилась, потому читатель может судить сам, каково было положение этого майора, когда он увидел вместо "не носа" пустое и гладкое место.

Как на зло, в центре Питера были автомобильные пробки – приехал очередной чин из первопрестольной на празднование юбилея города и гаишники перекрыли все дороги, которые только можно было перекрыть, и Ковалёв был вынужден идти пешком, тщательно прикрывая пиджаком переднюю часть своего тела, засунув руки в карманы пиджака, поскольку отсутствие выпуклости и особая гладкость в том месте, где у мужчины расположен "не нос", в такой же степени не к лицу мужчине, как, например, отсутствие выпуклостей у женщины в той части тела, которая расположена ниже подбородка и выше пупка. "А ведь не может х.. просто так взять, да и исчезнуть: может он как-то загнулся, либо от вчерашнего пива где-нибудь на животе прилип". Он нарочно зашёл в первое попавшееся кафе, благо он оказался на Гороховой, которая нынче даёт желающим возможность перекусить, закусить или вкусить, сел за столик, и якобы ожидаючи официанта, вынул руки из карманов и стал себя тщательно ощупывать. Кафе было в русском стиле, что-то типа блинной или пельменной. Стены были раскрашены яркими красками, изображавшими сцены из русской сельской жизни – берёза, жёлтое поле, тропинка, рассекающая зигзагом это поле и уходящая в дальний лес, река, убегающая в небо, и пастух на переднем плане в лаптях на фоне пятнистых коров, со зверским аппетитом жующих ромашки, торчащие из пасти каждой из них. Вместо стульев – сосновые лавки; столы из той же самой сосны, покрытой бесцветным лаком. На столах в специальной подставке торчали треугольники дешёвой жёлтой писчей бумаги, разрезанной так, чтобы иметь вид салфеток и служащей для размазывания жира по лицу посетителей; рядом с ними в пластмассовых баночках слипшаяся соль и чёрный перец. На кафельном полу крупными дождевыми каплями зияли остатки жвачной резинки, выплюнутой посетителями и ими же раздавленными так, что они навечно остались грязными пятнами, как бы напоминая всем о том, что есть в жизни что-то вечное. К счастию, посетителей в кафе не было, а официантки за стойкой живо обсуждали поступок то ли Мэйсона, то ли дона Альберто из очередного сериала, идущего по телевизору в это время, поэтому майор Ковалёв мог совершенно спокойно заслониться широкой книгой меню и тщательно ощупать через рубашку и брюки свой живот от пупка до ног. Ничего прилипшего или изогнувшегося он не обнаружил. "Чёрт знает что, какая гадость, – подумал он, – хоть бы остатки какие-нибудь, или обрывки, а то – гладкое место".