Читать книгу История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX века - Н. И. Платонова - Страница 4

В 1960–1970-х гг., в отечественной археологической литературе отчетливо обозначилось направление, рассматривающее историю науки как исторически обусловленную культурную форму – один из аспектов истории культуры. На первом плане оказалась творческая индивидуальность ученого, обрисованная на широком фоне, в едином контексте с событиями, происходившими в сферах политики, философии, этики, эстетики и т. д. Достаточно долго это направление развивалось изолированно, в основном трудами А.А. Формозова (1961; 1979; 1983; 1984 и др.). В конце 1980-х гг. оно получило приток новых сил.

На пике «перестройки» конец жесткого идеологического контроля и резкое расширение информационных возможностей стимулировали смену парадигм в гуманитарной области. Открылось новое научное поле, новый комплекс источников, новые перспективы историографического исследования и публикации источников. Результатом стала радикальная переоценка многих явлений и процессов, происходивших в отечественной археологии XIX–XX вв.

Развитие историко-научного направления в наши дни сопровождается многочисленными попытками оформить его теоретически, четко осознать истоки, функции и задачи указанного подхода, который вначале проявился совершенно спонтанно, явив собой своеобразное сочетание научного и эстетического, художественно-исторического познания прошлого. Элементы последнего, в той или иной степени, не могут не присутствовать в исторических реконструкциях образов науки прошлого, и в особенности в обрисовке образов конкретных ученых – во всей неповторимости их личностных характеристик.

Современная историография рассматривает поиски в данной области в русле глобального «антропологического поворота» в мировом гуманитарном знании в конце XX в. Главным признаком его считается введение в историю науки «субъективной составляющей»: «Историческая наука совершила стремительный поворот от концепций, которые создают ученые, к ученым, которые создают концепции…» (Свешникова, 2006: 472). Достигается это через конкретно-исторический подход к материалу, обогащенный наработками многочисленных смежных дисциплин (биографика, социология и философия науки, социальная психология, культурология, литературоведение и т. д.). Разработка методик синтеза и осмысления указанных материалов с целью построения исторических реконструкций представляет собой одну из актуальнейших проблем современной исторической науки.

Предметом настоящего исследования является развитие археологической мысли второй половины XIX – первой трети XX в., понимаемое как эволюция и трансформация комплекса общих представлений и методических подходов, применявшихся в данной области знания. Выражение «история археологической мысли» представляет собой русскую кальку с английского «a history of archaeological thought». В России это понятие стало особенно употребляемым после выхода в свет одноименной монографии Б. Триггера (Trigger, 1989). Данный термин стал удачной находкой, ибо по смыслу он отнюдь не адекватен «истории теоретических исследований в археологии». Наряду с общим смысловым полем налицо и явные различия.

В археологической науке, как и в любой другой, пики теоретической активности неизбежно перемежались с периодами спадов. Однако редкость или отсутствие публикаций собственно теоретических разработок вовсе не означало, что археологи на практике переставали руководствоваться определенной парадигмой, не делали попыток определить суть своих подходов к материалу и т. д. Причины зачастую лежали в иных областях. Иногда – в сфере политики, резко ограничивавшей возможность публичного обсуждения теоретических позиций. Иногда свою роль играли просто стереотипы поведения в ученых кругах, сложение которых (как и изменение) всегда вытекало из логики развития науки и характера ее первостепенных задач на том или ином этапе.

К примеру, в конце XIX – начале XX в. в российской исторической науке считалось вполне нормальным переносить обсуждение методов в устную сферу, в то время как в печати зачастую обсуждались лишь опыты их приложения к конкретному материалу. Основополагающим «методом» исследования признавалось исчерпывающее знание фактов. Предварять свою работу специальным методическим разделом считалось даже не совсем приличным. Разумеется, все основные научные credo своевременно обсуждались и формулировались. Но при этом они редко излагались систематически, а публиковались и того реже. Случалось, принципиально важные идеи высказывались в печати мимоходом – в рецензии на новую книгу, в нескольких строчках введения или комментария, в лаконичных заметках журнальных «Хроник». А нередко историк находит их только в рукописях – в письмах, стенограммах, набросках к лекциям и т. д.

Но было бы наивно на этом основании полагать, что позитивистская и неопозитивистская историческая наука, доминировавшая и в Западной Европе, и в России во второй половине XIX в., не имела в своем распоряжении развитого теоретического отдела. Имела! И все серьезные ученые, работавшие с конкретным материалом, прекрасно знали о положении дел в этой области. Сферы «теории» и «практики» в исторической науке изначально были тесно переплетены. По меткому выражению З.А. Чеканцевой, «<…> теория сегодня – это своего рода ящик с инструментами. Историки изобретательно комбинируют имеющиеся в их распоряжении средства в целях решения конкретных исследовательских задач…». По словам Ж. Делеза, “практика оказывается совокупностью переходов от одного пункта к другому, а теория – переходом от одной практики к другой…”» (Чеканцева, 2005: 65).

Так обстояли дела и в прошлом – не только в России, но повсеместно. Интерес к археологии во все времена был неотделим от интереса к древней истории человечества. А любая историческая теория есть, в сущности, критика и оценка современного ей общества. «Всякое общественное учение должно выстроить себе исторические подмостки, должно истолковать и прошлое…» (Виппер, 2007: 10). В результате, именно идейная среда, определявшая мировоззрение ученых, служила той почвой, из которой вырастали многие теоретические, методологические новации. В основе принципиально новой платформы того или иного конкретного исследования чаще всего оказывались не строго научные теоретические разработки, а «носящиеся в воздухе» общефилософские, общеисторические идеи.

Напомню: «система трех веков» первоначально вошла в науку без всякого теоретического обоснования. В основе ее лежало, с одной стороны, решение сугубо прикладных задач экспозиции археологических материалов в музее Копенгагена, с другой – самые общие представления о прогрессе культуры и разума, унаследованные отчасти от эпохи Возрождения, реанимировавшей философские идеи античности, отчасти – от века Просвещения.

Британский офицер О.Г. Лэн Фокс (более известный под именем Питт-Риверса) «набрел» на идею эволюции в культуре совершенно самостоятельно, ознакомившись, по заданию командования, с историей усовершенствования старинного английского мушкета. «…Он был поражен постепенностью изменений, с помощью которых усовершенствование достигалось… Подметив неизменную правильность этого прогресса постепенной эволюции в отношении к огнестрельному оружию, он был наведен на мысль, что те же принципы должны, вероятно, господствовать и в развитии других ремесел, искусств и идей человечества…» (Анучин, 1952: 198).

Результатом указанного «практического» наблюдения стало многолетнее собирание этнографических и археологических коллекций, зримо иллюстрирующих идею «постепенного прогресса». Эти коллекции очень пригодились другому ученому – уже теоретику эволюционизма в этнологии – Э.Б. Тайлору. Однако утверждение, что выкладки Питт-Риверса «базировались на дарвинизме» (Лебедев, 1992: 116), ошибочно. Идея пришла ему в голову на рубеже 1840–1850-х гг., почти за 10 лет до выхода «Происхождения видов». Тогда он и начал свою работу по сбору коллекций.

Важнейшие положения таких основоположников диффузионизма, как, например, Л. Фробениус и У. Риверс, разбросаны по страницам их вполне «эмпирических» работ по африканской и меланезийской этнографии. И это совершенно естественно: только «эмпирики», то есть этнологи-профессионалы, досконально владевшие фактическим материалом и активно его приумножавшие, могли в начале ХХ в. сказать в данной области нечто новое. Список можно продолжить и далее. Но уже приведенные примеры ясно показывают: теоретические, методологические новации чаще всего возникают в науке внезапно, как данность. С другой стороны, подчеркнутая приверженность «эмпирии», «фактопоклонничествоу» нередко являлись не отражением теоретической и методологической беспомощности, а своеобразной реакцией на предшествующее засилье «схематизма» и «теоретизирования». Именно такая ситуация сложилась в русской исторической науке на рубеже XIX–XX вв., когда прежние позиции государственной и историко-юридической школ начали вызывать отторжение у ученых нового поколения. По их мнению, они превращали данные источников в «иллюстрации готовой, не из них выведенной схемы» (Пресняков, 1920б: 7). В противовес им, ученики С.Ф. Платонова, А.С. Лаппо-Данилевского, Н.П. Кондакова, В.Р. Розена, А.А. Спицына «видели свою задачу, прежде всего, в том, чтобы восстановить, по возможности, права источника и факта (курсив мой. —Н.П.)» (Брачев, 2001: 88).

Теоретические позиции многих русских археологов конца XIX – первой трети XX в. (А.А. Спицына, А.А. Миллера, С.И. Руденко, Г.А. Бонч-Осмоловского, М.П. Грязнова и др.) ныне приходится формулировать задним числом по косвенным данным путем специального анализа их конкретных работ, а также рукописного, эпистолярного, публицистического и иного наследия (Платонова, 1997; 2002; 2002а; 2004; 2004а и др.). Однако археологическая мысль того периода развивалась весьма динамично и плодотворно, что и будет показано ниже в ходе изложения конкретного материала.