Читать книгу Русский храм. Очерки по церковной эстетике - Н. К. Бонецкая - Страница 16

Термин «Евразия» восходит к А. фон Гумбольдту, который обозначал им весь материк Старого Света. Этот термин был взят на вооружение и переосмыслен группой русских ученых, оказавшихся в эмиграции в смутное время, последовавшее за революциями 1917 года: «Евразией» лингвист Н. Трубецкой (1890–1938), богослов А. Карташев (1875–1960), культуролог П. Савицкий (1895–1968) и ряд их единомышленников стали называть Россию. За данной дефиницией стоял целый комплекс историософских, геополитических и культурологических идей, касающихся самой сути феномена России, ее прошлого и будущего. Это умственное движение, пик которого приходится на 1920–1930-е годы, получило название евразийства. Монографии, сборники статей, а также периодические издания евразийцев печатались в Софии, Праге, Берлине и Париже.

Историческая ситуация, в которой зарождались евразийские концепции, весьма сходна с той, которую ныне переживает Россия. Крах самодержавной монархии, равно как недавний распад СССР означали столь глубокий сдвиг на всех уровнях бытия страны, что, по-видимому, было бы правомерно говорить о смерти и новом рождении, – о «перевоплощении» себетождественной и неизменной духовной сущности Руси. Но что это за сущность? реальна ли она? и если да, то каковы закономерности ее исторической судьбы, в чем значение только что пережитого страной социального катаклизма и чего можно ждать от будущего? Революционные перемены побуждают к поискам национальной идентичности; попытками самопознания субъекта нации можно было бы назвать и евразийские теории. Евразийское видение феномена России совершается на самых разных уровнях: в учениях евразийцев можно встретить и мистические созерцания, и вполне позитивные, базирующиеся на исторических фактах обобщения, и конкретные рекомендации политикам… В некоторых кругах современной России к представлениям евразийцев относятся весьма серьезно; в последние месяцы евразийские категории все чаще встречаются в политическом дискурсе, исходящем с верхов государственной иерархии. Более того, власть совершает один за другим «евразийские» политические жесты, так что наблюдатель вправе говорить о намечающемся в российской политике евразийской линии. И можно предположить, что огромный научный штат, обслуживающий непосредственно президента Путина, всерьез берет на вооружение учение евразийцев – ради того, чтобы придать евразийству статус новой идеологии, призванной сменить идеологию марксистскую…

Основополагающим для евразийцев был географический факт – огромная территория России, включающая в себя как европейскую, так и азиатскую части. «Русский мир» – это центральный, «срединный мир» старого материка, в своеобразии которого противоречие Запада и Востока преодолено. «Россия не есть ни Азия, ни Европа, но представляет собою особый географический мир», – писал в 1933 году П. Савицкий в очерке «Географические и геополитические основы евразийства»98. Еще раньше это credo евразийцев выдвинул философ Л. Карсавин, заявив: «Россия обладает своею собственною, евразийскою природою, а не европейскою, не античною и не азиатскою, хотя она освоила наследие античной, азиатской, частью и европейской [культуры]» («Ответ на статью Н.А. Бердяева о «евразийцах»», 1926 г.)99. На деле данный тезис евразийцев означал самое резкое отталкивание от культурных традиций Европы, в которых, как считал, к примеру, тот же Карсавин, укоренен русский коммунизм: «Сейчас на первый план выдвигается преодоление европейского яда». В духе О. Шпенглера (в России – К. Леонтьева) евразийцы критиковали европейскую «цивилизацию», массовое общество за стандартизацию и секуляризацию жизни; в противоположность европоцентристской установке они выдвигали представление о «радужной сети» национальных самобытных культур (Н. Трубецкой).

Очевидно, что эти положения евразийцев звучат весьма актуально. В наше время, с его тенденцией к глобализации и повсеместному внедрению ценностей американской массовой культуры, в тезисах евразийцев достаточно заменить слово «европоцентризм» на «американоцентризм». Очень показательна в этом смысле статья Н. Трубецкого 1923 г. «Вавилонская башня и смешение языков». Н. Трубецкой по-своему интерпретирует библейский сюжет о строительстве Вавилонской башни и последующем рассеянии народов: образование множества языков и национальных культур для него – факт глубоко положительный. Согласно Н. Трубецкому, в культуре, «творцом и носителем которой является все человечество», «логика, рационалистическая наука и материальная техника всегда будут преобладать над религией, этикой и эстетикой», так что «в этой культуре интенсивное научно-техническое развитие неизбежно будет связано с духовно-нравственным одичанием»100. Не сквозит ли и в современной экспансии культуры США претензий на ее общечеловечность? Но вот что пишет Н. Трубецкой: «Однородная общечеловеческая культура неизбежно становится безбожной, богоборческой, столпотворенческой [т.е. ее прообраз – Вавилонская башня, «столп». – Н.Б.]». Антитезисом к общечеловеческой культуре для евразийцев является представление о иерархическом культурном космосе, в котором «православная евразийско-русская культура» венчает собой «множественность самобытных культур» (Л. Карсавин, 1926). Весьма распространенная формула нынешних российских политиков «мировой культурный полицентризм» кажется буквально заимствованной из трактатов евразийцев.

Историческую миссию России-Евразии представители евразийства видели в культурном объединении всего Старого Света – Азии и Европы: примирив в себе Восток и Запад, Россия сможет в будущем осуществить и этот великий синтез. Может показаться, что здесь евразийцы следуют за Ф. Достоевским с его тезисом о «всемирной отзывчивости» русского народа и разделяют «вселенский» замысел В Соловьёва. Но в действительности евразийцы гораздо более поверхностно, чем Соловьёв, представляют себе объединительную задачу, стоящую перед Россией. Соловьёв рассуждал о единстве христианского мира на основании единства восточной и западной Церквей. При этом он исходил из метафизического представления о единой Вселенской Церкви, небесным прообразом которой является Божественная София. В конечном счете Соловьёв шел от своего мистического опыта «встреч» с Софией, которые считал абсолютно реальными. Однако в воззрениях евразийцев нет ни метафизики, ни мистики.

Правда, и евразийцы как будто не отрицают того, что в конце концов жизнь народов определяется фактором сверхъестественным. Но их интерес сосредоточен лишь на внешних религиозных формах: сопоставляя разрозненные особенности богопочитания у христиан, мусульман и буддистов, они находят доводы для обоснования близости религий, исповедуемых народами Евразии-России. Так, историк культуры П. Бицилли («Восток и Запад в истории Старого Света», 1922 г.) видит глубокую связь (через иудаизм) христианства и религий древнего Ирана; а поскольку христианство распространялось по тем великим торговым путям, по которым переносились также ислам и буддизм, оно не могло не испытать их воздействия. Очевидным для П. Бицилли было также взаимодействие ислама и католицизма. Испытывая сильную неприязнь к идее единой христианской Европы, евразийцы мечтали о культурном синтезе, базирующемся на примирении самых отдаленных друг от друга (даже не только авраамических) мировых религий, – о синтезе куда более всеобъемлющем, чем тот, который виделся Соловьёву. При этом конкретные религии должны были сохранить своеобразие и одновременно признать ведущую роль русского православия… Как не вспомнить здесь облик храма Христа Спасителя в версии Тона, так напоминающий индо-персидский Тадж-Махал? Кажется, именно тоновский храм является точным архитектурным символом «евразийского» православия101.