Читать книгу Конкурс - Надежда Белякова - Страница 4

Йёльс никогда не переезжал из своей коммуналки. Ни в 37-м году, когда ночью увели отсюда отца и по 57-й статье сделали Йёльса сиротой. Ни тогда, когда после этого «уплотнили» их квартиру, заселив чужими людьми кабинет отца, спальню родителей. Моментально превратив в «густонаселенную коммуналку» эту изысканную квартиру интеллектуала 20-х – начала 30-х годов, стены которой украшали картины даже в коридорах. Квартиру, где любили собираться поэты и литераторы, композиторы и актеры, имена которых стали легендами своего времени, но порой – и забытыми легендами. Густота «густонаселенной коммуналки» определялась длиной очереди в туалет по утрам, клацканием крышек кастрюль и многоголосьем перебранок на общей кухне, и количеством бумажек на косяке входной двери с фамилиями глав семейств, в ней живущих, с цифрами, поясняющими, сколько раз кому нужно позвонить, чтобы дверь открыл именно тот, к кому пришли.

Разномастный рой таких наклеенных вокруг дверного звонка бумажек – первый признак советских коммуналок. Но в 90-х, когда появилась возможность, он приложил все усилия, чтобы разъехаться с соседями – разменять этот безумный Вавилон. И это ему удалось, хотя и ушел на это не один год его стараний и усилий. Здесь же в квартире он обустроил свой издательский редакционный офис в старой части города. В старинном московском особняке на Садовом кольце – мечта, оплаченная судьбой и жизнью! К счастью, старательно выстроенный семьюдесятью годами советской власти тотальный дефицит на все предметы соцкультбыта – от трусов и одежды до автомобиля, в том числе и на книги – позволил ему как издателю успешно реализовывать в первые перестроечные годы свои самые смелые издательские проекты и продавать книги в тот переходный период начала перестройки с весомой прибылью. Благо, что тогда интеллектуальный голод еще не был удовлетворен, слишком много хорошей литературы еще недавно в советской действительности числилось под запретом цензуры. Благодаря чему одновременно и читательский живой интерес был ярок и азартен, как азартен охотник, добивающийся желанной добычи.

Словом, в перестройку Йёльсу удалось организовать свое небольшое издательство. Заказчики, желающие издавать свои книги на волнующие их темы, возникали стихийно, но главное, что возникали. А реже или чаще – все равно! Главное, что они были! Так что дела шли хорошо. И новое лицо юного капитализма широко и приветливо улыбалось. Правда, до своей книги – сборника стихов – руки как-то не доходили.

И так Йёльс жил и работал в своей же бывшей коммуналке, расселенной и превращенной его стараниями в престижную квартиру с евроремонтом в элитном районе Москвы, которая радовала его. Была любима им все прошедшие и в эти годы.

И теперь Йёльс и все, что было пережито в этих стенах, остались один на один. Он точно хранил этому миру особую верность, потому что в его стенах было то, что было главным в его жизни, невозвратным, ушедшим, отнятым навсегда, но само место действия он охранял от перемен. И сберег это, несмотря ни на что!

В тот вечер его подруга, очаровательная женщина лет на тридцать моложе его, осталась ночевать у себя дома. И Йёльс, расхаживая по комнатам с современным интерьером в прежних стенах бывшей совковой коммуналки, по привычке старого холостяка рассуждал вслух, прихлебывая остывший чай из любимой кружки, о прочитанном у соучастников конкурса «Триллер»:

– Эх! Ребятки! Ха-ха! Триллер?! Хм! Молодые! Думают, что триллер – это непременно перестрелка, поножовщина, ужасы застенков в тусклом освещении. Ну, насчет тусклого освещения – пожалуй, я согласен. Но вы бы вкусили ада совковой коммуналки! Вот это был бы триллер! А напишу-ка я сам об этом! А что? И напишу! – подбадривал Йёльс сам себя, словно уговаривая себя сесть за работу.

Начал с того, что сел в любимое кресло и, повернувшись к выключенному компьютеру, уставился в незашторенное окно, все дальше уплывая в свои воспоминания. Пушистый снег за окном сыпался с небес все быстрее и быстрее. Пока не превратился в сплошную туманную белизну перед его глазами. Потом эта все обволакивающая белизна превратилась в белый лист А4, заправленный в старенький «Ундервудъ» бабушки Йёльса. И это нисколько его не удивило. Потому что даже во сне он догадался, что заснул.

Йёльсу снился бабушкин «Ундервудъ» с заправленным белым листом, на котором сверкали солнечные зайчики Одессы лета 1920 года. «Ундервудъ» с Ъ в конце названия, стоявший на плетеном столике, всегда манил маленького Йёльса. И сейчас, торопливо, в ожидании бабушкиного оклика из гостиной, он поглаживал эту самую заветную и желанную, но строго запрещенную для него, малыша, игрушку. Из круглых в металлических ободках клавиш, похожих на кнопки, буквы поблескивали на солнце. А некоторые из букв прямо у него на глазах прорастали навстречу его счастливой детской улыбке незабудками. Из букв К, О, М, М, У, Н, А, Л, К, А эти голубенькие незабудки с удивлением всматривались в маленького голубоглазого, как и они сами, Йёльса, в синей бархатной расшитой узорами тюбетейке, без которой мама и бабушка не разрешали выходить играть во двор на летний одесский солнцепек, и в полосатой крахмальной рубашечке с отложным воротничком, подхваченным синим шелковым бантиком. Вечно развязывающимся на самом интересном месте: когда он почти уже накрывал ярким марлевым колпаком сачка бабочку, во время игры с мячиком или в прятки во дворе, прогулок по набережной. Тот самый атласный бант, который так красиво и терпеливо по несколько раз в день могла завязывать только его мама.

Йёльс с досадой вынырнул из этого сна, сожалея, что не удалось побыть там подольше и что не удалось во сне увидеть маму. И Йёльс уверенно протянул руку к кнопке включения компа.

И он включил свой компьютер. И набрал название своего триллера – «КОММУНАЛКА». Задумался и стал вспоминать. Вспоминать! Как шаман взывает к духам былого, так и он словно извлекал из тьмы прошлого забытые души ушедших времен.

И вспомнилось ему многое. Так, что незаметно и для себя самого он мысленно перенесся в сердцевину теперь уже прошлого века.

Он закрыл глаза – и словно растаяли стены этой же квартиры. И властно проступили сквозь стены пар и чад кипящих кастрюль. Проявилась та, прежняя, густонаселенная коммуналка. И прошлое той густонаселенной коммуналки буйным призраком ворвалось и заполонило пространство, вытеснив евроремонт современной квартиры, издательский офис нового времени. И самого Йёльса, превратив его в призрака-соглядатая своего же былого. Йёльс узнал всю свою квартиру по сантиметру, отчетливо всплыли запахи, звуки квартиры. И застучавшая в висках кровь вдруг преобразилась в бой курантов по радио – позывные тех лет.

Диктор, задорно повествуя, озвучивал текст передовицы новостей о битве за урожай и о том, что жить стало лучше, жить стало веселей. Йёльс машинально поднял руку и прикрутил звук висящего в коридоре динамика. Но тише не стало. Другой – кухонный шум заполнил все пространство. Шум струился из коммунальной кухни, где толпились соседки по коммуналке, готовящие еду, и одинокие бобыли-соседи, употреблявшие в углу кухни свою прозрачную – всегда готовую и неиссякающую пищу своих туманных богов из граненых стаканов. Спешно и громко занюхивая ломтем черного хлеба сивушное послевкусие. Проворно закусывая его бычками в томате из консервной банки, общей для всех участников этой кухонной дегустации. По-домашнему одетые в майки и синие сатиновые трусы, а для солидности – на головах надвинутые на затылок видавшие виды кепки.

Этот переход в кухню дался Йёльсу легко – без усилия, без единого движения. Он сидел в кресле, а воспоминания сами мощным прибоем накатывались на него, разбиваясь друг о друга, быстро сменяя кадры этой его личной кинохроники. Среди кухонного шума и дымящегося пара, вырывающегося из кастрюль, соседки вдруг насторожились. В привычный шум вплелось нездешнее звучание и ритмы другого мира.

И, перекрикивая шум бурлящего кипячения белья на газовой плите, где в кипятке с бульканьем метались простыни и нижнее белье, соседка Катька насторожилась настолько, что ее свежие сплетни ей самой вдруг стали неинтересны. И она смолкла. Отодвинув синие сатиновые семейные трусы и свои розовые панталоны с начесом, она, ловко подцепив половником, выудила из кипящей в тазу лавы белья свой особо любимый совковый голубой атласный лифчик на крупных растрескавшихся от кипячения пуговицах, чтоб не сварился в кипятке и не утратил остроконечности своих задорных форм.

Но так и застыв с ним на вытянутой руке с половником, переспросила другую соседку Маньку:

– Слышь? А? Слышь? Мань! Ну, точно – опять эта пердячая музыка! Дыжас!

– Джасс? Ужас! Опять завел среди дня… И как не боится? Вот напишет «кто – куда и кому надо»! Найдется и на него свой «ухо, горло, нос»! Да, небось привел к себе какую-то кралю. И этим джазом глушит, чтоб мы не услыхали – не догадались. Но от нас не утаишь! Мы бдим: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!»

Манька тоже всегда готова «бдить и бдить», лишь бы не скучать:

– Ишь! Аморалку на дому развел! А че?! Нужно разобраться! От кого он там маскируется? От нас? Кого прячет? – воодушевленно, словно проснулась, раскуражилась Катька.

Тут как раз вплыла в кухню и Эсфирь Давыдовна, бывшая учительница, а с годами пошла на повышение и стала работником Гороно:

– Вот, вот! Товарищи! Смотрите! Принесла для всех – «Моральный кодекс строителя коммунизма», – сказала Эсфирь Давыдовна, развернув плакат «наглядной агитации» и распластав его по своему телу для наглядности по вертикали, словно она и была той стеной, единственно достойной стеной, чтобы нести эту агитацию. – Куда вешать будем? Давно нужно было повесить! А то совсем совесть потеряли! Нет, Мань, сюда не будем вешать! Тут же – расписание, чья очередь полы и сральник мыть! – возразила Эсфирь Давыдовна на вялую инициативу Маньки, показавшей пальцем на место между дверями в коридоре.

Манька с Эсфирь Давыдовной всегда и во всем была несогласная, и потому готова была ей возражать по любому поводу:

– И сюда тоже не годится! Тут «кто и сколько света нажег» и «кто задолжал» на другом листочке висит. Сюда точно никак не годится!

Но Эсфирь Давыдовна – закаленный общественник, без боя не сдается:

– Девочки! Так что же, нам и «Моральный кодекс» повесить некуда? У нас на работе в Гороно выдавали. Много завезли. Я и подумала, что и нам пригодится!

И как дети рады новой игре, так все на какое-то мгновенье оставили свои хлопоты и занялись, споря друг с другом, решать, куда повесить «Кодекс строителя».

И, наконец, в чад и пар коммунальной кухни вплывает аромат «Белой сирени», а за ним вплыла и красавица тех лет – Нонна со своим чайником в руке, чтобы позавтракать и попить горячего модного какао. Ее всегда немыслимо взбитая челка свидетельствовала, что сладкоголосье Элвиса Пресли перелетало через океан перелетной птицей мечты. И никакой «железный занавес» не сможет остановить ее. И волосы безумным взбитым коконом модной прически возвышались на затылке ее гордо посаженной головы. Яркая помада, смело подведенные стрелками глаза, весь ее облик сбивал все привычные стереотипы образа женщины тех лет, словно сама Мэрилин Монро забрела в советскую коммуналку. Небрежно поправляя на плече непослушную бретельку комбинации, она не упустила случая сделать замечание Эсфири Давыдовне:

– Так, так! Эсфирь Давыдовна! Итак, говорите, что в Гороно завезли для просветительной работы среди трудящихся масс «Моральные кодексы строителя коммунизма»?! А вы воспользовались служебным положением, изъяли и утаили от народа и мораль, и кодексы?! Ведь кому-то теперь ни морали, ни кодекса не достанется!!! Вот уже и мораль сделали дефицитом! Скоро мораль из-под полы доставать будем, как ботинки на зиму! Да это, знаете ли, – подрывная деятельность!

Эсфирь Давыдовна побледнела и не на шутку испугалась точности формулировок языкастой Нонки. И она испуганно залепетала:

– Что вы, Нонночка! Я – член партии! Я в жизни нитки чужой не взяла.

Машка, с радостью чуя назревающую драку, тоже вскуражилась и не упустила момент, чтобы съязвить:

– Да уж – не мозг… сразу видно! Бесхозяйственная! Вот именно, лучше бы нитки в дом запасла. Нонка! А кто там у этого нашего Йёльса гостит? А? Знаешь?

– Знаю! – загадочно, набивая себе цену, медленно ответила Нонка, зажигая конфорку под своим алюминиевым чайником.

И как на поживу, забыв недавние распри и про мораль, и про кодекс строителей коммунизма, все сгрудились вокруг Нонки, хранительницы соседской тайны молодого Йёльса. Доведя до кипения степень их любопытства, она не спеша, молча пошла к своей тумбочке на этой кухне. Достала чашку. И только прочувствовав лопатками под своим красным китайским халатом с вышитыми дерущимися драконами, насколько колючими стали взгляды соседок, нацеленные на ее спину под прикрытием вышитых драконов, она медленно повернулась к соседкам. И ответила на застывший в их глазах немой вопрос:

– У Йёльса? Там – не – я! Энт-то точно! А ты, Эсфирь Давыдовна, на свою дверь и кодекс, и мораль повесь! – окончательно парировала Нонка. Уходя в свою комнату, чтобы не ждать на кухне, пока закипит ее чайник.

Нонка услышала, как Машка не смогла упустить «свой выстрел» и выпалила Эсфири Давыдовне:

– А лучше – на сортир, все одно утром в очереди маяться. Вот и почитаем… пока есть че да негде сделать! Не, ну чего вы на меня так смотрите?.. Я ж активистка, в дружине состою, борюсь с хулиганьем и распитием, – затараторила Машка, удивленная, что не встретила солидарности.

Катька отвлеклась от своей кастрюли и тоже решила поучаствовать:

– Ага! Видно, и Кольку своего бесстыжего там и выловила на работе. И прихватила… видимо, плохо лежал! Тоже использование служебного положения пришить можно!

Манька, неожиданно повеселевшая, стала приплясывать дикую смесь чечетки и «Камаринской», весело припевая, затараторила, как частушку, новую байку, оказавшуюся кстати:

– Ага! «Тащи с работы каждый гвоздь! Ты здесь – хозяин, а не гость!» Ча-ча-ча!!!

Сорвав одобрительные возгласы дегустаторов в углу кухни, Манька, ловко отбивая чечетку, объединилась с Катькой. И они напустилась на модницу Нонку, как раз вернувшуюся в кухню за сахарницей и посмотреть, как там ее чайник. Она готовилась идти на работу, и поэтому была с одним подведенным глазом и в кружевной комбинации с наброшенным и небрежно запахнутым красным китайским халатиком:

– Да ну тя! А ты бесстыжая! Прикрылась бы! Срам ведь!

Но Нонна, закаленный боец на коммунальной кухне, резким и прицельным движением зачерпнула деревянной хваталкой нечто из большого алюминиевого чана, в котором кипятилось белье соседки, и, подхватив, достала что-то из нижнего белья.

И, показывая соседкам свой улов – розовый лифчик-побратим того голубого, от которого в этот момент отлетели пуговицы размером в пятак, она ответила, тряся им перед соседками:

– Вот это срам! А это – импорт! – добавила она, показывая изящную бретельку своего роскошного лифчика, одним едва уловимым движением сбросив с плеча свой драконовый халатик.

Аргумент был столь очевиден, что отвечать можно было только тяжелой артиллерией. И она не заставила себя долго ждать. Манька воинственно уперлась в бока и сказала:

– А, импорт?!! Значит, с иностранцами шьешься?! Шалава! А статью помнишь? С Зоей Федоровой, и с той не поцацкались! Не забывай! А ее вся страна знала! Смотри! Допрыгаешься!

Но даже для боевитой Нонки это было чересчур:

– Я – шалава?!! Я – демонстратор одежды в Доме моделей на «Кузнецком Мосту»! Какие иностранцы?! Наши советские художники-модельеры делают модели, а мы – демонстраторы одежды, мы – манекенщицы – их показываем!

Катерине стало не до ее кипящих на плите щей, щедро заливавших брызгами общую плиту:

– Во во! Все без утайки людям показываешь! А что художники, что иностранцы – один черт! Они нам всем что прыщ на ж…!

И тут она выразительно хлопнула себя по заднице и продолжила:

– Тунеядцы! А и на это статья есть! За тунеядство!!! Пора сажать всех художников!

Драка между соседками вспыхнула мгновенно. Дикая, тупая и страшная. Кто-то преднамеренно опрокинул чан с кипящим бельем, кто-то схватился за нож. Мелькнул топор в руках дегустаторов, которым тоже захотелось размяться.

А это время в комнате Йёльса, несмотря на все «праздники любви», доносящийся из кухни воинствующий шум проник в его комнату, заглушая звук крутящейся пластинки.

Йёльс подошел к своей двери. И, прижавшись ухом к двери, стал слушать, пытаясь разобраться, что там произошло. За его спиной в постели лежала обнаженная прекрасная дама. Его Дама. Она была сильно напугана. Его комната с забитыми до потолка книгами книжными полками, поставленными друг на друга на книжные шкафы, была узкой и длинной. О чем он шутил: «Поставить бы эту комнату на бок!»

Громко звучащая заезженная, со скрипом крутящаяся пластинка Луи Армстронга тоже мешала расслышать, что там творилось. «Хелло, Долли!», как назло, стала заедать, прокручивая на месте одну и ту же фразу. Вместо помощника, маскирующего от той реальности радость его свидания, Долли стала врагом, мешающим разобраться, что к чему, чтобы принять правильное решение. Иёльс привычным полужестом поправил пластинку и в ответ на испуганные расспросы жестами изящных рук, украшенных нежно-розовым маникюром: «Что там случилось?», Йёльс смог ответить, что он и сам не понимает, только в недоумении пожал плечами.

А в это время в коммунальной кухне уже разгорелась настоящая драка. Вопли раздавались совсем не шутейные. Но резкий звонок в дверь остудил в мгновение и этот накал страстей. Только что убивавшие друг друга соседи моментально переключились и всей толпой повалили к двери. Предательски долгий звонок сотрясал всю коммуналку.

В холодном и сыром подъезде стояла почтальонша. Она, не отрывая крепкого указательного пальца от кнопки, звонила и звонила. Звонила одним нажимом, потому что ей был нужен именно Йёльс. Среди бумажек у звонка на одной было четко написано: «В. М. Йёльс – один звонок». Почтальонша удивилась – почему так долго не открывают? Ведь жильцов там, в этой коммуналке, что килек в бочке!

Толпа соседок, оставив склоку, повалила по коридору открывать дверь. Открыв дверь, они увидели, что это – почтальонша. Она принесла телеграмму Йёльсу, что было как нельзя более кстати для них. Все тотчас сообразили, что теперь всех их ждет впечатление, которое затмит все предыдущие склоки в коммуналке. И, предвкушая радость первенства в рассказах во дворе будущей свежей сплетни – «как они накрыли и застукали Йёльса за этим делом…», словно шпиона поймали, – скумекали, что телеграмма заставит Йёльса открыть дверь. И тогда вся толпа носителей морального кодекса насладится тем, что раскроет тайну Йёльса. И они увидят и устыдят развратницу на радость всем! Ведь телеграммы положено вручать только в руки после личной росписи получателя-адресата. И тогда все узнают, кого же приводит в свою комнату разрушитель их моральных устоев. Вся толпа билась и стучалась в дверь молодого Йёльса, оттеснив почтальоншу, чтобы быть в первом ряду заветного зрелища, они кричали:

– Открывай, Йёльс! Открывай! Тебе телеграмма!

Ведь как только он приоткроет дверь, покажись только щелочка, уж они-то общими усилиями сразу распахнут его дверь. Все хотели застукать любовников и полюбоваться картиной разврата, которого всем им явно не хватало.

Йёльс и его дама очень нервничали, остолбенев от ужаса перед натиском на входную дверь комнаты Йёльса. Оба были озадачены, что же делать. И вот Йёльс жестами дал ей понять, что он кое-что придумал. Он быстро оделся, чтобы выйти на улицу. Костюм, осеннее – по сезону – пальто. Надел шляпу и залихватски набросил яркий пестрый шарф. Потом встал на подоконник. И осторожно по выступам на каменной кладке стал переползать в соседнее окно на его же этаже, которое, к счастью, оказалось открыто.

Этаж высокий. Ему было очень страшно. И даже теперь старый Йёльс отчетливо вспомнил, как он и тогда всем телом ощущал, как это было опасно. Пару раз он соскальзывал, и сердце старого Йёльса от этих воспоминаний обрывалось и заходилось в тахикардии. Но все же ему удалось ухватиться за водосточную трубу. Он смог залезть на соседский выступ подоконника. Влез в комнату соседей, где пьяный до бесчувствия муж Маньки – сосед с наколкой на руке «закат» и подписью «Коля» – спал непробудным сном на железной кровати. За его спиной красовался гобелен с пьющими у ручья оленями, замершими в недоумении, глядя на проходящего по комнате Йёльса с немым вопросом: «И как нас сюда занесло?»

На цыпочках Йёльс пробрался через соседскую комнату, радуясь, что жена Кольки застряла в коридоре у его же двери. И пока вся толпа штурмовала и пыталась высадить дверь в его комнату, он выскользнул в коридор. И, оставаясь незамеченным ими, из коридора прошмыгнул в незапертую входную дверь. Стараясь не производить лишнего шума, он не стал закрывать входную дверь, а лишь прикрыл. Это с любопытством и сопереживанием наблюдала стоящая в стороне от соседей в уже разорванном халате и со смятым начесом Нонна, прикладывающая медный пятак к потемневшему подглазью. Йёльс так же настойчиво, как до того почтальонша, стал звонить в дверь коммунальной квартиры, упорно делая звуковую комбинацию: три длинных и один короткий звонок – позывные Нонки, ее звонка. Нонка, быстро сообразив, что к чему, бросилась к двери. И с возгласом наигранного удивления открыла по-осеннему одетому Йёльсу входную дверь. Сама в изумлении глядя на него, как это ему удалось. Но толпа была слишком увлечена и не хотела отлипать от двери комнаты Йёльса. Йёльс хлопнул дверью как можно громче. Все оглянулись и изумились тому, что на пороге оказался Йёльс, как бы вернувшийся с улицы. И что оказалось, что Йёльса вовсе не было дома. А значит, и с развратом – полный пролет! Что особенно обидно! Йёльс, наслаждаясь победой, громогласно обругал оторопевших соседей:

– Полная квартира бездельников!!! Тунеядцы! А дверь открыть некому!!! А что здесь за цирк у моей двери? Если повредили, то с каждого взыщу! В товарищеском суде разбираться будем!

Соседи, почуяв явный перевес, тотчас разбежались по коридору: кто – обратно в кухню, кто – по своим комнатам. Только Нонка чуть задержалась, прыская от смеха, увидев, что он обут в свои тапочки. Но, подмигнув ему подбитым глазом, тактично повернулась и пошла к себе до того, как он открыл дверь своей комнаты. И теперь он спокойно открыл свою дверь, обернувшись, чтобы с благодарностью вполголоса сказать Нонке:

– Спасибо!

Когда он приоткрыл дверь, увидел, что там – замершая и побледневшая от ужаса, натянувшая до глаз одеяло и вжавшаяся в стену его возлюбленная.

«Ее расширенные от ужаса глаза…», – напечатал старый Йёльс и с удовольствием, широко раскинув руки, потягиваясь, откинулся на спинку кресла, стоящего в той самой комнате, десятилетия спустя описанных им событий. Он вспоминал те испуганные, огромные от страха глаза. Запах ее духов. Правда, никак не смог вспомнить ее имя. Потом собрался и допечатал эту историю и поместил этот текст в базе сценариев для прочтения всеми участниками конкурса «Триллер».

Йёльс засмеялся, вспоминая о той давней истории его вынужденного джентльменства. И смех его отозвался гулким эхом по большой пустой квартире, той самой бывшей коммуналке. Тут вдруг с досадой понял, что так и не смог вспомнить, как звали Прекрасную Даму, ради которой он решился тогда на ту смертельно опасную авантюру.

«Что ж, столько лет прошло!» – подумал он, глядя на дисплей. И тут он заметил, что на конкурсе «Триллер» появилась новенькая – с нежным ником «Миралинда». Ее аватарка появилась на дисплее. Он не удержался и, со свойственной ему язвительностью приветствуя ее, пошутил: «Неужели и Вы, сударыня, с таким поэтическим ником «Миралинда» будете писать триллер?» Дальше, как обычно на форумах, – слово за слово… вот и общение. Шутя играют словами ненаписанных романов и стихов. Но неожиданно Миралинда извинилась за то, что ей сейчас придется отключиться – неотложные дела зовут. Йёльс почувствовал сожаление, что пришлось прервать общение. Это странное общение, по его понятию, на виду у всех в виртуальном пространстве.