Читать книгу Другая я. Рассказы - Надежда Флайг - Страница 3

В 1989 году мне было 12 лет. Мы с моей подружкой Ленкой любили ходить в летнее кафе «Прохлада» рядом с нашим универсамом. Там продавали самое вкусное мороженое. На развес. 28 копеек за 100 грамм. Такое, знаешь, цвета крем-брюле. Хотя может это и было крем-брюле с прослойками из замороженной сгущенки или карамели. Никогда и нигде, ни в детстве, ни потом, я не ела такого вкусного мороженого. Мы брали по 250 грамм в железные креманки на толстых ножках. Там всегда была очередь. Однажды в той очереди стоял мужчина. Удивительно… Я уже не помню лица своей бабушки, молодые лица своих родителей… А того мужчину вижу как сейчас.

Сначала он заинтересованно смотрит на меня. Когда я это заметила, начинает мне улыбаться и даже подмигивать. Я очень смущаюсь. Но мне приятно. Потому что рядом стоит Ленка. Но ему понравилась я. Хотя в большинстве случаев все начинают интересоваться сначала ею. И мне непонятно, почему я всегда в тени. Ведь я наконец-то сама себе нравлюсь. Мне идут джинсы, которые я подворачиваю до середины икры. Мне так идет эта прическа из двух хвостиков. Поэтому я недоумеваю, ну почему звезда в нашей паре моя подружка. Наверное, потому что она умеет смело смотреть в глаза. А если надо, нагло отвечать и постоять за себя. В ней чувствуется бунтарство. Свобода и дерзость, которые хочется покорить.

А я не умею даже защищаться. Зачем. На меня никогда не кричат дома и не обижают. Я очень послушная и приличная девочка. Мои родители страшно не одобряют моей дружбы с Ленкой. Но она – то единственное в моей жизни, за что я вступила в противостояние с ними.

Ленка даже не видит, как тот дяденька мною интересуется. Я наконец-то чувствую себя более привлекательной, чем она. Но мне как-то неудобно и страшно от того, что я пару раз улыбнулась ему в ответ. Пока мы стояли в очереди, а потом если мороженое, он не сводил с меня глаз за одним из соседних столиков.

Ленка живет ближе к «Прохладе». Мы доходим до ее пятиэтажки, и она скрывается в подъезде. А я иду дальше. В горку, к своему дому. Я уже заметила, что тот мужчина шел за нами. Теперь он догоняет меня и начинает разговор. Внутри что-то ухает вниз. Мне приятно, что он меня догнал, но я чувствую неправильность этой ситуации и неловкость от нее. И где-то в глубине скребется тревога, словно щенок пытается открыть лапой закрытую дверь. Внутренний голос все настойчивее повторяет «иди домой», «не разговаривай с ним». Но вместо этого я иду вместе с ним в сторону зарослей высоких кустарников у одной из серых панельных пятиэтажек. Когда он предлагает пойти в эти заросли, я почему-то иду снова, хотя внутри все кричит «беги». Он толкает меня на землю, я падаю. Но чей-то скрипучий крик из окна на первом этаже «ах ты шалава, проститутка, ни стыда, ни совести, развелось вас тут!» подбрасывает меня с колючей травы и веток и заставляет выбежать на дорогу, по которой люди снуют со своими сумками в универсам и обратно.

Мужчина бежит за мной. Он кричит «Оксана! Оксана!» Я останавливаюсь. Не знаю зачем. Словно покорная овца. Девочка, которая не умеет сказать «нет». Меня трясет от стыда, страха и чувства вины за что-то. И я опять не понимаю, почему остановилась. И почему дала ему адрес, который он, не торопясь, записал огрызком простого карандаша в какую-то маленькую засаленную записную книжку.

Я побежала домой. И лишь взлетев на свой третий этаж, в ужасе осознала, что не догадалась выдумать какой-нибудь адрес, а назвала ему свой настоящий…

Меня знобит. Я с тревогой смотрю на Галину. Сочувствие в ее глазах помогает мне продолжить.

– Потом я целый год вздрагивала от звонка в дверь и пугалась непонятных писем в почтовом ящике. Я начинала волноваться, когда учителя в школе, как мне казалось, как-то странно на меня смотрели. Боялась, что он напишет родителям. Или придет и расскажет, что я сама пошла с ним в те заросли. Я знала, что каждый скажет мне: «Сама виновата. Ты же могла отказаться. Но ты пошла». Я чувствовала себя грязной и недостойной ни сочувствия, ни жалости. Потому что была уверена, что не получу их. Сейчас я знаю подходящее слово тому, как тогда себя на самом деле чувствовала. Словно изнасилованной. Хотя этого не случилось. Спасибо той бабке, сидевшей у окна. Ее, неувиденную, я тоже боялась. Думала, она запомнила меня и теперь, если встретит в том же универсаме или «Прохладе», ткнет в меня пальцем и назовет шалавой. Поэтому я месяц не ходила той дорогой.

У меня начинает болеть горло, я уже устала, но хочу проговорить все, до конца.

– Я не понимаю, почему, если внутри все сопротивлялось и кричало, я все равно шла с ним? Почему почувствовав дискомфорт внутри, не могла просто сказать «нет»?! Или хотя бы убежать?!

Я жду, что Галина здесь и сейчас объяснит, что со мной было и есть не так. Ведь я и в свои почти 30 не могу говорить «нет». Пусть она даст волшебную пилюлю, которая научит меня не заискивать и не заглаживать вину за свои редкие отказы.

2005 год

Я познакомилась с Игорем в кафе нашего офисного центра. Здания, бывшего когда-то большим советским учреждением. Странно, что за целый год моей работы в нем я ни разу его не встречала.

Был вечер пятницы, и мы с коллегами шумно ввалились в уже полутемное помещение. За одним из столиков у барной стойки Игорь скучал с бутылкой пива. Я увидела его и замерла. Потому что еще никогда в обычной жизни не встречала таких мужчин. Я думала, что такие они ходят по киностудиям или подиуму. Поймала себя на мысли, что стою как дура и таращусь на него, и это может броситься в глаза. Некоторые мои коллеги поздоровались с ним. Это меня обеспокоило и успокоило одновременно. Это значит, нас могут познакомить. И что?

Мы сдвинули три белых пластиковых стола. Кто-то пригласил Игоря подсесть к нам. Я старалась не показывать свой интерес. Лишь изредка скользила взглядом по его смуглому лицу, но в основном рассматривала плечо его темно-серого пиджака напротив меня. Игорь понравился мне еще больше, когда я поняла, что он относится к тому редкому типу красивых людей, которые ведут себя так, словно не знают о своей привлекательности.

Он почти не смотрел на меня. Я ощущала смутную тревогу, но игнорировала ее и пыталась привлечь к себе его внимание. Из-за этого мой высокий голос звучал еще звонче и в какие-то моменты напоминал ведущих из почти забытой «Пионерской зорьки». Я обхватывала бокал с пивом «Балтика 7» обеими руками, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Доесть салат «Столичный» из прозрачной коробки после того, как Игорь подсел к нам, не удалось из-за страха выронить вилку. А еще очень хотелось курить.

Когда кафе в офисном центре закрылось, мы решили продолжить отмечать наступление уикенда в парке неподалеку, в одной из избушек шашлычной. Игорь пошел с нами. Я по-прежнему пребывала в изумлении от его внешности и от того, что, видимо, у него никого нет. При мысли, что у меня могут быть шансы, внутри сжималась и разжималась какая-то пружина.

Все семейные коллеги давно разъехались к своим женам и мужьям. Остались только те, кто не знает, куда идти, и не хочет проводить пятницу впустую. Пахло ночным холодом, чужими шашлыками и приближающимся дождем. В избушке Игорь уже сидел рядом, держал меня за руку под столом и слушал весь пьяный бред, что я несла. А я смотрела на него и сходила с ума от того момента, когда невозмутимость лица нарушала улыбка, робкая и снисходительная одновременно.

Утром мне было плохо, потому что, перебрав, я становлюсь крайне громкой и окончательной дурой. Из ямы осуждения и стыда за себя вытаскивало сладкое предвкушение романа. Потому что Игорь, кажется, взял мой номер телефона.

Так все выходные меня и мотало словно на качелях. В самую нижнюю точку – отвращения к себе за то, что напилась, а потом снова вверх – в надежду на то, что может все было не так уж и плохо и Игорь позвонит.

Он не позвонил.

Всю следующую неделю я пыталась его встретить. Как бы случайно. Поэтому без конца ходила курить. И каждый вечер, уходя с работы, заглядывала в кафе на первом этаже.

Нет, я не влюбилась. Я говорила себе, что, мол, испытываю эстетическое удовольствие, глядя на Игоря. Любуюсь, в общем.

То, что он не очень высокого роста и недостаточно фактурный для того, чтобы сделать карьеру модели, давало мне смелость представлять себя рядом с ним. Потому что с почти идеальным и успешным и вообще самым-самым я себя не вижу. Буду честной. Я даже не смотрю в сторону таких. Боюсь того, что они не заметят меня. Нет. Не так. Они замечают меня. На время. Но что с того? Все происходит по одной схеме. Замечают, а потом настолько быстро теряют интерес, что от этого становится только хуже.

В пятницу вечером мы с коллегами традиционно завернули в бар нашего центра и встретили Игоря. На этот раз он сидел и словно ждал кого-то. Внутри все радостно затрепетало, потому что я решила, что он здесь из-за меня. Ложное предчувствие взаимной влюбленности спустило тормоза самоконтроля, и я напилась. Еще сильнее, чем в прошлый раз. Не помню, как мы оказались у него. С утра я увидела, что он живет с родителями в старом доме с высокими потолками, в квартире, которой нужен был ремонт еще лет 15 назад.

Именно из-за Игоря я решилась пойти к психологу. Потому что спустя месяцы странных с ним отношений не могла понять, что держит меня рядом с алкоголиком и игроманом, в которого я даже не влюблена. Я не люблю ни эту гладкую смуглую кожу, ни эти карие до черноты глаза с длинными ресницами. Мне нравится на это смотреть и вроде как хочется, чтобы это стало моим. Но он остается мне чужим, а я чужой ему. Я почти ничего про него знаю – мы мало разговариваем друг с другом. Вернее, говорю в основном я. Он внимательно слушает. Пока мы вместе пьем. А после едем к нему домой. Иногда нет. И я не знаю, от чего мне хуже. Когда приезжаю к нему и мы стараемся, чтобы с утра я ушла, не столкнувшись с его родителями. Или когда я, сидя в одиночестве на трамвайной остановке в полночь, вызываю себе такси, а он уже пошел домой пешком. Мутный тип, странный, непонятный. Просто красивый. Но каждый раз, когда он появляется в поле видимости, я веду и чувствую себя так, словно мы можем стать парой.

Когда я пришла к Галине, то хотела для начала прекратить давать Игорю в долг. Спустя несколько сессий я перестала искать с ним встреч. Оказалось, если я не пытаюсь его найти, мы не сталкиваемся ни в коридорах, ни в кафе, ни в курилке здания, в котором работаем.

1982 год

Типичный советский Дворец спорта. Такой есть в Уфе, Барнауле, Казани и других городах. Мы с папой гуляем у Горьковского. До того, как закрытый город Горький снова станет как до революции Нижним Новгородом, меньше 10 лет. Десятилетие – временная песчинка в масштабах истории, но она сотрет всю прежнюю жизнь. Клумбы, к которым мы с папой приходим летними будними вечерами в эпоху застоя, в 90-е станут неухоженными газонами. А сейчас на них выложены цветочные узоры. Мне они кажутся невероятной красотой. Даже не верится, что это дело рук людей, а не каких-нибудь волшебников или хотя бы сказочных гномов.

Я подолгу брожу вокруг небольшой горки, обсаженной невзрачными пастельно-зеленого цвета растениями. Папа говорит, что это декоративная морская капуста. Я ему верю. Цветы и правда выглядят немного как капуста с острыми толстыми листиками, похожими на алое. Я удивляюсь про себя, что такая мерзкая на вкус морская капуста из консервных банок может быть такой красивой. А как же она растет рядом с Дворцом спорта на земле? А не в море? Но папа не мог ошибиться. Наверное, это я неправильно понимаю.

Мы часто ходим сюда весной и летом. Потому что Дворец спорта всего в паре остановок от нашего дома. Папа любит ходить пешком. И я тоже. Мама нет. Она с нами не ходит. Меня это не огорчает. Папу, наверное, тоже. Нам хорошо вдвоем. Я иду с ним за руку и чувствую себя в абсолютной безопасности. И я уверена, что так будет всегда.

Я ощущаю себя маленькой частью папы. Поэтому, когда я без него, мне плохо. И я хочу, чтобы вся моя жизнь была одним сплошным летним вечером, когда мы бродим вместе вокруг разноцветных клумб. Он приноравливается к моим маленьким шагам. Говорит на моем детском языке. Мне тепло и уютно только рядом с ним.

В кабинете психолога

Галина в очередной раз закидывает назад свои длинные, почти до пояса волосы. В первую нашу встречу я подумала, что она волнуется. И мне это очень понравилось, потому что будто бы сблизило с ней. Неужели психологи умеют волноваться?! Но потом я поняла, что это просто привычка. Никак не связанная с волнением.

Как, например, у меня есть привычка со всем соглашаться, даже если соглашаться совсем не хочется. Кипеть внутри, но продолжать делать вид, что все в порядке. Терпеть, одним словом. Я считаю это своим достоинством. Потому что умею выключить эмоции и чувства и ждать, когда наступят лучшие времена. Обнадеживая себя заученными «потерпи еще немного», «все ждут, и ты подождешь», «хочется-перехочется» и «много хочешь – мало получишь».

– Оксана, о чем ты хочешь поговорить сегодня? – спрашивает Галина и готовится внимательно слушать.

Мне отчего-то становится неудобно и даже хочется уйти. Может все-таки не стоило? Ведь мы уже решили ту проблему, с которой я изначально пришла. Я не даю больше Игорю денег в долг. Нет, он всегда отдавал, когда отыгрывался. Но самое неприятное было в том, что часто я отдавала ему последние. Сама залезала в долги, потому что не знала, когда он вернет. Не угадаешь же, когда повезет и автомат нехотя отсыплет монеты…

Ведь так хочется быть хорошей, доброй и понимающей. Порой даже неважно в чьих глазах – случайного любовника, непосредственного начальника или кондуктора в трамвае. Желание настолько отчаянное, что начинаешь действовать во вред себе.

Перестав давать Игорю в долг, я избавилась от тревоги накануне первого числа каждого месяца. Именно в этот день я расплачиваюсь с хозяйкой квартиры.

Что мне еще-то нужно? Зачем я снова в кабинете психолога?

Но все-таки правильно сказала моя приятельница Надя, которая и порекомендовала мне Галину. Психотерапия тот самый хороший наркотик, на который подсаживаешься, когда видишь результат.

Не быть хорошей во вред себе…

Я набираю в два дыхания носом воздух, и это слышно. Так всегда делает мой отец, когда волнуется.

Наконец я проговариваю то, о чем никто не знает. Да и сама я поняла это не так давно.

– Меня рвет, если я злюсь.

Галина не удивляется. Уже хорошо. Значит я не сумасшедшая.

– Раньше я списывала это на кишечные инфекции. Думала, что желудочно-кишечный тракт мое слабое место. Как у кого-то спина или зубы. Но потом заметила закономерность. И поняла это совершенно точно, когда пару раз меня вывели из себя особо нервные клиенты и я блевала в своем кабинете в цветочный горшок.

– Ты часто злишься?

– Нет, очень редко, – быстро отвечаю я, словно хочу оправдаться. – Как только я это отследила, то просто не позволяю себе. И даже решила, что может это мне такое наказание за мою злость или раздражение на кого-то. Потому что мне просто нельзя злиться. Вот меня и рвет каждый раз, если переступаю какую-то черту.

– Тебе кто-то сказал об этом? Что тебе нельзя злиться?

– Ну… мои родители. Не знаю, говорили ли они мне об этом. Может и не говорили. Хотя… – мысленно отматываю назад пленку своей жизни. – Каждый раз, когда я начинала злиться или беситься из-за чего-то, мама высмеивала меня за это. Ее замечания раздражали еще больше, но я не могла ответить. Ведь на маму нельзя злиться. И грубить нельзя. Хотя очень хотелось оборвать ее издевки резко и обидно, чтоб она перестала. Но я давила это в себе и проглатывала. Словно ножи глотала. И свою злость, и ее насмешки.

Ненадолго задумываюсь, прежде чем погрузиться в новое воспоминание.

– Я и правда не помню ни одного раза, чтобы родители при мне ругались. При мне они только отпускали в адрес друг друга пренебрежительные колкости. Это выглядело так, словно они совсем не уважают друг друга.

Только однажды. Я уже была подростком. Случайно подслушала их ссору. Рано утром. В выходной. Проснулась от злого шепота родителей в комнате отца. Я расслышала его фразу, ядовито брошенную матери: «Да кому ты такая нужна!» Видимо, она заплакала. Потому что сдавленно сказала «оставь меня», когда выходила из его комнаты. Наверное, он пытался схватить ее за руку.

Такой эпизод похоже был не единственным. Эта его фраза… И мне кажется, – я говорю очень медленно, словно осмысляю произошедшее много лет назад лишь в этот момент, – что тогда я восприняла ее так, словно отец сказал ее не моей матери, а мне.

1982 год

Мы живем в маленькой квартире. 20 квадратных метров на втором этаже желтого домика так называемой народной стройки. Вокруг дома растут яблони и вишни. А в палисадниках кусты малины, смородины и крыжовника. Напротив дома – сараи. Наш сарай в последнем, третьем ряду. Четвертый ряд – заброшенные. Построек уже нет, только заваленные ветками и поросшие травой ямы подвалов. Родители строго-настрого запретили мне подходить к ним, потому что там можно провалиться. Но я бегаю тайком с приятелями из соседних домов. Замирая от страха, в летние сумерки, мы стоим у развалин и рассказываем про них страшные истории. Мне пять лет, я самая младшая. Мне сыкотно от страха и от своей храбрости, что я с ребятами постарше нарушаю родительский запрет.

Но мы ходим сюда не часто. Потому что здесь любят околачиваться дети из многодетной семьи алкоголиков. Они не боятся и рыскают в поисках чего-нибудь съедобного или того, что можно продать. Человек пять-шесть, худые, оборванные как беспризорники, со злыми, голодными глазами. Говорят, что они мучают бездомных животных. А по отношению к нам, детям из благополучных семей, ведут себя как свора брошенных собак. Смотрят с презрительной ненавистью и всегда готовы броситься, заметив намек на пренебрежение или страх перед ними.

Поэтому каждый раз, когда я их вижу, что-то внутри меня шепчет благодарности за то, что у меня мои мама и папа. И мы живем в чистой квартире с целыми окнами и мебелью. У нас даже есть ковролин на полу. Мама говорит, что согласилась на эту маленькую квартирку при обмене именно из-за напольного покрытия. Он какой-то иностранный, мягкий и теплый, с черно-красно-оранжевым орнаментом на белом фоне. И ни у кого такого нет, потому что непонятно, где прежние хозяева достали такой, – так мама говорит. У нас даже ванна есть на кухне. Родители сделали. Потому что в наших домах ванные не были предусмотрены планом. И все соседи ходят в общественную баню.

В комнате между моей кроватью и папиным раскладным креслом стоит громоздкий радиоприемник на тонких, готовых разъехаться в стороны ножках. А на нем магнитофон «Маяк», в котором крутятся две катушки с коричневой пленкой.

Папа включает его по праздникам. У него записаны песни АББА, Бони М, Льва Лещенко и Муслима Магомаева. А еще отрывок из фильма, когда пьяный дяденька заходит в лифт, здоровается с собакой, а потом попадает в чужую квартиру на Новый год. Не знаю, как папе удалось это записать с телевизора. Не помню. Наверное, я еще не родилась.

К родителям очень редко кто-то приходит. Но когда это случается, папа включает магнитофон, в квартире становится громко и весело. Родители вместе с друзьями ходят курить на крохотную кухню и оставляют меня в комнате. Я крадусь за ними, смотрю через пластиковое стекло двери с засохшими подтеками белой краски на то, как они оживленно болтают в клубах дыма, и решаю, что когда вырасту, тоже буду курить.

Я люблю, когда у нас шумно и играет музыка. Мне становится легко и беззаботно, как взрослым. В такие дни в мою кровь словно тоже попадает несколько капель алкоголя. Я начинаю дурачиться, и родители меня не останавливают.

После праздников мы ходим сдавать пустые бутылки. Папа загружает их в серый мешок из жесткой колючей ткани и вешает его себе на плечо, как Дед Мороз. Я бегу следом за ним. Мне смешно, потому что папа идет, слегка покачиваясь, и бутылки в мешке звенят. С мамой в такие дни можно шутить. Она лениво суетится вокруг папы и одергивает меня, чтобы я не толкнула его случайно, а то он упадет и разобьет все бутылки.

Сначала мы проходим наш квартал домов народной стройки. У каждого подъезда по деревянной покосившиеся лавочке и палисадник с мальвой и золотыми шарами выше меня ростом. Дома выглядывают окнами из-за деревьев вишни и яблонь. Я рву цветы на обочине. Нежно-сиреневый цветок цикория не поддается, я тяну изо всех сил, и наконец он у меня в руке вместе с корнем. Солнце светит в спину, и у меня длинная тень. Я расставляю ноги, чтобы восторженно замычать от их длины на растрескавшемся асфальте.

Мы идем в другой район. Не такой, как наш. Там красные трехэтажные кирпичные дома и хорошая детская площадка. Мы ходим на нее с папой и часто стоим очередь, чтобы покачаться на качелях. А еще в одном из домов есть волшебное окно. Угловое на третьем этаже. На Новый год из него видно самую красивую елку. Мы иногда специально приходим с папой по вечерам смотреть на нее. Вернее, на огоньки какой-то совершенно невероятной гирлянды. А в другое время года там на подоконнике стоят два цветка. Жених и невеста называются. Невеста с белыми мелкими цветочками с острыми лепестками, жених – с фиолетовыми. Тоже красиво.

Прием посуды в следующем квартале домов народной стройки. Мы стоим в очереди в полуподвальное помещение, в котором пахнет прокисшим вином и пивом. На кассе сидит женщина в грязном сером халате, на руках засаленные тонкие перчатки без пальцев. Рядом с ней пара неопрятных тусклых мужиков. Я жмусь к папе. Мне здесь не по себе. Но я все равно люблю ходить сдавать бутылки. Потому что потом мы идем в магазин и мне покупают пирожное «картошка» за 22 копейки. Это самое вкусное пирожное. Вкуснее только орешки со сгущенкой, которые мне иногда везет поесть у кого-нибудь в гостях.

2005 год

– Так что ж ты раньше не сказала?

Мы стоим в пустой курилке. Игорь смотрит на меня совсем без эмоций. Без удивления, осуждения или недоумения. Ничего. Ноль. Мне интересно, он вообще умеет что-то чувствовать? Наверное нет. Его красивое лицо словно маска на венецианском карнавале. Ничего не выражает. Он даже оргазм испытывает никак. Молча. Просто содрогается всем телом и быстро откидывается на спину.

– Я думал, что раз ты в такой фирме работаешь, то у тебя все в порядке с деньгами. Извини.

Он верит сигарету в руках.

– Я помню, сколько тебе еще должен. Я отдам. Ты же знаешь.

Мне показалось или нет, что, подняв взгляд от сигареты, он посмотрел на меня с нежностью? Словно погладил своими нереальными ресницами.

Меня отпускает неловкость из-за отказа давать денег в долг. Хотя мы и проиграли эту ситуацию с Галиной, и я даже написала себе на бумажке текст, который мне комфортно говорить, и выучила его наизусть. Игорю я его не проговорила, а выпалила, словно рюмку водки в себя опрокинула. Так же как после наспех выпитого алкоголя, внутри было мерзко. Но своим удивлением тем, что я могу испытывать материальные затруднения, он словно нажал на невидимую кнопку, и по телу разлилось воодушевление от своей крутости. Вот я какая. Посмотрите. Никто ничего не подозревает.

Игорь думал, что я прилично зарабатываю. Ну как же, я – начальник отдела. Только это так в визитке написано и в должностной. Зарплата моя на две копейки больше, чем у менеджеров. Мой начальник знал, чем мое самолюбие купить. Назвать груздем, чтоб я больше на себе везла. Другие думают, что у меня от мужиков отбоя нет и все выходные расписаны на два месяца вперед. Но только вот те, которые крутые и успешные, словно хорошие гончие на охоте, чувствуют, что лиса только следы путает.

Но все-таки какой же я смогла выстроить себе фасад. Молодец. Все как хотелось. Красивый, высокий, с лепниной и колоннами. С растяжкой над входом: «У меня все супер!»

И ты мне, Игорь, постольку поскольку. Для антуража. Что у меня все есть. И работа, и карьера, и деньги, и мужик. Все как у людей. У успешных людей.

В кабинете психолога

– Мне кажется очень странным, что я почти ничего не помню про свое вполне себе благополучное детство. Я уже начинаю думать, ну может со мной что-то не так? Ведь большинство вспоминает о детстве с удовольствием. И вообще, беспечная пора, бла-бла-бла.

– Давай посмотрим, – кивает Галина.

Я начинаю блуждать в своих воспоминаниях и пытаюсь найти именно те, что подтвердят словосочетание «счастливое советское детство».

– Помню, как смотрела в детстве программу «Время». Когда показывали западных полицейских, избивающих демонстрантов. Я так радовалась тому, что живу в Советском Союзе. Ужас от жестокости западного мира смывался чувством облегчения и ощущения безопасности, что в СССР такое невозможно.

У мамы везде был блат, потому что через нее проходили подписные издания. Книги тогда были в моде. А хорошие – дефицитом. В 80-е же модно было не столько читать, сколько иметь всего Дюма, например, за стеклом на книжной полке. Ну, примерно, как сейчас крутой мобильник. Ты сама, наверное, прекрасно помнишь. Благодаря блату у нас дома были всякие недоступные простым людям продукты.

На меня никогда не повышали голоса. Да и не ругали толком. Вот и непонятно. По словам отца, у нас очень благополучная семья. Он все время это твердит. Но я чувствую, что за тем, о чем помню, есть что-то еще, о чем стараюсь не думать.

– Но что-то ты все-таки помнишь?

– Есть несколько эпизодов. Да.

Я погружаюсь туда. В начало 80-х годов.

Мужской туалет. Стены выкрашены краской такого цвета, от которого не хочется жить. Папа ведет меня к дырке в полу, почему-то сделанной на возвышении, мимо мужчин, стоящих лицом к стене, и закрывает мне ладонью глаза. Но боковым зрением я вижу, что они оборачиваются на нас.

Мы выходим на улицу. В женский туалет стоит очередь. Мне кажется, что все женщины недоуменно смотрят на меня и на папу. А дети – насмешливо. Я боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, и хочу быстрее убежать и пойти гулять по набережной. Где меня никто не видел выходящей из мужского туалета.

Мне 5 или 6 лет. И всегда, когда мы по воскресеньям гуляем с папой, я хожу с ним в мужской туалет. А если мне не надо, то стою рядом с ним. Папа боится за меня. Поэтому велит стоять рядом с мужским. Мне неприятно и неловко от взглядов дяденек, которые идут в туалет. Мама с нами никогда не гуляет. Не знаю почему. Когда мы возвращаемся домой, она просто спит или лежит на диване перед телевизором.

Я не знаю, что тогда чувствовала. Чувствовала какую-то неправильность. И что маме, наверное, важнее и интереснее лежать на диване.

Я перевожу взгляд на Галину.

– Нет, подожди-ка, сейчас я смогу сформулировать. Мне казалось, что она словно избавилась от меня. Да. Отвергла. Потому что в детстве я помню только отца. Он всегда был со мной. Собирал, водил, забирал меня из садика и школы, кормил, укладывал спать. Он даже научился плести косички. Я любила, когда он это делал. Осторожно и ласково. Мама нещадно раздирала спутанные волосы и на мое хныканье говорила: «Терпи, казак, атаманом будешь». Я никогда не понимала, при чем тут казаки и я. И зачем мне, девочке, становиться атаманом. Со временем матери было все меньше и меньше в моей жизни. Ее роли выполнял отец. Он утешал меня, когда я плакала. Мать же или делала вид, что ее это не касается, или стояла напротив и смотрела как чужая. Потом она уже казалась лишней в наших с ним отношениях.

Я прощаюсь и уже собираюсь уходить. Подхожу к двери.

– Да, я как-то совсем забыла. Когда мы переехали в другую квартиру, отец спал со мной в одной комнате.

– Но не в одной кровати?

Мне становится не по себе.

– Нет.

1981 год

Папа везет меня на санках. Я смотрю на снег, который кажется волшебным в темноте, выставляю руку, чтобы зачерпывать его, словно воду, когда катаешься на лодке. Он сверкает и кажется чудом. Мы возвращаемся домой от кинотеатра «Современник». За ним есть горка, на которую приходит кататься вся округа. Там всегда свалка из детей, ледянок и картонок. Большие мальчишки на своих длинных ногах катаются стоя. Это катание выглядит бесшабашным и опасным. Я на санках – подальше, с краю, там, где никто не полил водой, чтобы получился лед.

Папа ходит взад-вперед. В коричневом пальто, мохеровом кусачем шарфе и шапке-ушанке. Шапка сидит высоко на голове. Если ему становится совсем холодно, он развязывает уши. И становится похожим на Деда Мороза. Я представляю себя рядом с ним Снегурочкой.

– Оксанушка, пойдем домой. Уже достаточно, – ласково зовет меня папа. Я, конечно, еще не накаталась, но послушно подхожу к нему. Родители любят повторять, что я послушная, а еще у меня толстая коса. Мама добавляет, что у меня нет терпения и что я упрямая. Это в общем-то все, что я пока про себя знаю.

Папа не спеша идет через район красных кирпичных домов. Когда подходит к нашему кварталу, останавливается под фонарем и смотрит на медленно кружащиеся в электрическом свете снежные хлопья. Я ужасно хочу пить. Сначала засовываю себе в рот заледеневшие варежки. Потом воровато поглядывая на папину спину, сгребаю со своих валенок снег и ем его, сплевывая черные ворсинки. Я знаю, что снег с дороги есть нельзя. Он грязный. Я наблюдаю за снежинками и смотрю снизу вверх на папу, кажущегося огромным в свете фонаря. Черное небо и белый искрящийся снег. Чувствую себя как в сказке. И в полной безопасности.

2006 год

С тех пор, как я перестала искать встреч с Игорем, он пропал. Словно и нет его в нашем офисном центре. Как весь тот год, что мы не были знакомы.

И не то чтобы я скучала. Нет, мы, наверное, вместе скучали. Как два ребенка, которых шапочно знакомые друг с другом родители посадили рядом на елке. В надежде на то, что они смогут подружиться. И говорить не о чем, и отсесть друг от друга неловко.

Я не скучала. Я ощущала внутри себя пустоту, которая поглощала меня, укрепляя чувство собственной ненужности. В один из таких дней я написала Игорю смс. Он быстро ответил. Наверное, тоже сидел и скучал.

Это был Старый Новый год, и я спросила, не хочет ли он отметить его вместе со мной. Раз уж Новый год и Рождество он был с родителями в деревне. И хорошо, что он там был. Потому что, если бы он остался в городе, я каждый день ждала бы приглашения отметить праздники вместе. А так хоть смс прислал и поздравил. Хотя нет. Я и так все время ждала. Если не от него, то хоть от кого-то. Только не от своих замужних подруг, погрязших в памперсах и детских пюре.

Ко мне нельзя. Я живу в этой квартире, потому что у меня внешность, вызывающая доверие. А еще благодаря клятвенному обещанию хозяйке, что не буду водить мужчин. Обещание сдерживаю, потому что за такие деньги нормальную квартиру не найти, да и хозяйку – вполне себе адекватную энергичную старушку – обманывать не хочется. Она перебралась на год к дочери, помогать с внуками, квартиру сдает. Если я буду хорошо себя вести, может она еще на год у дочки останется.

Ко мне нельзя. Я ставлю многоточие в смс. Проверяю баланс в телефоне. Пока не о чем волноваться.

Приезжай ко мне. Родители ушли к друзьям отмечать. Будут поздно. А может и завтра.

Я иду в магазинчик на первом этаже моего дома. Нервно шевыряюсь в кошельке, потом покупаю две бутылки шампанского и торт. Игорь все-таки с родителями живет, наверняка в холодильнике найдется что-то посерьезнее на закуску. Хотя я настолько люблю ощущение легкого опьянения, что забываю закусить. В этом моя беда. Нет. Не так. От этого все мои беды и приключения. И расплата похмельем на двое суток и омерзением к себе.

Мы слишком быстро выпиваем шампанское. И, как всегда, именно после второй бутылки игристого начинается самое интересное. На следующее утро я снова просыпаюсь, ненавидя себя, с пустым кошельком и угрызениями совести за свое поведение в ночном клубе. Куда мы пошли на мои деньги. Пустота внутри разрастается до гигантских размеров и разрывает меня. Я еду в безлюдном замерзшем трамвае в свою съемную квартиру и думаю, как дотянуть до зарплаты. И не знаю, когда Игорь отдаст мне свой самый последний долг. Сегодня ночью в клубе я кричала ему в ухо, что мне никаких денег на него не жалко. Я смотрю на сугробы, и больше всего мне хочется лечь в один из них и зарыться в него с головой. Раствориться в белой сказке, запачканной грязными разводами рядом с дорогой. Еще лучше – умереть.

– Больше никогда, – повторяю себе. – Никогда! Господи, помоги мне!

Когда я просыпаюсь после бурных вечеринок, то всегда вспоминаю о Боге. И всегда клянусь ему, что больше никогда! – и прошу его о помощи. Но он не помогает. Просто терпит меня на земле, несмотря на то, что я не выполняю своих ему обещаний. Бескорыстно отводит от меня беду во время всех этих ночных пьяных угаров. Может даже чаще, чем думаю.

Я не смогу рассказать об этом Галине. Позорно признаться в своем пятничном алкоголизме. Все называют это безобидным синдромом менеджера и повторяют, что весь средний класс в России по пятницам пьет. Оправдывая свое пьянство стрессовой работой и чувствуя себя одними из фальшивых хозяев жизни. Которые каждую пятницу могут позволить себе суши, мартини и ночные клубы. Подчеркивая ими свою нормальность и успех в жизни. Я только примазываюсь ко всей этой тусовке своими авантюрами напоказ. Потому что суши могу себе позволить без ущерба для кошелька только раз в месяц. И это стыдно.

По воскресеньям клянусь себе, что больше не буду так проводить уикэнд. Строю в течение недели планы молодой современной приличной женщины – навестить родителей, прогуляться, подышать свежим воздухом, приготовить себе полезный обед, встретиться с институтскими подругами. Но каждую пятницу карусель мнимого веселья затягивает снова. Алкоголь, глупые разговоры, ощущаемые в этот момент почти элитарными, праздник как шабаш, который кажется бесконечным, полумрак ресторанов, темнота и неоновый свет ночных клубов. И невозможно вырваться из этого круга, словно какой-то крючок держит меня в нем. Хорошо хоть сегодня Игорь был рядом. Благодаря его присутствию я хотя бы не обжималась с сомнительными типами по углам клуба.

В кабинете психолога

– На самом деле, я все время об этом помнила. Просто загнала эти воспоминания в самый угол памяти, в который старалась больше не заглядывать.

Сердце колотится, как перед экзаменом. Словно боюсь получить отметку, которая докажет мою вину в чем-то.

Мне исполнилось 10 лет. Нам дали трехкомнатную квартиру в серой панельной пятиэтажке. Чтобы ее получить, пришлось съехаться с бабушкой – папиной мамой. Больше у меня никакой нет. Она заняла комнату побольше, в 14 метров. В ней встал буфет 50-х годов из темно-коричневого дерева с выпуклыми красивыми розочками на верхних дверцах. Этот буфет то, что нравится мне в бабушке больше всего. А еще нежно-розовая шкатулка с крышкой, под прозрачным стеклом которой белые объемные цветы. Они кажутся волшебными, и я думаю, но боюсь себе в этом признаться, что когда бабушка умрет, возьму эту шкатулку. Без разрешения. Просто стащу в суете похорон.

В комнату 11 метров въехал мой письменный стол, купленный по объявлению в газете за неделю до того, как я пошла в первый класс. До меня он принадлежал какой-то девице лет 17, которая лениво демонстрировала нам его, капризно выдвинув нижнюю губу и ящик под полированной деревянной столешницей, полный лаков для ногтей.

Шифоньер с одеждой всей семьи. Маленький узбекский ковер на стену. Мой диванчик и папино раскладывающееся кресло. Это было как-то решено без меня, что папа спит в моей комнате. Я робко спросила, почему не с мамой? Вопрос был глупым. Потому что еще в старой однокомнатной квартире папа спал на раскладывающемся кресле, а мама на двуспальной кровати перед телевизором. В наушниках с проводом. Потому что она долго смотрит телевизор. И папа не может уснуть. Он сделал ей длинный провод, чтобы она могла смотреть телевизор с дивана лежа.

– А почему папа не может спать у бабушки? – осторожно спрашиваю я, надеясь, что, может быть, ситуация как-то изменится, если смогу предложить альтернативу. Внутри все сопротивляется уже принятому родительскому решению. Но я замечаю, что папа перестает смотреть на меня и его тонкие губы превращаются в бледные ниточки. Я чувствую себя виноватой. И не озвучиваю другой вариант. Можно ведь поставить телевизор ко мне в комнату, чтобы мама спала со мной. Мне телевизор не помешает, совсем наоборот. И папа сможет спокойно спать в большой комнате. Но это глупая затея, потому что папа совсем рано ложится, сразу после «Спокойной ночи, малыши», комната проходная, а он спит очень чутко. И даже если мы все будем ходить на цыпочках, все равно будем ему мешать.

Я боялась переходить из старой школы в новую. В старой мне было комфортно, потому что со всеми в классе у меня были хорошие отношения. И мне даже нравилось ездить до нее из новой квартиры несколько остановок на автобусе или троллейбусе.

Транспортная развязка очень удачная, успокаивала себя мама, когда мы получили разрешение на обмен. Еще она говорила, что в райисполкоме или где-то там сидела какая-то гнида, которая не дала разрешение на другой, лучший вариант. И поэтому пришлось согласиться на этот. Панельный дом, все слышно, но зато транспорт хорошо ходит. По нагорной части города. А в заречную мы и не ездим. Нечего там делать. Раз в год на день рождения к сестре мамы – на Автозавод, можно потерпеть поездку с пересадками. А может и хорошо, что они в заречной части. Уж слишком они не интеллигентные.

В новом классе меня как-то сразу приняли. И все девочки хотели со мной дружить. Однажды ко мне пришла пара кандидаток в подружки. Мы сидели на моем диване и болтали. Они спросили, кто спит напротив. Я сказала никто. И покраснела. А зачем он тут тогда, увидев мое смущение, спросили они. Папа отдыхает по вечерам на этом разложенном кресле. Они подозрительно, как мне показалось, переглянулись. Но, кажется, ничего не поняли. Мне было неудобно врать. Но я знала, что должна соврать.

Это папа спит со мной в комнате, в приступе дружбы призналась я Ленке, ставшей моей лучшей подружкой. Она удивилась. Потому что даже ее папа-алкоголик спал с женой на двуспальной кровати в большой комнате перед телевизором. В пьяном угаре он выгонял Ленку с матерью на улицу. Они прятались от него у подруг Ленкиной матери, живших неподалеку. Несмотря на то, что у нас такая благополучная семья, я почти завидую Ленке. Хотя чему уж тут завидовать. Разве что тому, что у ее мамы есть подруги. И у Ленки есть. И к ним все время кто-то ходит. А к моим родителям никто не ходит, и они ни к кому. И не любят, когда ко мне приходят. У нас в доме всегда тихо, словно кто-то при смерти.

Поэтому мы всегда зависаем у Ленки. Ну и еще потому, что у меня почти все время дома бабушка. И она открыто терпеть не может Ленку. Родители свою неприязнь пытаются скрывать. А мы с ней хоть и ссоримся раз в месяц насмерть, она – все, что у меня есть. И мне нравится ее вечно занятая мама и даже отец, который, когда трезвый, очень веселый, а еще он художник. А пьяным я его почему-то ни разу не видела.

«Странно как-то, – быстро говорит Ленка. – Получается, что твой папа женат на тебе, а не на твоей маме. Раз спит с тобой в комнате». В животе екает, словно я проглотила огромную ледышку. Мне становится стыдно. Что папа спит со мной в одной комнате. И страшно, что Ленка расскажет об этом всему классу. Но, несмотря на все перипетии наших отношений, она всегда держала язык за зубами.

Я вела партизанскую войну с родителями за право дружить с ней и всегда как могла защищала ее и себя от их язвительных замечаний и комментариев.

Галина, мне было особенно плохо, начиная лет с 12. Когда у меня начались месячные, когда тело стало меняться… Это постоянное присутствие отца в моем пространстве смущало и мешало. А он был таким внимательным. Отец не должен быть таким навязчиво внимательным, когда дочь вступает в подростковый возраст, – прижимаю холодные пальцы к горящим щекам, то ли хочу их остудить, то ли согреть руки. – Мне было неловко быть собой, взрослеть и спать с мужчиной в комнате на расстоянии вытянутой руки. Его жена спит в другой комнате, а он со мной. Но я не могла просто взять и сказать родителям об этом. Завуалированно, мягко, может почти без слов, но мне бы показали, что я – неблагодарная эгоистка, которая думает только о себе. Потому что родители все для меня делают. Делают все. Ради меня.

Я всхлипываю без слез.

Иногда днем, когда отец приходил с работы пораньше и ни бабушки, ни мамы не было дома, он ложился на диван перед телевизором и предлагал мне полежать рядом с ним. Я перелезала через него и ложилась у стенки. Он брал мою руку, клал себе на грудь и говорил «Как хорошо». Я цепенела от какого-то неведомого ужаса. Желания убежать и страха обидеть папу. Каждый раз в таких ситуациях меня начинало тошнить. Я говорила, что у меня болит живот, вскакивала и перелезала через спинку дивана. Лишь бы не через отца, потому что мне виделось в этом что-то неприличное.

И стыдно, стыдно, стыдно. За что, не знаю. Быть собой стыдно, быть такой, какая я есть, стыдно. Лежать рядом с папой стыдно.

Я закрываю лицо руками. И продолжаю говорить дальше.

– Он сразу начинал беспокоиться, быстро садился на диване и порывался идти за мной. Я кричала из туалета, что все в порядке, сейчас пройдет. Умывала пунцовое лицо и выходила. Я не могла поднять на него глаз, пряталась в своей комнате, в нашей с ним комнате. Но он шел за мной и говорил, что я ему всего дороже. Эти его слова прибивали меня к земле словно гири.

Я чувствую тяжесть и напряжение в затылке. Начинают дрожать уголки губ, словно челюсть тянет их вниз, а я изо всех сил пытаюсь их удержать в нужном положении.

– Оксана, дыши, – грустно говорит мне Галина. – Дыши.

Я иду по улице и хватаю открытым ртом холодный воздух. Иногда из груди вырываются звуки, похожие на стон, которые пугают меня саму. Я останавливаюсь у бьющего в глаза неоновым светом киоска и покупаю пачку легкого «Мальборо». Сажусь на пустую лавочку трамвайной остановки рядом. Не смогу до дома дойти, если не покурю.

Прикурить никак не удается. Сплевываю крупинки табака и понимаю, что пытаюсь прикурить фильтр. Наконец делаю первую затяжку, до боли в легких.

Как она сказала? Инцест? Мерзкое слово, от которого хочется брезгливо морщиться и жалеть тех бедняжек, которым его пришлось пережить. Психологический инцест. Растворенный в воздухе. Когда отец выбирает на место жены дочь.

Ночью я словно заново прожила все свое бессилие. Все свое вранье. Всегда. Везде. Нервное вздрагивание желудка, когда где-то чудится какой-то намек на что-то. На что? Ведь у нас такая благополучная семья, слышу голос отца. Только почему же я все время боюсь, что меня в чем-то уличат. Ведь у нас такая семья, в которой не к чему придраться. Родители любят, не ругают, вещи покупают, в отпуск возят. Только жизни нет.

Меня рвало. Казалось, это никогда не закончится.

На работу пойти не смогла. И на следующий день тоже. Позвонила и сказала, что у меня ротавирус.

– Что-то он тебя часто настигает, – ответил мне недовольный голос начальника. – Вроде детей маленьких у тебя нет, а поди ж ты. Где ты его цепляешь?

Я начинаю что-то мямлить про слабые места в организме. Потому что мне слышится в его словах какое-то подозрение. Словно в детстве пугаюсь. А вдруг Галина ему все рассказала?! Господи, бред какой…

– Ладно, лечись сколько нужно.

И в этом «сколько нужно» я тоже слышу намек на то, что нужно побыстрее. Иначе я… Что я тогда?

1983 год

Родители купили в магазине большой узбекский ковер на стену, от которого рябит в глазах. Папа идет впереди, ковер у него на плече. Мама нелепо пытается помочь, то подхватывая ковер сзади, то бестолково поправляя. Чего она суетится? Даже если папа уронит ковер, сейчас лето, рулон скручен наизнанку, с ним ничего не будет.

Я редко вижу папу и маму вместе. В моих детских воспоминаниях они всегда по отдельности.

Иногда они берут меня с собой на работу. И это счастье. Я ненавижу садик. Там нянечки злые как овчарки. А на кафельной лестнице пахнет или сбежавшим молоком, или подгоревшей кислой творожной запеканкой. Мне непонятно, почему в нее не добавят сахара или не польют пощедрее сладким белым соусом?

У папы на работе одни мужчины, среди них мне все-таки немного не по себе, а у мамы – женщины, и с ними уютнее. Они правда начинают сюсюкать, и мне это не нравится. А еще каждый раз с маниакальным упорством ищут сходство с мамой. Находят – глаза. Мама почему-то всегда на это говорит, что я – копия папа. Мне непонятно, почему я обязана быть на кого-то похожа. Если нет? Тогда что?

Но это можно пережить, потому что толстые женщины с базы, почему-то все в черных или темно-серых халатах, достают из глубоких карманов карамельки и угощают меня ими. Неужели они все время вот так и ходят с ними в карманах? Самая большая удача, если у кого-то оказываются то ли венгерские, то ли югославские овальные леденцы в абсолютно прозрачных фантиках без рисунка и названия. Они бывают желтые – лимонные, оранжевые – апельсиновые и малинового цвета, не знаю из чего, но они самые сладкие и вкусные. Пахнут лучше всех и мои любимые. Хотя «Му-му» или «Раковые шейки» тоже дефицит и тоже очень вкусные.