Читать книгу Клуб свекровей - Надежда Нелидова - Страница 2

Городские шутники называли эту дорогу «дорогой смерти». Уточним: куриной смерти. По ней птица ехала в первое и последнее путешествие в своей коротенькой куриной жизни.

Птицефабрика была огромной, корпуса не помещались на одном берегу реки и «выплёскивались» на другой. Приходилось возить птицу из откормочного цеха в убойный вкруговую, такой безостановочный конвейер куриной смерти. Птицу набивали в пластиковые ящики плотно, как чурочки, привычной твёрдой рукой. Иногда в щели просовывались крылья, лапы и головы, порой доносились истошные вскрикивания. Прохожие отводили глаза: делали вид, что не имеют к происходящему никакого отношения. Будто эти глядящие наружу круглые, вытаращенные от ужаса и детского любопытства глаза не имели ничего общего с копчёными шейками и душистым бульоном на сегодняшний ужин.

И Капа, любительница хрустящих куриных котлеток, старалась не думать. Потому что тогда хоть вегетарианкой заделывайся и в огород не выходи – её домик стоял как раз у дороги.

Очередной трактор проехал, и тут она заметила на асфальте живое белое пятно. Курица! Чудом выпала из ящика и, полузадушенная, сидела раскинув крылья посреди дороги. Несущиеся машины успевали в последний момент её огибать.

Когда Капа подбежала – та, с открытым клювом, измученная, только шире распласталась на асфальте. Капа взяла её под мышку, тяжёленькую, килограмма полтора, и пошла домой. Она не видела, что трактор впереди остановился. Тракторист выпрыгнул и медленно возвращался, цепко оглядывая обочины.

Дома Капа покрошила хлеба, но курица только жадно попила воды. Глаза у неё тут же затянулись плёнкой, она уснула, подёргивая во сне упавшей в блюдце головой – совсем как человек! Капа предусмотрительно постелила под ней газетку, но никаких клякс не образовалось – птицу перед её трансформацией в фарш и филе не кормили сутки.

Найдёныша она назвала Умницей за то, что та ходила за ней как собачка.

После работы (Капа трудилась нянечкой в детсаду) приобрела в супермаркете новую сковороду – нет, нет, всего лишь чтобы делать пышные омлеты. Подбирая курицу, она не руководствовалась меркантильными соображениями, но чем плохи на завтрак свежие яйца? Однако Умница упорно отказывалась производить полезный и питательный продукт, хотя и стресс был позади, и кормили её по-царски: зерном, комбикормом (куплено в зоомагазине), кашей, рублеными овощами и крапивой, это не считая обилия живых огородных насекомых.

Однажды Капа шутя выговаривала: «Лентяйка ты, хоть бы одно яичко от тебя попробовать».

– А ты, блин, пробовала каждый день рожать через попу арбуз?!

Курица заговорила! Капа потрясла головой, будто вытряхивала из ушей воду: она решила, что явно переслушала на работе сказок. Только и пролепетала:

– Но почему так грубо?

– Прости, хозяйка – накипело. Вы, люди, ноете на судьбу – а поставьте себя на наше место. И потом, Капа, не забывай: я ведь ещё цыплёнок. Не смотри, что размером с гуся – это нас в курятнике раскормили. Выбраковали нашу партию несушек, на мясо отправили – а зря. Погоди, скоро химия из меня выйдет – будешь кушать экологически чистые яички. Деточек моих кушать не зачатых, не рождённых…

Отвернула маленькую гладкую головку, сморгнула. И хотя курица характером оказалась та ещё язва, Капе стало стыдно. Ей ли не понять несчастную несостоявшуюся мать: у неё тоже не было детей. Вообще никого не было на этом свете у детдомовской Капы.

А однажды её разбудило торжествующее кудахтанье. В гнезде лежало яйцо! Золотое! Или это жёлтая солома давала отблеск?

– Золотое, золотое, – снисходительно-ворчливо подтвердила Умница. – Не какая-нибудь турецкая дешёвка – высшая проба, червонное. И впредь буду такие нести. Но не раскатывай губу, детка. Оно не целиком золотое, там напыления не больше тридцати микрон. Поскреби над бумажкой. Да не ногтем, раздавишь, а ножичком аккуратно, учи вас.

Тончайшую золотую пыль Тоня смахнула в пустую пудреницу, сунула в печурку.

– Теперь можно и омлет, – разрешила Умница. – А скорлупки мне покроши, источник кальция.

– Расскажи о себе, подружка, – как-то вечерком попросила Умница, устраиваясь на табурете у плиты – ей нравилось тепло, нравилось пушить перья и искать в них клювом воображаемых блошек.

А о чём рассказывать. О том, что в последнее время открывала утром глаза и, ещё не до конца проснувшись, – издавала безысходный не то стон, не то вой, благо никто не слышит.

Прямо перед глазами висит вырезанная из журнала картинка: красивые, лет за 70, мужчина и женщина (язык не повернётся назвать стариками) с пышными седыми волосами, не сводят друг с друга влюблённых молодых глаз, хохочут. Зубы слишком правильные и белоснежные для натуральных, румянец тоже нарисованный. Картинка называется «Хани» – по-английски медовые, сладкие.

Капе иногда хочется её сорвать, чтобы кнопки брызнули – но тогда на обоях останется квадрат, придётся переклеивать комнату. Даже вон у пенсионеров хани, а тут на носу ягодный бабий возраст, жизнь уходит, сочится как манная крупа сквозь пальцы. Да и считается ли жизнь без любви, без семьи, без ребёночка?

Хотя ведь было, было… Сейчас, с высоты прожитых лет (правильней сказать: из ямы прожитых лет, ведь человек с возрастом не поднимается, а наоборот) Капа поняла, что то была не любовь, а влюблённость, угар, кратковременное помешательство. А это совершенно разные вещи, как фальшивое золото и настоящее.

– У тебя хоть такое случилось. А у нас, у фабричных… Несём, несём людям яйца, надрываемся, можно сказать, анус рвём – и в суп. Какая чёрная неблагодарность, – закручинилась Умница.

…Капа по жизни была сова, а тут стала просыпаться на заре. Не давало уснуть ожидание большой и радостной перемены в жизни.

Она тогда работала в учреждении делопроизводительницей. Начальник провёл незнакомого мужчину по отделам: «Наш новый коммерческий директор. От него зависит, будем грызть чёрствую корочку или есть белый хлеб с маслом». «С икоркой», – оживлённо ёрзая, разнообразила меню Капина коллега за соседним столом.

Что была раньше жизнь? Сколько дней и ночей пропали в Капе безвозвратно, бездарно, пока не появился он? Псевдожизнь, псевдохлопоты. Письма, затрёпанный журнал регистраций, входящие-исходящие и бесконечные жалобы, жалобы. Люди милые, чего вам не хватает. Сами жить не умеете, а кто вам виноват?

Вот Капа, ей 28 лет и она даст вам рецепт счастья: любите! И всё? И всё, глупенькие. Вот ведь он поначалу Капу не замечал, а она летела на работу, лишь бы его увидеть. И он заметил, не мог не заметить всегда и всюду, изо всех углов устремлённый на него распахнутый восхищённый взгляд.

Привёл её в служебную квартиру. Если бы Капа про себя сочиняла роман, то начала бы так: «Она погрузилась в замужнюю жизнь вся, без остатка растворилась в ней. Ну и что, что не расписались? Её единственное предназначение: быть женой.

Не быть женой – со вздохом, как о тяжком кресте, неизбежном бремени, а быть женой! – с восторгом и наслаждением, как о вымоленной и претворённой в жизнь женской мечте».

Капа поймала себя на мысли, что торопится сменить свою фамилию на его. Окончательно слиться с ним, стать одним целым. Хотя своя-то фамилия была более звучная, интересная. Даже тайно примеряла на листках новую роспись, после рвала в мелкие клочки.

Всё закончилось скучно. То есть скучно как раз не было: открывшая дверь своим ключом маленькая худая женщина – жена, как выяснилось, кричала и даже больно дралась. А скучно в том смысле, что предсказуемо. Хоть бы в любовные треугольники жизнь для разнообразия подкидывала новые сюжеты, что ли…

Капа слышала из кухни его бормотание: «Ты сама виновата, зачем долго не приезжала? Я мужчина, а мужчины не могут долго без постели». То есть Капа была не человек, а постель, матрас с подушкой. Попользовались, засалили и брезгливо выбросили.

Она заболела, ходила зелёная, слабость, ноги дрожали. Дали больничный, потом отпуск, потом за свой счёт. Иначе бы женщины на работе, в отличие от юной фельдшерицы, быстро раскрыли глаза, что Капа беременна. И её уже толкали изнутри живые упругие пружинки, и возле пупка однажды – правда! – она увидела отпечаток крошечной пяточки. Ребёночек весело пинался три раза в день, когда хотел кушать. Через связующую ниточку он требовал свои завтраки, обеды и ужины.

Ниточка из дающей жизнь и питающей стала нитью-убийцей. Обвитие пуповиной. Потом кровотечение, операция, после которой сообщили, что о детях можно забыть. Капа опухла от рыданий как подушка. Ей перевязали грудь, но она оказалась «молочная коровушка», заливала кофточку.

Однажды всю ночь металась, сцеживалась, думала, думала… Утром вскочила и побежала в дом малютки. Именно побежала, как на пожар. Вернее, с пожара, который полыхал у неё в обугленной душе, полыхал в стенах её дома, и обжигающий жар толкал её в спину.

В тени деревьев стояли коляски, задёрнутые кружевными накидками, заливались плачем и сотрясались от пинков изнутри. Никто к ним не подходил. Разве Капа оставила бы своего ребёночка?

В коридоре пахло молоком и глажеными пелёнками – милые запахи, по которым яростно тосковала душа. Ворвалась в кабинет главврача и сбивчиво, перескакивая с одного на другое, говорила, говорила… Про погибшего ребёночка, про захлестнувший её исступленный материнский, звериный инстинкт, и беспомощно показывала тёмные сладкие расплывающиеся пятна на лифчике…

– Я заплачУ, вы не думайте, у меня на книжке накоплено, – прошептала Капа, застёгивая липкую кофточку. Она слышала, что детей можно усыновить за взятку.

Главврач сидела, постукивая карандашом и не поднимая глаз.

– Очень сочувствую. Но, милая, такие важные решения не принимаются от отчаяния, спонтанно. А самое главное, – она подняла усталые глаза, – мы специализируется на больных, так называемых алкогольных детях. Даже у тех, кто выглядит здоровыми, неизвестно какие гены.

– Пускай, даже лучше! Я ребёночку всё сердце отдам, вылечу, вот увидите!

Главврач встала и вывела Капу во двор к коляскам, которые по-прежнему заливались плачем и сотрясались от ударов. Отвела на одной тюль. На подушке лежала огромная голова с крошечным старческим личиком, она моталась и колотилась о бортики коляски.

И опустила тюль. Капа повернулась и пошла прочь как слепая.

– Охонюшки, – пригорюнилась Умница. – Планы-то не сменились, сегодня чего бы желала?

Ничего сверхъестественного. Ни блескучих бриллиантов, ни струящихся шуб, ни морей заморских, ни яхт белоснежных, ни устриц ресторанных. Любви, семьи, ребёночка, пусть даже приёмного, нынче это намного проще. Иначе зачем бог дал Капе эти русалочьи зелёные глаза, эти ласковые крупные руки, и наливную грудь, и атласную, как у всех рыжих, кожу и всё-всё остальное?

Что бы там ни трещали феминистки о женской силе, гордости, самодостаточности, а человек – существо парное. В одиноком виде – ущербный, однорукий, одноногий, однобокий: отними-ка половину – завалишься.

Бывает, видишь: бабёнка к мужичку-сморчку льнёт и цветёт, на десять метров от неё веет горделивым покоем и уверенностью. За мужа завалюсь – ничего не боюсь. Чужого не надо, но и своего не отдам. А рядом расфуфыренная, вся вылизанная-ухоженная дамочка – а глаза больные, затравленные, глаза-то не спрячешь. И мысли, несмотря на модный прикид, всё те же, простые, бабьи: о клетке, пусть золотой, но клетке.

Умница задумалась над горячим монологом Капы, которая будто продолжала с кем-то давнишний ожесточённый спор.

– Любовь для нас, женщин, как вода для цветка. Ложись, Капитолина, утро вечера мудренее. – И уже засыпая, сонным голосом велела: – Завтра с утра в васильковое платье обрядись, очень оно тебе к лицу. Губки подкрась, чёлочку завей, а то ходишь как чувырла.

День прошёл обычно. После работы (на которой, к её разочарованию, ничего не случилось), Капа выпрыгнула из автобуса и поспешила в магазин. На асфальтовом пятачке бабушки продавали огородную снедь, и ещё стояла «Нива». Капот уставлен разнокалиберными банками с золотистым свежим мёдом, по ним ползали длинные, тоже золотистые осы.

Мужик-продавец скучал за рулём, завидев Капу, выскочил:

– Покупайте, женщина, августовская качка. Липовый, гречишный, кипрейный, разнотравье, – продавец хлопотливо разворачивал чистое полотенце с одноразовыми стаканчиками, палочками. Капа погрузила палочку в расплавленный душистый янтарь, лизнула каплю, зажмурилась: м-м-м… Хани! Укладывая в сумку купленную литровую банку, полюбопытствовала:

– Как торгуется?

– Да не больно, думаю сворачиваться.

– А вот погодите, сейчас автобусы с курятника со смены пойдут.

Когда из автобусов высыпала толпа рабочих, хитрая Капа громко, нараспев принялась нахваливать:

– Ну и мёд, вот так мёд, язык проглотила, ещё прибежала за добавкой. Зима долгая, товар не портящийся!

Люди улыбались, оглядывались, замедляли шаг и сворачивали к «Ниве». Кто-то просил подождать, чтобы сбегать домой за наличными, кто-то записывал телефон и делал заказ на следующий привоз. Капа весело помогала торговать, зазывала, сыпала шутками-прибаутками. Через какой-то час мужик сгонял жадных ос с пустого закапанного капота, вытирал тряпочкой. По-деревенски глядел на закатное солнышко из-под руки.

– Вот спасибо, не знаю как благодарить. Кабы раньше вас бог принёс – ещё осталась не распечатанная фляга в багажнике. На пасеку возвращаться не с руки, придётся заночевать.

– А вы не здешний? Родня тут имеется? – без задней мысли осведомилась Капа.

– Зачем родня, в машине переночую, не в первой.

– Как же это? – обеспокоилась Капа. – В машине неудобно, да и ночи холодные. – И решительно махнула ладошкой: – А знаете что, давайте ко мне, я тут недалеко. Койку не пролежите.

– Муж-то с крыльца кувырком спустит, – зондировал почву мужик, хотя уже начал соображать что к чему.

– Не замужем, – Капа, подбирая своё васильковое платье над полными, молочно белеющими ногами, уже карабкалась на пассажирское сиденье.

– Быть не может, такая молодая-интересная, и не замужем, – продолжал игру мужик. Но это так, к слову, видно было, что не мог поверить в привалившее счастье, голос подрагивал и охрип от волнения в пересохшем горле. – Точно одна?

– Вдвоём, я и Умница.

– Дочка, что ль, умница-то?

Замри-умри-воскресни, детская игра такая есть. Каждую ночь, и не по разу, Капа в неё отныне играла. Крупно и сладко вздрагивало, выгибалось, замирало тело… На несколько мгновений душа покидала грешную оболочку и возносилась туда, откуда явилась: в Вечность и Черноту – и медленно воскресала. Капа приходила в себя, заново обретала зрение и слух, изумлённо оглядывала комнату: телевизор под салфеткой, фикус в углу, картинка «Хани» на стене, новые стеклопакеты в окнах (Петя поставил). За печкой Умница дремлет в новом гнезде – Петя сплёл из лозы, любо-дорого.

Он, не стесняясь наготы, выходил в лунном свете к столу, жадно пил квас. Капа из-под руки ласкала его глазами: не удался ростом и статью, руки-ноги корявые как сучки. Не Аполлон, а в постели – бог. Вот так обманывает внешность.

Почему, ну почему в книгах и фильмах все герои любовники – обязательно писаные красавцы и красавицы? А обычные, маленькие люди, думаете, не испытывают таких же сильных чувств? Испытывают, да ещё в десять раз сильнее.

Что касается Капиной внешности, то скажем только, что с введением антиковидного масочного режима она обрадовалась и носила маску не снимая во всех общественных местах. Не потому, что боялась вируса – просто маска удачно скрывала нижнюю, наименее привлекательную часть Капиного лица: толстоватые опущенные щёки, тяжёлый подбородок, наметившиеся брыли. Зато над маской сияли глаза – зелёные, длинные, лукавые, не пройдёшь мимо, споткнёшься.

Петя возвращался, рывком закидывал на койку небольшое жилистое тело. Хозяйски подсовывал горячую жёсткую руку под пушистую Капину голову. Как цыплёнок, она с готовностью совалась под его пахнущую терпким, медовым потом подмышку. Хани Петя!

– Хани какой-то. Смешная ты.

Уютные женские беседы с Умницей потихоньку сошли на нет, а потом и вовсе пришлось переселить Умницу в сени. Просто однажды Петя, нависая на напряжённых руках, трудясь над Капой, вдруг прекратил движения и чертыхнулся:

– Эта твоя клуха смотрит, будто всё понимает. Будто за нами третий подсматривает. Как хочешь, я так не могу.

Но ведь, в конце концов, это сама Умница своим волшебством привела Петю в дом, нет? Капа, излишне суетясь, устраивала тёплое гнездо в сенях. «Не обижаешься?» – а у самой сквозь виноватинку глаза предательски светились, плескались счастьем.

– Да всё нормуль, – успокоила Умница. – Если честно, мне, девушке в самом соку, тяжело смотреть на эту вашу еженощную эммануэль. Эх, мне бы такого петю-петушка. Как-никак, всех нас, женщин, бог сделал одинаковыми.

Но яйца несла исправно каждый день, и каждый день Капа их скоблила и вытряхивала тончайший сияющий порошок в баночку, а из яиц жарила Пете глазунью. Про золото ему пока не говорила, успеется.

Зимой Умница нестись перестала, объявила:

– Перерыв. Требуется восстановление сил.

И ещё была червоточинка в душе. Капа, наученная опытом, сразу прояснила обстановку: женат?

– Та, – отмахнулся он, – формально женат, а по сути – какая она мне жена? Пять лет уж не спим, одно название. Развестись не проблема. Но. Дочку не оставлю, даже не надейся. И не ревнуй. Слабенькая она у меня, доктора велят на море, а море кусается. Так что если скуповатым кажусь – прости.

Милый, милый! Теперь понятно, почему Петя не то что цветы или шоколадку – на продукты не раскошеливался, хотя с мёдом у него дела шли исправно. Как он любит дочку, как это отличает его от котяр мужского пола!

И какое милое слово: дочка, доченька, хочется повторять, будто на языке перекатывается речная гладкая галька. Муж, готовая дочка – вот так вдруг образовалась полная семья, сбылась мечта Капы. А что касается моря с целебным солнцем… У неё уже накопилась четверть баночки червонной пыльцы, откроешь – переливается, утром под солнцем, вечером под электрической лампочкой. Сдаст в скупку, поедут к морю втроём.

С Петиной дочкой Капа познакомилась в садике. Рослая молодая, упитанная кобылка раскачивалась на детской качели, железки жалобно поскрипывали. Но ведь коварная слабость до поры до времени может себя не проявлять. С виду-то молодые нынче все здоровые, а внутри…

– Здрасти, тёть Кап! Мне отец о вас рассказывал. Можно, мы с подружками у вас мой день рождения отметим? Вы такие зачётные пельмени лепите! А то мать ворчит, – она сморщила носик. Качнула серёжками в ушах, похвасталась:

– Золотые! Папка сегодня на днюху подарил, круто? На срочный заказ в местной ювелирке сделали.

Красноватый, старинный, червонный блеск – не турецкая дешёвка… Капа после работы припустила домой. Печурка пустовала. По дому витали дразнящие запахи жарева. В центре стола на блюде под промасленной салфеткой угадывались очертания птичьей тушки. Бросилась в чулан: гнездо пустое, только валяется несколько белоснежных перьев… И в сарае окровавленный топор загнан в чурбан.

… – Ненормальная, вот ненормальная! Из-за кого – из-за куры! Да я тебе из «Магнита» десяток бройлеров принесу! Смотри, пожалеешь, да поздно будет. Блин, я ещё намерения серьёзные имел, обручальные кольца вон на остаток заказал. Я-то бабу всегда себе найду, – орал Петя, волоча чемодан к «Ниве», подбирая выбрасываемые вслед манатки. – Деньги за стеклопакеты на карту сбросишь!

Яростно хлопнул дверцей, и так взвыл мотор – окна задребезжали.

Куриные косточки Капа зарыла под яблоней в огороде. На себя махнула рукой, по инерции ходила на работу, дома тупо смотрела в телевизор, с горя прибавила к имеющимся килограммам ещё десять, некрасиво раздалась в боках. А для кого быть красивой? У человека и так мало радостей – к чему себя лишать самой доступной: вкусно покушать? Только курятина ни в жареном, ни в варёном виде не лезла в горло.

И душа помаленьку успокоилась, улеглась, угнездилась, с трудом найдя место, где не так больно, скорчилась: не троньте меня. Иногда перед сном Капа доставала баночку, где к сохранённым пёрышкам пристало немного золотой пыли и они посверкивали, будто пёрышки Жар-птицы.

– Тётя Капа, вы неправильно сказку читаете!

– А как я читаю? – Капа очнулась от глубокой задумчивости, в которой пребывала последнее время. Она подменила убежавшую на полчасика воспитательницу, развернула первую попавшуюся книжку. Только здесь, в садике, пахнущем молоком и глажеными пелёнками, ей было немного легче.

– Вы читаете: «Капа плачет-плачет, а курочка кудахчет: «Не плачь, Капа, не плачь, хозяйка! Снесу я тебе другое яичко». Нужно не Капа, а дед и баба!

И в эту минуту кто-то маленький, нежный, будто проверяя, поскрёбся-постучался в Капин раздобревший живот пяточкой изнутри.