Читать книгу Мусорное счастье. Сборник рассказов - Надежда Плахута, Библиотека Международной Академии «РУССКИЙ СЛОГ» - Страница 2

В мойке, кофейный пепел, на окне – скорченный цветок.

Пётр Матвеевич верит, что цветёт он раз в сотню лет.

Он и цвёл как умалишенный, пока не ушла Зоя, потом сдался и умер, и Семёнов так не смог его выбросить. Пыль поднимает подсвеченные солнцем миры. К стенке пришпилены фотографии поездов и развилок: юной женщины в оранжевом жилете; её же, только старше – с ломом в руках. Она держит его, как амазонка копьё и смеётся. На полке будильник – кондуктор времени.

«Чухр-чух-чухххррр», – злятся колёса. – «Ооо-иии-еее» – успокаивают их рельсы. «Пррредъявите билетики! Вам, мужчина, в один конец, не проспите остановку»! Минутная тишина. Потом снова. «Чухрр-Ооо-иии-еее…» – «Колёса странно стучат, – замечает кто-то, – будто поют». «В конце пути такое часто случается», – успокаивает кондуктор. Звуки, вибрируя, проходят сквозь стены, буравят мозг, скребутся в душу тёплыми лапами.

«По-мо-ги-иииимнееее»…

Он спит, шевеля губами, стремится поймать звуки песни, мотива? «В конце…, какого пути»? с трудом разлепляет глаза. Стрелки будильника, … путей, векторы в точке сна – 5. 25! «Ёлы-палы! Это кто ж с ранья хамит?» – кричит в абажур мужчина. Прилипшая муха на бахроме – последний урожай осени.

– А у хамки темброк ничего, альт, меццо? – пищит в ухо кто-то.

– Кто ты? —вздрагивает мужчина.– Ввв… внутреннй голос?

– Уж точно не внешний!

– Вот кто жильцов на заре будит… Снишься, так тихо снись. —и снова проваливается в сон.

– Жилец тоже мне… Не сглазь, Семёнов! -пела не я, врать не стану. -шепчет голос. Звать —Лярвою, Ля-Рвой.., Рва… лей….

– Валей??? А ккккоторая пела, она …ка-кая?

– Многого хочешь.

– Это же сон, Валюх, ну, какая?

– Низкие духи мало что видят, но, надеюсь, не дылда; дылде плешь твоя в глаза сразу бросится; и лучше толстуха!

– Это зачем?

– Где вокал размещаться будем?

«Аааа-иии-ееее», – доносится непонятно откуда.

«Ну, точно: «Помоги мне, помоги мне»», – вытягивает спящий Пётр Матвеевич, – как в фильме со Светличной. А халатик какой! А песня! И без халатика. Хороша. А эта всё мычит без слов, как немая»

– С немой и жизнь будет тихою. – вклинивается Ля-Рва.

«Может, певичка малограмотная, приезжая, вот и мычит.» – Думает спящий.

– Они без столичных вывертов, только… плодятся. —Соглашается сущность.

Пётр Матвеевич смотрит на муху. Насекомое колыхается от сквозняка, и, кажется, вот-вот взлетит.

– Разбега тебе не хватило, полёта! Теперь всё изменится! Ширши ля фаму, Семёнов, что значит-есть голос- найдётся тело…

«Учёные, якобы, взвесили, сколько в нас грамм души.» —Мыслит Семёнов.

– Бре-ее-ед! – взрывается Рваля. – Затаись, подслушай, откуда мотивчик! Вот он, источник звука, квартира, допустим, с тремя шестёрками; подкатишь проездом, на лифте, как бы случайно, и на звонок большим пальцем дзыньк! А там халатик с пуговкой перламутровой, а под ним – дама красоты обещающей; а ты, бритый с лосьоном, с ведром как с прикрытием!

– На даму-согласен, ведро-то зачем?

– Для порядку «утро доброе! Вы У. К. изучали? Издавать голосовые шумы можно со скольких до скольких? А она: «ой, простите, стены, знаете ли, виноваты. Дайте шанс исправиться.» – краснеет; вариант – бледнеет. А ты ей: «не бойсь, соседка, кой-что понимаем в операх…» И цветы из ведра под нос с небрежной галантностью.

– Насчёт цветов, ты, Валюша, загнула. Ноябрь на дворе, в кармане дыра, если только занять?

– Хрен тебе кто одолжит! – хохочет сущность. – Поздно, Семёнов. Подари ей Цветок Декабриста, чтоб ждала, когда зацветёт —долго, лет сто!

Пётр Матвеевич видит свои запои, реально, как горы пустых бутылок, и содрогается. «Спасибо Зое, с того света вытащила!» Напев манит, только без слов, а слова в голове проносится. «Щасссс. И тебе помогут. Рваля.., Рваля.., Рвалентина…»

На днях в дверях лифта он еле разошёлся с объёмной спиной новой соседки; почти уткнулся в красный, дерзко пахнущий плащ, смешался и засопел. «Может, пташка она?» У Семёнова аллергия на женские ароматы: на все, кроме креозота, лосьона и маминых пирогов. «Спина в красном» спросила: «Вам выше?» Нет, голос у толстушки совсем другой. Забыл, следом зашёл солидный мужик, приобнял, и они вышли на пятом. Если не она, то кто же мычал?

– А если это та стерва снизу, засёкшая, как ты мусор в окно выбрасывал?

– У той ещё муж повесился.-

– И ты бы повесился!

– Или …с балкона выпал?

– Любой бы выпал!

– Стерва живёт двумя этажами ниже.

«Поо-оомоги мне» – Низко поскрипывает кто-то

– И что бабе не спится? —Возмущается Рваля.

– Ба-а-а-бе … – смакует Пётр Матвеич: первому долгому «баа-аа» трудно сопротивляться, и оно чуть не втягивает в себя всего Петра Матвеича. «Ба» второе – краткое, упругое, грубо отталкивает его от себя. —И почему … «бабе»? – отчего-то обижается он – «жен-щи- не».

– И ясен пень, не старой и не замужней! Стала бы она при своём на заре вокал разводить?!?

Это мысль словно наводит фокус, задействовав воображение Петра Матвеича. Он уже различает гладь шелковых простынь, каких у него —отродясь, не было.

Слева, допустим, ты, Семёнов, играющий загорелыми бицепсами; и не в труселях, а в боксёрках, а лучше, в стрингах… —.Хихикает голос.

– Тьфу ты, что в бошку лезет!

– Справа, – холмящийся вожделеньем, с «феромонами тайны…

– Как в рекламе?

– Как у тебя, Петруша, женский такой рельеф!

«Э-эээ-ээх!» – он взбивает подушку, и, откинувшись на кровати, погружает ноги в заросли ковролина, как ставят на воду старые военные корабли. «Попылесосить бы….«В углу арсенал сломанной техники. Звонок в дверь.

Наша птичка протелепалась? Сейчас спросит: «вас не разбудил мой вокал? Мы, простые оперные дивы привыкли петь на рассвете». Или «так страшно одной в хрущовке! Может, бокал шампанского?»

Но за дверью – бледная девочка в длинном пальто.

– Чего тебе?

– Я цветок принесла, – и протягивает цветок декабриста в синем кашпо, точно

такой, как на его окне, но с расцветшим бутоном.

– Какой? Зачем? – в голове мешанина.

– Расцвёл в день моего ангела, – улыбается девочка.

– Мне-то зачем…, у меня свой есть. Тебе, детка, должен твой папа цветок дарить.

– Он не может, его уже нет… —

Семёнову становится не по себе. Он замечает- на девочке не пальто, а простая рубаха до пят и тёмнота расступается. «Странно, не рожденье, не именины —день ангела!»

– И с… сколько тебе исполнилось?

– Семь было бы, если бы вы мою маму в больничку не отвезли! Что, вспомнили? – она поднимает глаза —два утра в проёме ночи. Нет, он не вспомнил, не было ничего, нечего вспоминать. – Возьми, папочка.

«Помоги… ииии мне, поппомоги»

Семёнов вскакивает весь в поту, летит в коридор, включает свет, весь, везде: ночники, и люстры, и закопченную лампочку в туалете. «Где чёртов сонник? Зойку, смотри ж ты, припомнила. Надо же! Но откуда знает про бывшую? О чём это он? Сон это был, кошмар, нет никакой девчонки, и не было, он же в один в квартире: ни девчонки, ни Лярвы чёртовой…, ни песни! Нет, песня была!

Лет восемь назад в той больничке бывшая жена Семёнова, Зоя, всего каких-то пару часов провела, и ничто его не заставит думать про эти часы. Жили бедно, а тут мать умерла —износили её пути. Зоя – студентка, а он…, а что он? Старше намного, работал, и что не родили? После, само собой, жена ребёночка захотела, а больше ведь бог и не дал ни ему, ни ей; потом пошли его пьянки, и покатилось, она и ушла.

Позвонить бы, спросить, как ей там, замужнем?

– Ичто ты ей скажешь? – проявляется голос.

– Скажу, —давно завязал…

– Скажи, что с тех пор как ушла, баб нормальных не встретилось на пути.

Пути расходятся. «а могла бы быть такая вот дочь лет семи» – « Стук колёс-«Чууухррр, чух-чухххр…» «Помоги мне» —требует кто-то. «Ничем не помочь, никому, особенно ему, тупик, приехали.».

Он падает на диван, проваливаясь в тряску вагонов, в развилки, в пути, в семафоры, в мирки облупленных станций. Есть женщины в русских селеньях, и в городах есть, у других, у кого-то и где-то, не здесь, не у него.

Только б найти певунью. Это важно. Кому? Для чего? В его сне девочка с цветком, и мать в жилете путейца. «Нечеловеческая музыка». – Мать грозит ему пальцем: «Не подходи к железнодорожному полотну. Это может привести…, это приведёт… Минздрав предупреждает…. Рельсы-шпалы-запоздылый, ваш поезд уже…. Чухххр-чухххр….»

Пару дней не работает лифт, и Петр Матвеевич карабкается пешком, глотает таблетки, сидит на ступеньках. Слушай-не слушай, ни звука —вымер подъезд. Ни мотива, ни голоса этой тва… Вали. Он падает на диван, и вдруг заветный мотив. «Бегу» – Пётр Матвеевич на лестнице, табличка, какое-то объявление; слова, к чёрту слова, и лифт заработал; не бритый – не важно. Это недалеко, откуда-то сверху. Кнопка вызова. Мотив приближается вместе с лифтом, он ближе, ближе.

«Попалась птичка!» – изниоткуда проявляется Лярва. – Щас встретитесь!»

Двери распахиваются – холодные металлические объятия-челюсти, и пустота, но где же лифт? Открытая шахта. Пётр Матвеич слышит, как истираемые реле тросы, (так это тросы?) поют человечьими голосами: «Помоги мне, помоги мне».

Его окликают по имени: наверху мама, и дочка с зажженной свечой, и кто ей дал спички? «В День Ангела можно!» – кивает будильник.

«Взять цветок, позвонить Зое». Мать возится со ставшей прозрачной, кабиной или вагоном? « Вот всё и выяснилось. Мама, мама, ты испечёшь пирог, починишь лифт? Лифт?!? Стрелки сжимают, да, говорила, не ставить ногу, рельсы до неба, лестница. Он сможет, он всё исправит, и делает шаг наверх».

«Прр-редъявите билетики!» – поют тросы, стучат колёса. Сквозь завесу— Зойкин истошный крик. «как же так, Господи? не жена, и что.., он же не пил, Петенька!» «В конце пути всё случается», – успокаивает кондуктор, или начальник станции, или не важно кто. « Рельсы-рельсы-шпалы-шпалы, вниз-вверх» – «Чухххр-чухххр… Ооо-иии-еее…»

В мойке-кофейный пепел, на окне— новый бутон. Пыль поднимает подсвеченные солнцем миры.