Читать книгу Я выбираю солнце - Надежда Волкова - Страница 4

После каникул папа пристроил её в кружок рисования неподалёку от дома. Мелюзгу там принимали охотно, одним юным художником меньше, одним больше – значения не имело. Преподаватели усаживали ребятишек рядками, объявляли вольную тему: малюй, что хочешь, а сами рассредоточивались по очередям в близлежащих магазинах. Оставался один смотрящий, как правило, седенькая, интеллигентнейшая Изольда Павловна в неизменном шёлковом платочке на тонкой шее. Невысокая, хрупкая, вся какая-то дымчатая: выцветшие серые глаза, стянутые к затылку в коротенький хвостик волосы, сама прозрачная. Фиолетово-зелёные вены и артерии проступали замысловатым рисунком на обсыпанных старческой гречкой руках. Сколько ей было? Неизвестно, но какие это были руки! Хоть и обтянутые пергаментом кожи, но изящные, с тонкими длинными пальцами, они жили отдельной жизнью, никак не желая мириться с паспортным возрастом. Уверенно скользили простым карандашом, свободно взлетали в чарующем вальсе акварели, кружились в менуэте, смешивая краски. Злата, как заворожённая, смотрела за этими руками, и не могла оторваться. Как же хотелось вот так легко, грациозно священнодействовать над девственно белым листом! И она старалась, очень старалась, взмахивала рукой и разбрызгивала кистью во все стороны. Именно Изольда Павловна первая высмотрела, угадала в ней незаурядные способности.

– Вы голубчик, девочку не упустите. Ребёнок способный к живописи, – сказала она папе, когда пришёл после работы за дочерью.

– Спасибо. Как вы думаете, шанс у нас есть в художественную школу поступить?

– Конечно, если хотите, могу подготовить.

На короткое время квартира Изольды Павловны на Фрунзенской набережной стала для Златы средоточием жизни, подлинной волшебной шкатулкой, напичканной удивительными вещами. Каждое посещение этого крохотного мира впечатывалось в мозг вместе с хрипловатым, чуть надтреснутым от курения, голосом наставницы.

– Немецкие часы, конец прошлого века, – пояснила Изольда Павловна и погладила Злату по голове.

Она замерла у настенного чуда тёмного дерева с башенками и пилястрами. Часы мелодично отбивали удары каждый час, медный маятник с белой сердцевиной мерно покачивался из стороны в сторону и вводил в состояние транса. Взгляд бессознательно двигался за ним – туда-сюда, туда-сюда. Под его ритмичные отстукивания квартира превращалась в настоящий дворец, а Злата, разумеется, в принцессу. Как без этого?

– Идём, детонька, идём, позанимаемся сначала.

Детонька с трудом отрывалась от часов и переключалась на большой старинный буфет. Он грузно раскорячился гнутыми львиными ножками, тускло поблёскивал лакированной поверхностью столешницы, а на ней множество фарфоровых статуэток тончайшей работы. Вот игриво приподняла длинное голубое платье цветочница у лотка, показывая изящную ножку в коричневой туфельке. А это белоснежная балерина застыла в пируэте, пополам перерезанная балетной пачкой. Другая, из той же серии, но уже изогнулась в поклоне, а третья тянет ногу в чистейшем арабеске. Целая коллекция музыкантов в чёрных котелках с красным пёрышком, а ещё влюблённые парочки, зверушки, птички. Маленький пастушок в соломенной шляпе присел на пенёчке со свирелью в руках. Злата раззявой не была, ворон попусту не считала, но от этого роскошного великолепия дух захватывало, хотелось всё пощупать, погладить. Баба Рая строго-настрого наказала ничего в чужом доме не трогать, приходилось изо всех сил прижимать руки по швам, шагать в мастерскую как солдат по команде «смирно».

Изольда Павловна изъяснялась необычно, старомодно – буфэт, зала, извольте-с, «Нет, нет, этот цвэт, детонька, категорически не подходит». Всегда приветливая, уважительная, чем сразу снискала благосклонность бабы Раи. К этим визитам она старалась настряпать что-нибудь вкусненькое.

– Гостинца прихватим дамочке, худющая как щепа, – говорила она.

Всякий раз старушка отвечала:

– Ну, что вы, право, Раечка…. А, впрочем, голубушка, великодушно благодарю!

Картины на стенах в простых массивных рамах, английские кресла с изогнутыми спинками, в которые так хотелось присесть, ощутить прикосновение прохладного шёлка. В тон к ним тяжёлые портьеры оливкового цвета. Подвязаны они были шнуром с кисточками, рука настойчиво требовала дотронуться до них. Однажды это удалось, пока обе бабульки увлеклись обсуждением родимого пятна на лысине Горбачёва. Полный восторг – гладкие, мягкие на ощупь, как пёрышки, разбросанные в деревенском птичнике, да ещё и золотые. Пара небольших комодиков с витиеватым резным орнаментом, высокий потемневший секретер с огромным количеством ящичков. Необыкновенный мир омрачался знакомым запахом валерьянки, старости и забвения. Как будто всё это драгоценное наполнение никому не нужно.

Злата хорошо запомнила свои ощущения, когда совсем нечаянно, только на минуточку, взяла пастушка и быстро сунула в карман-муфту зелёной шерстяной кофточки. Опустила взгляд на выпяченный живот – топорщится, а на буфэте остался кружочек посреди пыльного налёта. Вытащила фигурку и поставила тихонько назад. Нет, так на Андрюшу похож, снова проворно схватила и в карман. Послышались шаги, старушки почаёвничали и пришла пора распрощаться до следующего раза. Злата мгновенно достала пастушка и со стуком поставила опять, целясь в полированное чистое пятно. Щёки начало жечь нестерпимо, пальцы непроизвольно сложились в кулаки и забрались в карманы. Ничего не сделала, не нашкодила, тогда почему так стыдно? На всякий случай опустила голову и пришпилила взгляд к сколотому краешку столешницы. Сантиметра полтора всего, но он отпечатался в сознании как связь с нехорошим поступком. Почти невесомая рука опустилась на задеревеневшее плечо.

– Нравится?

– Д-да.

– Кто больше всех понравился?

Злата ткнула пальцем в пастушка, не поднимая головы.

– Возьми.

– Можно? – вскинула глаза и поймала одобрительный взгляд над ласковой улыбкой.

– Можно, детонька, можно. На память.

И теперь уже бесповоротно маленький сельский музыкант переселился в шерстяной карманчик, а оттуда во всю Златкину жизнь, окрашивая её нежными переливами одинокой свирели.

Небольшая мастерская Изольды Павловны была забита под завязку: картины и подрамники притулились прямо на полу вдоль стен, самодельные полки тянулись в два ряда по обеим сторонам до окна и на них тоже рисунки, наброски, этюды. В углу, на тщательно убранном, без следов пыли, столе – армия стеклянных пол литровых банок с кисточками, карандашами и мастихинами. Под ним обшарпанный венский стул да синяя деревянная табуретка. Два простеньких мольберта-раскладушки сиротливо застыли вполоборота у окна, улавливая солнечный свет пустыми фанерными прямоугольниками. Другой – солидный, как статная графиня, тренога, стоял отдельно. Опирался широко расставленными циркульными ногами, проскользнуть мимо него надо было аккуратно, не зацепившись. На нём незаконченный портрет совсем юной девушки с высоко поднятыми каштановыми волосами, абрикосовыми щёчками и печальным взглядом. Она сидела у окна, за которым нависли тяжёлые серые тучи.

– Давно учеников не было, – извиняющимся тоном сказала Изольда Павловна. – Людям сейчас не до искусства.

Она терпеливо передавала виртуозное владение простым карандашом, крепкой рукой фиксируя его в непослушных Златкиных пальцах.

– Уверенней, уверенней, это твой первый друг в живописи.

Столько новых слов пришло в жизнь – набросок, палитра, пастель, рефлекс. Злата схватывала жадно, запоминала с лёту и вечерами пересказывала папе до мельчайших деталей. Стояние в очередях перешло в стояние у мольберта и от этого возникало удивительное ощущение избранности и взрослости. Баба Рая добровольно взяла на буксир щуплёнькую старушку и добывала пропитание на два дома, пока обе художницы вдохновенно творили. Изольда Павловна встрепенулась, ожила и заканчивала портрет на треноге. Работала без очков, только щурилась. Злата же училась накладывать акварель слой за слоем, отрисовывать из хаотично нанесённого круга то цветочный горшок с бархатной лиловой глоксинией, то стаканчик с линейкой. Постоянно поглядывала на учителя, восхищённо смотрела как та короткими, отточенными мазками наносит цветовые пятна на холст. Копировала позы и жесты, как губка поглощала в себя незримую аристократичную ауру этой женщины.

Однажды, когда баба Рая отоваренная вернулась с мороза, Изольда Павловна оставила работу и поспешила отпоить её горячим чаем. Злата прокралась через залу и подсмотрела на кухне: баба Рая выкладывала добытые продукты и говорила:

– Вот, харчишек, вам, барышня. Узнала, завтра костей обещались давать, на бульон-то и хорошо, с килограммчик и вам прихвачу.

– Да, полно, Раечка…. Много ли мне надо? Лучше, давайте, чайку сначала. Зазяблись совсем, голубушка.

Злата на цыпочках побежала назад, схватила кисточку, обмакнула её в оранжевую краску и в правом углу над портретом девушки нарисовала махонький кружочек – солнышко. Потому как от серых туч все будут грустные, а от солнышка весёлые – простая детская логика. Потом всё беспокоилась – поругает её Изольпална или нет? Но та ничего не сказала и оранжевое пятнышко не тронула, только чаще стала Злату по голове гладить.

Перед Новым годом папа пришёл домой с огромным мешком, разжился в своём институте. Мандарины, давно исчезнувшие с полок элитные конфеты «Трюфели», розовые весёлые баночки мармелада с надписью «Апельсинные и лимонные дольки» и много ещё разной остродефицитной вкуснятины вывалил на диван. Весь вечер они увлечённо собирали подарки, Злата по-честному поделила на шесть кучек, строго выстраивая иерархию важных в жизни людей.

– Мне, Андрюше, папе, бабе Рае, Бабане, Изольпалне.

Поделила на всех, никого не обидела, правда, затем три кучки объединились в одну, а конфеты вытаскала сама.

Растроганная преподавательница смахнула выкатившуюся слезинку, с достоинством княжны кивнула и сказала:

– Благодарю великодушно!

В ответ Злата тоже получила подарок – один из мольбертов-раскладушек, простой карандаш «Koh-i-noor» с золотым тиснением и голубую коробочку с надписью «Ленинград», настоящие профессиональные акварельные краски. Достать подобную редкость и в добрые времена было сложно, а на пике перестройки практически невозможно.

– Не надо, Изольпал-лна, – пыталась возразить смущённая баба Рая. – Денег-то каких стоит!

– У папы попросим, – быстро вставила Злата, сердито глянув на неё. Если у папы денег не хватит, то она готова распечатать свою копилку-собачку, лишь бы заполучить вожделенные подарки.

– Берите, Раечка, не стесняйтесь. На тот свет с собой не заберу, а Златочке на первое время пригодится.

– Ой, да что ж вы говорите. Жить да жить ещё, а то и своим бы кому отдали.

Изольда Павловна чиркнула зажигалкой, глубоко затянулась и отвернулась к окну. Долго смотрела, не шевелясь, на узорный переплёт заснеженных веток на сером акварельном небе. Злата встревожено думала: хоть бы отдала, хоть бы отдала просто так! Деньги они с Андрюшей копили на важное дело – велик в деревню купить. Мечта одна на двоих – лихо пронестись вниз по улице до озера, позвякивая блестящим звоночком. Так и виделось: Андрюша уверенно заруливает, привстав на педали, а она весело подпрыгивает, сидя на багажнике.

– Мои меня уже заждались, – с грустью улыбнулась, оборачиваясь, Изольда Павловна. На светлом лице её, покрытом сеточкой глубоких морщин, отпечаталась накопленная за долгую жизнь усталость. – Племянник один остался, пройдоха, не по моей линии. Так что, забирайте. Да и Виталию Геннадьевичу передайте, может, картины его заинтересуют. О деньгах пусть не беспокоится, просто подарю.

Злата выдохнула с облегчением и всю дорогу до дома помогала тащить бабе Рае мольберт. Крепко держала его, когда та отдыхала, и радовалась, что не пришлось деньги потратить. А папа сначала сказал – неудобно бесплатно брать, но Злата уговаривала, используя весь наработанный арсенал женских хитростей.

– Ну, папочка, родненький, пожалуйста, – канючила она, чуть не задушив его сверх ласковыми объятиями. Зацеловывала, защекотывала пушистыми волосами, повторяя: – Знаешь, как там красиво? Не зна-аешь, в сто раз лучше, чем в музее!

Уломала. В конце зимних каникул они набрали деревенских гостинцев и вчетвером, с бабой Раей и Андрюшей, отправились в гости. Массивная дубовая дверь неприветливо встретила приклеенной поперёк полоской бумаги с печатью. Папа помрачнел, а баба Рая мгновенно побледнела и беззвучно зашевелила губами. Сверху спускался пожилой мужчина с бестолково тявкающей болонкой на поводке. Он остановился возле них и угрюмо сказал:

– Схоронили, два дня уж как схоронили. А вы-то кто, тоже родственники? Поналетели, вороньё! При жизни бы….

– Нет, нет, мы уроки брали, – поспешно перебил папа и покраснел.

– А-а, ученики. Много их было, и никто даже…. Эх, жизнь, какая женщина! А умерла в одиночестве.

Они перешли дорогу и в молчании брели вдоль замёрзшей реки. Стелилась под ноги позёмка, колючий морозный ветер подсвистывал, обдавал холодом лицо, но ни Злата, ни Андрюша не решались попроситься домой. Как обычно, держались за руки и попеременно оглядывались назад, за их спинами папа под локоть вёл бабу Раю. Та долго всхлипывала и вытирала глаза скомканным клетчатым носовым платком. В руке у отца болталась коричневая матерчатая сумка с уже ненужными гостинцами.

После этого случая Злата впервые осознала слово «смерть». В её понимании оно виделось жирной чёрной линией на бумаге, где «до» – это жизнь, а переступив через черту, человек растворяется, исчезает и никогда больше не появляется. С пониманием пришёл страх: так растворились бабуля с дедулей, так может растаять папа, баба Рая, Бабаня, и она смутно подозревала, что и мама, от которой остался только размытый образ да картина Ренуара в Пушкинском музее, также исчезла без следа. Всё чаще спрашивала у отца, когда мама вернётся из командировки, а он всё убедительнее сочинял истории о секретной работе жены. Потом появились невиданные в СССР подарки от мамы – джинсы, комбинезончики, платья, кофточки невообразимо красивых пастельных тонов, мяконькие, приятные к телу. Однажды Злата открыла огромную коробку, а там принцесса в алом, расшитом серебром, бальном наряде. Самая настоящая принцесса и совсем как живая, наклонишь её, а она песенку поёт на незнакомом языке. Хоть особо и не играла с девчачьими игрушками, но резиновое личико с приметными ямочками на пухлых щёчках, локоны и малюсенькие туфельки на каблучке сразили наповал. Из рук такое диво дивное выпускать не хотелось, она и не выпускала. Эта ни в чём неповинная кукла впоследствии приняла на себя главный удар Златкиного внезапного взросления.