Читать книгу Песни славянских народов - Народное творчество (Фольклор) - Страница 15

Жил да был Страхинья Банович[1],

Был он баном маленького банства,

Маленького банства край Косова.

Не бывало сокола такого!

Подымается он рано утром,

Созывает слуг и домочадцев:

«Верные вы слуги-домочадцы!

Оседлайте мне коня лихого,

Что ни лучшую достаньте сбрую

И подпруги крепче подтяните:

Я сбираюсь, дети, в путь-дорогу,

Не надолго покидаю банство,

еду, дети, в город бел Крушевец,

К дорогому тестю Юг-Богдану

И к его Юговичам любезным:

Хочется мне с ними повидаться!»

Побежали слуги-домочадцы

И коня для бана оседлали.

Он выходит, надевает чоху[2],

Надевает чоху алой шерсти,

Что светлее сёребра и злата,

Что яснее месяца и солнца,

Надевает диву и кадиву;

Изукрасился наш ясный сокол,

На коня садится на лихого –

Как махнул и прилетел в Крушевец,

Где недавно царство основалось.

Юг-Богдан встречать его выходит,

С девятью своими сыновьями,

С девятью своими соколами,

Обижают и цалуют бана;

Конюхи коня его примают;

Сам идет он с Юг-Богданом в терем,

В терему они за стол садятся

И господские заводят речи.

Прибежали слуги и служанки,

Гостя подчуют, вино подносят;

Господа уселись но порядку:

Выше всех, в челе, на первом месте,

Юг-Богдан, домовладыка старый,

Страхинь-бан ему по праву руку,

А потом Юговичи и гости;

Кто моложе, подчивал старейших;

Больше всех Юговичи служили,

Друг за дружкой угощая батьку,

Старого, седого Юг-Богдана

И гостей хлеб-солью обносили,

Особливо зятя Страхинь-бана;

А слуга ходил с вином и водкой,

Наливал он золотую чарку,

В чарке было девять полных литров;

А потом, брат, подали и сласти,

Угощенья, сахарны варенья,

Ну, как знаешь, на пирушке царской!

Загостился бан у Юг-Богдана,

Загостился там, запропастился,

И не хочет уж оттуда ехать.

Все, что с ним в Крушевце пировали,

Надоели старому Богдану,

Говоря и вечером и утром:

«Государь наш, Юг-Богдан могучий!

Шелкову тебе цалуем полу

И твою десную белу руку –

Окажи ты милость нам и ласку,

Потрудися, приведи к нам зятя,

Дорогого бана Страхинь-бана,

Приведи его под наши кровли,

Чтоб его почествовать нам пиром.»

И Богдан водил к ним Страхинь-бана.

Так живут они и поживают,

И не малое проходит время;

Страхинь-бан у Юга загостился;

Но стряслась беда над головою:

Раз поутру, только встало солнце,

Шасть письмо к Страхиньичу из Банства,

От его от матери любезной.

Как раскрыл его и, на колено

Положивши, про себя читает;

Вот оно что бану говорило,

Вот как мать кляла его, журила:

«Где ты, сын мой, празднуешь, пируешь?

На беду вино ты пьёшь в Крушевце,

На беду у тестя загостился!

Прочитай теперь – и все узнаешь:

Из Едрена[3] царь пришол турецкий,

Захватил он все Косово поле,

Визирей навел и сераскиров,

А они с собой проклятых беев,

Всю турецкую собрали силу,

Все Косово поле обступили,

Обхватили обе наши речки,

Обхватили Лабу и Ситницу,

Заперли кругом Косово поле.

Говорят, рассказывают люди:

Вишь от Мрамора до Явора-Сухого,

А от Явора, сын, до Сазлии,

От Сазлии на Мост на Железный

А от Моста, сын, до Звечана,

От Звечана, сын, до Чечана,

От Чечана, до планин[4] высоких

Разлеглося вражеское войско

И невесть что окаянной силы.

Говорят, у самого султана,

Двести тысяч молодцов отборных,

Что имеют за собой именья,

Что на царском проживают коште

И на царских ко́нях разъезжают;

Вишь, оружия не носят много,

А всего на них вооруженья –

Ятаган у пояса да сабля.

У турецкого царя-султана

Есть другое войско – янычары,

Что содержат при султане стражу;

Янычар тех также двести тысяч.

Есть и третья сила у турчина,

Третья сила – Тука и Манчука:

В трубы трубит, колет всех и рубит.

Всякия, сын, силы есть у турка;

А еще, сын, у турчина сила:

Самовольный турок Влах-Алия,

Что не слушает царя-султана,

А не только уж нашей и беев:

С их войсками, с бо́рзыми конями,

Комары они ему да мухи.

Вот какой, сын, этот Влах-Алия!

Не хотел добром идти он прямо

На Косово со своим султаном,

А свернул доро́гою на лево,

И ударил он на наше байство,

Все пожог, расхитил и разграбил

И на камне камня не оставил;

Разогнал твоих он домочадцев,

У меня ж переломил он ногу,

На меня своим конем наехал;

Взял в полон твою подругу-любу

И увел с собою на Косово:

Под шатром ее теперь цалует!

Я одна тебе, мой сын, осталась,

Горько плачу здесь на пепелище,

Горько плачу здесь, а ты пируешь,

Пьёшь вино в Крушевце с Юг-Богданом:

Не в утеху бы тебе гулянье!»

Взяло бана горе и досада,

Как прочел, что мать ему писала;

Стал лицом он пасмурен, невёсел,

Чорные усы свои повесил,

Чорные усы на грудь упали,

Ясны оченьки его померкли,

И горючия пробились слёзы.

Юг-Богдан увидел Страхинь-бана

И как жаркий, пламень загорелся –

Говорит он зятю Страхи в-бану:

«Что ты это пасмурен, печален?

Бог с тобою, Страхинь-бан мой милый,

На кого ты нынче рассердился?

Не шурья ли что ли насмеялись,

Прогневили в разговоре словом?

Иль золовки мало угощали?

Иль тебе чего тут не достало?»

Вспыхнул бан и тестю отвечает:

«Ну те к Богу, старый, не пугайся!

Я в ладу с любезными шурьями,

Не видал обид и от золовок,

Хорошо поят меня и кормят,

И всего мне вдоволь здесь и вдосталь,

Но с того я горек и печален,

Что пришли ко мне дурные вести

От моей от матери из банства.»

Тут про все Богдану он поведал,

Как нагрянули к нему злодеи,

Как дворы его опустошили,

Как прогнали верных домочадцев,

Как родную мать его зашибли,

Как в полон его подругу взяли:

«Вот она, моя подруга-люба!

Вот она, где дочь твоя родная!

Страмота и стыд для нас обоих!

Но, послушай, тесть ты мой любезный:

Как помру, ты верно пожалеешь,

Пожалей же ты меня живого!

Кланяюсь, молюсь тебе покорно,

Белую твою цалую руку,

Отпусти Юговичей со мною:

Я поеду с ними на Косово,

Поищу там моего злодея,

Царского ослушника лихого,

Что меня так тяжко разобидел.

Ради Бога, тесть мой, не пугайся,

И за них ты ничего не бойся:

Я у них переменю одёжу,

Я одену их как турки ходят:

На голову – белые кауки[5],

На плечи – зеленые долмо́ны,

На ноги – широкие чекчиры,

За пояс – отточенную саблю;

Да велю слугам, чтоб оседлали

Бо́рзих ко́ней, как седлают турки:

Чтоб подпруги крепче подтянули,

А за место чапраков под седла

Медведе́й бы положили чорных –

Пусть уж будут точно янычары!

А когда пойдут через Косово,

Сквозь полки турецкого султана,

Там ребята пусть меня боятся,

Пятятся назад как от старшего.

Я вперед поеду делибашем;

Коли кто на встречу попадется,

Вздумает поговорить со мною

По-турецки, или по-мановски[6],

Я могу поговорить с турчином

По-турецки или по-мановски;

Вздумает со мной по-арнаутски,

Я и сам ему по-арнаутски;

Вздумает со мною по-арабски,

Я и сам с турчином по-арабски.

Так пройдем мы через все Косово,

Так обманем всех людей турецких

И отыщем моего злодея,

Сильного турчина Влах-Алию,

Что меня так тяжко разобидел.

Мне шурья против него помогут,

А один я там как-раз погибну,

Одного меня как-раз поранят!»

Как услышал Юг-Богдан те речи,

Вспыхнул гневом, зятю отвечает:

«Страхинь-бан мой дорогой и милый!

Не проспался видно ты сегодня,

Что детей моих с собою просишь,

Чтоб вести их на Косово поле,

Чтобы их перекололи турки!

Не хоти и поминать про это!

Не идти им, Страхинь-бан, с тобою,

Хоть бы дочь мне вовсе не увидеть!

Что ты, бан, с чего так расходился?

Знаешь ли ты, или ты не знаешь,

Коли ночь она проночевала,

Ночь одну проночевала с турком,

Так тебе уж в любы не годится:

Сак Господь убил ее и проклял!

Брось ее, покинь на басурмана!

Отыщу тебе невесту лучше,

Пьян напьюся у тебя на свадьбе,

Буду век приятелем и другом,

Но детей не отпущу с тобою!»

Закипел Страхинья, разгорелся,

Закипел он с горя и досады,

Но ни слова не сказал Богдану,

Никого не по́звал и не кликнул,

Сак пошол и отворил конюшню,

Своего коня оттуда вывел,

Ух, как оседлал его Страхинья!

Ух, как подтянул ему подиругу!

Как взнуздал его стальной уздою!

Тут на улицу коня он вывел,

К каменному подошол приступку

И махнул в седло единым махом.

На Юговичей потом он глянул,

А Юговичи в сырую землю;

На Неманича потом он глянул,

Что Страхинье свояком считался,

И Неманичь во сырую землю.

А как пили с ним вино и водку,

Все как путные они хвалились,

Все хвалились и божились зятю:

Перед Богом, бан ты наш Страхинья,

Все возьми, и нас и нашу землю!

А теперь, как со двора поехал,

Нет ему товарища и друга,

На Косовское идти с ним поле.

Горькой бан один-одним остался,

И один пускается в дорогу,

едет прямо Крушевецким полем,

И когда пол-поля переехал,

На город еще он оглянулся:

Что не едут ли шурья позади?

Что не жалко ли его им стало?

Но никто позадь его не ехал.

Тут увидел бан, что ни откуда

Помощи в беде ему не будет,

И взбрело Страхиньичу на мысли,

Что с собой в дорогу пса он не взял,

Своего лихого Карамана,

Пса, что был ему коня дороже.

Крикнул он из белого из горла:

Бараман его лежал в конюшне,

Как заслышал он господский голос,

Выскочил и по́ полю понесся,

И догнал он духом Страхинь-бана,

Вкруг него и бегает, и скачет,

Брякает ошейником железным

И в глаза заглядывает бану,

Будто слово выговорить хочет.

Отлегло на сердце у Страхиньи,

Веселей Страхинье стало ехать.

Едет он чрез горы, через долы,

Наконец доехал до Босова;

Как взглянул да как увидел турок,

Оборвалось сердце у Страхиньи,

Но призвал он истинного Бога –

И поехал смело через поле,

Едет бан через Косово поле,

На четыре стороны он едет,

Ищет бан турчина Влах-Алию,

Но нигде найти его не может.

Бан спустился на́ реку Ситницу

И увидел у реки у самой

На песке стоит шатер зеленый,

Широко́ раскинулся над полем;

На шатре позолочённый яблок,

Что сияет и горит как солнце;

Пред шатром копье воткнуто в землю,

Ворон конь к тому копью привязан,

У коня мешок с овсом под мордой,

Конь стоит и в землю бьёт копытом.

Как увидел Банович шатер тот,

Он умом и разумом раскинул:

Уж не это ли шатер Алии?

Подскакал, копьём в него ударил

И откинул полу, чтобы глянуть,

Что такое под шатром творится.

Не было там сильного Алии,

А сидел какой-то пьяный дервиш,

Борода седая по колени;

Непотребствует проклятый дервиш

И вина не в меру наливает –

В чашу льёт он, а внно-то на пол.

Ажно очи набежали кровью!

Как увидел дервиша Страхиньич,

Проворчал ему селян турецкий;

Пьяный дервиш глянул исподлобья:

«А, здорово делибаш Страхинья!»

Стало бану горько и досадно,

По-турецки дервишу он молвил:

«Брешишь, дервиш, с пьяну обознался,

С пьяну лаешь глупые ты речи,

И гяуром турка называешь!

Про какого говоришь там бана?

Я не бан, а конюх я султанский;

Я пришол с султанскими конями,

Да беда мне: кони разбежались

По несметной по турецкой рати;

Мы теперь гоняемся за ними,

Чтоб они совсем не распропали.

А уж ты старик молчал бы лучше,

расскажу не-то царю-султану,

Так ужо тебе за это будет!»

Засмеялся громко старый дервиш:

«Делибаш ты, делибаш Страхинья!

Знаешь ли, Страхинья, Бог с тобою,

Я стоял на Гблече-планине

И узнал тебя, когда ты ехал

Сквозь полки несметные султана,

И коня я распознал далёко,

Да и иса я твоего приметил,

Верного, лихого Карамана.

Эх; Страхиньич, знаешь ли, Страхиньич,

Я узнал тебя, Страхиньич, сразу

По лицу и по глазам сердитым;

Да и ус, как погляжу, такой-же!

Помнишь ли ты, Бог с тобой, Страхиньич,

Как попался я к твоим пандурам,

На горе высокой на Сухаре:

Ты велел меня в темницу бросить;

Девять лет я пролежал в темнице

И десятое уж лето наступало –

Сжалился ты что-ли надо мною,

Своего темничника ты кликнул

И на свет велел меня ты вывесть.

Как темничник, сторож твой темничный,

Да привел меня в тебе пред очи –

Знаешь ли ты, помнишь ли, Страхиньичь,

Как меня распрашивать ты начал?

Лютый змей, поганый аспид турка!

Околеешь ты в моей темнице!

Хочешь ли ты, турка, откупиться?

Ты спросил и я тебе ответил:

Откуплюсь, коли на волю пустишь,

Если дашь мне отчину увидеть;

У меня в дому добра найдется:

Есть и земли, есть тебе и левы,

Заплачу, лишь отпусти на волю!

А не веришь – Бог тебе порука,

Божья вера – вот тебе порука,

Что получишь ты богатый выкуп!

Ты поверил, дал ты мне свободу,

Отпустил меня в родимый город,

По дворам моим высоким, белым,

Но как я на родину вернулся,

Горькое одно увидел горе:

Без меня прошла у нас зараза,

Поморила и мужчин и женщин,

Не осталось ни души в деревне,

Все дворы попадали и сгнили,

Даже стены поросли травою,

А что было – серебро и левы –

Все с собою захватили турки.

Как увидел я дворы пустые,

Где не стало ни души единой,

Думал, думал и одно придумал:

У гонца отбил коня лихого

И пустился к городу Едрену,

В самому великому султану.

Доложил визирь царю-султану,

Что каков я мо́лодец удалый,

И они в кафтан меня одели,

Дали саблю и шатер богатый,

И коня мне дали вороного,

Дали мне коня и наказали,

Чтоб служил по век царю-султану.

Ты пришол за выкупом Страхиньич?

Нет со мной, Страхиньич, ни динара!

На беду одну ты притащился;

Попадешься на Косове туркам,

Ни за что ведь голову погубишь!»

Смотрит бан, оглядывает турка,

Узнаёт он дервиша седого,

Слез с коня и к дервишу подходит

И его рукою обнимает:

«Богом брат мой, старина ты дервиш,

Мы про долг с тобою позабудем!

Кланяюсь тебе я этим долгом!

Не за долгом я сюда приехал,

А ищу я сильного Алию,

Что дворы все у меня разграбил,

Что увёз мою подругу – любу.

Ты скажи мне лучше, старый дервиш,

Как найти мне моего злодея;

Но молю тебя опять, как брата:

Ты, смотря, меня не выдай туркам,

Чтобы в плен меня не захватили.»

Старый дервиш бану отвечает:

«Сокол ты из соколов, Страхиньич!

Вот тебе, Страхиньич, Бог порука,

Хоть сейчас возьми свою ты саблю

И юл-войска у султана вырежь –

Не скажу я никому ни слова!

Не забуду век твоей хлеб-соли:

Как сидел я у тебя в темнице,

Ты поил, кормил меня, Страхнньич,

Выводил на свет обогреваться,

И пустил меня на честном слове.

Я тебя не предал и не выдал,

И тебе изменником я не был,

И во-век изменником не буду,

Так чего ж тебе меня бояться!

А что спрашиваешь ты, Страхиньич,

Про турчина сильного Алию:

Он раскинул свой шатер широкой

На горе на Го́лече-планине;

Но послушай моего совету:

На коня садися ты скорее

И скачи отсюда без-оглядки,

А не то без пользы ты погибнешь.

Не поможет молодая сила,

Ни рука, ни сабля боевая,

Ни копьё, отравленное ядом:

Ты до Влаха сильного доедешь,

Да назад-то Влах тебя не пустит,

И а конем тебя захватит вместе

И со всем твоим вооруженьем;

Руки он тебе переломает,

Выколет глаза тебе живому.»

Но смеется дервишу Страхиньич:

«Полно, дервиш, плакать спозаранку!

Об одном молю тебя как брата –

Только туркам ты меня не выдай!»

Сирый дервиш бану отвечает:

«Слышишь ли ты, делибаш Страхинья,

Вот тебе всевышний Бог порука,

Хоть сейчас ты на коня садися,

Выхвати свою лихую саблю

И пол-войска изруби у турок,

Не скажу я никому ни слова!»

Бан садится на коня и едет,

Обернулся и с коня он кличет:

«Эй, брат дервиш, сослужи мне службу:

Ты поишь и вечером и утром

Своего коня в реке Ситнице,

Покажи, где бродят через реку,

Чтобы мне с конем не утопиться!»

Старый дервиш дав ответил бану:

«Страхинь-бан ты, ясный сокол сербский,

Для Тебя и для коня такого

Всюду броды, всюду переходы!»

Бан махнул и перебрел Ситницу,

И помчался по Босову полю

К той горе, где был шатер широкий

Сильного турчина Влах-Ажи.

Бан далёко, солнышко высо́ко,

Осветило все Косово поле

И полки несметные султана.

Вот тебе и сильный Влах-Алия!

Про́спал ночь он с бановича любой,

Под шатром, на Го́лече-планине;

Уж такой обычай у турчина –

Поутру дремать, как встанет солнце:

Лег-себе, закрыл глаза и дремлет.

И мила ему Страхиньи люба:

Головой в колени в ней склонился,

А она его руками держит,

И глядит на поле на Косово,

Сквозь шатер растворенный широко,

И рассматривает силы рати,

И какие там шатры у турок

И какие витязи и вони.

На беду вдруг опустила очи,

Видит – скачет мо́лодец удалый,

По Косовскому несется полю.

И рукой она толкнула турка,

По щеке его рукою треплет:

«Государь мой, сильный Влах-Алия!

Пробудись и подымись скорее:

Неподвига, чтоб те ног не двигать!

Подпоясывай свой литый пояс,

Уберись своим оружьем светлым:

Видишь, едет к нам сюда Страхиньич,

Страхинь-бан из маленького банства:

Голову тебе отрубит саблей,

А меня он увезет с собою,

Выколет живой мне оба ока!»

Вспыхнул турок, что огонь, что пламень,

Вспыхнул турок, сонным оком глянул

И в глаза захохотал ей громко:

«Ах, душа, Страхиньича ты люба!

Эк тебе он страшен, твой Страхиньич!

Днем и ночью только им и бредишь!

Знать, душа, как и в Едрен уедем,

Он пугать тебя не перестанет!

Это, видишь, люба, не Страхинья,

Это, люба, делибаш султанский:

Чай, ко мне самим султаном послан,

Либо царским визирем Мехмедом,

Чтобы турок я у них не трогал:

Всполошились визири царёвы,

Испугались видно ятагана!

Ты не бойся, коли я отсюда

Покажу дорогу делибашу –

Саблею его перепояшу,

Чтоб еще ко мне не посылали!»

Но ему подруга-люба молвит:

«Государь могучий Влах-Алия!

Погляди ты, аль ослеп – не видишь,

Это вовсе не гонец султанский,

Это муж мой, Страхинь-бан уда́лый,

Я в лицо его отсюда вижу,

По глазам его узнала с разу,

Да и ус, как погляжу, такой же;

Вон и конь его, и пёс косматый,

Караман его лихой и верный;

Не блажи, а подымайся лучше.»

Как услышал турок эти речи,

Он трухнул, вскочил на легки ноги,

Подпоясал златолитый пояс,

За пояс заткнул кинжал булатный,

У бедра повесил саблю востру,

На коня на вороного глянул,

На коня он глянул – бан нагрянул.

Не кивнул он турке головою,

Не назвал селяма по-турецки,

А сказал ему собаке прямо:

«Вот ты где, проклятый басурманин,

Вот ты где, лихой царёв ослушник!

Ты скажи мне, чьи дворы разграбил?

Чьих прогнал ты верных домочадцев?

Чью, скажи, теперь ты любу любишь?

Выходи со мной на поединок.»

Изготовился турчин на битву,

Прыгнул раз и до коня допрыгнул,

Прыг еще и на коня он вспрыгнул,

Подобрал ременные поводья;

Бан не ждет, помчался на турчина

И пустил в него копьем булатным.

Тут бойцы уда́лые слетелись,

Но руками размахнул Алия

И поймал он бановича пику,

И кричит он громко Страхинь-бану:

«У, ты гя́ур, Страхинь-бан проклятый!

Вот ты что придумал и затеял:

Да не с бабой это шумадийской[7],

Что наскочишь – криком озадачишь,

А могучий это Влах-Алия,

Что не любит и султана слушать,

Помыкает он и визирями,

Словно мухами да комарами:

Вот ты с кем затеял поединок.»

Так сказал и сам пускает пику,

Просадить хотел Страхинью сразу,

Но Господь помог тут Страхинь-бану,

Да и конь был у него смышленый:

Он припал, как загудела пика,

И она над баном просвистела

И ударилась в холодный камень,

На три иверня разбившись разом,

У руки и где насажен яблок.

Как не стало копьев, ухватили

Палицы они и шестоперы.

Размахнулся турок Влах-Алия

И ударил Страхннь-бана в темя;

Страхинь-бан погнулся, покачнулся,

Верному коню упал на шею,

Но Господь опять помог Страхинье,

Да и конь был у него смышленый,

Конь такой, какого не видали

С той поры ни сербы и ни турки:

Он взмахнул. и передом, и задом,

И в седле Страхпньича поправил.

Тут уж бан ударил Влах-Алию,

Из седла не мог турчина выбить,

Но коня всадил он по колени

В землю всеми четырьмя ногами.

Шестоперы также изломали

И повыбили из них все перья;

Тут за сабли вострые схватились,

И давай опять рубиться-биться.

А была у Страхинь-бана сабля:

Трое саблю вострую ковали,

А другие трое помогали

С воскресенья вплоть до воскресенья;

Выковали саблю из булата,

Рукоять из серебра и злата,

На великом брусе, на точиле,

Страхинь-бану саблю наточили.

Замахнулся турок, но Страхинья

Подскочил, на саблю саблю принял,

На полы рассек у турка саблю,

И взыграл, возрадовался духом,

Кинулся смелей на Влах-Алию,

Налетал оттуда и отсюда,

Чтобы с плеч башку снести у турка,

Или руки у него поранить.

Лих боец с лихим бойцом сошолся:

Наступает сильный бан на турка,

Только турок бану не дается,

Половинкой сабли турок бьётся,

Он обертывает саблей шею,

Заслоняет грудь и руки ею,

И Страхиньи саблю отбивает,

Только иверни летят да брызги;

Друг у друга сабли изрубили,

Изрубили вплоть до рукояти,

Всторону отбросили обломки,

Соскочили с ко́ней и схватились

Друг за друга сильными руками

Q. как два великие дракона,

По горе по Го́лечу носились,

Целый день носились до полудня,

Ажно пена-пот прошиб турчина,

Белая как снег бегала пена,

А у бана белая да с кровью;

Окровавил он свою рубашку –

Окровавил золотые латы;

Тяжко-тяжко стало Страхннь-бану,

Он взглянул на любу и воскликнул:

«Бог убей тебя, змея не люба!

И какого там рожна ты смотришь!

Подняла бы ты обломок сабли

И ударила б меня, иль турка,

И ударила б кого не жалко!»

Но турчин Алия к ней взмолился:

«Ах душа, Страхиныина ты люба!

Не моги, смотри, меня ударить,

Не моги меня – ударь Страхинью!

Уж не быть тебе его женою,

И тебя он больше не полюбит,

А корит и днем и ночью станет,

Что спала ты под шатром со мною,

Мне же будешь ты мила во-веки,

Мы уедем в Едренет с тобою,

Дам тебе я пятьдесят невольниц,

Чтоб тебя за рукава держали

И кормили сахаром да мёдом;