Читать книгу Стихи - Ната Косякина, Михаил Потапов - Страница 2

Мне перестало везти с автобусом.

Он не приходит за мной, не приходит.

А я всё делаю привычным образом.

Прихожу, становлюсь, жду его – верно же вроде?

Тучи по-прежнему были синими,

Люди водой запивали икоту —

Всё так, но автобус не шёл везти меня.

И я перестала ходить на работу.

Виктор Петрович носил платочек в верхнем

Кармане затёртой рубашки розовой.

Коровы так радостно рожали на ферме,

Тучи семь раз разрешились грозами.

Что же мне делать, люди добрые?

В киоске крутится, крутится вертел.

Беды-подружки смеются: дома я

Спать перестала, верьте не верьте.

В тяжёлой дремоте явились мне люди.

Я узнала: это спасители, ангелы ночи.

Говорят: всё потому, что сердце твоё не любит.

Беги, беги отсюда, это был первый звоночек.

Звенит, звенит мой первый звоночек

Звенит Вагнером, а потом Мандельштамом.

Беги, потому что ни одна жизнь не хочет

Того, кому и бежать невмочь, и

Не успокоиться под одеялом.

Уже бывшая замужем

В девятнадцать-двадцать,

Неудачно,

Будет теперь только себе

Стараться,

Будет себе батрачить

Дашенька-журналистка.

Мне она кажется

Девочкой-переростком,

Девочкой-гермафродитом,

Кучно застывшим воском

После свечи. Поди ты

Ей расскажи стишок.

Подумает – не мужчина.

А вот когда приходит

В клуб она на тусовку,

Кажется всем, что может

Быть и любовь высокой,

Как эта Даша. Нежной,

Как её пальцы, вьющиеся

У стакана.

Мало мне перекрестий

В мире и в человеке

Линий плавных и резких.

А Даше хочется в пекло,

Мало ей подноготной

Бедной суровой ночи.

За полночь Даша в «Скорой»

Едет с дежурным. Хочет

Даша писать про пьяных.

Хочет смотреть им в лица.

– Дашенька, просыпайся! —

Снится ей в «Скорой» голос.

Снится какой-то майский

Ветер, и бывший, холост,

Будит её на пару.

Вот за кого бы замуж

В платье и под гитару.

Даша проснулась. «Да уж, —

Думает, – ну и приснится же всякое».

Альберт и Альбертина

Поклонялись разным богам,

Зато аккурат к ногам.

А ноги были в ботинках.

Они расстались у входа,

Порога и четверга,

А солнце, как курага, —

Жухло, мято, противно.

Альберт писал на стене

Протяжные буквы «Ууу»,

Но не посвящал никому,

А всем говорил: «Садитесь».

Альберт и Альбертина

Оказались нужны четвергу.

И проделав дыры в снегу,

Они встретились на убийстве.

– А помнишь, ты говорила,

Мы Альберт и Альбертина

И Бог написал, что мы —

Две части одной кутерьмы?

– Да, говорила, помню.

С нами шептались корни,

И райские птицы, и вишни в садах…

Но нет, с именами – ты что, ерунда.

Сейчас всё гораздо лучше,

И муж у меня крутой,

И я бы не стала слушать

Бредни себя молодой.

Они постояли молча.

Альберт шевельнул плечом.

Буква «Ууу» разрасталась тучей

И била его хвостом, как бичом.

Альберт и Альбертина

Молча глядели вперёд,

Где с человека слетает ботинок

И кровь в облаках плывёт.

Никто не пил вчерашним вечером

В дощатом танцевальном зале.

Таблички вспыхнули аптечные,

У каждой по мильон терзаний.

Стянули девочки колготочки

И чешки шумно побросали.

Никто не пил, занятье кончилось,

Живите – сами.

И не пила я после этого,

Когда в затихшем детском гуле

Пришёл всех позже папа Светы

И ждал с деньгами в вестибюле.

И не пила, когда поднялся он

Взглянуть в журнал и распоясался,

У юбки пояс распоясался,

И лампа ныла в абажуре.

Никто не пил, клянусь вам. Только вот,

Разговорившись друг о друге,

Мы по трубе слетели стоковой

Навстречу привокзальной вьюге.

И узелки в руках, как бусинки

(Большой багаж оставим в прошлом),

– Я так искал тебя, опустим всё!

– Да, мой хороший!

Вот потому-то мне так страшно, что

Я проснуться не решаюсь.

Ведь мы себе на ночь вчерашнюю

Себя самих наобещали.

А кто мы? Вывески, потухшие

Навстречу утреннему свету.

Зачем смотреть, по всем приметам —

Тебя здесь нету.

Муж полюбил иностранку,

Ходит соседский толк:

Может быть, за осанку,

Может, за кожу гладкую —

Трудно сказать, за что.

Муж полюбил иностранку

С кафедры СМИ – РИСО.

В спальне с женой Оксанкой

Вдруг вскочил спозаранку.

Глядь – а он наизнанку.

В общем-то вот и всё.

Что ему было делать?

Сложенные в квадрат,

Из шкафов полетели

На просторы постели

Стаи рубашек в ряд.

В сорок с собой прощается,

А виноват секрет:

В сердце страна забивается,

Он с ней давно не знается.

Раз в своей – иностранец,

То в чужой – вдруг бы нет?

Окна мои выходят

К ним на вечерний совет.

Страшные окна-иконы,

Гоголевский «Портрет»!

Смотришь – такая горечь,

Страх, окончанье, месть

В том, как он, бедный, хочет,

Хочет в неё залезть!

Боже, ты только обоим

Не поломай бока.

Славно сдаются, с боем,

Пялясь на облака.

Вон он, за дым цепляясь,

Махом с окна, в обрыв.

Или нет, показалось…

Всё это показалось.

Всё искажают занавесь,

Ливни и комары.

Муж живёт с иностранкой.

Петуньи, халат, Брандо.

Тих, послушен, и сам не

Знает, на что готов.

Мелкие перебранки

В свете узорных штор.

Нет, полюбил иностранку

Всё-таки он за осанку,

Или за кожу гладкую,

Или ещё за что.

Он знал на 90 процентов из ста,

Что нельзя уходить с наблюдательного поста.

Здесь никакого долга, наука его проста:

Жив человек, пока он своё ваяет.

С детства он понял, что рождён наблюдать.

Должен знать, как сегодня лежит у отца борода,

С какими оттенками смотрит мать,

Как перешагивает сестра.

Сколько песчинок придвинулось к краю ямы.

В Новосибирске сегодня метут снега.

Сквозь леса промелькнули заснеженные рога.

В мире ни одного похожего четверга,

Как ни одной похожей водительской брани.

Но почему-то сегодня грустно глядеть на окно.

Сердце рвётся: здесь с ночи множество новых «но»,

Хотя ничего не случилось. На кухне уже темно.

Он смотрит и чувствует, что этот день умирает.

– Боже, как я устал от наблюдательного поста. —

То есть, хочешь сказать, от жизни своей устал.

Что с идиотом случилось? – Опять ничего, —

Говорит всемирная суета.

Что с человеком случилось?

Он город в себя вместил,

Рассказывать никому не стал.

Никто не узнал, что каждый мельчайший сдвиг:

Рождение утра, подавленная рябина, гибель любви,

Конец человека, шаг на снегу, точка в пространстве

Больной городской крови —

Всё это новая смерть для этого человека.

Как же мне жалко правду, не видную сквозь бардак,

Летающую со снегом, сосланную за брак:

Привилегия умирать даётся только тому, кто жив.

Всё остальное можно найти за так.

Мама мной была беременна,

И чем дальше, тем ходила медленнее.

Поднималась по ступенькам медленно, медленно.

Дольше прочих лежала на сохранении.

А за окном ходила жизнь, наверно, быстрая,

Но всё внизу. А на маминой высоте

Последнего этажа жизнь зависла,

Пушинкою в занавеску влетев.

Мама угодила в застывшее время.

Стала тиха, как крылечко летнее,

Стала одинокая и уверенная.

Так иногда бывает, если ты последняя.

Небо темнело, потом светлело.

Мама рожала одна и медленно.

«Не спеши», – говорила мне она,

Но я родилась и стремглав полетела.

Я хотела вместить в себя всё целиком.

То, что мне нужно, было где-нибудь далеко.

Я скидывала всё, что цепляется за подол.

А мама становилась широкой, что циферблат.

Мне снилось: ноги её, прибитые под столом,

Несмотря ни на что, шагают назад.

А головы её никогда не видно за той луной,

И я всё время куда-то бежала во сне.

Она говорила: «Остановись, побудь со мной»,

И её голова превращалась в снег.

Она сидела в парке под разросшейся липой

В красивом бледно-рыжем платке.

И если бы Бог допивал наш литр,

Она была бы в последнем глотке.

Если бы всё происходило медленно,

Как матерями и временем велено,

Меня бы догнал то ли Бог, то ли бес, но

Пока я петляю – ему интересно.

Одним невезучим тридцатым летом

Чья-то рука мне обвила цепь

Зелёного грустного велосипеда,

И я научилась всерьёз лететь.

В больнице меня лечили медленно.

Висли врачи надо мною кранами.

Кости и связки срослись, но странное

Что-то проснулось во мне от матери.

Я вышла на свет в воскресенье рано

И поняла, что начала отставать.

Сперва это было едва заметно.

Я опережала крыши и ветки,

Я даже была быстрее ответов.

Но дальше пошли тревожные знаки.

Мне стало неинтересно всё это.

Я уступила чужой собаке.

Я уступила кому-то свой велик,

Я бросила бегать по вечерам.

На кассе кто-то сказал, что я медлю,

Прохожий сказал, подо мной дыра.

Я послушала и посмотрела вниз.

Воронка действительно разрасталась.

Мама взглянула и сказала: «Молись,

С тобой самое страшное – это старость».

Старость моталась за мной, как половая

Тряпка, чёрная до краёв.

Старость была молодая, живая.

Преждевременная, как всё моё.

А передо мной стояла мать.

Вот круглый живот и морщины, но

Матери очень легко стоять.

Под нею светлое есть пятно.

И тогда она, гладя по шее,

Стала что-то тащить из моих ушей.

И потом, чтобы избежать искажений,

Шепнула мне в ухо: «Где твоя жизнь?».

Но жизнь не откликнулась ей уже.

Одолели тебя и меня

Пересуды, звонки, переводы.

И не только тебя и меня,

Но и парня с моей работы.

На работу мы утром пришли,

Как приходят все на работу,

Сторожа наши лампы зажгли,

Только переменилось что-то.

Кто-то пьяный здесь надышал,

Надышал, что мы все заметили.

Он здесь ночью пьяный лежал.

На полу темнеют отметины.

Видно, ноги сюда упирал,

В своды стен истерично-жёлтые.

В телефон набирал номера,

То кричал, то бурчал шёпотом.