Читать книгу Чунтэ – хранитель джунглей - Натали Варгас - Страница 7

Я стряхнула дрему и бросила взгляд на уже чернеющую в тени гор долину. Горцы покидали террасы, отгоняли скот, нагружали хворостом мулов. Они жили ниже, в небольших хижинах цвета темной охры, построенных из камня и грязи, без печей и пола, с крышами, покрытых соломой. Запах печеного мяса и сушеных трав щекочет ноздри, когда проходишь мимо их поселка из раскиданных по склонам жилищ. Взглянула на часы. Десять минут после шести. Боже мой, как темно и ужасающе красиво! Снег, что покоился на вершинах гор, светился ясным лунным светом, столь холодным и таинственным, что вера в нечто скрытое и загадочное стала возвращаться в сознание, завораживая и пугая… Я поежилась, предусмотрительно не делая резких движений, прислушалась. Журчанье ручья, так радовавшее слух утром, оказывало плохую службу при наступлении темноты. Легкий шум стремительных струек воды, бегущих по гладким камням, перевоплощался, словно оборотень, то в топот, то в чей-то оклик, то в далекие голоса. Шум обманывал, тревожил, и чем сильнее прислушиваешься, тем большим обманом оборачивался любой шелест и звук.

Я надела очки, раскрыла дневник и сделала запись: «Как и те островитяне, которые в память о катастрофическом наводнении разучились строить даже самые примитивные средства плавания, так и империя инков не желала владеть письменностью. Они были прекрасными строителями, имели счетную и астрологическую системы. Но не имели письменности, чтобы вести мало-мальский отчет вех собственной истории. И это еще более странно оттого, что инки не просто не умели писать, но и издали запрет на письменность по всей империи. Уникальные цивилизации, когда-либо обитающие на этих территориях, канули в неизвестность лишь только потому, что их письменность была стерта „благодарными“ потомками. Какая причина могла быть у инков, перешедших от тотемных божеств к единому символическому богу? Существуют свидетельства о том, что они сами уничтожали все, что могло быть сколько-нибудь похожим на письмо. Ныне по всем долинам их бывшей империи встречаются лишь странные символы на камнях. Правда, инки оставили кипу, узелковый код, который можно прочесть разве что только с помощью посвященных в тайну расшифровки хранителей письма или… мощных электронных интеграторов6».

Небо осветилось миллионами звезд. Потрескивание костра, переговаривающийся ропот ветра и травы. Долгое отсутствие членов нашей маленькой экспедиции всерьез настораживало. Хосе и Освальдо, освоившись в темноте, дальше отходили от света кострища, вглядываясь в черноту, что резко очерчивалась сияющим небом. Они звали наших пропавших спутников по именам, сложив ладони вокруг рта. Никто не отзывался. Но вот со стороны индейского поселка послышался чей-то оклик. Далеко, но ясно. Это был голос! Голос человека. Мы взялись за ружья. Снова чей-то оклик звоном разлился по склонам холодных гор. Только сейчас я ощутила этот холод. Холод пустоты великого пространства, что безмолвно окружало нас, поглощал звуки и возвращал новые, странные, звенящие.

– Здесь нельзя доверять тому, что слышишь, – строго наставлял нас пастух Потай. – Эти места живут по своим законам.

Я вернулась к костру и инстинктивно добавила побольше хвороста. В этом не было надобности, но огонь отгонял страх. Поселок индейцев находился в нескольких часах ходьбы от лагеря, и кому была нужда подниматься оттуда в глухую ночь? Звук шагов то затихал, то вновь звучал отчетливо.

Мы вслушались. Это не слуховая галлюцинация. Кто-то шел к нашему лагерю.

– Босиком идет, по тропинке снизу, – произнес Хосе почему-то шепотом. – Слышите? Тропа сильно вьется, то за скалу справа заходит, то снова на ровное место выводит.

Тропа, похоже, выпрямилась, и шаги стали слышны более привычным образом: постепенно приближаясь, отчетливо нарастая. Вернее, не шаги, а легкий скрип мелких камней под крепкими ногами. Наконец, мы снова услышали оклик. Женский голос. Через секунду перед нами выросла фигура девушки в яркой одежде. Она шла медленно, но уверенно. Широко улыбнулась. Белые крепкие зубы, огоньки в глазах, аккуратно прибранные в две толстые косички черные как смоль волосы. Да, я хорошо помнила ее, именно по аккуратности, которая, в целом, была несвойственна остальному населению этих мест.

– Пастух, что ушел с вашей группой, – мой муж, – пояснила она на ломаном испанском языке, – я подожду его здесь.

Никто не возражал. Она была хозяйкой этих мест, и первое, что каждый путешественник очень быстро должен усвоить, это согласие с горцами. Она прошла чуть дальше и, сев на землю, поджала под себя ноги. Так она застыла, обратив взгляд в сторону, где еще днем скрылась наша группа. Настала тишина, которую никто не смел нарушать. Мысли мои невольно обратились к жизни и быту этих людей, и первое, что возникало неприятным вопросом, это как же потомки столь цивилизованного народа, судя по легендам и рассказам конкистадоров, могли столь быстро потерять прежнее величие и память о том, кем они были и что знали. С другой стороны, меня всегда удивляли в них такие черты, как обыденность в использовании золота, никогда не выцветающие краски их одежд, долголетнее здоровье, невозмутимое спокойствие и благодушие. В какой-то мере все это можно было отнести к отсутствию той самой цивилизованности, которая сделала людей сильнее перед человеком, но слабее перед природой.

Рациональность индейцев отлична от того, что мы называем правильным подходом к делу. Так, в снимаемой мною квартире в очаровательном районе Мирафлорес города Лима работала служанка. Звали ее Яша. Серьезно! Это не просто женское имя, но и настоящее индейское. Значит оно «медлительная, толстушка». Она убирала, готовила, и – вот ведь «говорящая фамилия»! – делала все очень вдумчиво и долго.

Практически все квартиры и дома в Перу имеют отдельные комнату, туалет и душ за кухней. Для прислуги. Настолько эта работа обиходна и естественна. По неопытности я думала, что служанки знают свое дело и никогда не путалась в ногах у Яши. Но однажды я вспомнила, что кое-что забыла в спальне. То было утро, и Яша возилась у моей кровати. Войдя… вернее, влетев в спальню, я тут же наступила на что-то мягкое. На подушку. Нет, не ту подушку от дивана, кою я подкладываю под себя, когда надо устроиться перед столиком. Я наступила на подушку, на которой покоится моя голова в течение всей ночи! Беленькую, чистенькую, пуховую подушечку! Более того, я тут же обнаружила, что и все остальные подушки неприкаянно валялись на полу…

– Что случилось? – в недоумении спросила я.

– Ничего, сеньора, – спокойно продолжая заправлять мою постель, ответила Яша, – я убираю вашу кровать…

– А почему подушки на полу?

– А куда их еще складывать? – резонно пожала плечами та.

Действительно, некуда. Ни стульев, ни табуреток. Лишь ночной столик, и тот занят огромной лампой. Вот тут-то я и начала постигать разницу между моим европейским мышлением и логикой аборигенов.

– Так, вы уже вымыли пол и почистили ковер… – подытожила я, предполагая, что, если Яша сбросила подушки с кровати, значит, место их пребывания должно быть чистым.

– Не-е, – задумчиво сдвинула густые брови служанка, – сначала положено заправить кровать, потом прибрать платяной шкаф, затем помыть окна и вытереть пыль, а после…

Дальше я слушать не стала и переделала комнату служанки в склад ненужного барахла.

Шипение огня пробудило меня. Я даже не заметила, как снова окунулась в утомленное забытье. Я открыла глаза. Вокруг чернота, и лишь пламя костра выдергивало из нее силуэты деревьев и отдыхающих спутников. Костер в горах имеет особую силу. Он пылает вспышками, он ярок и зол, готов броситься на все живое, будто уничтожение – его единственная цель. Он великолепен и ужасен. В горах огонь имеет особый характер. Он задорно трещит и пробуждает древние ритмы в душе странника. Над ним хочется безумно танцевать и прыгать по углям, бить в чанрары7 и петь арканы8. От него происходит имя, кое настолько нам привычно, что мы не задумываемся над его происхождением. Нина. «Искра», «уголек». Ниной в Андах называется и сам огненный дух, могущественный и светлый…

Потянувшись, я устроила блокнот на коленях так, чтобы его страница освещалась огнем, и взялась за карандаш. «Трудно понять, почему правящая элита индейцев, инки, не попытались хоть каким-нибудь образом передать звуки или смыл слов в известной всем форме, – продолжила писать я. – Они достигли неимоверного мастерства в росписи стен и керамики, символики в ковке и в ювелирном деле. Это, безусловно, должно было повлечь за собой необходимость употребления таких простейших письменных пиктограмм, как «идти», «кушать», «брать», «видеть» или «дерево», «земля», «плуг». Указание имен владельцев ценных вещей, заслуги и даты жизни великих граждан… Они владели всеми визуальными инструментами для создания любого примитивного, но достаточного для опознания письма. Однако нечто останавливало их от простоты в передаче информации. Они запретили и уничтожили все существующие системы письма, кои существовали на достигаемых ими территориях. Уникальнейшие идеограммы, пиктограммы и иероглифы, остатки которых до сих пор можно встретить в тысячелетних руинах пустынь и джунглей. Вместо исчезнувших инки оставили лишь самую сложную и пока нерасшифрованную систему письма – кипу. Да, именно ОСТАВИЛИ. Система записи узелками существовала более пяти тысяч лет до прихода инков. При этом система настолько странная и до сих пор плохо понимаемая, что сам собой напрашивается вопрос: а не было ли умственного вывиха у изобретателей кипу? Серьезно. Представьте себе сотни подвешенных к крепкому жгуту веревочек с узелками разной конфигурации и цветов.

«Украшение для дверного проема!» – додумаетесь вы.

Не смешно! А ведь выражение «узелок на память» тоже пришло из тех мест… Для того чтобы вести счет или записывать историю, инки для каждого мало-мальски населенного пункта посылали по меньшей мере трех «писарей» (кипу майок, или «хранителей письма»). В крупные города – до двадцати профессиональных «буквоедов». Думаете, для того, чтобы каждый из них проверял верность записей другого? Вряд ли. Напомню, что писари не платили налогов и были освобождены от любых иных дел, кроме как «узлы вязать». Прикиньте, сколько дармоедов должна была прокормить империя! Не вяжется! Скорее всего, каждый из писарей обладал своей bona fide. Их работа разделялась. Одни знали только «числовой код» – бухгалтерия, налоги, подсчет жителей и нужды хозяйства. Другие владели нарративной частью письма – история, религия, события, слухи, сплетни и кулинарные рецепты… Лишь единицы могли прочитать всю совокупность систем. Удивительная секретность! Напоминает те современные сейфы, которые, чтобы их открыть, требуют присутствия по крайней мере двух держателей ключей, причем разных по конфигурации…»

– Абахандо, – донеся до моего слуха размеренный голос индианки.

Нас словно подбросило при этом слове. «Спускаются»! Однако в испанском языке подобные слова не указывали на число: это мог быть один человек, а могло быть и несколько идущих вниз путников.

– Кто, сколько, где?! – нетерпеливо расспрашивали мы. Она протянула руку и указала в непроницаемую мглу.

– Там.

Ни эмоций, ни единой повышенной нотки. Мы кинулись в указанную сторону, выкрикивая имена. Прислушались. Ни звука в ответ. Первое, что нам пришло в голову, – она издевается. Но нет! Ведь там ее муж, она же тоже ждет! Мы возвратились к костру.

– Никто не отвечает!

– Да, – девушка кивнула головой, как будто в наших словах был не вопрос, а подтверждение данного факта.

– Почему?! – догадываюсь я задать ясно озвученный вопрос.

– В той стороне водопад, метров сто высотой, – медленно ответила хозяйка гор. – Они ничего не услышат, пока не пройдут его.

Тут полное недоумение полностью обескуражило нас. Водопад?! Вода, падающая с такой высоты, должна производить достаточно шума, чтобы мы его услышали здесь! К тому же водопады были ближе к реке Мараньон. Сколь глуп мой вопрос бы ни был, но мне пришлось задать его:

– А как далеко этот водопад?

Девушка подумала, что-то прикидывая в уме. Потом с той же неподвижностью и спокойствием ответила.

– Оттуда надо идти еще чуть больше часа, чтобы дойти до первых притоков реки.

После нехитрого вычисления расстояния от лагеря до группы мы переглянулись и, не веря собственным выводам, вновь устремили взгляды в кромешную, словно зияющая пропасть, тьму. Как она могла увидеть их? Может, у них в руках факелы? Наши глаза искали огни, блики или хоть что-нибудь, указывающее на движение в непроглядной глубине ущелья.

– Может быть, вы ошиблись? – робко спросила я. – Вы уверены, что до группы более пяти километров?!

Лицо девушки напряглось, но ни единая черта не изменилась, она выпрямилась и еще через минуту кивнула головой. Да, ошиблась.

– Это не группа, – произнесла она, – это один человек. Один из ваших, идет с мулом, высокий, в длинном плаще.

– Фернандо! – Хосе резко выдохнул и прошел вперед. – Почему он один?

Час спустя до наших ушей донеслись звуки скрипящей под тяжестью камней, отскакивающей от ударов кожаных сапог гальки и осторожный цокот копыт. Мы ждали, вглядываясь туда, откуда доносились шаги. Свет от расставленных вокруг лагеря факелов выхватывал из темноты высокую фигуру молодого мужчины и бредущего за ним мула. Да, ошибиться было невозможно. Только Фернандо обладал таким ростом и статью, а длинный кожаный плащ на нем производил еще большее впечатление тяжести и прочности. Он был чернобровым кареглазым детиной, чей огненный взгляд и жесткое выражение лица не оставляли сомнений в дикости и мужественности его натуры. За это его прозывали Шарапи́н. «Шарапами» испанцы именовали тех, кто родился в джунглях или в лесу. Дикарей. Приставка -ин в данном контексте выражала размер – малюсенький. В издевку. Короче, аборигенчик. Но это не унизительное прозвище по сравнению с «чё́ло», кое значит не просто «туземец», но и «человек редкой тупости».

По неписанному закону исследователей диких мест смотрители лагеря должны дождаться голоса приближающегося путника, держа наготове ружья. Тот, со шляпой в руках и низко склонив голову, шел медленно, внимательно смотря себе под ноги. Наконец он вышел на свет костра. Его белые зубы сверкнули в улыбке и скулистое смуглое лицо выплыло из темноты.

– Сеньорес! Неужто не рады видеть меня? – Фернандо всплеснул мощными руками-лопастями. – Мы вышли на дорогу, довольно широкую, уложенную отшлифованным камнем, но сильно заросшую и труднопроходимую. Там даже есть некое строение… – голос путника звучал прерывисто. Ему не хватало воздуха. – Энрике с пастухом решили пока не двигаться вдоль нее, но остановиться лагерем поодаль. Я вернулся за вами.

С этими словами он бросил холодный взгляд на пришедшую индианку. Я пояснила.

– Она ждет мужа, пастуха, который пошел с вами проводником. Почему он не вернулся с тобой?

– Мы посчитали, что ему будет разумней остаться с Энрике и мулами, – Фернандо изменил грозное выражение лица на более приветливое и обратился к девушке: – Тиенэс номбре9?

– Ийа, – ответила та и, без слов понимая, что происходит, ответно спросила: – Могу ли я отправиться с вами?

Наступило замешательство. Не дело матери двух детей бродить в горах! К тому же одного проводника, ее мужа, вполне хватало. Мы переглянулись, Хосе и Фаго кивнули в знак согласия. Мария махнула рукой. Освальдо вздохнул.

– Все они горцы, трудности знают.

Фернандо кашлянул и облизал обветренные губы.

– Буэно10.

Что такое шаман?

– А к какому классу шаманов вы относитесь?

Мой вопрос был обращен к Освальдо сразу, как только мы тронулись в путь. Его лошадь, молодое и озорное животное, норовила укусить поравнявшегося с ним мула, коего украшала я. Мул замедлял шаг, пытаясь оставаться позади, и мне приходилось упорнее подпихивать его бока пятками. Ноги у меня довольно сильные, и моя активность могла быть весьма действенной, если бы четвероногий транспорт предупредительно не покрывался толстой попоной. Короче, мои усилия заставить мула идти вровень с конем шамана оставались безрезультатными. Я упорно лягала животное, сотрясаясь всем телом, сопя и громко понукая, чем начинала притягивать внимание спутников. Освальдо обернулся.

– А что вы знаете о шаманах? – вопросом ответил он.

– Достаточно много! – тут я была счастлива козырнуть своими энциклопедическими знаниями. – Основная роль шаманов – лечение. Их еще называют «курандерос», лекари с испанского. Курандерос делятся на аяваскерос, перфюмерос, антипанакью, фумадорес… и прочие. Аяваскерос – те, кто готовит психоделические вещества, вызывающие феноменально яркие зрительные образы. Употребление ими галлюцигенов как бы вынимает из памяти клиентов те моменты, которые ими забыты, но послужили причиной того или иного недуга. Перфюмерос – те, кто готовит душистые смолы и жидкости для ритуалов. Фумадорес – те, кто занимается курением…

– Нет, фумадорес – это не курильщики! – вдруг рассмеялся Освальдо. – Дело в том, что до того, как сигары появились в Европе, в Америке курили только шаманы. Дым считался воплощением духов, а эффект от курения – восхождением в духовные сферы. Фумадорес – каста шаманов, говорящая с духами…

– Ясно.

– Антипанакью – танцующие с дьяволом, – продолжил за меня Освальдо. – Есть еще «предсказатели». В зависимости от методов, кои они используют для вызова видений, одних называют «кальпарики»… те, кто использует животных, а иных – «вильпирики»… они занимаются растениями. Но это не все. Существуют пачарики. Они призывают пауков для усиления видений грядущих событий…

– Так вот откуда повелась примета «Увидеть паука – к новостям».

– Возможно. Конкистадоры как люди в большинстве необразованные и суеверные завезли в Европу множество древнеамериканских воззрений, но с весьма поверхностной интерпретацией истинных шаманских традиций. А там не осталось никого, кто мог дать им верное объяснение. Насколько я понимаю, ко времени открытия Колумбом Америки все европейские шаманы уже сгорели на кострах инквизиции, Нострадамус умер, а Сибирь лежала далеко за пределами цивилизованности… Посему Новый Свет оказал несколько вывернутое влияние на сознание будущих колонистов.

– Ага. Так, а вы к кому из всех тех шаманов относитесь?

Освальдо не ответил на мой вопрос. Казалось, он решил предоставить мне возможность «догадаться» об этом самой. Я же после долгой жизни среди перуанцев познала одно их свойство: они не станут говорить о заданной теме напрямую до тех пор, пока не прозондируют почву. Отвлеченными вопросами и второстепенными анекдотами они выяснят, кто вы, чем дышите, на какие ценности опираетесь. Только тогда, мягко и деликатно, заведут разговор на тему, которая, безусловно, вызовет спорные мнения.

– Шаман, донья Натали, ведом снами, – начал издалека Освальдо. – Были ли вы в Ламбайеке?

– Нет, но мне известно, что это пустыня…

– Хм, – Освальдо снова натянул губы. Не обращая на мои дополнительные реплики внимания, он мечтательно прищурился и продолжал: – Шаман понимает язык символов, созданных тысячи лет назад. Он лишен чувства времени, его разум абстрактен, он свободен от общественного долга и социальной морали…

– То есть как это? Он аморален?!

– Он не делит мир на добро и зло и не идет на поводу общественных правил. Ведь люди, живя в скоплении и экономической зависимости, постоянно меняют определение этих понятий, верно?

– Не спорю.

Освальдо удовлетворенно вздохнул и перешел к главному.

– Теперь о Ламбайеке. Есть в той пустыне две горы. Одна называется Чапарри, другая – Янаванга. Обе они дают жизнь магическим растениям, но первая – черным, а вторая – светлым.

– То бишь Чапарри – это плохая энергия, а Янаванга – хорошая? – поспешила уложить по полочкам информацию я.

– Сеньора, говоря о магии и шаманизме, вам следует забыть о взаимоуничтожающих силах. В мире есть противоборствующие стороны, но их нельзя относить к «хорошим» и «плохим». Они равны и, встречаясь, создают гармонию. Оставьте сказки о злых ведьмах и добрых героях глупым детям. Повзрослейте, и у вас не останется повода для многочисленных страхов, незыблемой ненависти и костров инквизиции.

Последнее Освальдо высказал настолько жестко, что последующие мои вопросы как-то увяли и расплылись сами собой. Я задумалась. Добро и зло – понятия, диктуемые постоянно меняющимся обществом, религией и… политикой.

– Страх – вот величайшее и единственное зло! – добавил Освальдо. – Он побуждает к уничтожению. Он управляет голодным разумом и варварским поведением. Страх порождается необразованностью, слабостью и высокомерием. Но сами они не относятся ко злу, ибо являются частью человеческой природы.

– Так сам человек злым быть не может?

– Человек сотворен Всевышним, – только и сказал на это Освальдо. – Многие религии пытаются унизить его тем, что сочиняют причины падения… его испорченности и греховности. Порок и грязь стали поводом для религиозных дебатов и войн. Но для шамана человек – это тайна мироздания, пусть несовершенная, но уникальная во вселенной…

Освальдо замолчал. Мне предстала минута на осознание его слов. Великих, прекрасных и простых слов о том, кто такой человек. Страх? Я вспомнила одну из своих соседок по коммуналке. Она свято верила в то, что кто-то, колдун или ведьма, целенаправленно изводит ее. Но это был всего лишь ее сын, подсыпавший слабительное ей в суп, подливавший мочу в завариваемый чай и подпиливающий ножки стульев. Он питался страхом матери, ибо та была по сути сильным человеком, а он – гадким толстым бездельником. Он разрушал ее волю. Подчинял ложным сочувствуем. Унижал с наглой убежденностью. Как его звали, я забыла. Детали расплылись в моей памяти. Но только ужас на лице женщины и то напряжение, с каким она выходила из своей маленькой комнатки в тесный коридор, запечатлелись в мимолетных картинках прошлого.

– Значит, шаман не подвержен страху, – заключила я.

Освальдо улыбнулся. Он был рад увидеть во мне искру просветления. В этот самый момент что-то скрепилось между нами, что-то образовалось. Доверие? Нет. Это было нечто большее. Мне стало легче. Просто свободнее от осознания того, что мой собеседник видит во мне… тайну мироздания.

– Шаман ищет магические растения как на горе Чапарри, так и на Янаванге, – продолжал шаман. – Только эти две горы хранят в себе самые великие силы. Но они непреодолимы и опасны, а посему шаман ждет, когда придет время сна.

– Сна?

– Все во вселенной нуждается в отдыхе, донья Натали, – рассмеялся на мой вопрос Освальдо. – Горы тоже спят. В эти часы по ним надо ступать очень тихо…

От этих слов в моем воображении пронесся вихрь странных образов. Вот шаман крадется в скалах, прижимаясь брюхом к сухому мху. Ни тебе ударов в бубен, ни заунывных песен, ни свистулек, ни бубенцов… Птицы спят, горные козы застыли на склонах… и только тень шамана тянется по холодному лицу ущелья…

– Для шамана это время медитации, – ворвался голос Освальдо в мои волнующие соображения. – Шаман проникается спокойствием гор и открывает себя их внутреннему миру.

– «Открывает»? Как?

– Он засыпает, донья Натали. Вы что-нибудь слышали о сомнамбулизме?

– Хождение во сне.

– Верно. Горный дух, демон джунглей по имени Чунтэ, овладевает шаманом и ведет его к тайным местам. Когда дух отпускает шамана, он пробуждается у того места, на котором произрастает то, что ему требовалось. Всего одно растение, которое он, пребывая в благовейном спокойствии, несет к ритуальному алтарю…

– Но как шаман указывает горным духам на то, что он ищет? – не выдержала я.

– Сеньора, шаман – это не повар. Он не знает, что ищет.

При всех усилия не усмехнуться я все же расплылась в улыбке. Смущенной и глупой.

– Значит, шаман ситуацию не контролирует? – попыталась вывести заключение я. – Только гора знает… Дух… Демон… Чунтэ. А почему он показывает всего на одно растение? А что за алтарь такой? Он тоже в горах?

Освальдо промолчал. Мы спускались в низину, и лес разрастался, густел. Наши размытые силуэты слились с окружающим нас кустарником. Холодало. Звуки становились глуше, менее отчетливыми. Это успокаивало в кромешной темноте.

Путешествовали ли вы когда-нибудь в ущельях гор поздним вечером? Спутников можно только чувствовать. Топот копыт, перезвон котелков в кухонных мешках, запах потных спин и пыли. Лишь впереди, шагах в двадцати, плясал огонек светильника. Это огромный Фернандо шел впереди, освещая путь.

– Я помогу вам кое-что понять о горах, – вдруг услышала я голос Освальдо. Неизвестно каким образом, но он оказался позади меня. – Например, существует немало легенд о Вазкаране. О горе-убийце.

– Она тоже связана с шаманами?

– Она связана с тем, что здесь называют отношениями с горными духами. С самыми великими из них. С Апу. Покровителями.

Освальдо пустил своего коня рядом с моим мулом неспешным ходом. Печально проблескивающий закат и рассеяно-красный свет последних лучей солнца располагали меня к разговорам на «легендарные» темы.

– Это не просто легенда, но и история, основанная на трагическом факте, – начал Освальдо. – Итак, жили-были люди в небольшом городке у подножья большой горы Вазкаран. Они чтили праздники предков и посещали их на кладбище в древний праздник мертвых. Все эти ритуалы относились к прекрасной горе, в которую, как верили жители, уходили души умерших.

Но в тот год погода выдалась жаркой, и молодежь возомнила, что им лучше остаться в домах. Старики долго ворчали о пренебрежении к памяти предков, но те напомнили им о том, что ежели все люди уйдут из города на кладбище, то найдутся бездельники, кои могут взяться за ограбление домов. Старики, наконец, согласились, а молодежь решила: зачем старикам в такую жару тащить в горы и их детей, ежели они за ними присмотреть дома смогут? В городе остались и дети… В тот день произошла катастрофа. С Вазкарана сошла снежная лавина невероятной величины и погребла под собой всех, кто был в том городе. В живых остались только те, кто ушел на кладбище…

Последний час пути я молча переварила легенду.

– Надо будет наведаться в те края… – наконец выдавила я. – В ту пустыню, в Ламбайеке.

– А мы, собственно, и двигаемся в том направлении.