Читать книгу У меня только одно сердце. Часть 2 - Наталия Ланг - Страница 2

У меня только одно сердце – ГДР больше нет, а люди и дальше продолжают доживать свои сломанные судьбы. Падения Берлинской стены было недостаточно, чтобы вернуть им смысл жизни, залечить их разбитые сердца, помочь им избавиться от ран прошлого. Так и Эдуард, бывший политический заключенный, даже более, чем через тридцать лет после объединения Германии, не может отойти от пережитых им ужасов жизни. Неудавшаяся любовь, преследование Штази, тюремное заключение, разбитая семейная жизнь – все было на его пути. В конце концов он не выдержал и умертвил свою душу, чтобы не испытывать чувств, особенно, по отношению к женщинам. Но разве это можно назвать жизнью?

Все события и персонажи данного литературного произведения являются вымышленными. Любое совпадение с живущими или жившими людьми совершенно случайно.

Любое копирование, воспроизведение, перевод или распространение текста данной книги без разрешения автора запрещено.

У меня только одно сердце Часть 2

Если честно, последняя просьба Эдуарда вызвала у меня сильное раздражение. Порезать салат – еще куда бы ни шло, но заставлять гостью мыть посуду после обеда, из которой она, к тому же еще, и не ела, было верхом бестактности! Эдуард, конечно же, все понимал, но не мог удержаться, чтобы слегка не отыграться на мне за внезапный отъезд Лауры.

Как бы хорошо они между собой не попрощались, ему было некомфортно без нее, поэтому он, сознательно, хотел, чтобы некомфортно было и мне. В отместку за то, что теперь ему самому нужно было вести домашнее хозяйство, он сделал так, чтобы я не только почувствовала, но и разделила с ним бремя этого неблагодарного труда.

Я отдавала себе полный отчет в том, что отказать Эдуарду в мытье посуды означало для меня никогда больше не услышать продолжения истории о Йоле. Он был очень щепетильным во всем, что касалось взаимообмена «давать и брать», и поэтому любой ответ, кроме согласия, отрицательно бы сказался на нашем сотрудничестве.

За неимением другого выхода, я пошла на кухню и, для начала, включила небольшой приемник, стоявший справа возле мойки. Судя по его внешнему виду, приобретен он был еще в 80-х годах, но работал отлично. Под мелодии популярных песен отвращение к чужой грязной посуде преодолевалось легче, и я быстро вымыла ее.

Затем я достала из холодильника кочан салата «Айсберг», о котором упоминал Эдуард, отделила его листья друг от друга, тщательно промыла их в сите и порвала руками на маленькие кусочки. В одной из моих любимых телепередач о еде говорилось, что этот салат не рекомендуют резать ножом, вот я и решила последовать этому совету. После этого я очистила лук и, нарезав его тонкими кольцами, также добавила в салат. Помидоры в холодильнике имели несвежий вид, поэтому я решила не использовать их. Залив салат оливковым маслом и уксусом, как и просил Эдуард, я разложила его по двум тарелкам и понесла на подносе в гостиную.

Звук взревевшего телевизора, неожиданно включенного на полную громкость, я услышала еще в конце коридора. Когда я вошла в гостиную, Эдуард с закрытыми глазами сидел на краю дивана, положив ноги на стул. Вместо намоченного котом чехла на диване лежал небольшой коврик.

По телевизору шло политическое ток-шоу.

– Вот твой салат! – почти что прокричала я в ухо Эдуарда. – Будешь есть?

Он, не открывая глаз, потянулся к подносу, взял на ощупь тарелку и поставил ее себе на колени. Затем, так же вслепую, нащупал вилку, наколол на нее несколько салатных листьев и, отправив их в рот, стал медленно, словно нехотя, жевать.

«Чем ближе узнаешь человека, тем общаться с ним становится легче, – думала я, стоя напротив Эдуарда в ожидании хоть какой-нибудь реакции. – Однако, если он будет вести себя так и дальше, долго выносить его прихоти я не смогу!»

К счастью, по телевизору началась реклама и Эдуард отключил звук пультом.

– Ну как, ты доволен моим салатом? – воспользовавшись паузой, спросила я.

– Хммм, – скривился он и, проглотив то, что было во рту, произнес: – Я чувствую водянистый вкус перемытого салата! Похоже, ты дважды мыла его под краном. Луковые кольца нужно было нарезать тоньше. Без помидоров они горчат. Оливкового масла внутри слишком много, а уксуса – слишком мало. Салат нужно было посыпать черным перцем и посолить. В общем, кулинар из тебя никудышный! Но для первого раза – сойдет!

Так как выхода у меня не было, я решила принять слово «сойдет» в качестве благодарности, и села к столу. Есть мне резко перехотелось, поэтому я молча ковырялась в своей порции, пока не съела ее. Затем я также молча собрала тарелки и отнесла их на кухню. Во избежание последующих упреков, я сразу же вымыла всю посуду, высушила ее полотенцем и поставила в шкаф. В это время я ни о чем не думала – мне просто было не по себе.

Вернувшись в гостиную, я обнаружила, что телевизор был выключен. Эдуард сидел за столом, держа в руке пожелтевшую от времени фотографию, и курил.

– Я принес тебе фотографию Йолы… можешь посмотреть, – не сводя с меня хитрого взгляда, произнес он.

– Только одну? – удивилась я.

– Да, одну.

– Но ты же говорил до этого, что нашел несколько ее фотографий?

– Нашел несколько, а принес только одну! – сказал он не терпящим возражения голосом. – Да какая разница, сколько их! Йола на всех снимках выглядит одинаково!

С этими словами он протянул мне ее пожелтевшую карточку и прищурился, в ожидании комментариев.

Фотография была изрядно потрепана и в некоторых местах даже покрыта мелкими трещинами. Поэтому, чтобы случайно не повредить ее, я положила ее на ладонь. С нее на меня смотрела молодая девушка лет двадцати, с длинными, светло-русыми волосами и очень грустными, зелеными глазами. Одета она была в легкую красную блузку с поясом и темно-синие брюки, расклешенные к низу. Ее губы были накрашены в тон блузки ярко-красной помадой.

– Да, очень симпатичная! – сказала я то, что Эдуард, непременно, хотел от меня услышать. – Так вот, значит, в кого ты был влюблен целых десять лет!

– Йола подарила мне ее через месяц, после того, как мы стали встречаться. Эта фотография была сделана в 1977 году, – самозабвенно произнес он, поспешно забирая снимок обратно. – Ей на ней 18 лет. Это она на свое день рождение так вырядилась. Обычно она скромнее одевалась…

Фотографию я многие годы пропавшей считал. Но потом она, неожиданно, вернулась ко мне… вместе с гитарой и другими вещами… – с этими словами Эдуард бережно разгладил ее уголки и мне стало понятно, что он до сих пор берег ее, как зеницу ока.

– А где же она все это время находилась?

– В архивах Штази.

– А каким образом она попала туда?

– Ее изъяли при обыске моей комнаты в студенческом общежитии вместе с остальными вещами. Я даже не надеялся, что она сохранится. Не отдали мне ее и после выхода из тюрьмы в 1984 году. Только через несколько лет после объединения Германии, когда политических заключенных официально оправдывать стали, нам вернули все личные вещи, а с ними письма и документы, которые хранились в личных делах. Так ко мне и вернулась эта фотография, университетский диплом, а заодно и моя гитара, на которой я тебе уже несколько раз играл.

– Понятно, – кивнула я головой, в надежде уточнить подробности позже. Но затем, все же не выдержала, и рискнула задать вопрос:

– А почему тебе не отдали эту фотографию раньше, сразу же после выхода из тюрьмы?

– Да потому что с выходом на волю отношение ко мне в ГДР не изменилось! – очень эмоционально отреагировал он. – Я, по-прежнему, продолжал оставаться для них врагом государства, за которым день и ночь была установлена слежка. И которому там, – он ткнул указательным пальцем куда-то вверх, – не желали ничего другого, кроме скорейшей кончины. Какие тут фотографии? Люди из Штази были рады каждой неприятности, происходящей со мной… Кстати, большинство из них, они сами же и подстраивали.

– Не понимаю тогда, почему в первый день нашего знакомства ты так расхваливал ГДР? Говорил, что жил неплохо, а оказывается – тебе все смерти желали!

– Не придирайся к словам. Это я сказал тебе, чтобы ты не умничала. А то вы, молодое поколение, всё очень быстро на плохое и хорошее делите. Мол, ГДР – плохая часть Германии, а ФРГ – хорошая. В жизни это не так! Никаких идеально положительных или идеально отрицательных государств не существует. Каждое из них, при определенных обстоятельствах, может быть и тем и другим.

«Весси», так мы Западных немцев называли, всегда думали, что они лучше нас, потому что у них магазины лучшими товарами напиханы были. Нашли, чем хвастаться! Мы их продукты в гробу видели! Я как бананы раньше не ел, так и не ем их сейчас! Их обезьяны любят – так пусть и кушают! По вкусу они мне мыло напоминают. Такого угощения и даром не нужно! И, вообще, я с Западными немцами дружбу не веду, мы друг друга не понимаем. Они для меня слишком высокомерны, – он кисло улыбнулся, – и избалованы!

– Теперь я окончательно запуталась в твоей психологии, – искренне призналась я. – С одной стороны ты был врагом ГДР и сидел за это в тюрьме, а с другой стороны ты защищаешь этот режим, рассказывая мне, что люди там были намного приятнее? Но ведь те «приятные» люди и поддерживали тот режим, который посадил тебя в тюрьму, не так ли?

– Как ты надоела мне со своими сравнениями! Все копаешься и копаешься в моих словах. Что ты хочешь услышать от меня?! – вспылил он.

– Я не копаюсь, я просто пытаюсь понять тебя, структурировать ту информацию, которую ты мне даешь, – ответила я в свою защиту. – Твой опыт очень ценен для будущих поколений, а ты все время путаешь и вводишь меня в заблуждение… Мне никак не удается однозначно определить твое отношение к ГДР! Ты был «за» или «против»?

– И никогда не удастся! Однозначного ответа на этот вопрос не существует! – задиристо ответил он. – Я не поддерживал политический режим ГДР, но люди у нас были хорошие. Они слов на ветер не бросали, не то, что там, на Западе! Они радовались малому. Дружбу ценили, понимаешь, дружбу, а не купюры большого достоинства! Короче, не люблю я Западных немцев и все тут! Они для меня скучные, недружелюбные, дальше своего носа не видят, но смотрят свысока. Все им не так, по любому поводу полицию вызывают.

Представляешь, заехал я как-то к одному своему знакомому «весси» в гости… Он тогда водителем работал, и мне некоторое время товары в супермаркет поставлял. Сам он в Герлингене живет, двухкомнатную квартиру там снимает. Это маленький городишко недалеко от Штутгарта. Я там проездом находился, позвонил ему, он меня к себе в гости и пригласил.

Посидели мы с ним немного на кухне, отметили нашу встречу, а потом я душ принимать пошел, так как хотел возвращаться ночью обратно в Лейпциг. Если честно, то на улице стояла жара, а я немного перебрал и хотел таким образом протрезвиться.

Пробыл я в душе минут пять. Просто включил ледяную воду, и стоял под ней, пока мозги не стали снова соображать. И время еще не позднее было, часов одиннадцать вечера. И, что ты думаешь? Через два дня после моего отъезда знакомый у себя в почтом ящике жалобу от соседей снизу нашел, в которой говорилось, что шум воды, исходящий вечером такого-то числа из его квартиры, потревожил… – тут Эдуард намеренно сделал паузу. – Кого бы ты думала он потревожил?

– Их малолетних детей, – предположила я.

– А вот и нет!!! – ликующе ответил он, словно радуясь моему неправильному ответу. – Шум воды потревожил их собаку! Она, якобы, проснулась от шума водопроводной трубы и от испуга написала на ковре!

Так мой знакомый эту жалобу настолько серьезно воспринял, что со мной сразу же общаться перестал. Прислал мне на мобильный телефон краткое сообщение, что из-за меня какие-то убытки понес. И все. Исчез человек из моей жизни!

А у другого моего кореша, с которым я несколько лет в тюрьме отсидел, теперь в Гютерсло свой дом. Он еще до падения Берлинской стены на Запад уехал. Ухитрился как-то разрешение получить. Там работу быстро нашел и через два года огромный домище себе построил. Тогда еще цены на стройматериалы не такие высокие были. Они поднялись, когда основная масса ГДР-овцев на Запад потянулась. Но это я отвлекся…

Как-то раз, в воскресенье, в пять часов вечера, этот мой дружбан в своем саду, – Эдуард снова поднял вверх указательный палец, – подчеркиваю, в своем саду накрыл стол по случаю своего дня рождения. Я решил ему сделать музыкальный сюрприз, поэтому привез с собой звуковые колонки, установил их на улице и стал петь его гостям под гитару. Все были довольны и аплодировали. Но не прошло и получасу, как приехали… – он хитро посмотрел на меня.

– Кто? – не поняла я.

– Кто-кто, полицейские. Посмотрели, чем мы занимаемся в саду и вежливо так заметили: «Люди из соседнего дома просят вас соблюдать тишину! – А потом, уже обращаясь только ко мне, добавили: – А Вас они просят перестать петь и выключить музыку!»

Вот тебе и Западная Германия! Вот тебе и свобода, которой они так гордились, пока у нас Берлинская стена стояла! На самом деле стена никуда не делась, она всегда будет стоять. Просто сейчас людям выгодно ее не замечать, но я и по сей день ощущаю ее невидимое присутствие.

С этими словами Эдуард закатил глаза кверху, переходя к своей самой любимой теме:

– В жизни не женюсь на Западной немке! Никаких денег на ее косметику не хватит! Будет себя с утра до вечера штукатуркой мазать и разными пудрами пудрить – мне такие куклы ни к чему! Нужно, чтобы женщина…

– …знала свое место, а оно на кухне! – закончила я за него эту фразу, вспомнив о своем сегодняшнем мытье посуды.

– Именно так! – подтвердил Эдуард. – Ты правильно передала мою мысль!

– Однако, если ты помнишь из истории, то на кухне, как раз-то Западные немки и стояли, а Восточные – должны были трудиться на благо Родины!

– Слава Богу, у нас теперь только одна кухня – «общегерманская», – ловко повернул он мой аргумент в свою пользу. – Хоть какая-то польза от всего этого воссоединения! Как только у меня в доме женщины начинают качать свои права, я их всех сразу свою общегерманскую кухню драить и отправляю!

– И посуду, мыть, из которой они не ели! – саркастично добавила я.

– Да, да, да! На кухне вы все сразу успокаиваетесь и вспоминаете, кто в этом доме хозяин!

– То есть, если подвести итоги, ты раньше терпеть не мог режим ГДР. А теперь западных немцев на дух не переносишь и плюс ненавидишь весь женский род. Как же ты выживаешь?

– Так и выживаю! И на работу предпочитаю брать тех, кто отношение к слову «восточный» имеет. Восточная Германия, Восточная Европа – вот то, что я считаю родным! Потому что я сам Восточный немец, всегда был таким, таким и умру.

У меня нет большого состояния. Но я умею жить с этим. Я не считаю себя обиженным. Мне никто ничего не должен! Мы, «осси», умеем довольствоваться малым. В этом и заключается наше отличие и наша сила!

– Боже мой, что же я тогда здесь делаю? – встревожилась я. – У тебя же предвзятое отношение ко всем нам! Мы же тебе все по ту сторону Берлинской Стены зажравшимися кажемся…

– Нет, не все! – ответил Эдуард уже более миролюбивым голосом, заметив, что я постепенно начинаю выходить из себя. – Тебя, например, я к Западным немцам не отношу. Молодая ты слишком для такой дележки. Ты просто немка. Новое поколение, которое ничего о наших прошлых заморочках не знает…

Когда наше поколение умрет, – с этими словами он ткнул себя кулаком в грудь, – закончатся и все эти разговоры о Восточных и Западных немцах! Они умрут вместе с нами. Но пока мы живы – они будут продолжаться, потому что это наша история. И я лично считаю себя ее неотъемлемой частью!

– То есть ты хочешь сказать, что делишь жителей Германии на «восточных» и «западных» не по месту их сегодняшнего проживания?

– Нет, по их отношению к жизни… Плюс по количеству лет, проведенных в ГДР. Ты вот когда родилась?

– В 1991.

– Вот видишь, Германия тогда уже была единой страной. И той неприязни между Восточным и Западным лагерем уже не было. Тебя не коснулась эта тема, поэтому ты для меня не «восточная» и не «западная» немка. Ты с «общегерманской кухни»! – рассмеялся он.

– А Йола тогда для тебя кто, «восточная» или «западная» немка? – осторожно поинтересовалась я. – Вопрос был, действительно, колкий, поэтому у меня, после того, как я его задала, замерло сердце.

Эдуард вздрогнул, видимо, не ожидая от меня такого вопроса. Он снова взял фотографию Йолы со стола, немного повертел в руках, разгладил пальцем помятый уголок снизу и, наконец, произнес:

– Когда-то она была «восточной» немкой… Большего я сказать не могу…

После этих слов он дрожащими руками подкурил новую сигарету и впал в оцепенение. Скорее всего, он думал о своей неудавшейся любви, но не хотел делиться со мной своими мыслями.

Еще некоторое время у меня в голове звучали отголоски его последних слов: «Когда-то она была «восточной» немкой… Большего я сказать не могу… не могу…», но и они скоро затихли.

В комнате наступила гнетущая тишина. Я уже даже подумала, а не зашла ли я слишком далеко со своими вопросами, как Эдуард, затушив окурок, снова обратился ко мне:

– Так на чем я там вчера остановился? Хоть убей, не могу вспомнить!

– На том, что ты предложил Йоле встретиться с тобой возле вокзала, – напомнила я ему последнюю сцену. – А она ответила, что придет, но только с подругой.

– Да, точно, возле того самого кафе, где я увидел ее в первый раз, – тут же подхватил нить рассказа Эдуард.

Я еле дождался нашей встречи. И хотя мы с Йолой, абсолютно, ничего друг о друге не знали, я сразу почувствовал, что она мне – родная!

В ночь перед свиданием я даже специально напился водки, но не для храбрости или веселья. А для того, чтобы Гертруда ко мне не приставала. Хотел отключиться до того, как мы ляжем в постель. Не мог я больше выносить ее физической близости.

К сожалению, быстро заснуть мне не удалось. Поэтому я полночи лежал на матрасе с закрытыми глазами, делая вид, что сплю, и думал только о Йоле. А Гертруда, видимо, интуитивно чувствуя наш предстоящий разрыв, всю ночь прижималась ко мне и гладила мое лицо руками. В конце концов, я провалился в тяжелый сон, и он был для меня приятнее ее прикосновений.

Утром Гертруда еле разбудила меня. Выпытывать, по какому поводу я так сильно напился, ей было некогда, так как она опаздывала на занятия. Хотя ответ на этот вопрос у меня был заготовлен заранее. Ну, вроде того, что мы отмечали день рождение однокурсника и немного перебрали. Не знаю, поверила бы она в эту сказку или нет, так как недавно застукала меня в кафе с другими девушками, и начала подозревать, что я ей изменяю.

К счастью, в то утро она, вообще, не стала со мной разговаривать, а, только надув губы, убежала в балетную школу. Я же побрился, постоял минуты три под ледяным душем, чтобы окончательно протрезветь (кстати, это хорошо помогает!), и тоже поехал в университет.

Весь день я провел словно в бреду, так как от похмелья у меня сильно разболелась голова. Но я не стал тратить последние деньги на спиртное, чтобы опохмелиться, так как знал, что сегодня вечером они мне понадобятся больше.

Лекции я слушал с большим трудом… или вернее, не слушал, а сидел на них, чтобы скоротать время. Мысли о предстоящей встрече с Йолой полностью поглотили меня, поэтому я даже забыл пообедать в столовой, чего ранее не случалось.

Обычно, я всегда прогуливал последнюю пару, но в этот день решил пойти и на нее. Наедине с собой я бы просто сошел с ума, а доцент так бойко объяснял нам новую формулу, что отвлек меня на время от мучительного ожидания. Кстати, потом эта формула мне как раз и попалась на экзамене. В общем, я убил тогда одним выстрелом сразу двух зайцев. Видишь, и такое в жизни бывает!

После окончания последней лекции я отправился на вокзал. Чтобы не идти на свидание с пустыми руками, я зашел в магазин и купил для Йолы сладкую плитку. Такую же самую, какую она ела при нашей первой встрече. От покупки цветов я сознательно отказался, хотя меня так и подмывало купить ей еще и красную розу. И вторую для ее подруги. Однако я побоялся, что меня с цветами кто-нибудь увидит и донесет об этом Гертруде. В те времена, даже без телефона, слухи распространялись с неимоверной быстротой.

Когда я подошел к кафе, Йола с подружкой уже стояли возле входа и хихикали. Я думаю, она попросила подругу сопровождать ее, потому что это было первое свидание в ее жизни, и она стеснялась. Мы, с некоторой неловкостью, присущей малознакомым людям, поздоровались, а затем вошли в кафе и заказали три чая.

Я гордо положил на стол сладкую плитку, так как подумал, что этот символический жест Йоле понравится. Мне хотелось, чтобы она поняла, что я не забыл, какой «шоколадкой» она меня тогда угощала. Но никакой символики в этой плитке девушки не увидели. Они сразу же накинулись на нее и, буквально, через минуту от нее, кроме обертки, ничего не осталось.

Затем мы поговорили немного о том, о сем. Я спросил, на какой факультет она поступила? В каком общежитии живет? И откуда она родом?

Йола рассказала мне, что не живет в общежитии. Как только она поступила в университет, они сразу же с матерью к бабушке (маминой маме) в Лейпциг и переехали. Кстати, при нашей первой встрече три года назад они к ней в гости приезжали, поэтому мы на вокзале и встретились.

– Оказалось, что родилась Йола в Лойне, там же и окончила школу. Но получать высшее образование решила в Лейпциге – из-за меня! Ты представляешь себе, что это значит? – Эдуард пристально посмотрел на меня, и у него снова задрожали руки. – Она решила строить свою жизнь, опираясь на мою, причем абсолютно не зная, отвечу ли я ей взаимностью или нет? Хотя, по большому счету, я мог за это время даже жениться.

Почему-то тогда я так сильно запал ей в душу, что на протяжении трех лет она ни с кем не встречалась. Сказала, что не могла. Все время только обо мне и думала. А я не знал этого… не чувствовал, – Эдуард пожал плечами и тяжело вздохнул.

Пока Йола рассказывала о себе, я не мог оторвать от нее глаз. Я буквально растворялся в ее лице, я упивался им. Оно было таким чистым, милым и родным, что мне начало казаться, будто никого роднее на этом свете у меня нет… А ее зеленые глаза? Боже! Они казались мне весенним лугом, над которым всегда светило солнце. У меня каждый раз перехватывало дыхание, когда наши взгляды пересекались.

– Кстати, а у тебя какие глаза? – Эдуард в упор посмотрел на меня.

– Тоже зеленые, – ответила я, смущенно отводя взгляд в сторону. Мне не хотелось, чтобы он сравнивал меня с Йолой, так как это сравнение могло помешать нашей дальнейшей работе.

– Ты на нее чем-то похожа… совсем немного, – пробормотал он, продолжая все также пристально разглядывать меня. – Такие же длинные волосы, глаза… Только ты умничаешь больше, но это последствия воссоединения, – махнул он рукой, показывая этим жестом всю неизбежность такого развития событий.

Боясь сбить Эдуарда с толку, я решила не комментировать сказанное, иначе он мог быстро переключиться на другую, не относящуюся к сюжету романа, тему. Это был мой последний вечер в его доме и мне нужно было собрать как можно больше информации о Йоле.

– Слушай, без вина я не могу больше рассказывать… это просто невыносимо, – произнес он, облизывая языком сухие губы. – Пока ты тут осматривала окрестности, я две бутылки «красного» купил. Они стоят внизу, сейчас принесу.

Я растерянно посмотрела на него и заморгала глазами.

– Да, ты все правильно поняла. Тебе тоже придется со мной пить, – сказал он и исчез за дверью.

Пока он ходил за спиртным, я включила мобильный телефон и написала Надин следующее сообщение:

Анна: «Все в порядке, не волнуйся, завтра уже буду дома».

Надин: «Мы приедем с Сандрой встречать тебя в аэропорт, – последовал ответ. – Чтобы ты не чувствовала себя одинокой».

Анна: «Спасибо, жду-не дождусь увидеть вас снова».

– Кого это ты не дождешься увидеть снова? – прозвучал надо мной голос Эдуарда, буквально, заставший меня врасплох.

Увлекшись перепиской, я не заметила, как он вошел в гостиную.

Я подняла голову. Эдуард возвышался надо мной, как айсберг, держа в одной руке две бутылки вина, а в другой два бокала.

– Так все-таки у тебя есть жених? – повторил он вопрос, который уже задавал мне ранее.

– Нет, пока никого нет.

– Значит, никого не любишь? И замуж не собираешься?

– Вроде как пока нет.

– О Боже мой, молодое поколение! – он закатил глаза кверху. – Что значит «вроде как пока нет?» Любовь или есть или ее нет. По крайней мере, у нас так было!

– Тогда у меня нет никакой любви, – ответила я, поразившись сама, насколько горько прозвучали мои слова. – В Блискастеле, где я живу, мне еще не встретился мужчина, которого бы я могла представить своим мужем.

– Да, похоже, городишко у вас – хуже кладбища! Молодым людям в таких местах делать нечего! – кисло улыбнулся Эдуард. – Мой совет тебе: беги оттуда пока не поздно. Иначе до пенсии в девках ходить будешь! Вот у нас в Лейпциге хорошо, жизнь здесь намного веселее!

– Я сегодня во время прогулки успела разглядеть, какая здесь веселая жизнь, – не удержалась я. – В самом Лейпциге – возможно, но здесь, в пригороде… извини… Думаю, что во всех небольших поселках Германии жизнь течет одинаково. Она скучна, замедленна и отдает провинциальностью…

Почувствовав небольшой укол в моих словах относительно своего места жительства, Эдуард прищурился, однако я, пытаясь сгладить только что сказанное, добавила:

– Пока что меня в Блискастеле держит только работа. На самом деле, я уже несколько раз задумывалась над переездом, но так до сих пор и не решила – куда? Я все еще надеюсь на то, что сама жизнь даст мне какую-нибудь подсказку…

– Но «вроде как пока нет» подсказок? – передразнил меня Эдуард.

– Именно так, – улыбнулась я.

– Мне сложно понять ваше поколение, – он покачал головой. – Вы можете делать почти все, что хотите! Вы можете ездить туда, куда хотите! Вам этого никто не запретит. А вы боитесь сделать шаг в сторону только потому, что он может внести некоторые шероховатости в вашу привычную жизнь. Но молодость для того и дана, чтобы эксперементировать, творить, познавать что-то новое. В молодости должен чувствоваться полет!

– Знаешь, – ответила я ему, – я твердо верю в то, что каждый человек приходит в эту жизнь с определенной целью. И каждому нужно время, чтобы не только достичь, но и осознать ее. К тому же, мы другое поколение, и у нас иное видение того, к чему нам следует стремиться.

Да, мы не боремся так активно за свободу, как вы это делали раньше. Но только потому, что у нас эту свободу никто не отнимает. Мы горим ничуть не меньшим желанием без конца познавать что-то новое. Но мы сталкиваемся каждый день с таким большим количеством информации, что просто не в силах ее «переварить». Поэтому новое нас скорее раздражает и мы, подсознательно, закрываемся от него.

Почему сейчас многие ходят в наушниках? Чтобы избавиться от давления извне и побыть наедине с собой. Хотя старшее поколение, скорее всего, думает, что мы отгораживаемся этим от мира. При этом музыка служит катализатором. Она усиливает ощущение себя, которое иначе ослабляется большим потоком информации.

А наша жизнь? Она стала настолько быстротечной, что одно неправильное решение, принятое впопыхах, может навредить намного больше, чем временное бездействие, вызванное раздумьями о будущих планах.

– Неееет, вы боитесь… Боитесь всего! – упрямо возразил Эдуард. – Не знаете Вы, как новую жизнь начинать! Вы живете по инерции, пускаете все на самотек. А чтобы двигаться вперед нужны мужество и мудрость. Мудрость – чтобы правильно оценивать ситуацию, а мужество – чтобы действовать потом.

Вот я, например, всегда радикально подходил к этому вопросу. Сначала безжалостно от всего старого избавлялся, а затем новую жизнь строить начинал. Никаких сожалений, никаких долгих раздумий, никакого нытья!

А вы, что касается личной жизни, поколение «улиток». Движетесь вперед по миллиметру, да еще на себе весь свой хлам тащите. И все ноете, ноете и ноете! Нечего тут думать! Хочешь начать новую жизнь – начинай! И причем немедленно! Сейчас!

Почему ты думаешь, я рассказываю тебе свою историю? Я бы мог поведать ее любому профессиональному журналисту с именем из какого-нибудь известного издания. А нет, не хочу я делать этого, так как твердо уверен в том, что она принесет тебе больше пользы, чем тому, кому эта писанина уже изрядно надоела. Таким образом я забочусь о тебе и твоем будущем… и о новых поколениях, в том числе… – он на мгновение задумался. – Возможно тот, кто прочтет твою книгу, не совершит моих ошибок… Это и будет нашей победой! Нашей победой над временем в том числе!

С этими словами Эдуард разлил вино по бокалам и протянул мне один из них. Зная по опыту вчерашнего вечера, что отказываться нельзя, я тут же пригубила его и отставила в сторону.

– И пить ты совсем не умеешь, – Эдуард снова покачал головой. – Скорее мучаешься, чем пьешь. Ну да ладно, это придет с возрастом. Я сам только совсем недавно во вкус вошел. Раньше мы только одно пиво из бутылок глушили и водку по выходным. Вино я, в основном, из-за женщин пить начал… так элегантнее, – с этими словами он сделал неуклюжий реверанс и уселся в кресло.

Выпив залпом половину бокала, Эдуард закурил сигарету, откинулся на спинку кресла, и, глядя куда-то в даль, вернулся к своей истории:

После того, как мы посидели втроем в кафе некоторое время, подружка Йолы заторопилась домой. Отговаривать ее мы не стали, так как хотели, как можно скорее, остаться наедине.

Как только она ушла, я взял Йолу за руку. Она смутилась, потянула ее назад, но не до конца, так что в моей ладони остались кончики ее пальцев. Так мы и просидели минут двадцать, забыв обо всем на свете, с пустыми кружками на столе.

Официантка какое-то время недовольно поглядывала на нас из-за прилавка. А потом бесцеремонно подошла и стала вытирать грязной тряпкой стол, не скрывая своего раздражения.

– Чего сидите? – наконец обратилась она к нам. – Будете еще что-нибудь заказывать?

– Нет не будем, – ответил я и вывел Йолу из того заведения. Больше я туда никогда не заходил. Интересно, существует ли еще это кафе или его уже снесли? Может быть снова наведаюсь туда, любопытства ради. Чаю выпью. Попрошу, чтобы в старую чашку налили, если они у них еще в ходу, – он тяжело вздохнул.

После кафе мы с Йолой пошли гулять. Ходили по улицам, по парку, между корпусами по территории университета – и все это время я держал ее за руку. Вечером я проводил ее домой, но поцеловать так и не решился… Боялся ее напугать… обидеть… В первый вечер это было не к месту…

Возвращаясь в общежитие балерин, я уже точно знал, что Йола – любовь всей моей жизни! А все остальные девушки – бывшие и настоящие – только ее тени, о которых я не буду вспоминать! Поэтому, идя к Гертруде, я принял для себя одно очень важное, но не совсем корректное решение: выселиться! Выселиться немедленно из комнаты общежития моей бывшей подруги. То, что она уже бывшая, я тоже решил по дороге.

После встречи с Йолой я остро ощутил на физическом уровне, что не смогу быть больше близок с другой. Само только представление об этом вызывало у меня, незнакомое до этого, чувство отторжения к «чужому» женскому телу и граничащую с ним неприязнь. Я вдруг понял, что наша связь с Гертрудой потеряна навсегда. И что лучше всего нам будет просто расстаться, пока это мучительное чувство неприязни не стало еще сильней.

Всю дорогу я мысленно подбирал в голове слова, которые должен был сказать Гертруде, чтобы как-то смягчить свой неожиданный и дерзкий уход. Да, я осознавал, что он был именно таким, но у меня даже для самого себя никаких объяснений не было. В своем решении уйти я, исключительно, руководствовался откуда-то взявшейся уверенностью в том, что я все делаю правильно. Я просто не мог по-другому. Как это объяснишь?

В тот вечер моя кровь словно кипела, а пульс участился вдвое. По всем показателям, мое состояние напоминало состояние бегуна, который был близок к цели, и который в своем спортивном азарте, ничего другого кроме этой цели не замечал. Меня абсолютно не волновало, что еще днем ранее у меня этой цели не было. Сейчас я видел только ее и, мало того, она казалась мне «высокой», и потому оправдывающей любую подлость и любой обман.

Когда Гертруда открыла мне дверь комнаты и, как всегда, радостно повесилась мне на шею, мои руки вместо привычного обхватывания ее за талию, сцепились за моей спиной. Я словно закостенел, и, задыхаясь от собственного варварства, только и смог, что выдавить из себя:

– Я выезжаю. Пришел забрать свой шкаф… и матрас!

– Как!!!? – она словно ошпаренная кипятком, отшатнулась от меня, и, чтобы удержать равновесие, оперлась рукой о дверной косяк. – Ты выезжаешь, вот так, ничего не объясняя? – В этот момент ее лицо побледнело и она начала тяжело и прерывисто дышать. – Мы же вчера ночью еще вместе лежали в постели! А сегодня, все закончилось, да? Скажи, ты ведь не просто выезжаешь? Ты бросаешь меня навсегда!? Неужели я успела тебе так быстро надоесть!!?

– Извини, – не поднимая глаз, только и смог промямлить я. На большее у меня не хватило духа.

Объяснить ей сложившуюся ситуацию было трудно еще и из-за того, что я сам не понимал ее до конца. Мы на тот момент еще не были с Йолой вместе, но и представить нас, по отдельности, я больше не мог.

– Гертруда была хорошей девушкой, – вздыхая продолжил Эдуард, – но, к сожалению, я так и не смог полюбить ее. А вот от чувств к Йоле я просто сходил с ума. Они нахлынули на меня с такой силой, словно тропический тайфун, и сорвали броню с моего сердца, которая до этого защищала меня.

– Броню? – не совсем понимая, что он имеет ввиду, переспросила я.

– Броню, броню… – все так же вздыхая повторил он.

Видно на моем лице отразилось такое непонимание, что Эдуард, пробурчав себе что-то под нос, начал пояснять:

– В шестнадцать лет, когда мне многое было безразлично, мне часто казалось, что я неуязвим. Вот я и решил, что мое сердце заковано в особую броню, которая защищает его от нападок извне. Я долгое время даже ею гордился, ловко уклоняясь от отравленных любовью стрел, которые посылали в мою сторону влюбленные одноклассницы.

Но после встречи с Йолой все изменилось: моей неуязвимости пришел конец. От свойственного мне юношеского максимализма не осталось больше и следа. Мне вдруг захотелось стать для НЕЕ лучше! Стать лучшей версией себя!

Поэтому, проведя после кафе Йолу до дома, я шел в общежитие балерин словно в бреду.

«Йола! Йола! Йола! – ни о чем другом я больше не мог думать. – Йола! Йола! Йола!» – только и билось у меня в голове.

Войдя, наконец, в комнату Гертруды, я, не желая задерживаться в ней ни одной лишней минуты, прямиком направился к своему шкафу. Открыв его, я быстро пересмотрел находящиеся там вещи, чтобы случайно не забрать принадлежащие ей. Иначе бы мне пришлось приходить сюда снова, а я этого делать не хотел. Общих знакомых, которых можно было попросить передать ей вещи, у нас не было, вот я и старался, чтобы у нас не было повода встретиться вновь.

Гертруда, не выдержав моей внезапной бесчувственности по отношению к ней (а я и сам не понимал ее!), опустилась на стул и начала громко плакать. Я же, не обращая на нее никакого внимания, продолжал заниматься сбором своих немногочисленных вещей.

Положив в шкаф гитару, книги и другие вещи, которые мне удалось быстро собрать по комнате, я запер его дверцы на ключ. Затем, смутно понимая, что делаю, я нараспашку открыл входную дверь. Обхватив шкаф с тыльной стороны обеими руками, я слегка наклонил его на себя и, медленно пятясь назад, начал выволакивать его из комнаты.

Он не был тяжелым, так как был сделан из фанеры стилизованной под дуб. В основном у нас вся мебель в ГДР такая была. Качеством мы в этом плане никогда не отличались. По этому поводу даже много шуток ходило. Например, мы часто любили повторять, что качественным получался только костер, в котором эту мебель сжигали. Она, рассчитанная на массового потребителя, красивой не была даже в магазине, и после первого переезда разваливалась навсегда.

Поэтому, если честно, мне этот шкаф был не нужен. Я даже не знал, куда его потом девать. Здесь речь шла вовсе не об имуществе. Мне просто символически нужно было сделать этот шаг, чтобы почувствовать себя снова свободным. Такой вот своеобразный поступок невменяемого человека, отравленного большой дозой любви. И останавливать меня тогда было бесполезно… Я все равно бы сделал все по-своему.

Когда я уже до половины вытащил шкаф в коридор, Гертруда сорвалась со стула, вцепилась в него обеими руками с другой стороны и, умоляя меня остаться, начала тянуть его назад.

– Эдуард, не уходи! – стала причитать она, пытаясь затащить его обратно в комнату. – Нам же было так хорошо вместе! Я не смогу без тебя жить! Я очень сильно люблю тебя! Ты слышишь!? Люблю…

Затем осознав, что все бесполезно, она резко опустила руки, и, рухнув на пол, зарыдала, содрогаясь всем телом. В тот момент она, действительно, напоминала умирающего лебедя, так как на ней была надета балетная пачка.

– Это было просто ужасно! Всякий раз, когда я вспоминаю эту историю, думаю, каким же безжалостным идиотом я тогда был! – Эдуард покачал головой. – Вместо того, чтобы попытаться хоть как-то успокоить эту милую девушку, которая на время ремонта в моем общежитии дала мне приют, и попытаться объяснить ей хоть что-то, я выволакивал из комнаты свой дурацкий шкаф!

Я сочувственно вздохнула, бросив на Эдуарда понимающий взгляд. Не думаю, что ему было легко рассказывать об этом.

– Получается, что все воспоминания Гертруды о моем выселении связаны только с ним – с этим никчемным, неодушевленным предметом, который на тот момент был для меня важнее ее! – не унимался Эдуард, отчего мне показалось, что он до сих пор испытывает угрызения совести из-за Гертруды. – Но в тот вечер я без памяти влюбился в Йолу и, похоже, сразу же начал сходить от этого с ума. Это единственное логическое объяснение, которое я могу дать своему поведению по прошествии стольких лет. Других объяснений у меня нет.

Я, действительно, не осознавал тогда, что творил! Я сходил с ума! Я бредил! А может это и было мое истинное лицо, которое я скрывал от других под маской своей неуязвимости? Лицо кровавого злодея, бездушного эгоиста, интересующегося только своей плотью.

Ведь такая одержимость любовью это не что иное, как пришедший в действие биологический механизм продолжения рода. И это именно он кричал мне в ухо, что я должен продолжать свой род с ЙОЛОЙ!!! С Йолой и ни с кем больше!

Рассказывая это Эдуард так театрально жестикулировал, что я подумала:

«А из него мог бы получиться неплохой актер! Немного грима и роль в кино ему обеспечена».

– Так или иначе, но, как теперь я понимаю, нет никого эгоистичнее на свете, чем, по-настоящему, влюбленный мужчина – добавил он, допивая остатки вина в своем бокале. – Поэтому дам тебе, Анна, один совет. Если мужчина влюблен не в тебя, уходи от него. И не надо ни на что надеяться. Так как никакая сила в мире не сможет заставить его забыть о своей любимой и сделать выбор в пользу тебя. Такова мужская природа и ее невозможно изменить. И мне это было не под силу.

Поэтому я, все-таки, вытащил свой шкаф из комнаты Гертруды и отволок его в конец коридора к окну, чтобы он не мешал ходить окружающим. Затем, вернувшись назад в комнату, я увидел, что Гертруда переместилась с пола на кровать. Она лежала, свернувшись клубочком, и, по-прежнему, плакала, но уже не так громко, как раньше.

Радуясь про себя тому, что Гертруда мне не мешает, я быстро скрутил свой ватный матрас, перетянул его посередине брючным ремнем и молча вышел с ним из комнаты. Гертруде я не сказал даже простое «прощай», хотя она заслуживала большего.

Закрыв за собой дверь, я тяжело и удовлетворенно вздохнул, словно после выполнения неприятной работы. Угрызений совести я в тот момент не испытывал, воспринимая все происходящее, как неизбежность во имя НАШЕЙ с Йолой любви…

Понимая, что пока Гертруда не пришла в себя, мне нужно, как можно скорее, уносить от сюда ноги, я, закинув матрас на шкаф, помчался к своему другу Алексу. Я хотел попросить его вывезти на машине все, что я только что вынес из комнаты.

«Раз он помог мне въехать сюда, поможет и выехать отсюда», – логически рассудил я, и с какой-то неимоверной радостью, часто присущей детям, побежал по дороге.

У отца Алекса был Трабант, поэтому весь наш физический факультет, время от времени, пользовался его услугами по перевозке. Не бесплатно, разумеется, но в те времена подобные услуги ценились высоко, так как альтернатив было мало.

Так как у Алекса, как и у большинства жителей ГДР, отсутствовал дома телефон, мне пришлось обежать несколько мест, в которых он, периодически, бывал, чтобы найти его. В итоге (и на мое счастье!) я нашел его в спортивном зале университета: он занимался там с гантелями.

Мне повезло, что спортивный зал закрывался только в девять вечера, и Алекс еще не ушел. В отличие от меня, он всегда поддерживал себя в спортивной форме, поэтому я знал, что он несколько раз в неделю бывает там.

Оценив сложившуюся ситуацию, Алекс не только предложил мне перевезти вещи, но и временно пожить у него. Вернее, у его бабушки, которая имела собственную квартиру в пригороде Лейпцига. В моем общежитии ремонт еще не закончили и я не мог вернуться туда. Однако куда пойду после ухода от Гертруды – не подумал, вот он и нашел этот выход для меня.

Странно, но тот факт, что мне теперь негде жить, дошел до меня только в беседе с ним. Идя выселяться из общежития Гертруды, я не только не подготовил себе путей к отступлению, но даже и не задался вопросом: «Куда потом идти?»

– Разве это не еще одно доказательство моего тогдашнего умопомрачения? По-моему, самое прямое, – сказал Эдуард, вопросительно посмотрев на меня.

– Мне сложно дать этому какую-то оценку, так как я еще никогда не была так сильно влюблена, – ответила я.

– Тогда у тебя еще все впереди… Хотя не уверен, что ты будешь рада, если это случится… Могут быть неприятные последствия, – и он, усмехаясь, изобразил руками живот беременной.

На это я театрально округлила глаза, но комментировать его жест не стала.

Оказалось, что у бабушки Алекса кроме двух смежных комнат, в которых она жила, в квартире была еще одна, очень маленькая, которую она использовала, как кладовку. По периметру этой комнаты на стенах были прибиты деревянные полки, на которых хранились различные предметы кухонного обихода, консервы и банки с вареньем. На полу же, по словам Алекса, было свободное место, куда и можно было положить мой матрас.

– Именно там ты и будешь сегодня ночевать, если найдешь хороший предлог, чтобы уговорить ее, – прямо сказал мне он. – Но этот предлог нам нужен немедленно!

Сам Алекс в квартире своей бабушки появлялся редко, предпочитая совместному проживанию с родственниками, как и я, комнату в общежитии. Только ему повезло меньше, и он был вынужден делить ее с двумя другими студентами.

Мать свою он совсем не знал. Она умерла через день после родов из-за большой потери крови. Алекс родился во время новогодних праздников, и когда выяснилось, что нужна донорская кровь, за ней почему-то никого не послали. Хотя отец Алекса, Райнер, утверждал, что могли, но не стали делать этого, списав все на недостачу персонала. И пока он взывал к жалости медработников, мать Алекса тихо умерла.

Домой Райнер вез своего сына один со слезами на глазах и решил, что назовет его Алексом, в честь матери, которую звали Александрой. После похорон он сына так и записал, хотя бабушка была против. Она боялась, что это имя будет каждый день напоминать ему о трагической судьбе его матери. Но Райнер остался неприклонен.

Так они и стали жить втроем в Таухе – маленьком городке, примыкающим в северо-восточной части к Лейпцигу. Со стороны матери Алекса никаких родственников не осталось. Через какое-то время Райнер снова женился и переехал в Галле в квартиру новой жены. Алекс же добровольно остался жить с бабушкой, так как не хотел уезжать из своего двора, где каждая мелочь была знакомой.

Однако, поступив в Лейпцигский университет на математический факультет, от общежития он не отказался. Ему повезло, что они жили в Таухе, так как тем, кто был из Лейпцига, общежитие не давали. Не думаю, что Алекс переехал от бабушки из-за каких-то там проблем. Ему просто хотелось начать самостоятельную жизнь. Мы все тогда на этом были помешаны. Нам всем тогда не терпелось выпорхнуть из родительского гнезда навстречу самостоятельной жизни.

Через полтора часа мы уже стояли с Алексом перед дверью квартиры его бабушки. Однако все опасения насчет того, что она откажется меня взять, оказались напрасными. Долго уговаривать ее нам не пришлось. Такие веские аргументы, как авария водопровода и капитальный ремонт общежития из уст ее любимого внука безоговорочно подействовали на нее. Поэтому она, охая и ахая, сразу же впустила меня в квартиру, при этом еще извиняясь, что у нее довольно тесно и не на чем спать.

Порывшись в комоде, она выдала мне два тяжелых, стеганых одеяла, которые по толщине не уступали моему изношенному матрасу, простыню и подушку.

– Ну, настоящий принц на горошине! – подколол меня Алекс пока я возился с постелью, и, простившись с бабушкой, ушел. Ему нужно было торопиться на электричку.

Так я и провел свою первую ночь после разрыва с Гертрудой в небольшой кладовке на полу. Мне же не привыкать! – Эдуард улыбнулся.

К тому же, перед сном, бабушка пригласила меня на свою миниатюрную кухню, где поставила передо мной стакан чая и два ломтя хлеба, обильно намазанных сливочным маслом и сливовым вареньем. Это было, как нельзя кстати, так как я был очень голоден. Я, поблагодарил ее за это неожиданное угощение и расправился с ним в один присест.

Хотя, если подумать, голод в те времена был моим нормальным состоянием. А вот чувство сытости, без которого многие не могут встать из-за стола, я испытывал довольно редко. У меня и сейчас нет потребности есть досыта. Мне важен сам процесс приема пищи, люблю я и в ресторане посидеть. Но убежден, что переедать – это неправильно, особенно для мужика!

Утром, в то время, когда бабушка еще угощала меня чаем с оладьями, снова пришел Алекс. Он приехал на Трабанте отца, чтобы перевезти мои вещи.

Бабушка, не обращая внимания на то, что он уже позавтракал, усадила его за стол и начала подчивать оладьями. Однако он отказался их есть, а только выпил чаю. Кстати, в этом мы с ним были похожи – он тоже не любил переедать.

Было уже около десяти часов утра, когда мы подъехали на Трабанте к общежитию балерин. Я хотел забрать в свое новое «жилище» матрас и гитару, а шкаф – временно отвезти к матери. Это время я выбрал не случайно, так как знал, что по утрам у Гертруды занятия в балетной школе и мы не встретимся.

После того, как я провел такой замечательный вечер с Йолой, мне стали неприятны не только слезы Гертруды, но и ее признания в любви. Мужчины так устроены. Не ценят они любви женщин, к которым у них нет ответных чувств. Их волнуют только свои собственные чувства и только к тем женщинам, к которым они сами не равнодушны. На этом точка. И за ней ничего нет!

Вдвоем с Алексом мы вынесли мои вещи из общежития к машине. На ее крыше была прикреплена самодельная металлическая конструкция для перевозки крупного багажа. В те годы завод таких не выпускал и Алекс с отцом сделали ее сами, на зависть других автовладельцев.

Его отец неплохо разбирался в сварке, так как некоторое время работал на стройке. Поэтому, когда они поняли, что такая конструкция им нужна, стали искать по свалкам куски металла. Я помню им тоже помогал.

Когда конструкция была готова, заказы на перевозку посыпались так, что, по словам Алекса, им некуда было складывать купюры. Тратить деньги в ГДР было особо не на что. К примеру, на второй Трабант пришлось бы стоять в очереди более двадцати лет.

То есть у Алекса с деньгами проблем не было. И когда мне не хватало, я, время от времени, у него занимал.

По размерам Трабант был настолько мал, что нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы засунуть матрас и гитару внутрь салона. Со шкафом, вообще, без посторонней помощи не обошлось. Поднять его на вытянутых руках над крышей машины и осторожно опустить на крепление, вдвоем было сложно. Алекс переживал, как бы не поцарапать машину, поэтому мы решили, что нам нужно сделать это вчетвером.

Я попросил двух проходящих мимо парней помочь нам. Они согласились… разумеется, за пиво. Я дал им денег на две бутылки и мы, дружно воодрузив памятник моей свободы на крышу Трабанта, закрепили его, как могли.

Ехали мы тихо, но шкаф то и дело трясло и перекашивало в разные стороны. Из-за этого Алекс несколько раз останавливался, а я выходил из машины, чтобы поправить ремни. И хотя во время поездки по городу на нас косились многие, подобные перевозки мебели в ГДР были не редкостью. Особенно в студенческой среде…

В прошлый раз Алекс отвозил мой шкаф в общежитие балерин сам, поэтому я не знал, что это так сложно. Но сейчас я понял, что ехать к матери в Дрезден было слишком далеко. Поэтому мы отвезли шкаф в мое общежитие и оставили его на первом этаже под лестницей.

Ремонт там, похоже, подходил к концу, так как рабочих на территории общежития видно не было. Кое-где еще валялись куски водосточных труб, старые обои и банки из под краски, но активные строительные работы больше не велись.

Чтобы мой шкаф случайно не выбросили вместе с мусором (за то, что его украдут, я не переживал), я прикрепил к нему бумажку следующего содержания:

«Объект находится в государственной собственности Лейпцигского университета. Выбрасывать запрещено. Закреплен за: общежитие 5, комната 207. Администрация».

Всю оставшуюся дорогу до квартиры бабушки Алекса я не переставал радоваться тому, что не встретил Гертруду, пока мы выносили шкаф. А то бы не знал, как выплыть из моря ее горьких слез, которые после встречи с Йолой, меня только раздражали.

– А что же Гертруда? Она, наверное, перестала с тобой разговаривать потом? – предположила я.

– Если честно, то да. Но и я, со своей стороны, встречи с ней не искал. Спустя несколько месяцев судьбе стало угодно, чтобы мы встретились вновь… – он вздохнул.

– Так, значит, ты все же вернулся к ней? – с надеждой на счастливый конец этой истории спросила я. – Или пришел, чтобы попросить прощения?

Эдуард выдавил из себя кривую усмешку и замотал головой.

– Ни то, ни другое. Об этом так быстро не расскажешь. Вернусь к этой теме немного позже, не хочу сейчас вперед забегать.

С этими словами он взял со стола откупоренную бутылку вина и налил себе полный бокал.

– Я вижу, что и у тебя тоже пусто, – как-то удивленно и одобрительно констатировал он, выливая мне остатки вина в бокал. – На тебя что, так мой рассказ действует!?

Я утвердительно кивнула головой, так как история Эдуарда, и вправду, пестрела одними драматическими событиями. И я была более, чем уверена, что это было только начало!

«Почему люди друг друга обижают? – неожиданно возник в моей голове вопрос. – А особенно часто тех, кого когда-то любили, с кем проводили множество вечеров, делили дом, финансы, постель, надежды на будущее? Неужели „оставляющей“ стороне так трудно найти в себе силы и объяснить, и без того уже находящейся в худшем положении, „оставленной“ стороне причину своего ухода? Этот жест гуманности, непременно, должен присутствовать в общих правилах корректного разрыва отношений, – думала я. – Но это только в теории. На практике все выглядит совсем по-другому».

– О чем ты задумалась? – обратился ко мне Эдуард, пристально вглядываясь в мое лицо. – Брови у тебя как-то сразу нахмурились.

– Да, так. Мысленно провожу параллели твоей истории с жизнью одной знакомой. Ее тоже бросили в молодости без объяснений, из-за чего она так и не смогла устроить свою личную жизнь. Стала полностью мужчин избегать. Думаю, не смогла самостоятельно перенести обиду, которую нанес ей некогда любимый человек. Возможно, извинение с его стороны дало бы ей сил жить дальше. Но разве кого-то заставишь извиняться?

– Неужели уход ее друга мог так сильно повлиять на нее?

– Да, – подтвердила я. – Об этом у нас все в округе говорят. До этого она нормально с мужчинами общалась.

– А сколько ей лет? – поинтересовался Эдуард.

– Примерно столько же, сколько и тебе. Я точно не знаю.

– А может она моложе? – хитро переспросил он.

– Может и моложе, но ей точно за пятьдесят.

Он прищурился и, видимо, думая, что я все же имею ввиду себя, решил высказать мне несколько филосовских мыслей.

– Этого нельзя делать, Dear Anna, – с видом знатока произнес он. – Женщина не должна серьезно воспринимать уход мужчины, а уж тем более, портить себе из-за этого жизнь. Можно поплакать и пострадать, но через неделю-вторую нужно начинать жить дальше!

Ты должна знать, что все мы мужчины по своей натуре полигамны. И можем быть очень жестокими с бывшими пассиями, если встречаем новую любовь. Вернее, мы мгновенно становимся безразличными к прошлым отношениям. Они теряют для нас смысл. А это, скажу тебе, ничуть не лучше жестокости. Скорее, еще хуже.

В жестокости присутствуют еще хоть какие-то чувства: злоба, ненависть, месть, раздражение. А безразличие поглощает их все без остатка, обесценивая для нас таким образом все воспоминания об ушедшей любви.

У женщин все наоборот. Они часто любят цепляться за ушедшие чувства, но воспоминаниями их не вернешь. Так и напиши в своей книге: зацикленностью на ушедшей любви женщины только отталкивают от себя новое счастье. А оно в настоящем! С разлюбившим мужчиной им его больше не пережить!

– С последней мыслью я полностью согласна, Эдуард, – ответила я. – Но, по-моему, это касается не только женщин. Разве ты сам не живешь воспоминаниями о прошлом? Мне показалось, что о Йоле ты вспоминаешь каждый день…

– Я – это совсем другое дело, здесь не нужно ровнять, – немного раздраженно ответил он. – Я до сих пор о ней думаю, потому что Йола была моей единственной любовью. А новую встретить мне так и не удалось…

– А может быть она была, но ты не заметил? Ведь ты же был женат и у тебя есть сын. Значит все-таки, любовь была?

– Во-первых, у меня трое детей: двое сыновей и одна дочь, – гордо поправил он меня. – А во-вторых, после Йолы я так и не смог полюбить ни одну женщину. Было, конечно же, несколько увлечений, – он указал рукой на фотографии под стеклом, – но это все не то. Такой безгранично сильной любви, как к ней, я больше ни к кому не испытывал.

– Что ж, тебе виднее, – сказала я, избегая спора, – тогда давай снова вернемся к Йоле.

Эдуард утвердительно кивнул головой, сделал несколько больших глотков из бокала и, глядя куда-то в даль, продолжил свой рассказ:

Когда мы стали встречаться с Йолой, я сразу же познакомил ее с бабушкой Алекса. К счастью, она ей понравилась, и мне было разрешено приводить ее в квартиру.

С тех пор я каждый вечер подходил к корпусу, где училась Йола, и ждал, пока закончится ее последняя лекция. В отличие от меня она не прогуливала занятия. А потом мы шли гулять по городу или в парк… когда как получалось…

Совсем забыл какой предмет она учила. Что-то лингвистическое, но хоть убей, не могу вспомнить…

– О, как романтично! – не удержалась я. – Объятия и поцелуи в парке на уединенной скамейке. Могу себе представить!

– Да ничего ты себе представить не можешь! – резко ответил Эдуард, и я пожалела, что, вообще, затронула эту тему. – Какие объятия? Какие поцелуи? Какая романтика в ГДР!?

Если бы люди, неофициально работающие на Штази, заметили бы нас открыто целующимися на скамейке, у нас обоих были бы неприятности. Если не сразу, то потом. Они не упустили бы возможности зафиксировать это в протоколе и использовать нашу любовь против нас… Им тогда до каждого было дело!

По этой причине наш первый поцелуй с Йолой произошел на моем матрасе в квартире у бабушки Алекса. Любовью мы тоже там в первый раз занимались, с закрытой дверью, разумеется. Было жарко и тесно… ха… ха… ха…

– Интересно, а как в те времена молодежь делала это? – поинтересовалась я.

– Мы трогали друг друга за те же места, что и вы теперь, Dear Anna, – ответил он, и начал громко хохотать. – Ну и вопросы ты задаешь, писательница!

– Да нет же, я не это имела ввиду, – краснея ответила я, чувствуя себя загнанной в ловушку. – Я хотела спросить, в одежде или без?

– Ну ладно, ладно, – миролюбиво ответил Эдуард. – Уже и посмеяться нельзя. Помню, ходил в ГДР тогда такой анекдот:

«Спрашивали: Чем отличается занятие любовью в Западной Германии от Восточной? Отвечали: В Западной Германии этим занимаются без нательного белья, а в Восточной – без постельного!!!» – он снова расхохотался. – Это было как раз про нас!

Я смущенно улыбнулась и отхлебнула вина.

– Не скажу тебе за других, но относительно нас с Йолой ты попала в самую точку, – продолжил Эдуард. – Мы, действительно, с ней любовью в одежде занимались.

Первый раз ужасно неудобно было. Сама понимаешь, полностью раздеться в чужой квартире мы не могли. Поэтому решили верхнюю одежду, вообще, не трогать. Йола только приспустила колготки под одеялом, а я расстегнул штаны. Так мы и сблизились. В темноте. Не издавая ни звука. Да еще и мои книги по математике на полу возле матраса разложили, чтобы было чем оправдываться, если бы бабушка Алекса вдруг неожиданно вошла.

– А что, она часто врывалась в вашу кладовку?

– Нет, что ты, нам с бабушкой очень повезло. По вечерам она часто уходила в гости к своей подруге, и мы с Йолой оставались одни. Если она была дома, то обычно садилась вязать и не вставала со своего кресла до поздней ночи. И только иногда, когда ее тянуло на разговоры, она могла заглянуть в кладовку и поинтересоваться, как у нас дела. Стучаться она просто забывала, не думаю, что она пыталась за нами следить. К тому же, за спальное место в ее квартире я не платил, поэтому у нее на это было полное право.

В общем, отменная бабушка она была, Фридой ее звали. Чаем с вареньем нас постоянно поила и свято верила в то, что во время наших встреч я Йоле по математике помогаю. Тот факт, что Йола училась на лингвистическом факультете, ее нисколько не смущал. Она с пеной у рта всем знакомым в округе рассказывала, как «усиленно» мы по вечерам математикой занимаемся! – с этими словами Эдуард расхохотался.

Мне было приятно видеть его в таком хорошем расположении духа, так как в этот раз он смеялся от души. Похоже, ему нравилось вспоминать о том счастливом времени с Йолой.

– Но я никого никогда к близости не принуждал, – продолжил он, немного успокоившись. – Наша первая близость была скорее подтверждением того, что Йола теперь моя девушка, чем сексуальной разрядкой. Я любил ее очень сильно. Одного ее присутствия мне было достаточно, чтобы быть счастливым!

– Ты был у нее первым мужчиной?

– Да. Мы долго мучились в первый раз, пока я смог толком войти в нее. В кладовке было страшно неудобно…

Сначала ей было больно, и мы несколько раз прерывали процедуру, но, в конце концов, у нас все получилось. Позже у нее пошла кровь, и мы вынуждены были тихонько перебраться в ванную комнату. Так как никакого платка у нее с собой не было, она залезла в ванну, присела на корточки и стала ждать, пока кровь сама перестанет капать. Тогда-то я и увидел на пожелтевшей эмали эти светло-розовые капли крови, говорящие мне о том, что Йола стала моей.

То, что я испытал тогда, невозможно передать словами. Это было необыкновенное чувство… Чувство безмерной радости от того, что мы теперь – одно целое!

Пока Йола сидела на корточках в ванне, я гладил ее по волосам, целовал ее, говорил ей нежные слова. Мне очень хотелось в этот момент хоть как-то облегчить ее страдания, хотя она все время повторяла, что очень счастлива и совсем не чувствует боли.

– После нашей первой ночи Йола подарила мне на память свою фотографию. Чтобы я запомнил ее такой, какой она была, когда стала моей. С тех пор я и храню эту фотографию очень бережно, – он кивком головы указал на стол, – хотя уже более тридцати лет прошло.

– По тебе и не скажешь, Эдуард, что ты такой сентиментальный, – с улыбкой произнесла я.

– Здесь не в сентиментальности дело, Анна. С этой фотографией связаны мои самые лучшие воспоминания, поэтому она для меня очень ценна. Ни одна фотография прошлых лет у меня таких чувств не вызывает. Была еще одна, где мы с Йолой сфотографированы вместе возле университета, но я ее потерял. И поэтому берегу эту как зеницу ока. Она моя последняя ниточка, которая связывает нас с Йолой. Через эту фотографию я чувствую ЕЕ, как бы странно это не звучало.

– А ты бы почувствовал, если бы Йола умерла? – спросила я.

– Я боюсь, что да, – ответил Эдуард. – Такое чувствуется даже на расстоянии. Сейчас я чувствую, например, что Йола жива. Жива! Но я ей не нужен!

– Не драматизируй ты так!

– Ты сама подняла эту тему.

– Тогда мне очень жаль. Я не хотела затронуть тебя за живое.

Мы встречались с Йолой около двух месяцев, прежде чем ее мать заметила, что с ней что-то не так. Видимо, Йола, стала дольше обычного крутиться возле зеркала или слишком часто подкрашивать губы и глаза. Всех этих женских штучек я не знаю, но мать неожиданно вызвала ее на разговор.

– У тебя что, жених появился? – прямо задала она вопрос.

Йола сначала ответила «нет», но потом все же кивнула головой и покраснела.

– Неужели и вправду жених появился? – переспросила мать, еще не веря до конца словам дочери.

Йола пожала плечами и стала смотреть в пол.

– Смотри мне, никаких женихов! – строго отчитала ее мать. – Рано тебе еще об этом думать. Да и от них в жизни никакой пользы. Сначала позабавятся с тобой, как с новой игрушкой, а как только начнешь надоедать, сразу же заменят тебя новой… Поэтому лучше учись, а женихи никуда не денутся. Забыла уже, зачем ты в институт пошла? Мы из-за твоей учебы из Лойны к бабушке в Лейпциг переехали, поэтому берись за ум и прекращай романы крутить.

– Это мне Йола сама рассказала, – пояснил Эдуард. – Она очень переживала из-за того, что ее мать, даже не зная меня, высказалась против наших отношений.

– Может быть она просто переживала, как бы с Йолой ничего не случилось? – спросила я. – Это свойственно многим родителям.

Эдуард пожал плечами.

– Возможно. Но, насколько я помню, у Сабины – ее матери – плохо сложилась личная жизнь, поэтому она во всем видела только плохое.

Сначала Сабину бросил муж, когда Йола совсем маленькая была. Потом она нашла кого-то другого, но тот с ней и двух лет не продержался. С третьим мужчиной она прожила около года, но и он, резко оборвав с ней все отношения, сошелся с их общей знакомой, которая в доме напротив жила.

Если верить той знакомой, то она даже не пыталась отбить у Сабины кавалера. Он узнав, что у нее в квартире не работает плита, сам, как-то вечером, напросился починить ее. А потом вдруг заявил, что полюбил ее и к матери Йолы больше не вернется. Соседка его и приняла, так как была не против новых отношений. Странная история, но во времена ГДР такое случалось. Слишком много желающих было играть судьбами людей.

Сабина тогда устроила большой скандал, и даже писала гневные письма на работу «разлучницы», но это не помогло. Ее друг к ней больше не вернулся, а позже она узнала, что у него от этой женщины будет ребенок.

С тех пор Сабина о мужчинах и слышать не хотела. И стала запрещать своей дочери встречаться со мной. Бабушка ее в этом поддерживала и всячески настраивала против меня.

Из рассказов Йолы я так и не понял, почему ни один мужик не смог ужиться с ее матерью? Вроде как и с фигурой, и с внешностью у нее все было в порядке. По моим соображениям, мужчины должны были толпами бегать за ней. Однако, этого не происходило, и она большую часть жизни прожила одна.

А может быть всех кавалеров ее мать, Йолина бабушка, разогнала? Уж она-то была властной женщиной и любила другими командовать. И всегда слишком строго к своей дочери относилась, а потом и внучку стала поучать.

Родителей и мужа бабушки убили еще в самом начале Второй Мировой войны, так что никаких родственников, кроме Сабины, у нее не осталось. Возможно, она и начала компенсировать эту утрату излишней заботой о дочери, и явно с этим переборщила.

Не знаю, были ли у них между собой какие-то разногласия, но обе они – мать и бабушка – высказались против того, чтобы Йола встречалась со мной. Тогда я думал, что причиной всему этому служат их устаревшие представления о воспитании, но оказалось, что истина крылась совсем в другом.

Однажды, рассказав мне, что ее мать и бабушка запрещают ей встречаться со мной, Йола расплакалась. Но тут же, вытерев слезы рукой, заверила меня, что не собирается их слушать. И что если они не дадут согласия на наши отношения, мы будем продолжать их тайно, хотят они того или нет.

Я не желал быть причиной раздора в их семье, а потому решил пойти ва-банк и поговорить с ее родственницами лично. С лихой студенческой самоуверенностью я подумал, что увидев того, кто встречается с Йолой, они успокоятся и больше не будут ей ничего запрещать.

Я собирался представить им себя не иначе, как будущего инженера, имеющего все предпосылки, чтобы обеспечивать семью. И у которого есть двухкомнатная квартира в Дрездене, куда после свадьбы можно будет привести жену. На самый крайний случай, у меня была припасена фраза, что Йола давно совершеннолетняя и потому они не в праве ей что-либо запрещать. Однако я очень надеялся, что доказательств моей «благонадежности» хватит и мне не придется к ней прибегать.

Йола была, конечно же, против нашей встречи, так как боялась, что мой визит ни к чему не приведет. Или, наоборот, сделает ситуацию еще хуже. Но я настоял на своем и через неделю меня пригласили в гости.

И вот я пришел на чай. Моим глазам предстала обычная малогабаритная, ГДРовская квартира. Узкий, короткий коридор с прибитой к стене вешалкой и зеркалом. В коридоре, одновременно, могли находиться только два человека.

В небольшой жилой комнате с двухстворчатым окном помещались три кровати и сервант. На стенах – выцветшие желтоватые обои, на которых еще просматривался цветочный орнамент. На полу – светло-коричневый линолеум с геометрическим рисунком, местами затертый до дыр.

По левую сторону коридора – ванная комната, по правую – крохотная кухня, куда меня сразу и пригласили. Вот и все удобства. Был ли у них еще балкон, я не помню. Мне тогда было не до него.

Когда я зашел на кухню, мать и бабушка Йолы сидели на табуретках за небольшим кухонным столом и молча смотрели на меня. Их лица были спокойны и абсолютно ничего не выражали. Ничего плохого и ничего хорошего, как и было принято во времена ГДР.

Мать Йолы меня не узнала, хотя мы виделись с ней на вокзале четыре года назад. Возможно потому, что тогда я был в компании ребят, и она не успела меня запомнить. А вот я ее помнил хорошо, но решил не упоминать об этом, так как этот факт, скорее, бы все испортил, чем помог. И сильно навредил бы Йоле.

Я поздоровался. В ответ женщины синхронно кивнули головами и указали на свободную табуретку возле стола. Я сел и сразу же очутился под прицелом двух пар недружелюбных глаз. Скажу честно, что я был готов ко многому на этой встрече, но не ожидал, что мне будет так не по себе.

Йола разлила по чашкам чай и, поставив посередине стола вазочку с печеньем, отошла к плите.

Чтобы хоть как-то завязать разговор, я отхлебнул чай и произнес:

– Какой горячий!

Никто не отреагировал на мое замечание. На кухне, по-прежнему, стояла мертвая тишина.

– Я уверена, что Вы достойный молодой человек, – наконец, произнесла бабушка сдавленным голосом. – И мы против Вас лично ничего не имеем. Но Йоле еще рано встречаться с молодыми людьми. Она только что поступила в университет. Ей нужно учиться. Поэтому мы просим Вас прекратить с ней всякие отношения!

С этими словами она резко и пристально посмотрела мне в глаза (от чего меня передернуло), а мать, выражая с ней полную солидарность, молча кивнула головой.

– Бабушка, да как ты можешь!!! – закричала Йола и выбежала из кухни. Через несколько секунд до нас донеслись ее громкие рыдания.

Бабушка, недовольно качая головой, встала с табуретки и поспешила в комнату вслед за ней.

– Зачем он тебе нужен, ты же только начала учиться? – накинулась она на свою внучку. – Ты что, хочешь участь своей матери повторить!? Он все равно рано или поздно тебя бросит, да еще и ребенка в придачу сделает. Потом все в тебя пальцами тыкать будут! До конца жизни от клейма матери-одиночки не избавишься! Из-за этого не только тебе, но и твоему ребенку жизни не будет. Ты об этом подумала!!!?

Йола лежала на кровати, обхватив подушку обеими руками, и рыдала навзрыд. У нее было такое чувство, будто каждая фраза бабушки словно плетью стегала ее. Но она не хотела слушать никаких доводов, до глубины души не понимая, почему ее близкие так безжалостно разрушают ЕЁ мир. И причем здесь ее мать? Почему у них должны быть одинаковые судьбы?

– Поверь мне, этот ухажер нам не нужен, – продолжала журить ее бабушка. – Не время сейчас любовь крутить! Он может тебе все испортить. ВСЕ!!! Ты понимаешь? Всю твою оставшуюся жизнь! Ты сейчас же перестанешь плакать, пойдешь на кухню и скажешь ему, чтобы он уходил.

Все это время я, словно заложник, находился на кухне, боясь лишний раз пошевелить рукой. В мучительном ожидании результата нашей встречи, я мельком бросал взгляды на мать Йолы, которая продолжала сидеть на табурете с ничего не выражавшим, каменным лицом. Я не мог долго понять, но что-то меня в ее внешности сильно раздражало. И только позже до меня дошло, что с новой короткой стрижкой, которая ей ужасно не шла, она вблизи напоминала мужчину.

К чаю никто из нас больше не притронулся.

Неожиданно, время для меня застыло в вечности. Стрелки часов остановились, и я почувствовал, что на меня надвигается какой-то мрак. Мне стало страшно и холодно, но это быстро прошло, а потом я почувствовал в сердце такую безмерную, пронзительную боль, что мне пришлось приложить усилие, чтобы выдержать ее. Я не мог дать ей никакого объяснения. Мне просто вдруг стало очень плохо и все. Не знаю, как долго я находился в этом состоянии, но внезапно все прошло и мое ощущение себя вновь стало обычным.

Я бросил испуганный взгляд на мать Йолы, но тут же успокоился. По ее отстраненному виду можно было понять, что она никаких странностей во мне не заметила.

Наконец, на кухне появилась Йола. Ее лицо было раскрасневшимся и припухшим от слез.

– Мы уходим, Эдуард! Хватит! Уже познакомились! – в ярости закричала она. А потом с силой сдернула меня с табуретки и потащила к входной двери.

Пока мы спускались по лестнице, ее мать, выскочив на лестничную площадку, что-то кричала нам вслед. Но ее слов мы не слышали. Мы неслись, взявшись за руки, прочь от людей, желающих разрушить наше счастье. В тот момент мы были единое целое – Йола и я!

По дороге ко мне в общежитие, а к этому времени я уже успел переехать обратно, Йола со всей серьезностью заявила, что если ее мать и бабушка не примут меня, она уйдет из дома – навсегда! И пусть они тогда поплачут…

Я никогда не был сторонником подобных мер, но так как ее семья была, категорически, против наших отношений, я допускал, что нам их не избежать. Единственное, у меня еще не было четкого плана, что делать дальше, если Йола решится на такой шаг.

Она думала, что уйдя из дома, сможет жить у меня в общежитии постоянно. Однако в те времена претворить эту идею в жизнь, не будучи супругами, было невозможно. Некоторые особо бдительные дежурные из-за боязни увольнения строго следили за тем, чтобы гости после одиннадцати вечера покидали общежитие. И ходили по комнатам с проверкой.

Раньше меня это мало волновало, так как Йола никогда не оставалась у меня на ночь. Но стоило ей остаться несколько раз, как коменданту общежития могла поступить жалоба о нарушении мной прав внутреннего распорядка.

Не от дежурных, нет! Я знал, как от них можно было спрятаться. Донос мог поступить от соседей по этажу – таких же студентов, как и я. Многие из них завидовали мне, мечтая получить мою комнату. Она хоть по размерам и была самой маленькой и не имела нормального окна, зато в ней можно было уединиться. А в те времена это считалось недосягаемой роскошью!

Самым близким друзьям я свою комнату одалживал… на часок-другой, когда приходили их подружки… Денег я за это не брал из-за мужской солидарности. Бывали дни, когда ко мне в комнату целая очередь набиралась. Тогда приходилось жребий бросать, кого пускать первым.

Странно, но Алекс ко мне никогда с подружкой не приходил. Мне даже кажется, что он тогда ни с кем и не встречался. Он не такой любвеобильный был, как я. Но все равно, мне это казалось странным.

– И что, девушки соглашались на это? – не выдержала я. – Это же так стыдно идти с парнем в комнату, когда все вокруг знают, зачем ты туда идешь.

– Соглашались, а что было делать? – пожал плечами Эдуард. – Другого места уединиться у них не было. Тем парам, кого я не пускал к себе, было еще хуже. Они вынуждены были заниматься по ночам любовью в общей комнате.

– Как это в общей комнате? На глазах у других?

– Да. Почему ты думаешь я был так рад, что жил один?

– Как же это могло происходить? Мне даже трудно представить себе такое!

– Что, на горячие подробности потянуло? – усмехнулся он.

– Мне это для книги надо, – пролепетала я, при этом чувствуя, что снова краснею. Хотя если честно, с тех пор, как Эдуард начал рассказывать мне о своих любовных похождениях, легкий румянец не сходил с моего лица.

– Ладно ладно, не смущайся. Все было до невозможности просто. Девушка приходила к своему другу еще с вечера, когда проход в общежитие был свободен, с целью помочь ему подготовиться к зачету. И, конечно же, опаздывала на последний автобус. Об этом громко сообщалось остальным проживающим в комнате. Тут же кавалер, сочувствующий своей подруге, предлагал ей в «ущерб» собственного комфорта, переночевать вместе с ним до утра на его кровати. Так как причина ночевки была уважительной, и честь девушки была «спасена», она соглашалась. Дежурной внизу говорили, что девушка ушла.

– А что же, никто из остальных проживающих в этой комнате не возражал?

– Ха… ха… ха… В такой ситуации оказывался, практически, каждый, поэтому возражений не было.

Вечером «заботливый» парень, перед тем как лечь в постель со своей подружкой, просил остальных ребят в комнате отвернуться в другую сторону. И пока не прекратится скрип его кровати, так и лежать, не делая, по возможности, шума. Бродить по комнате в это время строго запрещалось. Кто нарушал это условие, мог с утра получить фингал под глазом.

– А как же утром? – не унималась я. – Подружке было не стыдно перед другими ребятами?

– Ты знаешь, тогда мы об этом не думали. Все понимали, что это – любовь! А некоторые даже завидовали, так как подружки были не у всех. Хотя, я тебе редкий случай рассказал. Такое было всего два-три раза.

Обычно, когда к себе кто-то подругу приводил, и она оставалась на ночь, все другие на несколько минут просто выходили на лестницу, покурить. Если в это время дежурная с проверкой шла, ее пытались отвлечь. Влюбленным же сообщали условным стуком, что ситуация критическая. Тогда девушка в комнате пряталась под кровать или в шкаф, а ее парень, открыв замок в комнате, садился за стол и изображал учебу.

– А зачем нужно было открывать замок?

– Чтобы дежурная могла беспрепятственно войти. Иначе, заподозрив неладное, она стучала бы в дверь до тех пор, пока ее не открыли. И уж тогда бы точно стала проверять шкафы. Кроме того, у нее от каждой двери был дубликат ключа, так что запираться было бесполезно.

– А что было днем?

– Днем дежурные тоже с проверками ходили, так что совсем расслабиться было нельзя. Они следили, чтобы посетители себя прилично вели. Застукав кого-то за распитием спиртных напитков или в «горизонтальном положении» (ну ты понимаешь, что я имею ввиду), они бы сразу же коменданту общежития сообщили. Причем на обоих «голубков» сразу.

Несколько таких жалоб, и любого могли выселить из общежития за плохое поведение. Так что мы боялись. Поэтому, за столько часов, сколько я провел на лестнице, куря и карауля, не идет ли дежурная, можно было уже давно рак легких получить. Но, как говорят, Бог миловал.

– А как же ты ухитрился прожить столько времени в общежитии у Гертруды? Там же дежурные тоже с проверками ходили? – поинтересовалась я.

– В том общежитии порядки значительно мягче были, хотя тоже нужно было знать, с какой дежурной быть начеку. Меня там почти все своим человеком считали, так как я в ансамбле от их балетной школы играл. Большей частью аккомпонировал на гитаре, а на некоторых концертах даже с сольными номерами выступал.

В ансамбль юных балерин меня сама их руководитель пригласила, услышав на одном из концертов от нашего университета мою игру на гитаре. У них там, катастрофически, музыкантов не хватало, вот она и попросила помочь, – лицо Эдуарда растянулось в улыбке.

И именно там я в первый раз и увидел Гертруду, когда она во всем белом умирающего лебедя танцевала. Помню, она так грациозно по сцене порхала, что я даже на какое-то время глаз от нее не мог оторвать. Она словно заворожила меня своим выступлением.

Видимо, стоя за кулисами, я смотрел на нее такими глазами, что, откланявшись после выступления, она сама подошла ко мне и, напрямую, спросила:

– У тебя постоянная девушка есть?

– Нет – честно ответил я, так как на тот момент с разными девушками встречался.

– Тогда я хочу ею стать! – заявила она и тут же повесилась мне на шею.

– Ничего себе! Так просто? – удивилась я.

– Да, вот так просто, – кивнул Эдуард, – такие были времена. – И мы начали встречаться. Я не любил Гертруду, но восхищался ею, как балериной, и мне было комфортно с ней.

К тому же, она была одной из солисток хореографического ансамбля – по тем временам большая величина! Поэтому меня к ней в общежитие без проблем пропускали. Я просто говорил очередной дежурной, что иду на репетицию к самой! Гертруде, и никаких проблем с пропуском не было. Только одна из них, с рыжими волосами, постоянно чинила всем препятствия. Но о ней позже. Сейчас я тебе лучше о Йоле расскажу.

Прошел еще один месяц после того злополучного чаепития, но наши отношения с Йолой так и не были «легализованы» в ее семье. В связи со строгими условиями проживания в моем общежитии, мы оставили ее идею о полном уходе из дома и начали встречаться с ней тайком. Только Алекс был осведомлен о наших отношениях, но он был надежным другом. Я знал, что он не проболтается никому.

Дома Йола наврала маме и бабушке, что бросила меня. Не знаю, поверили они ей тогда или нет, но, по крайней мере, перестали мучить ее расспросами.

Чтобы устранить даже малейшие подозрения относительно наших встреч, Йола перестала краситься и носить красивую одежду. Она, демонстративно, неделями ходила в одних и тех же брюках, меняя только футболки, и изображая полное безразличие к своей внешности.

– Хотя здесь хотелось бы вставить, что одежда для нас в ГДР не имела такой уж большой ценности, как это было в Западной Германии. Мы не были нацией разбалованных потребителей и всегда обходились малым. Я на одежду, вообще, внимания не обращал, – схватив себя за рубашку большим и указательным пальцами, сказал Эдуард. – И сейчас моя одежда меня не сильно волнует.