Читать книгу У меня только одно сердце. Часть 3 - Наталия Ланг - Страница 3

Молодой женщине даже в 21 веке тяжело пойти одной вечером в бар гостиницы, чтобы немного перекусить и выпить там коктейль. Мужчины спокойно заказывают напитки и сидят по одиночке в полутемном помещении. Для них это в порядке вещей. На женщину обычно сначала странно смотрят, потом долго не понимают, для чего она сюда пришла. Затем, сидящие в баре девушки легкого поведения начинают нервничать, а не очередная ли это конкуррентка? Потом официант врубившись, что ты проживаешь в этом отеле и пришла сюда, чтобы немного скоротать вечер, наконец, сажает тебя за столик. И все становится на свои места, но это надо выдержать.

– Не пойму, чего Вы хотите? – делая непонимающий вид, спросил меня администратор на входе в бар.

– Того же, что и вон тот мужчина, – спокойно ответила я, кивком головы указав на одиноко сидящего за столиком гостя с бокалом вина.

– Но он пьет…

– И я тоже хочу выпить, – сказала я, показывая ему свою пластиковую карточку-ключ. – Все напитки запишите на мой номер.

– А! Вы гость нашей гостиницы! Чего же Вы сразу не сказали, – администратор изменился в лице и провел меня за свободный столик. – К Вам сейчас подойдет официант.

Я села и оглянулась. Посетителей было мало. В углу бара две девушки легкого поведения недовольно сверлили меня глазами. Без сомнений, я была этим вечером нежеланным гостем для них.

– Официант, мне двойной виски, а этой молодой лэди – что она захочет, – прозвучал за моей спиной мужской голос. И за мой столик плюхнулся мужчина лет шестидесяти пяти. – Я вижу, что Вы неуютно чувствуете себя одной, поэтому и решил составить Вам компанию.

Все произошло так мгновенно, что я даже не успела ничего сказать. Девушки в углу недовольно переглянулись.

– Я так и знала, что она нам все испортит, – демонстративно громко сказала одна другой.

– Пошли в другой бар, может быть там улов будет лучше, – ответила ей другая.

Однако они обе остались сидеть на своих местах, так как в этот момент в бар вошел бизнесмен с ноутбуком. В отличие от меня, администратор не стал задавать ему никаких вопросов.

Я перевела взгляд на подсевшего ко мне мужчину. Одет он был в очень дорогой костюм и, скорее всего, такой же дорогой красный галстук. На манжетах его рубашки красовались золотые запонки с каким-то гербом.

– Не переживайте, мне просто хочется пообщаться, – сказал он, увидев недоумение в моих глазах. – Я не ищу себе спутницу на ночь.

– А меня тут уже в «свои» зачислили, – кивнув головой в сторону девушек, произнесла я. – Вон как они на меня косятся.

Он бросил на них беглый взгляд.

– Нет, они «своей» Вас не считают. А косятся потому, что у Вас гораздо больше шансов войти с мужчинами в контакт. Мы любим естественность. Я же Вас заметил. Кстати, а как Вас зовут?

– Анна.

– А меня Винфрид, но можете называть меня Вин. Вы надолго в Лейпциг?

– Только на два дня. Мне нужно встретиться с одним человеком. Я пишу книгу о ГДР.

– Понятно. А я занимаюсь антиквариатом… что-то покупаю… что-то продаю…

– Интересная профессия… Наверное, много нужно знать?

– Не то слово. Я более сорока лет в этом бизнесе, но все еще не могу сказать, что знаю все. Здесь нужны обширные знания истории, географии и культуры. Моя специализация – это Европа и Китай.

Подошел официант, и я заказала мохито, салат и картошку фри.

– Надеюсь Вы не против, если я перекушу? – спросила я Винфрида. – Я сегодня с утра ничего не ела.

– На здоровье, – ответил он.

– А Вы не хотите ко мне присоединиться?

– Спасибо нет. Я очень переборчив в еде. Как видите, мне уже довольно много лет, поэтому я стараюсь есть здоровую пищу.

Я понимающе кивнула.

В ожидании своего заказа я, посмотрев по сторонам, с радостью для себя отметила, что на меня больше никто не косился. Вот что значит сидеть в мужском сопровождении в баре (еще один повод повозмущаться для феминисток).

– А где находится Ваша антикварная лавка? – спросила я у Винфрида.

– У меня нет собственного магазина. Я работаю по заказу частных коллекционеров. Достаю для них то, что очень трудно достать. Иногда на одну вещь по году уходит. То есть каждая сделка индивидуальна.

– Мне кажется, это более интересно, чем сидеть на одном месте.

Он усмехнулся.

– Более интересно, но более рискованно. Если я ошибусь в своей оценке и привезу не тот товар, я могу понести большие убытки. Так как речь идет о редких вещах, мне нужно быть очень осторожным, чтобы не нарваться на подделку.

– А что, и такое бывает?

– Конечно. Качественную подделку не так-то просто отличить от оригинала. Есть хитрости, которые нужно знать.

– А Вам уже подсовывали подделку?

– Да, было один раз, – Винфрид вздохнул. – Я тогда уже пять лет работал антикваром, и подумал, что смогу на глаз отличить мельхиор от серебра. Мне хотелось доказать себе и окружающим, что я профессионал высокого класса. Поэтому я не стал тщательно проверять товар, пошел ва-банк, сбил цену на чертверть стоимости и купил редкий китайский чайник на ножках, который искал мой клиент. Я думал, что провел первоклассную сделку, а чайник оказался высококачественной подделкой.

Мельхиоровые изделия обычно значительно легче, чем изделия из серебра, и я на этом попался. Фальсификаторы нанесли несколько дополнительных слоев мельхиора внутри чайника, отчего он показался мне тяжелее, и покрыли его тройным слоем серебра. Так что, впопыхах, я не смог определить, что это мельхиоровый сплав. К тому же, работа оказалась настолько филигранной, что я мог поклясться, что это был оригинал. Но увы!

Тогда я понес большие убытки, так как клиент сразу же отказался от покупки. В отличие от меня, перед сделкой он провел тест, который и показал, что чайник выполнен из мельхиора. К тому же, старинным он тоже не являлся. По возрасту он был немного старше моих ботинок, – Винфрид печально усмехнулся. – Тогда моя репутация дважды пострадала. К счастью, мне удалось ее быстро восстановить другой удачной покупкой, но деньги вернуть я не смог. А умелый продавец тут же быстро испарился. Я не знаю, кто он был, но хорошо помню его лицо. Если встречу опять, то обязательно узнаю.

– Даже несмотря на то, что прошло столько лет?

– Даже несмотря на это. У меня идеальная память на лица. И на детали тоже. Я ее долго тренировал по специальным методикам, использующим комплексный подход.

– Так Вы ищите все еще того человека, который продал Вам неликвидный товар?

– Боюсь, что так. У меня с ним свои счеты.

– Это же настоящая детективная история! – с восторгом произнесла я. – Она достойна большого киноэкрана!

– Возможно, сейчас все это кажется очень захватывающим. Но тогда, я сильно из-за него пострадал. Чуть было не лишился работы, так как у клиента были связи, и он мог без труда «раздавить» меня. Но не стал делать этого.

Я же выучил свой урок и с тех пор все перепроверяю по нескольку раз. И пусть некоторые коллеги подсмеиваются надо мной, фальсификаторы теперь обходят меня стороной.

Принесли напитки. Я тут же сделала глоток мохито, почувствовав на губах его освежающий вкус.

«Все-таки это не то же самое, что пить водку, – подумала я, неожиданно вспомнив об Эдуарде. – Его жизнь, как и водка, имеет горький вкус…»

– Вы о чем-то задумались? – спросил меня Винфрид.

– Да, вспомнила о предстоящей завтрашней встрече. С утра же я собираюсь сходить в музей Штази. Вы, наверное, уже были там?

– Нет, я в музей древностей и в музей этнографии хожу. Это то, что я считаю интересным. В ГДР не создавали изысканных произведений искусств, поэтому меня этот этап в истории Германии не интересует.

– А откуда Вы родом? – поинтересовалась я.

– Из Хайдельберга, там родился и до сих пор живу.

– А я из Блискастеля, что в Земле Саар. Это от Хайдельберга совсем недалеко.

– Я знаю этот город и даже был там один раз.

В это время официант поставил передо мной еду.

– Желаю приятного аппетита, – сказал официант мне, слащаво улыбаясь. – Что-нибудь еще хотите?

– Спасибо, этого достаточно, – так же слащаво ответила я. И еще раз подумала, как же все меняется, если находиться в баре в сопровождении мужчины.

– А как долго Вы уже в Лейпциге? – продолжила я разговор с Винфридом.

– В Лейпциге я уже около двух месяцев, а в этой гостинице почти месяц живу, – ответил он. – Сначала я жил в другом месте недалеко отсюда, но там была скудная еда и как-то неуютно. А здесь мне все очень нравится!

– Здесь работает какой-то хороший повар? – поинтересовалась я. – Картошка фри просто прелесть! Да и салат очень вкусный.

– Повор обычный, но в этом отеле предлагают еду для собак. У них для домашних питомцев есть специальная карта.

– Никогда о таком раньше не слышала, – искренне ответила я. – А что же представляет из себя это меню?

– Всегда все самое свежее и питательное! – с каким-то неподдельным восхищением произнес он. – И ничего никогда не залеживается, потому что готовят маленькими порциями. Например, гуляш в соусе, пареные котлеты, вареное сердце. А говяжья печень, вообще, деликатес. Ничего лишнего, никакого противного лука или чеснока, от которого сразу же портится дыхание. И соль в блюда не кладут. Только немного оливкового масла для пищеварения и листик салата…

– Вы так аппетитно описываете меню, как будто бы сами его пробовали, – с улыбкой произнесла я.

В ответ Винфрид только загадочно улыбнулся.

– А какой у Вас питомец? – поинтересовалась я.

– Питомец… питомец… Это Вы про собаку что ли? – пробормотал он.

– Ну да, мы же говорим про еду для собак.

– Ах да, собака… У меня живет кокер-спаниель. Его зовут Чарли.

– Как здорово! Значит Вам не одиноко. Вы можете каждый день прогуливаться с ним.

– Если честно… – он повертел в руках бокал с виски. – Если честно, то он у меня был… но уже умер… А другого завести я пока не успел.

– Кокер-спаниэль умер!? – удивилась я.

– Да, прошу Вас, немного потише… – переходя на шепот, попросил он. – Не хочу, чтобы эту информацию еще кто-нибудь услышал.

– Хорошо, хорошо, – ответила я, все еще находясь в недоумении, почему этот факт нужно было скрывать?

– Мы были с Чарли настоящими друзьями целых десять лет, – продолжил Винфрид. – Я брал его с собой во все поездки…

– Что же случилось?

– Ничего необычного, просто время подошло. Собаки, как Вы знаете, долго не живут.

– А как же он умер?

– Просто утром не проснулся и все. Я тогда только въехал в этот отель. Чтобы не вызвать ненужного переполоха, я завернул его в покрывало, осторожно вынес на улицу и отнес к ветеринару. Он и констатировал смерть по причине старости.

– А Вы до этого не замечали ничего? Никаких симптомов?

– Я заметил, что Чарли последнее время какой-то уставший стал. Не выдерживал даже легкой прогулки. Как только я замедлял темп, он сразу же ложился на землю и очень прерывисто дышал. Однако я и подумать не мог, что все обернется так серьезно. В какой-то мере, я ассоциировал его с собой, поэтому очень надеялся, что он еще протянет. Хотя бы два года. Но смерть внезапно настигла его…

– Мне очень жаль.

– И мне тоже. Я оставил его у ветеринара, хотя если бы был дома, то я бы его в саду закопал. Надеюсь, он простит меня за это.

– Получается, что Чарли так и не успел отведать еду для домашних питомцев, которую в этой гостинице предлагают? – спросила я.

– Выходит, что так. Но я ее теперь для себя заказываю.

– В память о Чарли?

– Скорее нет. Она мне самому очень нравится!

– Вы едите собачью еду!!?

– А в ней нет ничего плохого, – немного смущенно ответил Винфрид. – И стоит она в три раза дешевле, чем с обычной карты.

«Это что-то новенькое! – подумала я, стараясь не выдать своего замешательства. – И с этим мужчиной, похоже, тоже что-то не так. Хорошо, что я свой ужин доела».

– Вы зря испугались, – сказал Винфрид. – Это еда высшего класса. Хотите, я приглашу Вас завтра к себе в номер на обед? Вы сами ее попробуете, и скажете мне, какова она на вкус. Только эту еду в железных мисках подают, но я ее потом в обычные тарелки перекладываю. У меня они в номере есть, как и столовые приборы. Если хотите, мы можем даже есть на серебре!

– Извините, но мне что-то не хочется, – вежливо ответила я.

– Приходите, это будет нечто эксклюзивное. Мне бы очень хотелось Вас этим удивить.

– К сожалению, завтра я уже иду на один эксклюзивный ужин. Так что боюсь, как бы у меня не было перебора с эксклюзивностью в один день, – сказала я, отодвигая свой стакан в сторону. – К тому же, мне завтра рано вставать. Так что, пожалуй, я пойду в свой номер.

– Но Вы уходите не потому, что я напугал Вас своими кулинарными предпочтениями? – спросил Винфрид.

– Нет, что Вы. Я просто очень устала. Спасибо, что сегодня вечером составили мне компанию.

– Что ж, очень жаль, но не буду Вас задерживать, – ответил он, протягивая мне свою визитную карточку. – Если захотите купить ценное произведение искусства, обращайтесь ко мне. Я лучший специалист по Европе и Китаю!

– Спасибо, если что, буду знать.

– А у Вас с собой есть визитная карточка? Я бы с удовольствием почитал одну из Ваших книг.

– К сожалению, нет, – ответила я, к своему ужасу осознав, что у меня еще никогда не было визитных карточек. – Но Вы можете погуглить мое имя в интернете. Меня зовут Анна Мерц.

– Хорошо, я обязательно это сделаю.

Распрощавшись с Винфридом, я поспешно вышла из бара. Был ли это подсознательный побег из ситуации, в которой меня приглашали попробовать собачью еду, я не знаю. Но мне резко захотелось вернуться к себе в номер и лечь в постель.

Пока я ждала лифта, я прочитала на карточке своего нового знакомого:

«Винфрид Фельзер, продажа редких антикварных вещей».

«А что мне написать на своей визитной карточке? Анна Мерц, начинающий писатель, специалист по притягиванию к себе странных людей, – иронично подумала я. – Или это я странная, так как еще толком не знаю жизни?..»

Встав рано утром, я позавтракала в кафетерии гостиницы и отправилась в центр Лейпцига смотреть музей Штази.

Меня восхитило само здание, так как в отличие от других домов города, оно выглядело просто великолепно. Светлый фасад, кирпично красная крыша – впечатляющее зрелище. Один из углов здания был закруглен, и, как я поняла, незадолго до распада ГДР возле него проходили массовые демонстрации. Отсюда и это странное название «У круглого угла».

Ходя в музее из комнаты в комнату, я с любопытством разглядывала многочисленные шпионские приспособления и интерьер помещений. Нашла я и «запаховые консервы». Я специально остановилась возле них, чтобы подробнее прочитать наклеенные на них бумажные таблички: «разговор проводил…», «дата…», «носитель запаха…», «время активизации прокладки…» На некоторых из них надписи уже стерлись и их невозможно было разобрать. Но я понимала, что в каждой банке была закрыта чья-то судьба.

Зайдя в одну из комнат, я увидела плотно набитые личные дела, которые уже пожелтели от времени.

«Наверное, и у Эдуарда дело не тоньше, – подумала я. – Интересно было бы его почитать, но он навряд ли захочет. Ему по душе свободный диалог, а не разбор жизненных фактов. К тому же, я пишу не биографический очерк, а роман, в котором есть место для фантазии».

Под стеклами многочисленных витрин можно было почитать отдельные странички из личных дел, и я тут же занялась этим. Кроме протоколов допросов, вниманию посетителей были представлены многочисленные доносы, написанные от руки разным почерком: кто-то слушал не то радио, кто-то что-то не то говорил, поведение чьей-то жены по дороге на работу показалось кому-то подозрительным…

«Мне даже сложно представить, как можно было в таком обществе жить, – подумала я. – Наверное, это к лучшему, что ГДР распалось».

Закончив с осмотром музея и немного прогулявшись по городу, я решила вернуться в гостиницу. Мне предстоял сегодня непростой вечер (а с Эдуардом не могло быть иначе!), и я хотела немного отдохнуть.

В холле я снова столкнулась с Винфридом. Он был чем-то сильно обеспокоен, отчего все время теребил свой галстук.

– Анна, так вот Вы где! А я Вас все утро ищу!

– Меня? Зачем?

– Хочу Вас попросить об одном небольшом одолжении. Это не займет у Вас много времени… от силы полчаса…

– То есть Вам нужна моя помощь?

– Да. И мне не к кому больше обратиться.

– А в чем дело?

– Не могли бы Вы подняться ко мне в номер? Там я Вам все и объясню…

– Вы знаете, это звучит как-то странно… Я даже не знаю…

– Я очень прошу Вас!

– Но речь не пойдет о собачьей еде?

– От части да, Вы все правильно поняли… – он замялся. – Однако просить Вас ее есть я не собираюсь. Мне нужна помощь другого рода…

– Какого именно?

– Ну все, мне пора, – он сорвался с места, увидев приближающегося к нам официанта. – Моя комната 517. Я буду очень благодарен, если через 45 минут Вы подниметесь туда. Только прошу Вас не опаздывать, иначе это может помешать делу!

– Ну, хорошо, я поднимусь к Вам, – почти что закричала я ему вслед, так как он со всех ног бежал к лифту. – Надеюсь у Вас на уме нет ничего плохого!

Но боюсь, что мою последнюю фразу Винфрид не расслышал.

Подошедший ближе официант (который в день моего приезда вел с кем-то странный разговор о собаках), припустил было за Винфридом, но двери лифта закрылись, и он не успел его догнать. На что он сделал кислую мину и разочарованно всплеснул руками. Однако спрашивать меня ни о чем не стал. Возможно, издалека он не заметил, что я до этого разговаривала с Винфридом.

Поднявшись к себе в номер, я прилегла на кровать. Глаза просто слипались от усталости.

«Пожалуй, немного вздремну. Прогулка по городу вымотала меня», – подумала я и, чтобы не проспать встречу, завела будильник в телефоне на сорок минут.

Когда он зазвонил, мне тут же захотелось выключить его и спать дальше, но я усилием воли заставила себя встать. Мне нужно было идти к Винфриду.

Ругая себя за то, что вновь ввязалась в какую-то странную историю, я быстро поправила свою прическу и вышла в коридор.

«Что значит помощь „другого рода“? – размышляла я в ожидании лифта. – Как бы моя доброта не вышла мне однажды боком!»

Выйдя на пятом этаже, я нашла номер Винфрида и прислушалась к двери. В комнате было тихо.

Я постучала. Все та же тишина. Тогда я постучала сильнее.

За дверью раздался шорох и послышались крадущиеся шаги.

– Кто там? – спросил мужской голос.

– Это я, Анна. Вы меня просили зайти. Я не вовремя?

– Вовремя, вовремя… минуточку…

Дверь открылась.

– Прошу Вас, заходите, Анна, – радостно поприветствовал меня Винфрид. – А я думал, что это уже официанты. Я не хочу пока пускать их в комнату. Вернее, сначала мне нужно подготовиться…

– А в чем будет заключаться моя помощь?

– Вам нужно будет сыграть определенную роль.

– Неужели Вашей жены?

– Не совсем… – Винфрид загадочно улыбнулся… – Не сочтите это грубостью, но Вам придется сыграть роль моей бывшей… – он немного замялся. – Роль моей бывшей собаки.

– Как? – тихо произнесла я, пятясь к двери. – Роль вашей умершей собаки? Как Вы это себе представляете?

– Не переживайте, я уже все продумал, – ответил он, касаясь моего плеча. – Когда придет официант, и я буду с ним разговаривать, то Вы спрячетесь за дверцей шкафа и погавкаете несколько раз. После того, как я махну рукой…

– Погавкать несколько раз, как собака? – все еще не совсем понимая сути дела, спросила я.

– Да, как собака… небольшая такая собаченка… Только нужно это сделать так, чтобы Вас не заметили…

– Но…

– Я прошу Вас, Анна! Пожалуйста! – Винфрид с мольбой в глазах посмотрел на меня. – Вы избавите меня сразу от многих проблем. А то на меня в этой гостинице уже все официанты косятся. А моя репутация мне важна! Я работаю с солидными клиентами!

– Ну хорошо, – наконец, согласилась я. – Это Ваша единственная просьба?

– Да, – ответил Винфрид и набрал какой-то номер по внутреннему телефону.

– Теперь Вы можете принести еду. Да, как всегда, то же самое, – произнес он, загадочно посмотрев на меня.

Через несколько минут в дверь постучали.

– Прячтесь за шкаф! – скомандовал он мне. – И будет лучше, если Вы присядите на корточки.

Я выполнила все, как он просил.

Стук повторился. Винфрид приоткрыл немного дверь и просунул голову в щель.

– Еда для Вашей собаки, – услышала я монотонный голос официанта.

– Отлично… оставте тележку в коридоре, я сам закачу ее в номер, – последовал ответ.

– Мы можем после обеда выгулять Вашу собаку. Это входит в Ваш сервисный пакет для постояльцев с питомцами, – сказал официант. – Только нам еще ни разу не довелось увидеть ее, – продолжил он, не отходя от двери. – Если бы я только мог взглянуть на Вашу собаку… хотя бы мельком…

– Вы повторяете это уже в сотый раз! – раздраженно ответил Винфрид. – Зачем Вам смотреть на нее? Вы что, собак в своей жизни не видели!? – с этими словами он махнул мне рукой.

– Гав-гав, – произнесла я совсем тихо, испытывая легкую неловкость.

Винфрид снова махнул мне рукой.

– Гав-гав, – произнесла я уже громче. – Гав- гав, гав-гав, гав-гав…

– Вы слышите, – с укором сказал Винфрид официанту. – Вы разбудили моего пса своими разговорами! Поэтому уходите немедленно, а то я снова пожалуюсь менеджеру гостиницы, что Вы не даете нам покоя! – с этими словами он распахнул дверь, рывком вкатил тележку в комнату и быстро захлопнул дверь перед носом растерявшегося официанта. Тот только и успел, что отпрыгнуть на шаг назад и прижаться к стене.

– А вот и обед! Он хоть немного и припозднился, но это роли не играет, – произнес Винфрид сияя. – Анна, Вы молодец! Вы очень выручили меня! Уже который день официанты пытаются увидеть мою собаку. Может хоть теперь отстанут?

– Вы не хотите ничего мне объяснить?

Он вопросительно посмотрел на меня.

Я указала кивком головы на тележку.

– Как я Вам уже говорил, моя собака умерла, но я до сих пор продолжаю заказывать еду для домашних питомцев. Потому что она более дешевая и полезная. Ее готовят на той же кухне без соли и каких-либо приправ. Мне это по душе. Единственное неудобство, что ее вместо тарелок в жестяных мисках подают, но мы это быстро исправим.

С этими словами он подошел к шкафу, достал оттуда две большие тарелки и два набора столовых приборов.

– Анна, может быть все-таки составите мне компанию, пока еще еда теплая?

– Нет, Винфрид, что Вы! Я не могу обедать с Вами, так как уже приглашена сегодня на ужин. Кстати, который сейчас час? В шесть вечера мне уже нужно быть в ресторане.

Винфрид посмотрел на часы.

– Сейчас без двадцати пять. Но я Вас не отпущу, пока Вы не попробуете хотя бы немного. Иначе, я боюсь, что Вы сочтете меня сумасшедшим, а мне бы не хотелось, чтобы Вы считали так!

Он снял колпачки с железных мисок и я, к своему удивлению, увидела прекрасно сервированную еду. Здесь был и гуляш в соусе, порезанный крупными кусочками, и отварное говяжье сердце в бульоне и несколько пареных котлет. В одной из мисок лежала мозговая косточка, кончики которой были красиво обернуты в белую папирусную бумагу.

– А как ее есть? – улыбнулась я, указывая на косточку.

– Человеку ее есть невозможно, – серьезно ответил Винфрид. – Прошу Вас, Анна, не считайте, что я сошел с ума! Эта косточка идет к каждому меню. Я ее потом бездомным собакам в приюте отдаю.

– Понятно.

– Что будете пробовать первым? – спросил Винфрид.

– Пожалуй пареную котлету, – ответила я, решив все же принять его приглашение.

– Отлично, она из индюшки, – сказал он, кладя мне ее на тарелку.

Я отломила вилкой кусочек котлеты и нерешительно отправила его себе в рот. Затем я подняла глаза на Винфрида.

Он смотрел на меня завороженным взглядом и широко улыбался.

– Жуйте, жуйте, – подбодрил он меня. – Здесь все стерильно.

Я медленно разжевала котлету и, о Боже, ее вкус меня просто изумил.

– Это, действительно, очень вкусно! – восторженно произнесла я, испытывая самое что ни на есть удивление.

– Ну вот, я же говорил! – оживился Винфрид. – Теперь немного гуляша, – произнес он, накладывая мне его ложкой.

Я наколола небольшой кусочек мяса на вилку и отправила его в рот. И в этот раз, вкус был просто потрясающий.

– С такими блюдами можно смело открывать ресторан! – восхитилась я, накалывая следом второй кусочек.

– Вот видите, я же говорил! Как хорошо попробовать что-то новое!

Незаметно на столе появилась бутылка красного Бургундского вина.

– Оно тоже для собак? – пошутила я.

– Нет, но тоже со скидкой, – торжественно ответил он. – Я знаю, где можно достать любую вешь за полцены, не говоря уже о спиртных напитках. Пусть другие переплачивают, а я умный. Жизнь меня научила тому, как получать большее за свои деньги.

– И поэтому Вы можете позволить себе красное Бургундское вино к обеду, – с улыбкой прокомментировала я его слова.

– Абсолютно в точку, Анна! – ответил он. – Я покупаю его у одного знакомого во Франции не более, чем за полцены. И хотя за этим вином стоит большая очередь, он продает мне его, потому что я оказываю ему всевозможные услуги.

– Как это умно с Вашей стороны.

– Меня в Германии многие знают. Поэтому, если вдруг попадете в неприятную историю, можете сослаться на меня. Скажете, что знаете Винфрида Фельзера, и одно только упоминание моего имени, возможно, поможет Вам.

– Ну что Вы, я никогда не посмею.

– А зря. Я буду рад, если смогу Вам быть полезен.

– Спасибо, но мне пора, – сказала я, посмотрев на часы. – Иначе я опоздаю на встречу. Большое спасибо за этот обед. Вы меня им, действительно, удивили.

– Надеюсь, мы с Вами еще когда-нибудь встретимся, – сказал мне Винфрид. – Вы очень приятная девушка. А книгу Вашу я, кстати, уже скачал. Это сборник рассказов «Белая лилия», не так ли?

– Да, это он. Туда вошли мои самые ранние произведения, – ответила я, польщенная таким вниманием. – Мне очень приятно, что Вы интересуетесь моим творчеством.

– А мне приятно, Анна, познакомиться с Вами, – с этими словами Винфрид приложил руку к груди и поклонился мне, как настоящий аристократ.

Я кивнула головой ему в ответ и поспешно покинула номер. Идя по коридору, я невольно подумала: «А не нужно ли было сделать реверанс?» Но тут же отогнала от себя эти глупые мысли.

Кнопка лифта не работала, и я, подумав, что, скорее всего, лифт застрял, побежала по лестнице вниз в свой номер.

На часах уже было без пятнадцати шесть.

Схватив свою сумочку, и, даже не бросив беглого взгляда в зеркало, я поспешила на встречу с Эдуардом. Слава Богу, ресторан находился недалеко, и я надеялась, что все еще успею прийти без опоздания.

* * *

Когда я вошла во двор знакомого мне ресторана и увидела там Эдуарда с сигаретой в руках, я почувствовала, как у меня от радости забилось сердце. Невольно рассчитывая на взаимную симпатию, я с улыбкой подлетела к нему и радостно поздоровалась.

– Эдуард, как я рада тебя видеть! Я очень торопилась, чтобы не опоздать.

– Надо было выйти раньше из гостиницы, тогда не пришлось бы бежать, – угрюмо ответил он и, как мне показалось, тяжело и обреченно вздохнул.

Затем он, как бы уйдя в себя, нервно сделал несколько быстрых затяжек, и затушив бычок в стоящую рядом пепельницу, кивнул мне головой.

Я не шевельнулась, так как не совсем поняла, что означал этот жест.

Тогда он молча открыл входную дверь ресторана и, шагнув внутрь, отпустил ее. Дверь тут же закрылась, а я осталась одна стоять на пороге…

«Ну вот, опять он взялся за свое. Нормального приветствия от него не дождешься», – подумала я, ощутив резкий контраст с Винфридом.

Однако в ту же секунду, я взяла себя в руки, напомнив самой себе, что нахожусь на работе.

«А чего ты ждала от него? Ты же знаешь, какой он, и за это короткое время он вряд ли изменился, – побежали мысли. – Поэтому принимай этого человека таким, какой он есть. Возможно, ему нужна твоя помощь, но он стесняется тебе об этом прямо сказать… Неужели ты забыла про его израненную душу?»

Постояв еще немного на пороге, пока во мне не улеглось вскипевшее негодование, я открыла дверь ресторана и вошла внутрь. Эдуарда нигде не было.

– Вы кого-то ищите? – спросила меня проходящая мимо официантка, так как я растерянно озиралась по сторонам.

– Да, одного человека, который только что вошел сюда. Он был в черных джинсах и зеленой куртке.

– Он прошел за тот столик, – она показала рукой. – Вон тот справа, возле окна.

Увидев Эдуарда, я только сейчас поняла, что он выбрал тот же столик, за которым мы сидели раньше. Кажется, он мне говорил, что всегда предпочитает сидеть на одном и том же месте.

– Эдуард, где же твоя гитара? – шутливо спросила я, чтобы развеять обстановку. – Я думала, что мы будем опять ужинать втроем!

– Гитару я с собой не принес. У меня желание петь пропало! – резко и как-то трагично ответил он.

– И как давно? – спросила я, присаживаясь напротив.

– После твоего отъезда я к гитаре больше не прикасался!

– Неужели тебе не хотелось снова спеть с Агнешкой? По-моему, Вы замечательная пара. Вам нужно вместе выступать, – все еще надеясь развеять обстановку, сказала я.

– Нет, мне не хотелось ни с кем петь… даже с Агнешкой…

По резким и отрывистым фразам Эдуарда я поняла, что он был не просто в плохом, а в отвратительном расположении духа. Поэтому я прекратила задавать ему вопросы.

Он же с каменным лицом молчал, уставившись на свои руки.

Так мы промолчали минут пять. Все это время Эдуард не переставал вздыхать. Меня это начало беспокоить. Он был не таким, как раньше, а еще более хмурым и отрешенным. Что-то явно мучило его и, по моим ощущениям, намного сильнее прежнего.

– У тебя что-то произошло? – призвав на помощь всю свою храбрость, спросила я, так как наше молчание меня угнетало.

Он покачал головой.

– Что-нибудь случилось с кем-то из твоих близких?

– Нет, не случилось ничего, – тихо ответил он, продолжая смотреть на свои руки.

– Но я же вижу, что ты не такой, каким я тебя до этого знала.

– Я все больше теряю желание говорить с тобой о ГДР.

– Почему? – искренне удивилась я, не ожидая такого поворота.

– Потому что ты только сюда за моей историей приезжаешь. А я… Я абсолютно не интересую тебя!

– Ну что ты такое говоришь! Ты, как человек, мне очень интересен, – как можно мягче ответила я. – История твоей любви не имеет аналогов. Она достойна того, чтобы о ней узнал весь мир! Она же ни с кем другим больше не повторится!

– Но ты же могла мне хоть раз позвонить. Почему ты не сделала этого? – он поднял глаза и обиженно посмотрел на меня.

– Я не была уверена, что ты этого хочешь. Я не хотела беспокоить тебя, – попыталась оправдаться я. – Мало того, мне показалось, что ты не любишь общаться по телефону… Ты часто обрываешь разговор…

– Ты могла мне просто позвонить и спросить, как у меня дела, – упрямо повторил Эдуард, поджимая нижнюю губу, словно обиженный ребенок.

– Извини. Я в следующий раз обязательно сделаю это… Извини, теперь я буду знать…

– А если издательство не возьмет твой роман, то наши встречи для тебя напрасны, ведь так? – продолжил он на меня нападать.

И тут меня осенило, почему он был так мрачен. Он снова боялся оказаться ненужным, только в этот раз МНЕ.

– Эдуард, ты зря так говоришь, – быстро нашлась я. – Наши встречи не могут быть напрасны, потому что они уже повлияли на меня. Благодаря тебе, я вдруг поняла, что жизнь очень многогранна, и что оценивать людей однозначно нельзя. Тем более по одному какому-то поступку…

Благодаря тебе я задумалась о многих вещах, о которых не думала раньше. Я не знаю, как это объяснить, но после наших разговоров, я чувствую, что эмоционально расту. Я чувствую себя более подготовленной к жизни…

А за роман не переживай. Если издательство откажется от него, я издам его за собственные деньги.

– Даже так?! – удивился Эдуард, явно не ожидая такого ответа. – Не думал я, что это возможно… Ты не откажешься от меня?

– Не откажусь. Как и не откажусь от этого романа, что бы там с героем не произошло. Я тебе это обещаю!

– Ну раз так, то давай продолжим, – лицо Эдуарда сразу же оживилось. – Что ты еще хочешь обо мне знать? О!!! Знаешь что, – в его голосе неожиданно прозвучали теплые нотки, – ты закажи себе прямо сейчас капустную запеканку. Мне не терпится посмотреть, как ты будешь ее есть. К тому же, попробовав ее, ты лучше погрузишься в события прошлого и сможешь правильно описать ее вкус.

– Замечательное предложение, – выдавив из себя улыбку, согласилась я, так как знала, что у меня нет другого выхода. Эдуард бы сразу воспринял в штыки мой отказ.

– А что ты будешь есть? – с интересом спросила я. – Голубцы или булеты?

– Сегодня ничего, у меня нет аппетита, – ответил он, снова мысленно погружаясь в себя.

– Как же так, Эдуард? – распереживалась я. – Твое состояние мне совсем не нравится. Неужели все эти воспоминания так действуют на тебя?

– Возможно, моя смерть совсем близка, Анна. Возможно, она уже поджидает меня… – ответил он со вздохом.

– Прекрати, пожалуйста, об этом говорить! Мне за тебя становится страшно… Может быть нам лучше прекратить на время работу над книгой? На месяц или два? Ты отдохнешь…

Он покачал головой.

– Нет, отдыхать я буду в морге. А сейчас мы снова вернемся к ГДР, так как воспоминания – это единственное, что у меня есть. И я хочу переложить их на бумагу. Может быть тогда… может быть тогда они оставят меня в покое…

Я понимающе кивнула. Мою попытку разгадать, что так гложет его изнутри, прервал приход официантки.

– Что будете заказывать? – услышала я знакомый голос.

И действительно, это была та самая официантка, которая обслуживала нас в прошлый раз. От изумления, что мы снова здесь, она округлила глаза (видимо в этот ресторан повторно приходили не часто), но тут же, приняв профессионально безразличный вид, стала изображать, что видит нас впервые.

Эдуард, как и она, также не стал утруждать себя приветствиями, а сразу же перешел к делу:

– Мне пиво светлое, а ей кислый лимонад с пузырями, – буркнул он.

Официантка, не поняв, что было заказано для меня, вопросительно подняла брови.

– Он имел ввиду бокал сухого игристого вина, – пояснила я. – Принесите, какое у Вас открыто на кухне.

Официантка мне сухо улыбнулась и понимающе кивнула головой.

«Ну надо же, – подумала я, – вот что значит опыт! Теперь и я разговариваю с ней на одном языке».

– А что будете есть? – спросила она, вытаскивая из кармана передника свой блокнот.

– Запеканку из фарша и квашеной капусты для девушки, – сразу же вмешался Эдуард. – Я сам сегодня ничего есть не буду. Я только буду пить вино!

– А можно, я закажу запеканку позже? – обратилась я к Эдуарду. – Я пока еще не голодна. Давай немного подождем. Вдруг и у тебя к тому времени аппетит появится? Мне было бы приятно поужинать с тобой.

– Ну я не знаю, – буркнул он. – У меня совсем нет аппетита. – А потом, обращаясь уже к официантке, произнес:

– Тогда принесите запеканку для этой девушки позже, когда она проголодается.

Официантка подняла на него изумленные глаза и, не дожидаясь никаких уточнений, удалилась.

Не успели мы обменяться несколькими фразами, как заказанные напитки уже стояли на столе.

– Вы скажите мне, когда подавать запеканку, – обратилась официантка ко мне. – Только, предупреждаю, не тяните долго. Сегодня кухня закрывается раньше, и запеканки может Вам не хватить.

– Нам должно хватить запеканки! – строго и очень эмоционально сказал Эдуард. – Мы ее точно заказали. Отложите одну порцию на тарелку и подождите, пока девушка будет готова ее съесть. Неужели это так сложно?

Официантка, явно уставшая за весь день от трудных клиентов, не стала ввязываться в спор, а только спросила, обращаясь к Эдуарду:

– А Вы что-нибудь будете есть позже?

– Я же сказал, что нет. Если я изменю свое мнение, Вы об этом узнаете, – ответил он и, отвернув от нее голову, стал смотреть в окно.

– Ты не очень вежливо с ней обошелся, – сказала я ему, как только официантка отошла от нашего стола. – Ты знаешь, что на кухне делают с блюдами клиентов, которые себя невежливо ведут?

– Что? – Эдуард испуганно посмотрел на меня.

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Да, конечно.

– В них плюют.

– Ты что! Такого быть не может!

– А вот и может, – ответила я. – Мне об этом один знакомый рассказывал, который подрабатывал в ресторане.

– Я никогда не вел себя с официантами вежливо! – заносчиво ответил Эдуард. – Это их дело хорошо обслуживать меня.

– Значит ты всегда ел заплеванные блюда! – ответила я.

– Чтооо?

– То, что слышал. Если ты никогда не вел себя с официантами вежливо, значит, ты всегда ел заплеванные блюда. К тому же, в пиво могут помочиться. Кстати, как твое пиво на вкус? Ничем подозрительным не пахнет? – сама удививившишь своей дерзости, спросила я.

– Ну, нет. Это может у вас на Западе в еду плюют или мочатся, а у нас на Востоке это не принято, – обиженно ответил он. – Я никогда не слышал о таком.

Он недовольно покачал головой. И подняв бокал, не стал осушать его большими глотками, а поднес к носу и принюхался.

– Ну что? – улыбаясь спросила я.

– Это пиво… без примесей… – с этими словами он махнул рукой и сделал несколько больших глотков. – А твои шутки здесь просто неуместны. Ты сегодня ведешь себя тоже по-другому… я не узнаю тебя…

– Я просто рада тебя видеть, и мне с трудом удается сдерживать свои эмоции, – честно призналась ему я. – Прости, если неудачно пошутила.

– Ты серьезно рада меня видеть?

– Абсолютно…

– Правда?

– Даааа!

Эдуард слегка улыбнулся. Но, видимо, мои предостережения подействовали на него больше нужного, так как перед тем, как сделать очередной глоток, он взял бокал пива в руку и снова принюхался к нему.

– Ну Анна, из-за твоих слов мне теперь всегда будет казаться, что в бокале может быть моча… – недовольно высказался он. – Хотя о чем это я? По дороге в Чехословакию в гробу на меня и не такое текло, поэтому мне переживать нечего. И, как видишь, живой остался. Кстати, на чем мы там остановились в нашей истории?

– На том, что тебя нашли пограничники, ты просидел в Чехословакии десять дней в тюрьме, а потом тебя отправили в ГДР на поезде.

– Ах да, точно. Хорошо, что ты все помнишь. Я же, в последнее время, многое стал забывать. Иногда не могу вспомнить, что делал вчера. Только когда вдруг нахлынут воспоминания, все вспыхивает во мне в таких ярких красках, словно происходит вновь. Так и живу, от приступа к приступу.

– Ты помнишь, куда тебя из Чехословакии на поезде привезли?

– Из Праги меня отправили в Дрезден, а потом еще дальше, восточнее, в тюрьму для политических заключенных. В народе ее называли «Чума».

– А почему «Чума»?

– Про это много легенд ходило, но в любом случае, это подходящее название для этой тюрьмы. Возможно, потому что там многие заключенные туберкулезом заболевали, сидя в холодных сырых камерах. Так правительство ГДР пыталось воспитывать «непокорные» умы. Ну что ж, давай перейдем к рассказу:

Не знаю, везли ли наш специальный вагон прямиком до «Чумы» или цепляли его к разным поездам. Я ничего не видел. Всех заключенных в вагоне распределяли по разным тюрьмам, и никто из нас не знал, где его конечная остановка.

Когда забирали одного из заключенных, мы в камерах старались прислушиваться к звукам и разговорам извне, в надежде понять, где же мы сейчас стоим. Но в основном, мы стояли на отдаленных полустанках, названия которых нам ничего не говорили. Однажды я узнал, что мы стоим в Дрездене, так как заключенный, сидевший в соседней камере, выйдя на улицу под коновоем вдруг неистово закричал:

«Ребята, мы стоим в Дрездене!»

Его сразу же чем-то огрели по голове, так как послышался тупой удар и крик мгновенно прекратился.

Услышав про Дрезден, я тут же вспомнил о своей матери, и у меня сильно сжалось сердце.

«Как она там одна? – подумал я. – Наверняка, часто обо мне вспоминает».

И только тогда я понял, что своим необдуманным побегом причинил ей нестерпимую боль! Я причинил ее тогда многим…

Когда я прибыл в «Чуму», меня сначала охранники избили. Не сильно, скорее для профилактики, чтобы знал свое место, но кровь из носа потекла. Потом заставили снять с себя одежду и отдать им все личные вещи. Но так как у меня не было никаких личных вещей, я сразу же пошел в душ, а потом на медицинское обследование.

Там мне заглянули во все «дыры», обрызгали с ног до головы какой-то гадостью от вшей, выдали тюремные вещи и отправили в камеру, где находилось восемь человек.

Там было только одно «очко», и я не на шутку перепугался, так как не знал, как буду ходить перед другими в туалет. Загородиться было нечем и, когда кто-то справлял большую нужду, я отворачивал голову в другую сторону. Но были и такие, кто смотрел туда… с каким-то нездоровым интересом…

На счастье в этот туалет мне идти не пришлось, так как через несколько часов меня перевели в двушку. Там уже находился один заключенный, его звали Дитером. По возрасту он был старше меня, ему было хорошо за тридцать.

В отличие от меня он не совершал никакого побега. Донос в Штази на него написала жена (под нажимом своей матери), которой не нравилось, что он часто задерживался у друзей и слушал с ними «западное» радио. Кстати, после того, как его арестовали, жене его тоже дали срок из-за какого-то другого доноса. В общем, семейной жизнью им пожить не удалось, так как все это произошло в первый год после их свадьбы.

Дитер выбрал нижнюю полку в камере, так как у него от сырости болела спина. Я даже обрадовался этому, так как после своего «приключения» в гробу, ощущал явную неприязнь к нижним полкам (ощущаю ее и по сей день).

С сокамерником мне повезло. От него я узнал правила тюремной жизни в «Чуме». Это позволило мне избежать первоначальных ошибок с «бывалыми», которые на зоне не прощают. В тюрьме ответственность за каждый поступок намного больше, чем на свободе. Поэтому нельзя необдуманно что-либо делать или говорить. Особенно, пока ты еще совсем новичок.

Сначала я опасался открыто разговаривать с Дитером. Думал, что он подставной агент. Слишком уж он был добр ко мне (у нас у всех, кто из ГДР, с доверием проблема). Но потом узнал от других заключенных, что он «чист», и мы с ним стали настоящими корешами.

Кстати, это он мне сказал, что если я хочу выйти из тюрьмы (а срок в ГДР не гарантировал освобождения), то должен на допросах отвечать на все вопросы следователей, касающиеся моего побега. И, по возможности, изображать раскаяние.

В «Чуме» за открытое инакомыслие заключенных запирали в одиночной камере, пол в которой был залит холодной водой. Охранники делали вид, что это сочится труба, которую скоро починят (и которую, конечно же, годами никто не чинил).

После нескольких дней в холодной воде ноги заключенных распухали, а спину ломило так, что многие не могли разогнуться. Дитер один раз сам перенес это, и пожаловался мне, что у него потом ноги три месяца болели. Да так сильно, что ему было трудно стоять.

Дитеру, как и мне, хотелось выйти из тюрьмы и начать новую жизнь. В тайне он мечтал покинуть ГДР и построить собственный дом где-нибудь на Западе.

– Раз я сижу ни за что, значит мне нечего делать в этой стране, – часто повторял он. – И брак свой я считаю недействительным.

В этом я его полностью поддерживал и понимал, но сам уезжать из ГДР не собирался. Я хотел, чтобы от меня, попросту, отстали, и я смог бы начать жизнь с чистого листа. Мне казалось, что это возможно. Как же наивен я был тогда!

– Кстати, это не тот Дитер, у которого ты в саду под гитару песни пел? – поинтересовалась я.

– Тот самый, Анна, ты правильно поняла. Мы все еще с ним видимся иногда.

– А как ему удалось выехать из ГДР?

– Ты не поверишь, но ему дали разрешение на выезд.

– За хорошее поведение в тюрьме?

– Возможно. После освобождения он подал заявление на выезд и оно было удовлетворено. Он мне говорил, что когда пришел в ведомство забирать свой загранпаспорт, сотрудница со злобным лицом сказала ему, что от таких как он, нужно избавляться. И что она советует ему, как можно скорее, покинуть ГДР.

«За меня не переживайте. Завтра на завтрак я буду уже пить какао, – ответил он ей. – А Вы останетесь сидеть в этой дыре и будете вешать на шкаф вырезки из западных журналов».

У сотрудницы ведомства тут же вспыхнули щеки, так как на ее столе лежал журнал мод, который она тут же спрятала в выдвижной ящик.

Отсидев несколько недель в тюрьме, я понял, что здесь течет своя внутренняя жизнь, которая была очень завязана на деньгах. Здесь все покупалось и продавалось, или, в крайнем случае, обменивалось.

Моя проблема заключалась в том, что у меня совсем не было денег. Я не знал, сообщила ли полиция моей матери, что я сижу в тюрьме или нет, но проведывать меня целый год она не приходила. Я думал тогда, может мама была так расстроена произошедшим, что не хотела больше ничего обо мне знать. Но я сильно ошибался.

Штази не сообщило ей, что я сижу в тюрьме, так как рассчитывало таким образом выведать у нее больше информации. Они долго делали вид, что не знают ничего обо мне. Какое-то время ей даже намекали, что меня иностранные службы завербовали и на «Запад» увезли. Но мама в такие сказки не верила, так как хорошо знала меня.

Чтобы хоть как-то продержаться в тюрьме, я тоже решил начать чем-то обмениваться. Продавать свое тело было не для меня, поэтому я стал думать, чем бы заняться.

Вскоре я обратил внимание на то, что табак в тюрьме тоже считался валютой. Поэтому стал тайком от надзирателей собирать окурки во дворе и потрошить их, ссыпая недокуренный табак в мешочек. Его мне смастерил Дитер из кармана чьих-то брюк пока работал в швейной мастерской.

Но собирать окурки тоже было непросто. Заключенным разрешалось курить на прогулке, но бросать окурки нужно было строго в урну. Только надзиратели могли бросать окурки на землю, заставляя нас потом их поднимать. Так они развлекались, а заодно и показывали нам, кто здесь главный.

Но мне все это было только на руку. Я, делая вид, что староаюсь услужить им, стал собирать окурки с пола, но в урну бросал не все. Более недокуренные я ухитрялся сунуть себе в ботинок или заложить за ухо.

Иногда заключенные, которые как бы дружили со мной, сами отдавали мне окурки в счет будущей скидки, так как по тюрьме пошел слух, что я торгую второсортным куревом. Позже у меня даже появились постоянные клиенты, те, кто не мог позволить себе настоящий табак. Но на это ушло какое-то время.

В начале несколько типов, увидев, что на окурках можно зарабатывать деньги, попытались у меня это дело отнять. Я знал, что без денег в тюрьме все равно пропаду, поэтому, когда дрался за свой табак, то дрался насмерть.

В одной из таких стычек за окурок, мне чуть не проломили нос, но я чудом успел увернуться от летевшего в мое лицо кулака. Нападавший, вложивший всю свою силу в этот удар, остановить его уже не мог и, промахнувшись, случайно, врезал по носу надзирателю, который кинулся нас разнимать.

Надзиратель с перебитым носом, из которого ручьями хлынула кровь, потеряв сознание рухнул навзничь. Короче говоря, вместо меня, в нокаут был отправлен он. Его быстро положили на носилки и увезли в лазарет. Прогулку немедленно прекратили, отправив всех заключенных по камерам. Мне медицинскую помощь никто не оказал, поэтому я весь в синяках и крови побрел на нары зализывать свои раны.

Затеявшего драку заключенного скрутили и отволокли в карцер. Там ему тут же сломали нос. А потом на несколько недель посадили в одиночную камеру, где он умер якобы от «сердечного приступа». Такую причину смерти нам официально назвали, но что там было на самом деле, никто не знает.

После этого случая имя продавца второсортным табаком в тюрьме закрепилось за мной, что, в те времена, лучше рекламы было. Этот статус спас мне жизнь, так как меня сразу же начали уважать и клиентов у меня прибавилось.

Обычно, набрав достаточную порцию табака, я пересыпал его в очень маленькие бумажные кулечки, каждый из которых хватало на три-четыре самокрутки. Но так как окурков мне часто не хватало, я стал подмешивать в смесь сухую траву.

Во дворе, по которому мы гуляли, траву обычно косили, но не очень аккуратно. Она все равно пробивалась между бетонными плитами по краям. Вот я и стал срывать травинки, сушить их в своей комнате, и подмешивать в табак.

Во время прогулки надзиратели следили только за тем, чтобы заключенные между собой не разговаривали. Наклоняться и приседать можно было сколько угодно. Этим я и пользовался, срывая травинки и запихивая их себе в обувь.

Каждый раз, приседая, я изображал что-то новое. То делал вид, что подвернул ногу, то вроде как подскользнулся, то ботинок мне нужно было зашнуровать. То изображал, что делаю приседания, так как мне ноги нужно было размять.

Перед тем, как делать пакетики, я проверял на себе, можно ли курить эту смесь. Если горло от травы сильно першило, то я ждал, пока не раздобуду пару новых окурков, чтобы разбавить ее.

Заключенным я никогда не подсовывал гадость. От плохой репутации в тюрьме невозможно избавиться, поэтому с самого начала я «держал свою марку». А потому мой табак скоро не второсортным, а просто дешевым стали называть, и клиентов у меня еще больше прибавилось.

Кстати, бумажные пакетики для своего табака я мастерил из газет, которые нам раз в неделю выдавали. Читать их было невозможно, так как там в основном о достижениях ГДР и политических партиях писали. Но некоторые статьи я все же читал и любил фотографии женщин разглядывать. Если какую-то из них я симпатичной находил, то оставлял ее портрет себе на память. Чтобы, так сказать, не отвыкнуть от женского общества…

С Дитером в этом плане мы были схожи. Он тоже у себя несколько вырезок с симпатичными дамочками хранил и предложениями однополой любви в тюрьме не пользовался.

– Ну, надо же, ты контролировал в тюрьме качество своей продукции! – поразилась я находчивости Эдуарда.

– Да, можно и так сказть, – усмехнулся он. – И можешь мне поверить, от того, что мы там курили, никто не умер. Режим в ГДР ядовитее был…

– А сколько денег ты тогда собрал на окурках?

– Пфенниг за пфеннигом, я скопил пятьдесят восточных марок. Тебе, возможно, покажется, что эта сумма невелика, но тогда в тюрьме она была для меня солидным капиталом.

– А на что ты тратил свои деньги?

– Ты не поверишь, но я в тюремном ларьке кофе и сахар покупал, чтобы чувствовать себя бодрее. Только с кофе было одно но…

– Какое?

– При покупке банки кофе, охраннику нужно было отсыпать половину. Иначе он мог всю банку отобрать.

– И ты это делал?

– Конечно, без разговоров.

– А охранникам было не стыдно у заключенных кофе отбирать?

– Они все это делали, без исключения. Но у нас заключенных было и еще одно развлечение. Иногда охранника можно было попросить сварить себе горячий кофе.

– А в другие дни, вы что, пили его холодным?

– Да, потому что у нас не было кипятка. Возможно, у некоторых заключенных кипятильники были, но мне не удалось его достать. Обычно мы с Дитером кофе холодной водой заливали, и пили в течение дня по глотку. На каждого по 4—5 глотков получалось, так мы бодрее чувствовали себя.

Но если хотелось горячего кофе, то нужно было сходить в ларек за новой банкой, позвать охранника и отдать ее ему. Он тогда через несколько минут возвращался с железной чашкой дымящегося черного кофе и кусок сахара к нему давал. Но банку с кофе больше не возвращал, она служила своеобразной оплатой его услуги.

– Возможно, охранникам мало платили, раз они промышляли таким.

– Да, у них зарплаты низкие были.

– А сколько стоила баночка кофе в тюрьме?

– Двадцать пять марок, я на одну по два-три месяца деньги собирал.

– А ты хоть раз заказывал себе горячий кофе?

– Да, после того, как отсидел в тюрьме год. Это было непередаваемое ощущение, мне его сейчас сложно описать. И мне потом с такой силой на волю захотелось, что я решил свое поведение в тюрьме резко поменять.

– А какой у тебя был срок?

– За побег мне дали четыре года, что по тем временам не так много было. За пропавшие деньги ни моя мать, ни Гертруда, ни бабушка Алекса меня в полицию не сдали, поэтому к четырем годам мне ничего не прибавили. Но по словам других заключенных, радоваться мне было рано. Срок за побег могли продлить без всяких объяснений еще на несколько лет.

У нас в тюрьме говорили так: кто отсидел в «Чуме» три года – еще более-менее нормальный, четыре – покалеченный, пять – невменяемый, а шесть – моральный труп. И это были не шутки.

Я видел людей, которые после шести лет «Чумы», больше себе не принадлежали. Они либо все время молчали, либо разговаривали сами с собой, неся всякий бред. Некоторых из них прямиком из тюрьмы в психушку отправляли, а других – в туберкулезный диспансер. Мы знали, что если заключенного увезли в психушку, то, возможно, мы его еще увидим. А если в туберкулезный диспансер – то это навсегда. Поэтому мы его «чистилищем» называли, так как оттуда никто не возвращался назад.

– А причем здесь туберкулез?

– Особо неугодных режиму заключенных (тех, кого по мнению ГДР невозможно было перевоспитать) в сырых камерах держали. Их стены были специально выкрашены в серый цвет, чтобы у них уныние вызывать. Их кормили только квашеной капустой, чтобы спровоцировать хронический понос. И на свежий воздух не выпускали, но форточка под потолком всегда открыта была. И зимой и летом.

Сама понимаешь, что через несколько недель в такой камере человек серьезно заболевал. У него развивалась депрессия, а со временем и туберкулез. Тех камер мы больше смерти боялись, так как они означали медленный и мучительный конец.

– Ну, надо же, в тюрьмах ГДР даже была продумана краска стен.

– Да, это сущая правда. В ГДРовских тюрьмах очень долго все камеры были выкрашены в серый цвет. Но потом, ближе к восьмидесятым, ситуация изменилась. Моя камера, например, желтой была. Это Amnesty International постаралась, так как она стала бить тревогу по поводу состояния тюрем в ГДР. Вот мне и повезло, то есть я сидел в улучшенных условиях, – Эдуард криво усмехнулся. – И от квашеной капусты у меня никакого поноса не было, так как ее чередовали с другой едой. А вот сокамерник мой часто на толчке сидел, у него от всей тюремной еды постоянное вздутие живота было.

Так как мне дали всего четыре года, я решил отсидеть их мирно. Вероятность выхода на волю была довольно велика, причем еще более-менее нормальным, поэтому я решил, что нужно жить. Если бы мне дали более шести лет, то я бы, наверное, наложил на себя руки. Но, как говорят, Бог миловал!

В тюрьме, несмотря на мое примерное поведение, меня каждую неделю вызывали к следователю. Он задавал одни и те же вопросы:

«С кем Вы планировали побег?»

«Какое отношение к побегу имеет Ваша мать?»

«Откуда вы узнали, что у Вашей матери в квартире есть тайник с деньгами?»

«На что Вы потратили взятые у матери деньги?»

«Вы работали на разведку ФРГ?»

«Вы разглашали наши государственные тайны?»

Но, что бы меня не спрашивали, я отвечал одно и то же:

«После окончания университета у меня помутился рассудок. На деньги матери я хотел купить автомобиль. В Чехословакии оказался случайно, потому что люди, которые обещали мне дешево продать подержанную машину, обворовали меня и хотели убить. Сам я границу не пересекал. Меня насильно заколотили в ящик, отвезли туда в бессознательном состоянии и сбросили в карьер умирать. Имен и фамилий этих людей я назвать не могу, так как видел их впервые. Их лиц я тоже толком не разглядел, так как мы договаривались ночью.

Моя мать ни в чем не замешана. Она долгие годы откладывала деньги с зарплаты мне на Трабант. Свою вину я признаю, но только в том, что позарился на дешевую машину и, по глупости, подумал, что смогу сам более выгодно купить ее».

Если честно, то я думал, что эти допросы никогда не закончатся, и каждый раз тщательно готовился к ним, еще и еще раз повторяя в голове продуманную версию. На каждом допросе я повторял ее слово в слово, при этом удивляясь, что следователь каждый раз записывал ее с таким серьезным видом, словно слышал все это впервые.

Я не утруждал себя мыслями о том, верили они мне или нет, но когда я неожиданно получил разрешение читать книги, я понял, что мне поверили. И хотя выбор книг был ограничен (большей частью социалистическая мура), я ухватился за эту возможность и раз в неделю ходил в библиотеку, чтобы взять новую книгу. В общей сложности на выбор было книг семьдесят. И, чтобы не усохнуть мозгами, за четыре года я прочитал их все, а некоторые даже по нескольку раз.

Кроме того, через какое-то время мне предложили работу в тюремной прачечной. И хотя многие заключенные из-за тяжелых условий отказывались там работать, я, не раздумывая, согласился. Но не из-за своей лояльности к режиму, а чтобы время шло быстрее, и чтобы не ослабнуть физически, сидя годами на нарах.

Работая в прачечной, я очень старался хорошо выполнять все задания, чтобы мной, как работником, были довольны. Однако некоторым заключенным это не нравилось, и они пытались провоцировать меня. В основном те, кто считал ниже своего достоинства работать в тюрьме.

На одной из прогулок один из этой группы пытался пырнуть меня ножом, обвиняя в сотрудничестве со Штази. Но это было неправдой, так как я никогда ни на кого в тюрьме не доносил, и мои кореша это знали. Но я не стал с ним драться, а только выбил у него нож ногой и вонзил его в землю. И именно тогда я почувствовал, что благодаря своей работе стал физически сильней и могу за себя заступиться.

Каково же было мое удивление, когда после очередного допроса, следователь сообщил мне, что в тюрьме мне открыли счет и будут помесячно переводить мне за работу деньги. Но тратить я могу только часть из них. Остальную сумму я получу, когда выйду на волю.

Это была несказанная удача! Я не ожидал, что в тюрьме мне будут за работу платить. Воспрянув духом, я перестал собирать чужие окурки, оставив это дело другим. Так прошел мой первый тюремный год. Еще через несколько месяцев за мое хорошее поведение мне разрешили раз в месяц свидания с матерью.

Не добившись от нее никаких показаний против меня, Штази, в конце концов, перестало вызывать ее на допросы и сообщило, что я нахожусь в тюрьме. Все подозрения об участии со мной в заговоре с целью побега из ГДР с нее сняли, но на прежнем месте работы так и не восстановили. А причиной было то, что ее сын отбывал срок в политической тюрьме.

Мать продолжала работать уборщицей на химическом складе, причем только в ночную смену. Ее график работы строго регламентировался органами безопасности. Мать потом рассказывала мне, что даже была рада такому распорядку дня. Днем она, большей частью, спала, и выходила на улицу, только для того, чтобы сходить в магазин или прогуляться по парку. Бывших коллег по работе она также перестала встречать, что избавило ее от их презрительных взглядов.

Благодаря такому примерному, или, правильнее будет сказать, предсказуемому поведению, за ней перестали следить. Она почувствовала это сразу, как только тени, преследовавшие ее по пятам, исчезли.

Наши свидания с матерью никогда не проходили наедине. На встречах всегда присутствовал офицер службы госбезопасности, который по возрасту был младше меня. Он записывал все, о чем мы говорили, в протокол. Причем, пока он не дописывал до конца сказанную фразу, нам нужно было молчать. И только потом он подавал знак рукой, что можно говорить снова.

Однако писать он не торопился. Поэтому за тридцать минут, разрешенных на первом свидании, мы перекинулись с матерью всего лишь несколькими фразами. Но для меня эта встреча была очень важна. Я был рад, наконец-таки, увидеть ее и извиниться… За свое поведение и за те страдания, которые она переносила из-за меня…

Но мама всегда остается мамой. Она, конечно же, сразу простила меня. К тому же, узнав, что я жив, она снова воспрянула духом и стала легче переносить тяготы своей новой жизни.

Кстати то, что она работает на новом месте я узнал только на четвертой встрече. На первых трех у нас просто не хватило времени об этом поговорить. Мы не сразу поняли, что переговариваться нужно было короткими фразами, иначе приходилось долго ждать, пока следователь запишет все слова в протокол.

Наш первый разговор проходил примерно так:

– Эдуард, я так обрадовалась, когда узнала, что ты жив, хотя и находишься в тюрьме, – сказала мне мать, после того как офицер кивнул головой. – До этих пор я не знала, жив ли ты или умер?

– Я жив, – ответил я. – Мне в тюрьме…

– Пока я записываю, разговаривать запрещено! – прервал меня следователь и показал мне жестом замолчать.

– Хорошо.

– Молчать! – крикнул он, – иначе я тут же прекращу свидание! «…жив ты или умер?» – повторил он мамины последние слова. – Заключенный Фальк, что Вы ответили на слова Вашей матери?

– Я жив.

– «Я жив», хорошо, я записал это. А что Вы сказали потом?

– Хорошо.

– «Хорошо», я это тоже записал. Теперь Вы можете снова говорить. Хотя нет, после «Я жив» Вы еще что-то сказали?

– Я сказал: «Мне в тюрьме…»

– Продолжайте эту фразу.

– Мне в тюрьме хорошо, поэтому не волнуйся за меня, – произнес я, бросив неуверенный взгляд на следователя.

Он записал. Потом поднял голову и махнул указательным пальцем левой руки.

– Я работаю в прачечной и работа мне очень нравится, – сказал я и снова замолчал в ожидании, пока следователь запишет эту фразу.

– Я буду теперь навещать тебя каждый месяц, – заверила меня мама.

– Это хорошо, я очень рад.

– Сынок, ты только скажи мне, что тебе нужно?

– Если сможешь, принеси мне чего-нибудь поесть… – попросил я, а потом, еле сдерживая эмоции, произнес: – Мама, ты прости меня… прости меня за разгром в твоей квартире… и за все остальное…

В присутствии офицера службы госбезопасности сказать то, что было на душе, не получалось.

– Ах, Эдуард… – ответила мне мама и залилась слезами.

Офицер недовольно поднял голову, так как не знал, как документировать ее плач. Когда я после развала ГДР получил свои акты, в протоколе нашего разговора я позже прочитал: «Плачет со всхлипываниями на высказывание «прости… и за все остальное…»???!!!»

Кроме трех вопросительных и трех восклицательных знаков эта фраза была еще и подчеркнута несколько раз, так как сотрудник госпезопасности, возможно, предполагал, что она может означать что-то большее. Так как в ГДР каждый подозревал каждого, люди, живущие там, стали забывать, что плакать можно было просто от сострадания к близкому.

– Мама, а как у теб… – хотел спросить я.

– Немедленно прекратить разговор! – перебил меня офицер. – Время вышло.

Следователь нажал какую-то кнопку под столом. Тут же открылась входная дверь и вошел охранник. Мать встала со стула и под конвоем пошла на выход.

– Досви… – хотела сказать она.

– Я же сказал прекратить разговоры! —рявкнул офицер, который остался со мной в комнате. – Свидание окончено! А Вы, заключенный Фальк, повернитесь лицом к стене и ожидайте там, пока за Вами не придет охранник.

Я, конечно же, подчинился. Вот, в принципе и все, о чем мы поговорили в первый раз.

На втором свидании мама передала мне несколько пачек печенья, пакет сухарей, конфеты, две упаковки сахара в кусках и пачку черного чая. Я очень удивился, что мне разрешили все это оставить при себе, так как я думал, что охранники отберут у меня половину. Правда продукты они тут же выпотрошили из пачек в кулек, в котором все перемешалось. Но для меня это было не страшно, так как у себя в камере я снова все рассортировал.

Сказать маме, что мне были нужны сигареты, на первой встрече я забыл. Сама она не догадалась, так как до попадания в тюрьму я, практически, не курил.

То, что мама не работает больше в магазине кассиром, я узнал на третьей встрече. А то, что ее перевели на химический завод – на четвертой. Она кратко сообщила мне об этом, добавив еще, что работает уборщицей в ночную смену.

– А там тебе нравится? – не подумав спросил я, и тут же осекся, так как в это мгновение офицер подскочил на стуле и в упор уставился на нее.

Мама испугалась и медлила с ответом.

– Отвечайте на вопрос, – властно потребовал он.

– Да, мне там нравится, – робко ответила мама. К этому времени и она уже поняла, что лучше отвечать на вопросы так, как хотели это слышать следователи. – Работа есть работа, – добавила она уже более уверенно.

– «Работа есть работа», – повторил вслух офицер, фиксируя ее слова на бумаге.

В общем, все наши последующие встречи мы только и делали, что спрашивали друг друга: «Как ты? Как чувствуешь себя?» И отвечали друг другу всегда «хорошо». Но иногда, по ее покрасневшим глазам, я понимал, что мама не спала всю ночь, так как опять переживала за меня. О себе она мало волновалась.

– Эдуард скажи, все эти годы в тюрьме ты часто вспоминал о Йоле? – поинтересовалась я.

– Да, вспоминал о ней каждый день. Я от нее в тюрьме не отказался. А по ночам, вообще, думал не переставая. Мне даже в голову не пришло считать ее виновной во всех перенесенных мною мучениях. И, как ни странно, я был снова готов пойти на них, чтобы только увидеть ее.

– А знала Йола, что ты из-за любви к ней так пострадал?

– Нет. О моем тюремном заключении она ничего не знала. А если бы и знала, то чем она могла мне помочь? Она не могла вернуться в ГДР и проведать меня, так как тоже была здесь врагом государства. К тому же, оказавшись по ту сторону Стены, она сразу же окунулась в свою новую «западную» жизнь и больше обо мне не вспоминала.

– А сколько лет ты отсидел в тюрьме? За хорошее поведение тебя не выпустили досрочно? – снова вернулась я к теме ГДР.

– Нет. Как говорят на зоне, я отсидел в «Чуме» от звонка до звонка. И еще был рад, что срок мне не продлили. После возвращения к матери в Дрезден, я, буквально, на следующий день, пошел устраиваться на работу. Вернее, я был обязан прибыть на нее по направлению соответствующих органов. Меня там уже ждали.

– Ничего себе, как четко работала эта система! Тебе даже одного дня не дали, чтобы передохнуть.

– Ты права. Все, что касалось управления людьми, в этом ГДРовская система работала безотказно. Она контролировала всех и вся, и от ее сурового взгляда невозможно было спрятаться. Я уверен, что в определенных кругах эти методы контроля и слежки до сих пор изучают. Их разрабатывали сотни специалистов. И, говорят, даже заключенных к этому делу привлекали, чтобы искоренить все слабые места.

А насчет отдыха, ты это загнула, Анна, – Эдуард расхохотался. – От чего мне было отдыхать? Я и так, в их понимании, просидел четыре года на нарах. Вот меня сразу на работу и определили. Но не как молодого специалиста, а как социально незрелую личность, которую нужно было перевоспитывать через социалистический коллектив.

– А куда тебя направили тогда?

– В Лейпциг на мебельную фабрику, в столовой помогать.

– Но твоя же мать в Дрездене жила?

– Думаю, они специально сделали так, чтобы я с ней, как можно меньше общался, а следовательно, и моральной поддержки не получал. Такое своеобразное наказание отлучением от семьи. В ГДР ничего просто так не делали.

– То есть после выхода из тюрьмы ты пробыл у матери всего один день?

– Один вечер и одну ночь, если быть точным. Рано утром я собрал свою дорожную сумку и попрощался с ней, словно уходил навсегда, а не шел на работу. Затем сел на электричку и к семи утра был уже в кабинете у заведующего столовой.

Он сухо поприветствовал меня и без долгих вступлений сразу же объяснил мне мои обязанности. В них входило чистить овощи (большей частью картошку), мыть посуду, выносить баки с очистками на хозяйственный двор и грузить их на приезжавший утилизатор.

К счастью, в столовой была большая картофелечистка, и после нее мне нужно было удалять глазки и оставшуюся кожуру с клубней лишь в некоторых местах. И то, чтобы успеть дочистить такое огромное количество картошки к моменту закладки ее в котел, мне нужно было попотеть. Картошкой я занимался все утро.

– И ты все это делал один?

– Иногда ко мне направляли сотрудников на подмогу, но большей частью, я работал один. В ГДР к качеству еды в столовой особых требований не предъявляли, поэтому если я не успевал, то недочищенную картошку так в котел и загружал. И все ели… И жалоб не было.

После обеда я должен был мыть посуду. С этим было не легче. Тарелки мыли обычные вольнонаемные сотрудники, работавшие в этой столовой. Я же работал по принуждению (правда заработную плату по тарифу получал), поэтому меня заставляли мыть котлы. В основном после супов и разных каш, которые в ГДР варили не переставая.

К концу работы по моей спецодежде можно было безошибочно угадать меню. Хорошо, что в столовой был душ для персонала. В нем я отмывался каждый день после работы. Как и моя мать, сменить место работы без разрешения государственных органов я не мог. Вот мы с ней вместе и мучались – только она с химикалиями по ночам, а я днем с пригоревшими котлами.

– А мыть полы тебя не заставляли?

– Нет. Это считалась более легкой и престижной работой.

– Неужели?

– Да. Уборщица из числа обычных людей мыла кафельный пол на кухне из шланга. И только в подсобных помещениях и в обеденном зале шваброй. Кстати, насчет «престижа» уборщицы – это не шутка.

Горячая вода после мытья полов и котлов на кухне всегда была жирной и стекала по трубам в жироулавливатель, который находился на хозяйственном дворе. После того, как вода в нем остывала, жир всплывал и застывал толстым слоем на поверхности воды. Два раза в неделю мне надо было разламывать его и загружать в специальный контейнер, который также забирал приезжавший утилизатор.

Особенно в холодное время года, извлечь жир было очень сложно. Только представь себе, толщина жирового слоя могла достигать двадцати сантиметров. Сейчас даже трудно себе представить, чем нас кормили тогда!

– Это точно, – подтвердила я, соглашаясь с его последней фразой.

– Это тебе не жирок от курочки в кастрюльке, – продолжил Эдуард. – А теперь сообрази, сколько этот жир весил, если диаметр этого жироулавителя один метр был?

– Не знаю, но думаю, что много.

– И правильно думаешь. Замерзший жир рыхлый и вязкий. Я его с большим трудом лопатой и ломом на небольшие куски разбивал. Потом вылавливал их большим металлическим дуршлагом, как рыбу, и сбрасывал в контейнер. Дуршлаг с одним таким куском жира весил не менее двадцати килограммов. Я помучился несколько недель, но потом накачал себе мышцы и перестал замечать его вес.

– А почему ты вылавливал жир дуршлагом?

– Да потому что его невозможно было удержать на лопате, он соскальзывал вниз. К тому же, на асфальтовое покрытие во дворе столовой ничего нельзя было бросать. Иначе мне бы сделали строгий выговор, и кто знает, куда бы потом перевели.

А я не хотел уходить из столовой, мне там, со временем, понравилось. В основном из-за обеда. Он мне, как и всем сотрудникам завода, был положен. За него из заработной платы высчитывали какую-то ерунду, а есть я мог сколько хотел. В добавке мне никогда не отказывали.

– А куда потом девали собранный жир? Неужели снова продавали в магазинах? —предположила я.

После ужасающих рассказов Эдуарда о ГДР, я была готова поверить во все, что угодно.

– Неееет, ну это ты слишком… Фантазия у тебя отлично работает, писательница, – усмехнулся Эдуард. – Такого не было. Если бы в ГДР людей начали еще и отходами кормить, то эта страна намного бы раньше развалилась. После переработки жира на заводе его отправляли в качестве корма на птицефабрику.

– Что-то не очень хочется отведать такой курицы.

– Да, но это сейчас. А тогда мы ели, и это было за счастье достать ее. За ними большие очереди стояли. Раньше куриц жиром прикармливали, а теперь их гормонами пичкают. Трудно сказать, стало ли сейчас лучше, разве не так?

– А где ты жил, работая в столовой? Продолжал ездить каждый день к матери на электричке?

– Нет, в первый же день после выхода на работу мне выделили общежитие от фабрики. После смены заведующий столовой вызвал меня к себе и вручил мне ключи от моей комнаты. С его слов я понял, что в будние дни должен ночевать там, и только по выходным могу ездить в Дрезден к матери. Задавать лишних вопросов я ему не стал (в ГДР мы старались избегать этого), а взял ключи и направился по указанному адресу.

Моя комната в общежитии находилась в ужасающем состоянии. Если честно, то я такого не ожидал. Вместо обоев стены были обклеены пожелтевшими газетами, а потолок, вообще, замазан какой-то грязью. Большое окно по периметру было заложено паралоном, так как его рамы перекосились и из щелей сильно дуло. Как попало сбитый деревянный пол под ногами страшно скрипел (даже когда я не двигался), а кровати, вообще, не было. Поэтому первую неделю я ночевал на полу, положив под голову сумку и прикрывшись той одеждой, которую с собой взял. Позже я привез от матери подушку, одеяло и простыни, но на одном матрасе решил больше не спать.

«Все, вышел уже из студенческого возраста, – сказал я сам себе. – Пора обзавестись кроватью, а заодно и начать новую жизнь».

Дождавшись, наконец, первой зарплаты, я пошел на барахолку и за какие-то смешные деньги раздобыл себе мягкий диван. Он на редкость удобным оказался. Там же я купил себе небольшой столик и две табуретки. C тыльной поверхности стола была приклеена табличка: «Сделано в тюрьме», поэтому я, не раздумывая, взял его. Это было делом чести для меня. Качеством мебели в те времена я не интересовался.

По вечерам, лежа на своем диване и слушая музыку по радио, я часто вспоминал свою беззаботную жизнь в студенческом общежитии… и то прекрасное время, которое проводил вместе с Йолой… Как же мне тогда было хорошо! Жаль, что оно так быстро закончилось…

Однажды, мне снова захотелось наведаться в Лейпцигский университет и прогуляться возле своего бывшего общежития. Мне хотелось посмотреть, что там изменилось, так как из-за своего побега я даже не смог из него выселиться.

Постояв немного возле центрального входа (а заходить в общежитие у меня не было повода), я развернулся и пошел по направлению к парковой аллее. Не знаю, что на меня нашло, скорее всего ностальгия, но я захотел еще раз пройти мимо того места, где мне удалось тогда скрыться от погони.

Поравнявшись с тем деревом, где я когда-то корчился от боли, я остановился… Прикоснулся к дереву рукой… Чувство безысходности от того, что моя жизнь не удалась, снова дало о себе знать. Моя душа заныла…

И тут я понял, что моя боль по Йоле никуда не ушла. Тюрьма словно впрыснула в меня анестезию. Во время моего заключения все те чувства, которые я испытывал к ней, остались во мне, но я потерял к ним доступ. Теперь же анестезия начала отходить, и моя рана снова заныла.

– То есть ты не скучал по Йоле в тюрьме? – спросила я.

– Скучал, но перестал так сильно чувствовать боль утраты. Однако счел, что это хорошо для меня, так как жить без этой боли стало намного легче. Теперь же, мне снова понадобилась на сердце броня… Броня, которая была бы намного прочнее прежней.

– Броня, чтобы ничего не чувствовать?

– Ты правильно поняла, Анна: не чувствовать ни старую, ни новую боль…

– И ты ее получил?

Эдуард тяжело вздохнул.

– Я создал ее сам… при помощи сил зла…

– Эдуард, ты снова говоришь загадками.

– Если помнишь, то я рассказывал тебе про границу между добром и злом. Так вот, когда я был там, то выбрал сторону зла, – вздыхая произнес он. – Поэтому все, что потом происходило со мной, было злом. Я нес в себе зло, я сам был его частью.

– А нельзя ли было пойти в обратную сторону? В сторону добра?

– Нет, потому что после каждого шага за моей спиной вырастала невидимая стена. И она вырастала так близко, словно подталкивая меня сделать очередной шаг… И я делал этот шаг… И снова стена подталкивала меня…

– Ты думаешь, ты все еще часть мира зла?

– Мне кажется, что я там застрял.

– А нет ли возможности выйти из него?

– Вот этого я не знаю, Анна. Я часто думаю об этом, но даже для себя у меня нет ответа.

– А ты бы ушел, если мог?

– Не задумываясь, я бы сделал это. Но не из-за себя. Я хотел бы перестать приносить вред людям, – сказав это, Эдуард вздохнул, и в его глазах застыли слезы.

– Эдуард, ты зря так…

– Нет, Анна, это правда. Не защищай меня, – перебил он. – Возможно, правильнее будет и тебя предупредить, чтобы ты была осторожнее со мной. Я могу быть разным…

– Эдуард, ты сейчас пугаешь меня!

– Ты хотела понять, кто я, вот, я сказал тебе правду. Я источник зла! И даже если я захочу, я никого не могу сделать счастливым. От меня одни только неприятности. Поэтому давай продолжим дальше, пока стена не подтолкнула меня к следующему шагу…

– Хорошо, как скажешь, – ответила я, чувствуя, как по моему телу побежали мурашки. Моя рука мгновенно потянулась к бокалу с игристым вином, и я несколькими глотками выпила его до дна.

– Заказать еще лимонада с пузырями? – спросил Эдуард, кивая на мой бокал.

– Закажи мне лучше бокал красного вина, – произнесла я. – Я помню, ты говорил, что оно от всего нехорошего защищает.

– Да, это так, – подтвердил он, подзывая официантку. – Девушке бокал «Бордо». Хотя нет. Принесите нам целую бутылку, я тоже буду пить вино.

Официантка кивнула головой и удалилась. А Эдуард тепло посмотрел на меня.

– Мне, кажется, что ты многое поняла, Dear Anna, – загадочно произнес он. – В жизни все неоднозначно, ведь так?

Я кивнула головой, так как и сама недавно сделала такой вывод.

Стоя перед общежитием возле дерева, я опустился на колени и прикоснулся к земле рукой. Перед глазами проплыла сцена с сотрудником Штази, который предлагал мне закурить, а потом гнался за мной. Я вспомнил все детали этой погони: как у меня билось сердце, как я нырнул в кусты, как продирался сквозь колючие ветки, пытаясь скрыться от него… И этот звук расстегивающейся ширинки… и то, как лилась его моча…

Неожиданно, кто-то окликнул меня по имени. Я поднял голову. По направлению ко мне шел Штефан, мой бывший сосед по студенческому общежитию. Во время учебы я не раз пускал его с девушкой к себе в комнату.

– Эдуард, это ты!? Я не ошибся!? – спросил он, подойдя ближе.

– Да, это я… Штефан??? А ты совсем не изменился, – ответил я, поднимаясь с колен.

– Рад тебя видеть, дружище! – радостно произнес он, пожимая мне руку.

Мне сразу стало как-то неловко от его столь радостного приветствия. Возможно потому, что долгое время меня никто, кроме матери, так радостно не встречал.

– Ты что здесь делаешь?

– Пришел, чтобы кое с кем переговорить, – соврал я, так как объяснить ему, что я здесь делаю, было трудно.

– Говорят, ты отсидел в тюрьме? – спросил он, не переставая улыбаться. И я понял, что о жизни в тюрьме он ничего не знал.

– Да, но, как видишь, уже вышел. Это долгая история, как-нибудь потом расскажу. А сам-то ты что здесь делаешь?