Читать книгу Сюрприз для Александрины - Наталия Ломовская - Страница 2

Мне не хотелось в пафосное место, одно из тех, куда мы заходили с Аптекарем.

Однажды мы проезжали мимо какого-то вещевого рынка, и там, в укромном уголке, черные люди жарили шашлыки и продавали их на бумажных тарелочках. Полусырое, полуобугленное мясо походило на запретный плод – чем более запретный, тем более вкусный и желанный. Над мясом струился ароматный дымок, а пластиковая вилочка, втыкаясь в хрустящие кусочки, добывала из них ароматную слезу. Шашлык надо было есть горячим, с пылу с жару, отправляя в рот вместе с мясом грубо нарезанные кольца и брусочки репчатого лука. Особый ароматический колорит всему блюду придавал дешевый кетчуп ярко-красного цвета, выдавленный скорее всего прямо из пластмассовой бутылки, и ломти пресной лепешки-лаваша… Как мне хотелось выйти из машины и заказать шашлык, да хотя бы краем глаза посмотреть, как он готовится! Как гордо раздувает ноздри огонь, получая свой деревянный паек, как суетится над шашлыком повар, он же, вероятно, и хозяин немалого предприятия, раздувая угли старым номером журнала «Хелло». А все его хозяйство – жаровня да стол с липкой клеенкой, да четыре хлипких пластиковых стула. Сесть бы там и ждать, ждать не шашлыка, а запаха шашлыка. И вот он потянулся, сначала едва ощутимо, потом сильнее и сильнее, и ты не выдерживаешь, и хочешь еще раз заглянуть в жаровню, а тут… Тут приносят его, дымящийся и аппетитный, и пара салфеток кажутся нелепым и ненужным дополнением к этому верху кулинарного искусства… Запивать шашлык, разумеется, надо красным вином или пенистым пивом – я никогда в жизни не пила пива, но мне кажется, оно должно быть очень вкусным… А потом, кивая на прощание хозяину, вдруг увидишь в глазах его, действительно сказочно черных, какую-то необъяснимую загадку, какую-то древнюю тайну…

Но как я могла сказать об этом Глебу?

– Будь так добр, отвези меня в шашлычную при рынке!

Интересно, какое выражение лица у него стало?

И что бы он сказал?

Да и столик в «Акватике» уже заказан…

В общем, поехали туда.

Как только я села в машину Глеба – автомобиль у него был такой же, как и он сам, новенький, аккуратный, но без признаков индивидуальности, – мой кавалер приобрел такой вид и осанку, словно я была ребенком или душевнобольной, а он принял на себя попечение обо мне. Глеб вел машину подчеркнуто осторожно, спрашивал, не дует ли мне в окно, не хочу ли я воды, не нужно ли поставить другую музыку.

– Ты прямо как мой отец, – сказала я.

Кажется, он принял это за комплимент.

В общем, рассчитывать на интересный вечер не стоило. Но недаром у меня была гувернантка. Я вполне могла поддержать светскую, интересную, но ни к чему не обязывающую беседу. Решив не разбрасываться по пустякам хорошим материалом, я пустилась рассказывать Глебушке про венские балы. Он лучезарно кивал и улыбался – усиленно делал вид, что ему это интересно. А может, ему и в самом деле было интересно, кто его знает. Чтобы компенсировать себе скучнейший ужин, я заказала самый дорогой десерт – грушу, сваренную в меду, с карамелью и лавандовым мороженым. Это оказалось совсем невкусно, и я завидовала красивой девушке за соседним столиком, которая ела вишневый штрудель. Ее спутником был одышливый толстяк, вероятно, отец. Он шумно питался гурьевской кашей. Девушка, по всей видимости, по-своему истолковала мои взгляды, потому что вдруг покраснела и стала поправлять блузку от Валентино мелкими клевками пальцев, а потом вызывающе уставилась на меня.

Не то чтобы мне хотелось продолжить вечер. Но как-то казалось – вдруг невидимая рука убавит свет, напряжение схлынет, и мы станем юной, влюбленной, хохочущей парой. Помчимся куда-нибудь танцевать – всю ночь напролет. Поедем встречать рассвет на Воробьевы горы…

Глупо было на это рассчитывать. После ужина Глеб повез меня домой. Быстро. Словно не мог дождаться, когда этот вечер кончится.

Я пригласила его зайти вежливости ради, не ожидая согласия. Но он согласился. Может быть, для того, чтобы лишний раз попасться на глаза Аптекарю. Продемонстрировать лояльность и рвение. Я плохо думала о Глебе, но ничего не могла с собой поделать. Я слишком привыкла подозревать. Мы вместе прошли по узкой каменной дорожке к дому. Наши плечи соприкасались, но мы не взялись за руки. По особым приметам я поняла, что Аптекаря нет, и обрадовалась. Открыла дверь своим ключом. В прихожей горел мягкий свет. Ирина спустилась со второго этажа нам навстречу. На лестнице было темно, и мы увидели сначала ее ступни в мягких туфельках и ноги, обтянутые джинсами, потом кашемировый свитер цвета клюквы, который я привезла Ирине из Италии… А потом появилось ее лицо, и я почувствовала плечом, как вздрогнул Глеб. Я не смотрела на него, но ощущала охватившее его беспокойство. Он блестяще справился с собой – для свежего человека. Я привыкла к внешности Ирины Давыдовны с детства, другой ее и не помнила.

Она немного хромала и припадала на один бок.

А ее лицо…

Если посмотреть слева – это было вполне миловидное лицо достойно стареющей женщины.

Правая же часть лица стянута была глянцевым бело-розовым шрамом. Глаз был слегка оттянут вниз, уголок рта, напротив, вздернут в усмешке. Правая ушная раковина тоже оказалась изуродована, изорвана, но этого не было видно – Ирина прикрывала ухо небрежно падающими волосами.

Я к ней привыкла и не замечала особенностей ее внешности.

Более того, она казалась мне красивой.

Ведь она мне была ближе всех на свете.

С ней одной на свете я могла поговорить. Она служила чем-то вроде буфера между мной и Аптекарем. С ней мы ходили на могилу к моей маме и сестре, погибшим в автокатастрофе.

Черный мраморный обелиск, изображавший плачущего ангела, высился на скромном кладбище, где не хоронили ни известных актеров, ни политиков, ни бизнесменов. Даже неясно было, как Аптекарь мог выбрать для упокоения своей жены и дочери такое… непафосное место. Может, тогда он еще не был столь оглушительно богат? Да нет, о нищете разговора не шло. Я смутно помню маму – не лицо ее, а ощущение ее беспокойного присутствия. Чуть больше я помню сестру – хотя не уверена, что это именно она, а не мое отражение в зеркале. Она живая, очень смешливая. Она ласкова, любит сидеть у взрослых на коленях и обниматься. У нее в волосах красивые заколки с крупными стразами, они привлекают меня неудержимо, я тяну к ней руки – и она тянет ко мне свои. Вернее всего, в моих волосах сверкают такие же заколки, и они также привлекают ее…

Помимо этого воспоминания, хорошего, у меня есть и другое – плохое.

Ночь. Мы куда-то срочно уезжаем – я, сестра и мама. Сестра уже сидит в машине, а меня мама тянет за руку. Я плачу, упираюсь, я не хочу, не хочу никуда идти! Уже поздно, в это время мне всегда дают теплого молока и укладывают в постель. Я чувствую усталость целого дня, она отдается у меня в груди неприятной дрожью, от этой дрожи хочется хныкать. Все же мама сажает меня в машину, и тут я вспоминаю, что мы забыли барашка.

Моего чудесного мягкого барашка, чья белая шерстка пахнет так знакомо и приятно! Кудрявого, мягкого барашка с доброй и кроткой мордочкой! Я не расстаюсь с ним ни на минуту, он всегда со мной – и за едой, и на прогулке, и во время сна.

Как же я могла забыть своего барашка? Он должен ехать с нами!

Дверь захлопывается с неумолимым ужасным лязгом.

Я бью по спинке водительского кресла. Я встаю ногами на сиденье и обнимаю маму за голову, за лицо.

– Мамочка, вернемся, вернемся за барашком!

Она отводит мои руки от своего лица, отбрасывает их, говорит мне что-то. Она убеждает, увещевает и обещает, смысл ее слов ускользает от меня, но по тону я понимаю – мы не вернемся за барашком, он где-то в темноте, один…

Может быть, плачет и зовет меня.

Эта мысль причиняет мне физическую боль, и я снова кричу и умоляю.

Но мои крики заглушает визг тормозов. Машина закладывает крутой вираж, я валюсь на обмякшую, неподвижную сестру. Мир переворачивается, я стукаюсь обо что-то головой. Я слышу крики. Меня хватают, тормошат, я лечу по воздуху куда-то, и вдруг рядом появляется мой барашек. Я обнимаю его и проваливаюсь в забытье.

Я никому и никогда не рассказывала про это воспоминание. Да и кому оно могло показаться интересным? Только Аптекарю и Ирине Давыдовне – а им и без того были знакомы обстоятельства смерти моей сестры и матери…

Только вот догадывается ли кто, что в этой смерти могла быть виновата я?

Что это я кричала, плакала, била ногами по креслу и хватала мать руками за лицо, чтобы она вернулась за моим барашком?

Безусловно, моя истерика ее отвлекала. Она не могла сосредоточиться на дороге и врезалась во что-то или столкнулась с другой машиной. По злой иронии судьбы я, виновница трагедии, осталась в живых.

А обе они – погибли.

Не потому ли отец ко мне так холоден и равнодушен?

Быть может, это и не равнодушие, а старательно сдерживаемая ненависть?

Даже если он и не знает, какую страшную роль сыграл в этой истории мой белый барашек…

Но вдруг Аптекарь сравнивает меня с моей сестрой, живой, смешливой и ласковой девочкой, обожавшей сидеть у него на коленях и обниматься?

Вдруг он думает про себя – пусть бы та, другая, осталась в живых?

А эта – молчаливая, мрачная и угрюмая девица – погибла бы.

У него могла быть совсем другая дочь. Она бы оживила своим присутствием этот большой, холодный дом. Она бы придала лоск его богатству. Она бы хохотала и пела, вышла замуж, родила бы внуков-богатырей. Двух или трех наследников.

А на меня надежда плохая.

Или он думал о моей матери?

Ведь недаром Аптекарь так и не женился после ее гибели.

А он был еще молод. Он мог бы жениться еще раз десять. Как многие его соратники – на длинноногих моделях, на безголосых певичках и просто на юных хищницах, слетавшихся на запах денег, как мотыльки на пламя свечи. Год от года его избранницы становились бы все моложе и моложе – сначала приближаясь ко мне в возрасте, потом сравнявшись, а после уж и снова отдаляясь. Только уже в другую сторону.

Но Аптекарь так и не женился.

Видимо, он очень любил мою мать. Ни разу на моей памяти не ходил на ее могилу – значит, любил живой, а не свои воспоминания о ней. Никогда не говорил о ней – значит, любовь оказалась сильнее слов.

Мама была очень красивая, если судить по тем немногим фотографиям, что сохранились в доме.

Какие волосы! Как солнечный свет!

Какие глаза! Как небесная синева!

На одной из фотографий мама придерживает на голове крошечную, ослепительно сверкающую диадему. На ней сильно декольтированное платье. Она улыбается во весь рот. Зубы сверкают. На заднем фоне можно различить буквы: «Московская краса…»

Мама побеждала на конкурсах красоты.

Я набрала во вездесущем «гугле» ее имя.

Гугл молчал, как партизан.

Очевидно, она участвовала в конкурсе под девичьей фамилией. Я ее не знала. Спрашивать не хотела. Но на обороте фотографии с короной кто-то (мама?) написал карандашом дату.

Надпись почти стерлась, но различить было еще возможно. Я обвела карандашные линии ручкой и забила дату конкурса «Московская красавица» в поисковик.

В тенетах Интернета нашлась и фотография московских красавиц девяностого года. Мама вышла плохо – ее трудно было узнать, но я знала, что это она и есть. Избранная королевой красоты блондинка – ногастая, грудастая, – заслонила ее букетом белых роз. Анжелика Анисимова. Приз зрительских симпатий. В настоящее время проживает в Майами.

Невзирая на явную ошибку, вкравшуюся в биографию мамы, – она не могла проживать в Майами, она лежала на маленьком кладбище, и черный мраморный ангел плакал над ней уже много лет – я была рада этой заметке. Я была счастлива, что нашлось какое-то свидетельство о том, что у меня была живая и веселая мама, которая даже побеждала в конкурсах красоты…

Разумеется, с ней в доме жилось бы по-другому.

Может быть, она бы даже пироги пекла, и запах сдобы плыл бы по дому.

Мы ходили бы с ней по магазинам. Она покупала бы мне платья и учила пользоваться косметикой. Духами. Сама она пользовалась духами – я нашла флакончик в старинном туалетном столике. Он завалился в потаенную щель, за ящик. Я не сомневалась, что это ее духи. Притертая пробка потерялась, золотые буквы названия истерлись, но запах остался – слабая тень, едва ощутимый намек… Словно едешь в автомобиле с новенькими кожаными сиденьями мимо персиковых рощ.

Я бы тоже пахла персиками и кожей, а не туалетным мылом, пусть даже дорогим.

И мы бы завели собаку, а за столом говорили о перспективах отпуска.

Пусть бы у нас не было столько денег, но была бы настоящая семья. Нормальные разговоры, как у всех.

А так мы даже не знали, о чем поговорить с Глебом и что подать к кофе. Я рассчитывала на Ирину, а она как-то растерялась. Впрочем, ее можно понять. Я никогда не приезжала домой с молодым человеком. Она стала предлагать нам ужин, но мы только что были из-за стола и отказались. Тогда Ирина взялась варить кофе. Глеб старался на нее не смотреть. Приехал Аптекарь, и это, как ни странно, разрядило атмосферу. Он привез какой-то невероятный сыр, который, конечно же, все обязаны были попробовать. Пили кофе в гостиной, я включила телевизор. Аптекарь не одобрял, но не сказал ничего. На обширном плоском экране появился красавчик Грегори Пек, потом Одри Хепберн с глазами олененка Бемби. Шли «Римские каникулы». Я смотрела этот фильм много раз и всегда завидовала принцессе, которая нашла в себе достаточно храбрости сбежать из чопорного дворца, ночевать у случайного знакомого, остричь длинные волосы и есть мороженое на улице.

Вот как много хорошего с ней произошло!

Глеб неплохо чувствовал себя у нас дома – шутил, внимал Аптекарю, с удовольствием ел нестерпимо воняющий сыр и даже положил руку на спинку моего стула. Только на Ирину Глеб все еще посматривал с некоторой опаской. Он собрался уезжать, и мы все вышли проводить его. Пошел тихий дождь, из парка пахло свежестью, мокрой землей, мятой зеленью. Во мне проснулось необыкновенно приятное чувство – все было, как на самом деле: мы всей семьей провожали запоздавшего гостя, стоя на крыльце. Ирина пошла с Глебом до машины, чтобы закрыть за ним ворота. В этом не имелось особой необходимости, так как ворота можно было закрыть из дома. Но это входило в ритуал проводов.

Я поднялась в свою комнату. Там пахло каким-то моющим средством – Ирина, пока я гуляла, сделала уборку. Не включая света, я распахнула окно и села на подоконник. Мне хотелось продлить очарование этого вечера. Может быть, помахать Глебу рукой…

Окна моей комнаты выходили на подъезд. Правда, обзор оказался почти полностью закрыт. Возле дома рос каштан. Аптекарь говорил, что это дерево никто не сажал. Что мы с сестрой любили играть плодами каштанов, гладкими, словно отполированными, и рассыпали их по всему парку. Парка тогда еще, собственно, не было – просто земля, из которой в скором времени проросли молодые каштаны. Явившиеся ландшафтные дизайнеры безжалостно уничтожили поросль, засадив парк геометрически образцовыми деревьями – коническими голубыми елками, пирамидальными грабами, шаровидными ивами. Но один каштан то ли спасся от хищных взоров дизайнеров, то ли пощадила его чья-то воля, но он вырос под моим окном и разросся так, что я видела только отблеск фонаря на крыше колесницы моего возлюбленного. Впрочем, в тишине поселка (только лениво лаял где-то пес) я отчетливо услышала, как заскрипела, открываясь, калитка. Ирина с Глебом говорили о чем-то вполголоса – вероятно, как и следовало воспитанным людям, обменивались метеорологическими замечаниями. Вот Глеб сел в машину, донесся звук заработавшего мотора. Ирина повысила голос, чтобы быть услышанной, и до меня долетел обрывок фразы:

– …и ты потрудись быть пунктуальным, потому что я за всё…

Я осторожно слезла с подоконника и ушла в глубь комнаты. Мне не хотелось слышать, как она распекает Глеба. Речь шла, очевидно, о том, что мы опоздали – обещали приехать в одиннадцать, а явились без десяти двенадцать… В общем, Ирина была вправе сердиться, но все же тон ее претензии показался мне неприятен и непонятен, она говорила с Глебом, как с лакеем, и обращалась к нему на «ты», хотя только пять минут назад, сидя за столом, они были на «вы», и Ирина смеялась корректным шуткам Глеба. Это обстоятельство заставило меня задуматься о том, какое место в нашей домашней иерархии занимает ухаживающий за мною молодой человек – самое последнее, ниже шофера, допустим, потому что с Кузьмичом Ирина всегда была предельно вежлива. Нет, Глеб не увезет меня из дворца. Не есть нам с ним мороженое на Испанской лестнице Рима.

Впрочем, его все равно есть за что благодарить – провожая меня на свидание, Аптекарь внезапно расщедрился и выдал мне кредитку.

– Может быть, ты захочешь заплатить сама? – шепнул.

Я пыталась, но Глеб этим едва не оскорбился.

Впрочем, через два дня мы снова встретились. Мы поехали в недавно открывшийся молл. Вообще, парочкам, которые не питают друг к другу пылких чувств, такие места для свиданий – настоящий клад. Можно даже не разговаривать особенно: посмотреть в суперсовременном кинотеатре легкий фильм, перекусить в одном из ресторанов и пошляться по магазинам. Что еще нужно для полноценного свидания? Ах да, еще пообжиматься в автомобиле на подземной парковке. Мы миновали три первоначальных этапа, и теперь Глеб, видимо, соображал, стоит ли перейти к четвертому, то есть к страстным обжиманиям на парковке. Я прямо-таки слышала, как в его красивой голове с мучительным скрежетом проворачиваются шестеренки – он решал, пора или не пора обнять меня? А может быть, я до такой степени не вдохновляла его чувства, что он никак не мог решиться? Как бы то ни было, Глеб остановился ровнехонько посередине – поцеловал меня в автомобиле. Интересно, где находились его руки, когда он меня целовал? Он ведь ко мне даже не прикоснулся. Держал за спиной, сложенными в кукиш? Его губы оказались мягкими и нежными, в слюне ощущался привкус мяты, и он сам вовсе не был мне неприятен, но тем не менее я ничего не чувствовала, как будто мой рот был заморожен ледокаином.

Видимо, Глеб что-то понял, отстранился и с превосходно сделанной улыбкой чмокнул меня в кончик носа. Посмотрел на часы, озабоченно покачал головой и повернул ключ зажигания.

– Пора сдавать мое сокровище на хранение отцу, – сказал мой спутник.

И тут раздался жуткий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.

Мне показалось, мы сбили этого парня – во всяком случае, если бы Глеб не заглушил двигатель сию же секунду, мы бы наверняка его переехали.

Он лежал почти под колесами. Его руки и ноги беспорядочно двигались, молотили по воздуху. Мне показалось, что у незнакомца на губах была пена. Из-под неплотно закрытых век виднелись мутные белки закатившихся глаз.

Кричал не упавший парень. Он бился молча. Как живая рыба на раскаленной сковороде. Кричала девушка, бросившаяся на колени рядом с ним. Длинные спутавшиеся волосы закрывали ее лицо. Она пыталась схватить парня за руки – зачем?

– Что с ним? Эпилепсия? – спросил Глеб, выметнувшись из машины.

– Я… Я не знаю, – простонала девушка. – Ничего не понимаю… мы шли… и вдруг он упал… вызовите «Скорую»!

Но припадок кончился. Парень вздрогнул еще пару раз и затих.

– Малыш, у тебя эпилепсия? Малыш! – заверещала девица.

Малыш, скажите, пожалуйста!

Ее голос показался мне до странности знакомым.

Какая-нибудь секретарша с фирмы? Бывшая однокурсница? Круг моего общения всегда был невелик.

– Все в порядке, – сказал парень тихо, но твердо. – Это бывает. Это не страшно и почти безопасно… Если рядом хорошие люди.

Возведенные в ранг хороших людей одним только фактом выхода из машины, мы с Глебом переминались с ноги на ногу и не знали, что говорить.

– Сейчас я встану, – продолжал парень. – Встану, и мы поедем домой. Настя, не нужно плакать…

– Вам нельзя сейчас за руль, – сказал Глеб.

– Вы думаете? Вообще-то приступ никогда не повторяется быстро…

– Неважно. Вам нужно поберечься. Нет-нет, я не могу этого позволить! Мы вас подвезем. Ты не против, Александрина?

– Нет-нет, – поспешила сказать я. – То есть, конечно, мы вас подвезем.

– Тогда девчонки садятся назад, – распорядился Глеб, помогая парню подняться.

Я пропустила девушку вперед себя. Она села, откинула назад свои длинные спутавшиеся волосы. Я увидела ее лицо, очень симпатичное, несмотря на явное злоупотребление косметикой.

Вздернутый носик, высокие скулы, светло-зеленые глаза, густо обведенные черным карандашом и серыми тенями. Упрямо выпяченный подбородок – по нему размазалась модная светло-бежевая губная помада. Мягкий рот округло раскрылся, издав мягкий, округлый звук:

– О…

Девушка подняла руку и откинула за ухо прядь волос. Волосы у нее бежево-коричневые, блестящие, очень красивые. У меня не такие – темно-русые, унылые.

А в остальном – девушка являлась точной моей копией.

Как если бы она была моей сестрой, погибшей в детстве.

– Словно я, ненакрашенная, смотрю в зеркало, – пробормотала незнакомка, не сводя с меня глаз.

А потом она сказала чуть слышным шепотом:

– Ты – Александрина?

– С ума сойти, – высказался Глеб. – Это просто с ума можно сойти…

Молодой человек, не так давно бившийся в припадке, высказался в том же духе, но в куда более вольных выражениях.

– Ты меня знаешь? – спросила я.

Кажется, это был очень глупый вопрос.

– Да. Ты моя сестра Александрина. А я Анастасия. Ты меня помнишь?

– Смутно, – я все еще не могла поверить в то, что моя сестра восстала из мертвых у меня на глазах, в облаке свежих духов, в ореоле размазанной косметики. – Мне говорили, что ты умерла.

– Кто? Папаша твой?

– Да. Он.

– Ну, все ясно, – Анастасия откинулась назад и улыбнулась одним уголком рта.

Это была моя улыбка. Наша фирменная улыбка.

– Он сказал маме, чтобы та не пыталась с тобой сблизиться, не смела видеться с тобой – иначе он ее убьет. Но мы и думать не могли, что…

– Маме? Ты хочешь сказать, что и мама жива?

В машине стало очень тихо.

А потом Глеб предложил:

– Слушайте, девочки. Может быть, вам нужно посидеть вдвоем где-нибудь в уютном месте?

И тут только я осознала реальность. Мы были не одни!

– Глеб…

– Я понял, – он поднял руки, словно сдаваясь в плен. – Я не скажу ни слова. Ни одного чертова слова. И не только ему… Но и никому.

Я ощутила такой приступ благодарности, что внезапно для себя перегнулась через спинку сиденья, порывисто обняла Глеба и поцеловала.

И это был настоящий поцелуй, я все почувствовала, как надо.

– Ого! – одобрительно сказала Анастасия.

И потом:

– Так что, мальчики? Подкиньте нас куда-нибудь… И прикройте наши очаровательные задницы от всевидящего ока нашего папаши!

Мне показалось, или моя сестра очень смело выражается?

Мы заняли маленький кабинет в ресторане, а наши кавалеры остались в общем зале.

Уселись за столик у дверей кабинета – на страже.

– Я бы заказала пива, – заявила Анастасия. – Это чешский ресторан, тут надо пить пиво. И есть шпикачки. Зажаренные в хлам. Черт с ней, с диетой!

– Черт с ней, – повторила я. – И мне пива.

Пиво оказалось изумительным.

Но еще изумительнее было то, что я услышала.

– Мы и не думали умирать, вот еще! Мама мне все рассказала. Она была очень молодая, когда вышла замуж. Потом мы с тобой родились. А когда подросли, она поняла, что не любит Воронова… Извини, я не могу называть его отцом.

– Понимаю. Я тоже не произношу это слово.

– Вот как? А как же ты его называешь?

– Аптекарь.

– Круто… Ну так вот, слушай…

Начинающая и не очень удачливая модель Анжелика Анисимова к восемнадцати годам уже успела хлебнуть лиха – да не чайной ложечкой, а поварешкой. Родилась в самой простой семье, мать вкалывала на хлебокомбинате, отец раньше был рабочим на железной дороге, в результате несчастного случая лишился руки, получал пенсию и методично ее пропивал. Иногда дома нечего не было есть, кроме хлеба и воды из-под крана. Сомнительная диета, но она пошла Анжелике на пользу. Из гаденького подростка она развилась в очень красивую девушку с идеально тонкой фигурой и отстраненными светло-зелеными глазами. Едва получив аттестат о среднем образовании, Анжелика сбежала в Москву, чаяла сделать карьеру в модельном бизнесе. Как и сотни подобных ей девчонок, надеялась, что деньги польются полноводной рекой, слава станет лучшей ее подругой, а олигархи, как один, сложат к ее стройным ножкам свои неправедным путем нажитые состояния.

Но все оказалось не так-то просто. Столица не спешила раскошеливаться, а слава застряла где-то в пути и даже не слала телеграмм. Олигархов тоже было не видать.

Так что, когда Анжелика встретила Воронова, она смогла оценить его достоинства в полной мере. Он был влюбленным, преуспевающим, уравновешенным. Он не принимал наркотиков, не был прочно женат и не обладал прискорбной склонностью к извращениям. Анжелика на тот момент согласилась бы и на меньшее. Она ухитрилась прибрать Воронова к рукам и забеременела прежде, чем он успел бы выговорить слово «дженерик»[1].

Рождение дочерей-близняшек привязало мужа еще крепче. Хорошо бы сына… Но и так неплохо, так ведь?

Так, да не так.

Вольной птичке Анжелике стало смертельно скучно в золотой клетке. Воронова она не любила, а полюбила другого человека. Кого именно – история умалчивает. Может быть, это ее нынешний муж, с которым она живет в Майами…

Но вряд ли.

Анжелика попросила у Воронова развод.

Муж, в принципе, оказался не против.

Но сказал:

– Детей я тебе не отдам.

Спорить с ним – себе дороже. И Анжелика воздержалась от дискуссий. Она решила выкрасть дочерей.

Воронова не было в тот вечер дома. Анжелика собрала украшения, шубы, деньги. Усадила дочек на заднее сиденье своего джипа. И пустилась в побег. Но допустила одну ошибку – забыла любимую игрушку одной из дочерей. Та устроила сцену. Она кричала и плакала так, что охрана, дежурившая у выезда из поселка, заинтересовалась машиной. Анжелика попыталась объехать шлагбаум, но скатилась в кювет, где и завязла. И всю эту картину застал вернувшийся домой Воронов.

До него дошло, что жена настроена очень серьезно, и он предложил компромисс. Анжелика могла забрать с собой одну дочь, вторая оставалась с отцом. Бывшая жена не имела права видеться с дочкой и давать о себе знать – при выполнении этого условия ей и ребенку, которого она забирала, обеспечивалось очень приличное денежное содержание.

– И она согласилась? – спросила я.

Пиво показалось мне горьким, как желчь.

– Ну да… Только не вини ее, ладно? Маме деваться было некуда. Отец все равно бы ее к тебе не пустил. Он считал, что она ничему хорошему не может тебя научить. А один ребенок лучше, чем ничего…

У меня было свое мнение на этот счет, но я решила пока его придержать.

– Воронов хотел, чтобы мать уехала из столицы, но та уперлась. Мы жили в Бутово. Квартиру он купил приличную, надо отдать ему должное…

В дверь кабинета постучали.

– Да! – сказали мы с сестрой одновременно.

Переглянулись и засмеялись.

В щель просунулась голова Глеба.

– Александрина, почему ты не берешь телефон? Александр Анатольевич звонил, спрашивал, где мы и чем заняты…

– Мне пора. – Я схватила сумку и метнулась к выходу.

– Да подожди! – закричала Анастасия. – Мы же еще даже не поговорили! Отзвонись ему, скажи, что в ресторане с подругой.

– У меня нет подруг, – ответила я.

– Сейчас Александрине лучше поехать домой, – вмешался Глебушка. – Я за нее в ответе некоторым образом… И мне попадаться из-за вас не резон. Давайте-ка вы встретитесь завтра? Я с удовольствием привезу Александрину сюда, о’кей?

Мы договорились.

Мне казалось, что Аптекарь сразу должен все понять, даже не по моим глазам, а по голосу, когда я ему позвонила.

Но он встретил нас как ни в чем не бывало. Вот Ирина – та явно что-то заметила. Она внимательная и умная, перемены в моем настроении не укрываются от нее. Ирина глядела на нас испытующе, словно хотела спросить: «Ну, как?»

И хотя я знала, что это никоим образом не относится к моей встрече с сестрой, мне все равно было тревожно. Может быть, рассказать ей? Ирина сумеет сохранить мою тайну.

Нет, пожалуй, не стоит. Пусть будет что-то, что – только мое.

Ужин в этот раз прошел еще более скомканно, чем обычно. Во-первых, я боялась, как бы Аптекарь не учуял, что я пила пиво, а во-вторых, мне не терпелось уединиться со своими мыслями…

Темные, темные у меня были мысли – чернее темного чешского пива…

Первая волна эйфории схлынула.

Я осталась наедине с беспощадной правдой.

Отец лгал мне много лет. Допускал, чтобы я ходила к пустой могиле, к кенотафу[2] в виде плачущего ангела…

А ведь я даже цветы туда носила. Зимой – парниковые розы. Весною – ландыши. Летом – ромашки. А осенью – белые хризантемы, похожие на кочаны капусты. Любимые цветы мамы.

Интересно, есть ли в Майами хризантемы?

И как она могла?

Быть может, моя сестра не поняла этого. Но я чувствовала себя проданной. Мама продала меня отцу за ежемесячное содержание – довольно солидное, как признала Анастасия.

Но мне от этого не легче.

Ведь мама могла повторить попытку забрать меня.

И если бы она не забыла моего барашка… может быть, у нее бы получилось!

А если бы она отказалась от денег, от этих предательских тридцати сребреников, и не отказалась бы от меня?

Ну, пусть не жила бы рядом, ладно. Пусть звонила бы и спрашивала, как у меня дела в школе. Хвалила за пятерки. Ругала за шалости. Интересовалась бы моей жизнью.

Но у меня ничего этого не было.

Вообще ничего. Кроме барашка.

Где он, кстати, этот барашек?

Он лежал в кладовой, в старинной шляпной картонке.

Все такой же мягкий и кудрявый, только белоснежная шерстка пожелтела, и пах он теперь пылью.

Я уложила его рядом с собой и заснула.

А проснулась с таким же чувством, с каким в детстве пробуждалась первого января или утром в день своего рождения. Мне казалось, что меня ждет какой-то необыкновенный подарок. Но какой?

И вдруг я вспомнила. У меня же теперь есть сестра!

От счастья я даже оделась наряднее, чем обычно. И это не ускользнуло от внимания Аптекаря.

– Какая ты сегодня хорошенькая, – сказал он, мимоходом потрепав меня по голове, как люди ласкают домашнего питомца. – Куда-то собираетесь с Глебом?

– Я не…

– Да ладно, ладно. Он ведь мне уже звонил. Но, тс-с, это сюрприз.

И Аптекарь улыбнулся мне – одним уголком рта.