Читать книгу Босиком по краю моря - Наталия Миронина - Страница 3

Вокзал был тщательно восстановленным. Красный кирпич, стрельчатые окна, арки центрального входа – все напоминало о той эпохе, когда город был чужим. Женя прошла по переходу и вышла на центральную площадь. Там она нос к носу столкнулась с господином из купе. Как он опередил ее, было не очень понятно.

– Если вам в центр, вот там автобусы останавливаются. А если на побережье – это дальше, на автовокзал.

– Мне… – растерялась на минуту Женя, и тут к ней подошла девушка.

– Евгения Ильинична, меня зовут Ирина. Я за вами. Машина на парковке, это буквально пять минут ходьбы.

– Спасибо, но как вы меня узнали?! – воскликнула Женя.

– Я вас видела, когда вы договор подписывали.

– Понятно, – солидно кивнула Женя.

Она заметила, как удивился наблюдающий за ними господин из купе. «Ага, вот тебе. Меня встречают и Евгенией Ильиничной зовут!» – подумала Пчелинцева и тут же хихикнула.

– Что? – повернулась к ней девушка.

– Так просто, настроение хорошее, – успокоила ее Женя.

Ехали недолго, и город Женя не смогла разглядеть. Заметила только серые и скучные постройки семидесятых годов, разбавленные небольшими домиками, характерными для старого немецкого городка.

– Вот, мы приехали. – Ира ловко припарковала машину, и они вышли на широкой улице, почти напротив был вход в зоопарк.

– Здорово! Схожу обязательно! – Женя указала на фигуру медведя над воротами.

– Сходите. Все хвалят. Мы вас пока поселили в квартире. А чуть позже вы сможете переехать на море. Если же вас это не устроит, останетесь здесь.

Женя вспомнила слова Суржикова про море.

– Море – это здорово. Я даже не думала, что это возможно – жить рядом с морем.

– Почему же? Это еще и удобно. Вы же не знаете, что наш офис теперь находится не в городе, а как раз на полпути к морю. Поэтому все резоны есть поселиться на побережье.

Пока же Женино жилье находилось в старом немецком доме, в котором был один подъезд на три этажа и пять квартир. Еще имелся маленький палисадник, где под лиственницей стояла скамеечка.

– Ваша квартира на втором этаже. Окна выходят прямо на проспект. Немного шумно…

– Что вы! Я всего этого не слышу. Засыпаю быстро, работаю в наушниках. Все замечательно! – отозвалась Женя, оглядывая свое жилище.

Квартира была маленькой – одна комната с французским балконом, кухонька, санузел с узким оконцем и прихожая. «Размером со свиной пятачок», – отметила про себя Женя. Ее, в общем-то, не смутили размеры, главное, что в квартире чисто и сделан недорогой ремонт.

– Отлично, мне все так нравится!

– Вам просили передать, что завтра в девять надо быть в офисе. Вас познакомят с коллективом… Правда, нашего главного пока нет. Он уехал по своим делам в Софию, – Ира махнула рукой, – ну, как раз у вас будет время войти в курс дела. Думаю, недели две пройдет, прежде чем Олег Тимофеевич вернется. Так что не торопитесь все сразу запомнить!

– Я вас поняла, спасибо, что встретили.

– А мы обычно своих новых сотрудников не встречаем. Но тут, говорят, из Москвы звонили, просили позаботиться. И Бояров, наш шеф, лично следит, чтобы вы устроились хорошо!

– О! – протянула Женя. Она поняла, что звонил Суржиков, но виду не подала. Пусть думают, что к ней всегда и везде так относятся. «Мне всегда не хватало солидности. Просто девчонка какая-то. Вот теперь буду тренироваться», – подумала она.

Когда за Леной закрылась дверь, Женя побродила по квартире, заглянула во все ящики и шкафы, потом подошла к зеркалу. Увидела в нем себя, усталую и немного растрепанную.

Женя Пчелинцева была красивой девушкой. Мама Жени всегда добавляла: «но на любителя». Так она старалась уберечь подрастающую дочь от зазнайства. Да, гордиться Жене было чем – темные глаза, густые волнистые волосы и стройная фигура. Вообще-то Женя была не стройной, а худой. Даже очень худой. И особенно недоброжелательные девицы из ее окружения даже звали ее Щепкой. Но то была зависть чистой воды. Несмотря на выступающие ключицы, острые коленки и локти, Женя обладала вполне заметными женскими формами. В школе она собирала волосы в хвостик, в институте сделала себе очень короткую стрижку. И вот тут ее «просто» темные глаза превратились в выразительные очи-вишни, появилась длинная красивая шея, и профиль обращал внимание своим изяществом. Женя, считавшая себя симпатичной, обнаружила, что ее считают чуть ли не первой красавицей курса. Такая слава была приятна, но слегка путала карты. Устремления Пчелинцевой были грандиозны – она хотела делать карьеру, а красивое лицо слегка принижало все победы. В такой ситуации она выбрала совершенно определенный стиль поведения – стала резкой, колкой, недружелюбной. Заподозрить ее в использовании внешности было сложно. Вскоре не было человека на курсе, который не считал бы Пчелинцеву злобной стервой. Это очень устраивало Женю. Теперь можно было смело двигаться вперед.

Итак, в зеркале, висевшем на стене в этой маленькой квартирке, отразилась красивая, но немного уставшая молодая женщина. В этом небольшом городе, на берегу холодного моря, она начинала новую жизнь. Какая эта жизнь будет и куда приведет этот путь – никто не мог знать. Одно только становилось ясным – сам шаг в неизвестном направлении уже был победой над рутиной, привычкой, внутренними сомнениями в собственных силах. Один этот шаг – уже был результатом. Женя скептически посмотрела на себя, потом вздохнула, а после решила, что здесь, в Дивноморске, она не собирается притворяться. Тут она должна быть красивой, энергичной и даже… доброй. «С этим сложнее всего!» – хмыкнула про себя Женя.

Она вынула из чемодана самые необходимые вещи, развесила на плечиках костюм и отправилась смотреть город. «Заодно зайду в какой-нибудь салон и приведу в порядок лицо. Все же завтра первый рабочий день на новом месте», – решила она.

Хорошо, что в Дивноморск Женя приехала летом, когда длинные жаркие дни, теплые ночи, мало дождей и ветер не такой шквальный, каким бывает в остальное время года. Город казался оживленным, но лишь на трех или четырех улицах в самом центре. Стоило свернуть в переулки – тебя окутывали тишина и покой. Женя быстро обежала центр. Заглянула на еще один вокзал – тот так же удивлял своей архитектурой, но только уже более поздней, начала девятнадцатого века. Женя порадовалась чистоте вокзала и отсутствию толпы. Потом она записалась к салон красоты и, поскольку у нее оставалось полтора часа свободного времени, пошла гулять по прилегающим к центру улочкам.

Как только Женя свернула за угол, она увидела широкую, мощенную булыжником мостовую. По обе стороны проезжей части шли узенькие тротуары, вдоль них росли почти одинаковые липы. Такое впечатление, что все на этой улице произошло одновременно – домики под красными крышами построили, палисадники с дельфиниумом разбили, липы посадили, витиеватые колонки с водой поставили и покрасили в темно-зеленый цвет. Женя помнила, что московские улицы всегда были забавны в своем разнообразии – тут и деревянный домик, и особняк арт-нуво, и стеклобетон немыслимой высоты, лоскуты асфальта и зелень бесхозная, никем не посаженная, но выросшая и даже цветущая. Московские улицы были аляповаты и теплы в своей безалаберности. Улицы Дивноморска были уютны своей видимой прочностью и основательностью. И, казалось, не было истории длинной, военной, разбомбленной. Не было того времени, когда бывшие владельцы собрались в двадцать четыре часа и уехали, чтобы впредь не вернуться, никогда уже не сесть на свои диваны в вышитых накидках, чтобы пить кофе за основательными круглыми столами. Они уезжали, зарывая в огородах фамильное серебро, втайне надеясь откопать его по возвращении и передать старшей дочери в день свадьбы… Женя не спеша шла и заглядывала в сады – это было легко сделать, жители улицы отгородились от прохожих ажурными сетками. «Я только вчера была в Москве, а сегодня гуляю по этим незнакомым улицам. За что огромное спасибо Суржикову!» – подумала девушка и достала из сумки телефон. Она остановилась на перекрестке, встала под сень огромной липы и набрала номер Вадима Леонидовича.

– Здравствуйте, это Женя! Вам удобно сейчас разговаривать?! – закричала она.

– Евгения Ильинична, я вас отлично слышу, – голос Суржикова раздался совсем близко, словно он стоял за плечом Пчелинцевой.

– Извините, я думала, что тут плохая связь! Я звоню сказать, что прибыла на место, уже устроилась и выхожу на работу. И еще. Спасибо вам за такую помощь!

Женя, отключив мобильник, продолжила свою прогулку.

А в Москве Вадим Леонидович Суржиков посмотрел на телефон и усмехнулся. «Конечно, она особа умная, энергичная, но Олегу прикурить даст! – подумал он. – Впрочем, может, ему после всех семейных разборок этого и нужно. Так сказать, отвлечься». Вадим Леонидович бросил взгляд на рабочий стол и поморщился. Ему вдруг захотелось вот точно так же, как Пчелинцева, «свалить» из Москвы буквально на край земли. «Но куда тут свалишь – если доклад и… прочее», – вздохнул он.

Вадиму Леонидовичу Суржикову было сорок пять. Последние пять лет он ходил в «женихах», поскольку был в разводе. О том, что от него ушла жена, на кафедре, да что там – на факультете, знали все. И не уставали обсуждать, почему это произошло. Распространенное мнение, будто молодой, красивый, успешный преподаватель вуза неизбежно станет изменять жене со своими студентками в отношении Суржикова «не работало». Суржиков вел себя в университете безукоризненно. Ни один, даже самый пристрастный, наблюдатель не смог бы его заподозрить в нарушении педагогической этики. Более того, на кафедре его даже упрекали в негибком и суровом отношении к студенткам.

– Вы бы помягче с ними. Это девушки взрослые, самолюбие у них… – говорили умудренные опытом седые дамы-преподавательницы.

– Отчего же тогда это самолюбие им позволяет получать неуды? – усмехался Суржиков.

Одним словом, загадка развода была своего рода вечной головоломкой – каждое новое поколение начинало свое обучение с вопроса, как же такой интересный, умный, прекрасно одетый мужчина оказался одиноким. Романы ему приписывали разные, но никто так точно и не знал, с кем Суржиков встречается и встречается ли вообще. Женя Пчелинцева, понаблюдав за Суржиковым, сказала своим близким подругам-однокурсницам:

– Ну, кто, скажите, выдержит такого зануду?! Ну, одет он хорошо и говорить умеет, да что с того? Он цепляется, как заноза!

Рита Коробицина усмехнулась:

– Женя, но он профессор МГУ! Он на симпозиумах и конференциях выступает! Из «ящика» не вылезает!

– Ну, положим, на телевидение не одного его приглашают – у нас на кафедре полно таких, – возразила Лена Титова.

Женя насмешливо поглядела на подруг:

– Девочки, ерунда полная! Это только поначалу интересно. Когда он тебя загрызет до костей, тебе будет наплевать, что он профессор и у него интервью берут. Понимаете, мужчина не должен быть дураком, жадиной и занудой. Тогда есть шанс ужиться с ним.

Подруги расхохотались:

– Женя, ну вы друг друга стоите. Тебя он, кстати, терпеть не может. Как и ты его.

– Да, мне он неприятен. Но как бы ему ни хотелось прицепиться ко мне – не получится. Я его предмет знаю на «отлично». Я знаю даже больше, чем он нам дает. Поэтому и врасплох он меня не застанет.

Да, все было так, как говорила Пчелинцева. Суржиков при каждом удобном случае делал ей замечания. Он беспощадно правил ее письменные работы, а после докладов засыпал провокационными вопросами. Но Женя удар держала. Она не только порой дерзила, ссылаясь в своих ответах на авторитет иных источников, не тех, которые были рекомендованы профессором, она всем своим поведением давала понять, что ее совершенно не волнуют придирки, поскольку она их относит на счет личного отношения, а не ее знаний.

– А личная неприязнь недопустима при оценке работы студента, – сказала она Суржикову, отвоевывая очередную отличную оценку.

Вадим Леонидович сам не понимал, почему так цеплялся к этой худющей брюнетке. Она всем своим видом напоминала ему узкие щипцы, которыми можно зубы драть. «Или нервы тянуть!» – бурчал про себя Суржиков после каждого столкновения с Женей.

Однажды он не выдержал и пожаловался куратору группы:

– Я считаю, что все же должен был предел демократии. Понимаете, эта Пчелинцева ведет себя на грани неприличия. Иногда кажется, что сам не замечаешь, как проглатываешь ее хамство! Надо что-то делать!

– А что же мы тут в деканате можем сделать, если жалуетесь на Пчелинцеву только вы один. Голубчик, найдите общий язык с этой пусть немного задиристой, но умной и талантливой студенткой! У нас таких не очень много. Бросаться такими выпускниками университету негоже. Мы должны держаться за них. Холить и лелеять, – отвечала со смиренной улыбкой Зоя Ивановна – куратор, преподаватель русского языка. Она недолюбливала пижона Суржикова с его теплыми яркими шарфами, коротенькими брючками и голыми щиколотками. Она отдавала должное – он был хорошим преподавателем, неплохим исследователем, свои научные работы он написал сам, будучи очень молодым, и они заслуживали самой высокой оценки. Но… Но Зоя Ивановна его не любила. И очень радовалась, что нашлась на курсе такая Пчелинцева, которую, судя по всему, тоже раздражает этот сорокапятилетний хипстер.

Суржиков ушел ни с чем. Пчелинцеву, оказывается, все любили. И никому не мешали ее упрямство, заносчивость и гонор.

На следующем занятии Вадим Леонидович попытался сменить тактику. Он похвалил без всяких «но» работу Жени, задал несколько вопросов и после ее ответа повернулся к аудитории и сказал:

– Вот пример безукоризненного ответа.

Пчелинцева нагло и победно усмехнулась прямо в глаза Суржикову. Тот ответил взглядом исподлобья, в котором отчетливо читалось объявление войны. Женя всегда сидела в первом ряду, и этот безмолвный диалог никто не заметил. «Ах ты, стерва! Не хочешь по-хорошему?! А чего же ты хочешь? Вот так бездумно, по настроению выпендриваться, поправлять меня, вступать в бесконечные споры?» – подумал Вадим Леонидович и тут же поклялся испортить Пчелинцевой остаток учебы.

Через мгновение прозвенел звонок. Перекрывая нарастающий гул, Суржиков сказал:

– Пчелинцева, будьте любезны, подойдите ко мне.

Женя не спеша собрала книги и подошла к кафедре. В аудитории, кроме них, уже никого не было. Суржиков перебирал стопки бумаг, Женя терпеливо ждала, пока он заговорит.

– Евгения Ильинична, ты бы взяла себя в руки!

Женя от неожиданности вздрогнула – сочетание имени-отчества с местоимением «ты» прозвучало криминально-пошловато.

– Понимаешь, мне на твои выходки наплевать. Это ты себе кажешься крутой и умной. А на деле ты еще дура. Маленькая дура, которая возомнила о себе невесть что. Тебе кажется, что твоя смазливая мордочка и школьный аттестат с пятерочками дают тебе право умничать на моих занятиях? Нет. Нос не дорос. Мне плевать на тебя. Но мне не наплевать на других. Ты им мешаешь. Пока я пререкаюсь с тобой, они не учатся. Они не могут получить то, что я обязан им дать. Поэтому прошу по-хорошему – заткнись на моих занятиях.

Суржиков это все говорил приятным, тихим голосом, улыбаясь. И жесты у него были спокойные. Со стороны могло показаться, что они культурно беседуют о чем-то.

Женя почувствовала, что у нее зашумело в ушах. И щеки стало покалывать, а руки сделались ледяными. Суржиков уже собрал все свои вещи и двинулся к выходу. Вдруг он обернулся и с презрением сказал:

– Рыдать собираешься? Правильно.

Он вышел. Женя осталась стоять у кафедры.

Домой она приехала поздно. Были еще лекции, потом семинар, после него Женя заставила себя сходить на репетицию в студенческий театр, затем еще прошлась с Титовой и Коробициной до метро. И только потом, выдержав весь этот день, оставшись одна, она забрела во дворик дома за Макдональдсом, села на скамеечку, с минуту понаблюдала, как снует народ в узком переулке между Центральным телеграфом и закусочной, всхлипнула и… Заплакать не смогла. В ушах стояло презрительное: «Рыдать собираешься?» И эти слова рыдать ей не позволили. А еще заплакать не получилось, потому что все дела, занятия, разговоры, случившиеся после хамства Суржикова, отвлекли ее, перевесили обиду и оскорбления. «Вот, прекрасное лекарство!» – подумала Женя.

Она сидела на скамеечке, продолжая наблюдать за прохожими, вдыхала городской весенний воздух и ни о чем не думала.

На следующее утро Суржиков читал у них сразу две лекции. Женя проснулась, как обычно, в ровном расположении духа – видимо, инстинкт самосохранения задвинул вчерашнюю историю на периферию души. Занятия были неизбежностью, их нельзя пропустить, сбежать. Не для Пчелинцевой эти истории с истериками и «гори оно все синим пламенем».

Женя тщательно оделась – обычные джинсы сменила на платье, надела невысокие каблуки и вопреки обыкновению подкрасила глаза и губы. Посмотрев на себя в зеркало, она добавила несколько легких браслетов на руку и серьги-подвески. Браслеты и серьги хорошо сочетались и, несмотря на громоздкость, были уместны теплым весенним днем. «А хорошо, что я так коротко стригусь, с сережками просто картинка получилась!» – порадовалась своему виду Пчелинцева.

– Ты сегодня идешь куда-то? – поинтересовалась мать, когда Женя вышла из своей комнаты.

– Куда я могу идти? – рассмеялась Женя. – Сессия на носу. Поэтому я сейчас на лекции, потом на репетицию в нашем театре – и домой.

Мать покачала головой – дочь хотела успеть все, и ей это удавалось.

На факультете Женя произвела фурор.

– Пчелинцева, вот что значит эффект неожиданности. По-моему, никто тебя не видел в платье! – рассмеялся кто-то.

– Плохо смотрели, – рассмеялась Женя. Она вдруг пожалела, что решила так одеться и тем самым привлечь к себе внимание. Но вскоре все занялись обычными делами – кто-то дописывал работу, кто-то побежал «к Ломоносову» покурить, кто-то досыпал, устроившись на последних рядах. Женя с тревогой ожидала появления Суржкова. Ей казалось, что, увидев его, она опять переживет вчерашние неприятные минуты.

Суржиков появился с опозданием на пять минут, но это было единственное отклонение от обычного распорядка. Он так же, как и всегда, аккуратно разложил бумаги и тетради на столе, снял свои часы, положил их рядом с мобильником. Потом Вадим Леонидович покашлял, привлекая к себе внимание, дождался тишины и громко поздоровался. При этом он обвел всех веселым взглядом. Пчелинцева сидела на своем обычном месте в первом ряду по центру. Но так случилось, что ее постоянных соседок Коробициной и Титовой на этой лекции не было, а потому Женя оказалась на виду. И Суржиков задержал на ней взгляд. Похоже, он заметил все – яркое лицо, длинные серьги, которые касались плеч, загорелую шею. Он увидел, как необыкновенно красива сегодня Женя. И Вадим Леонидович… улыбнулся восхищенной и доброй улыбкой. Пчелинцевой показалось, что у нее галлюцинации, но нет, профессор смотрел на нее и улыбался. Так улыбаются мужчины, понимающие толк в красоте.

Пчелинцева растерялась и покраснела до слез, потому что она запуталась. Ей хотелось определенности в отношениях с этим человеком, которого она должна видеть каждый день и от которого зависит ее учеба. Она растерялась, потому что записала Суржикова во враги и относилась теперь к нему как к противнику. Но враги не смотрят с восхищением, не улыбаются так, словно гордятся вами. Женя опустила глаза, что-то машинально рисовала в тетради и очень хотела, чтобы никто не заметил происходящего. Но было поздно. Кто-то хихикнул, а кто-то пробасил:

– Да, Вадим Леонидович, Пчелинцева сегодня звезда.

Суржиков галантно склонил голову в сторону Жени и заметил:

– О, подобрать стильные аксессуары – это очень важно. Но не менее важно уметь думать, размышлять, грамотно говорить и писать. Вы – будущие телевизионщики. Для вас единство формы и содержания – это альфа и омега.

Аудитория зашуршала, обрадовавшись разговорам не по теме. «То есть он считает, что висюльки в уши я вдеть могу, а писать и ясно излагать свои мысли – нет?!» – подумала Женя и прежде, чем что-то сообразила, громко произнесла:

– Вадим Леонидович, вы – прекрасный педагог, и ваш пример у меня перед глазами. Надеюсь, что, глядя на вас, к диплому я не только научусь говорить колкости и подбирать шарфы к кроссовкам, но и освою какие-нибудь профессиональные навыки. – Тут Женя помолчала и добавила: – Если, конечно, мы все-таки начнем изучать основы тележурналистики.

В аудитории воцарилась тишина, все услышали, как кто-то, пропустивший самое интересное, громко зевнул. Женя хихикнула:

– А то вот спят уже на последних рядах.

Суржиков выдержал паузу. Так ничего и не ответив ей, он повернулся к доске и стал чертить схему взаимодействия зрительской аудитории и информационных каналов.

Через месяц началась летняя сессия. Женя сдавала один за другим зачеты и готовилась к экзамену у Суржикова. Их отношения остановились на точке замерзания. Оба друг друга игнорировали. Однажды в деканате ее остановила куратор Зоя Ивановна.

– Женя, как у вас с Суржиковым? – спросила она.

– В каком смысле?

– Во всех. Я знаю, у вас с ним отношения не сложились. Но имейте в виду, у него не только связи, у него и влияние. Самое обычное человеческое влияние. Он умеет быть убедительным. Но и вы же человечек непростой. Характер у вас, – Зоя Ивановна улыбнулась, – знаете, Женечка, постарайтесь не обращать на него внимание.

– Я очень стараюсь. Поверьте мне, – сказала Женя.

– Вот и отлично. Знаете, он же приходил ко мне жаловаться на вас. Я сказала, что даже и не подумаю с вами на подобные темы разговаривать. Он взрослый человек и должен найти точки соприкосновения с любым студентом. И особенно с таким, как Женя Пчелинцева.

– Спасибо вам, – Женя вздохнула, – но с ним тяжело.

Она вдруг захотела рассказать о том случае, когда Суржиков так по-хамски с ней разговаривал. Но, посмотрев на трепетную Зою Ивановну, передумала: «Чего доброго, выяснять отношения с ним будет! Сейчас вроде чуть спокойнее стало». Женя еще раз поблагодарила куратора за участие и вышла.

Свой экзамен Суржиков обставлял как спектакль. Убранная и вымытая аудитория, вся мебель сдвинута к стенам, по центру каре стоят три парты, хотя Вадим Леонидович принимал экзамен строго по одному. Все действо начиналось ровно в десять, и очередность соответствовала алфавиту. Среди прочих особенностей был список литературы, которым можно было воспользоваться на экзамене в качестве подсказки. Вадим Леонидович делал это из хитрости – такие своеобразные шпаргалки срабатывали, только если экзаменуемый хорошо знал основной материал. Так Суржиков убивал двух зайцев: и давал шанс, и заставлял читать литературу сверх учебного плана.

Пчелинцева всегда была ближе к концу, поэтому приезжать с утра не спешила. К тому же она не любила толпу и нервозность, которой студенты заражали друг друга. Женя так точно рассчитывала время, что появлялась ровно в тот момент, когда выходил предыдущий экзаменуемый. Подруга Лена Титова удивлялась:

– Как у тебя получается так вовремя приезжать?

– Суржиков – зануда. Или профессионал высшей пробы. Он спрашивает каждого студента не более пятнадцати минут. Я проверяла неоднократно.

В этот раз Жене хотелось отделаться как можно быстрее. Она вообще себе плохо представляла, как останется наедине с Суржиковым. Злость, обида, оскорбленная гордость периодически вспыхивали в душе, и тогда Женя часами мысленно вела с Суржиковым полемику.

– Как ты думаешь, он разрешит мне сдать раньше, не по алфавиту? – спросила она у Лены.

Титова была старостой группы и всегда «понимала» настроения в деканате и учебной части.

– Я попрошу за тебя. Я подойду и скажу, что ты будешь первой?

– Думаешь, он согласится? – Женя с надеждой посмотрела на Титову.

Пчелинцева помнила фразу, которую приписывали Черчиллю: «Если тебе суждено пройти через ад, сделай это как можно быстрее!» Экзамен у Суржикова, понятно, не ад, но и не удовольствие. Тем более учитывая сложившиеся отношения между студенткой и преподавателем.

За день до экзамена Лена Титова радостно сообщила:

– Разрешил. Даже уговаривать не пришлось.

– Так он меня терпеть не может, ему тоже мало удовольствия ждать моего появления.

Титова снисходительно хмыкнула:

– Знаешь, вы друг друга стоите.

В день экзамена Женя оделась скромно, почти по-походному. Краситься не стала, но из духа противоречия воспользовалась любимыми духами «Эден». Маленький зеленый флакончик она всегда брала с собой, перекладывая его из сумки в сумку. На факультете было тихо – занятия уже закончились, экзамены были не у всех групп. Пчелинцева подошла к большой дубовой двери и постучала. Она даже не дала себе возможности перевести дух. Ей ответили громко:

– Входите, Пчелинцева.

Женя удивилась, но потом поняла, что, кроме нее, ждать Суржикову больше некого. Она вошла. В нос пахнуло дорогим одеколоном, и, к своему удивлению, Женя увидела, что Суржиков одет в строгий темный костюм. Обычно он принимал экзамен в достаточно «свободной» одежде.

– Здравствуйте, – поздоровалась Женя.

– Доброе утро, – ответил Суржиков. Он поднялся, подождал, пока Пчелинцева подойдет к столу. Женя приготовилась услышать свое задание.

– Предпочтете отвечать устно или письменно?

Это тоже было «ноу-хау» Вадима Леонидовича, которое многие одобряли. Кому-то легче было сосредоточиться над листом бумаги, кто-то свободнее чувствовал себя в разговоре. Жене было все равно, как отвечать, о чем она сообщила Суржикову.

– Тогда вот вам задание… – начал было профессор, но тут Пчелинцева его перебила:

– А разве студент не должен сам выбрать тему?

Суржиков внимательно посмотрел на нее:

– Порядки здесь устанавливаю я.

– Для меня они особенные, видимо, – заметила Женя.

– Пчелинцева, вы…

– Можете звать меня Евгенией Ильиничной и на «ты».

Суржиков дернулся, было видно, что он не забыл ту историю.

– Вы переходите все границы, и не очень понятно, почему я должен это терпеть.

В аудитории повисла тишина. Женя по-прежнему стояла перед Суржиковым.

– А вы знаете, думаю, надо положить этому конец. Вы не можете остановиться. Вам неведомы границы, вы плохо воспитаны.

– Это не имеет отношения к учебе. Я имею право сдать экзамен, а не допустить меня вы можете только по причине несданного зачета или общей неуспеваемости.

Вадим Леонидович вскочил из-за стола и вышел из аудитории. Женя пожала плечами и села за один из столов. Она сама не понимала, почему этот конфликт, в котором не было никакого смысла и не крылось никаких тайных интересов, не мог прекратиться. Она сознавала, что надо остановиться, но не могла забыть тот тон, которым тогда разговаривал с ней Суржиков. Она помнила ту пошлость и вульгарность, и в ее представлении эти качества «переходили» на нее. Словно она настолько вульгарна, что с ней можно разговаривать подобным образом И сделать вид, будто ничего не произошло, она не могла.

Суржиков вошел в аудиторию внезапно и стремительно. Не глядя на Женю, произнес:

– Прошу вас сейчас же зайти в учебную часть. К моему экзамену вы не допущены.

Пчелинцева вскочила. Она ожидала чего угодно, но не такой мелочности и мстительности. Она молча поднялась и вышла из аудитории.

В учебной части ее ждали декан, куратор Зоя Ивановна и Белла Аркадьевна Жерех. На факультете она читала малозначащую дисциплину, но зато была во всех комиссиях, президиумах и комитетах. Еще она любила поучаствовать в показательных «порках». «Старожилы» корпуса на Моховой не помнили, чтобы Белла Аркадьевна за кого-нибудь заступилась. Вот и теперь она сидела с видом суровой озабоченности.

– Здравствуйте. – Женя вошла в сумрачную комнату. Здесь не висели жалюзи, как везде, а были плотные портьеры. Жене казалось, что они ровесники самого университета.

– Пчелинцева, думаю, вам стоит подождать в коридоре… – начала Белла Аркадьевна.

– Ну зачем же, – тут же возразила Зоя Ивановна, – не будем томить человека.

Она зашла в кабинет к декану, и через пару минут все уже сидели за длинным столом. Декан оторвался от бумаг на столе, кашлянул и произнес:

– Что же вы, Пчелинцева, так себя ведете? Это же просто хулиганство какое-то!

Женя промолчала. Она не знала, как объяснить свое отношение к Суржикову. Вроде бы начиналось все с пустяка – со споров на лекциях.

– Извините, вы позволите мне высказать свое мнение? – Белла Аркадьевна с готовностью, словно копье, выставила остро заточенный карандаш.

Декан кивнул, но без явного энтузиазма.

– Пчелинцева наплевала не только на правила приличия, она низвела традиционно уважительные отношения между преподавателем и студентом. Это вопиюще плохой пример…

– Извините, давайте не будем забывать, что мы не знаем всех подробностей данного конфликта, – мягко сказала Зоя Ивановна, – а то, что это конфликт, сомневаться не приходится. Должна заметить, конфликты просто так не возникают. И, призывая Евгению к спокойствию, я бы хотела разобраться в сути проблемы. Мы должны поговорить с Вадимом Леонидовичем.

– Вы предлагаете отчитываться профессору кафедры, уважаемому преподавателю?! Мне кажется, что тут и обсуждать нечего. Пчелинцеву надо наказать, чтобы эта манера вести себя не получила распространения.

– Евгения, что вы, право, так разгорячились. Вадим Леонидович тут нам такое порассказал… – сказал декан и развел руками.

– Я постараюсь быть сдержанной….

– Понимаете, вас даже по углам развести нельзя. У нас только Суржиков читает этот курс. Хочешь – не хочешь, а придется уживаться, – вздохнул руками декан.

– Я все понимаю. Я постараюсь.

– Вот и хорошо. Вы уж с ним как-то уважительнее, – обрадовался декан. Все знали, что ему не нравилось разбирать конфликты.

– Я постараюсь. Но что с экзаменом делать? Вадим Леонидович меня не допустил до экзамена.

– У вас хвосты по его предмету? – нахмурился декан.

– У меня отлично по всем предметам. Без исключения, – скромно сказала Женя.

– Да, у Пчелинцевой с успеваемостью все замечательно, – поторопилась подтвердить Зоя Ивановна.

– Я считаю, что студент должен знать свое место. Потом, Пчелинцева, что за история с календарем? Вы там одна из самых активных участниц… Порнографический календарь! С лозунгами политическими…

– Ну, это уже другой вопрос! – Декан поднялся со своего места. – Простите, у меня встреча.

Выйдя из кабинета декана, Белла Аркадьевна воскликнула:

– Как можно быть такой неблагодарной! Вадим Леонидович с такой душой ко всем вам относится!

– Не надо с душой относиться, надо по-человечески, – огрызнулась Женя.

– Вы слышите?! – Жерех повернулась к Зое Ивановне. – Вот благодарность за милосердие. А вы ее защищаете! Она же просто не умеет себя вести!

– Белла Аркадьевна, я – отличница. Ко мне как к студентке этого вуза не может быть претензий! Я не грублю, уважаю старших и своих однокурсников. Но я не виновата, что Вадиму Леонидовичу не нравится, когда его студенты имеют собственное мнение!

– Какое мнение?! При чем тут мнение?! Вы же огрызаетесь все время! Даже сейчас, когда вас чуть не выгнали!

– Меня?! Чуть не выгнали?! За что? За отличную успеваемость и посещаемость? За активное участие в жизни факультета? За публикации в различных изданиях?! За что меня можно выгнать?! И у вас не получится сделать меня виноватой, как бы вам ни хотелось! А если человек идет преподавать студентам, он должен понимать, что идет учить взрослых людей, а не глупых дошкольников! Это к Вадиму Леонидовичу относится. Это как с известными артистами – публичности и славы хотят, а критику выслушать – ни в коем случае! – Пчелинцева даже поперхнулась от гнева.

– Ах, Женя, Женя! Что ж вы так… – Зоя Ивановна даже сморщила лицо. – Ну, не надо так горячо. Спокойнее. Никто вас не отчислит! И не собирались. Просто вы с Вадимом Леонидовичем не сошлись характерами! Так бывает! Но надо пойти навстречу… И, конечно, помнить, что он не однокурсник ваш, с которым можно спорить в любой тональности. Он – преподаватель!

Белла Аркадьевна театрально покачала головой и удалилась.

– Так, – с облегчением вздохнула куратор, – пойдемте к Суржикову. Только держите себя в руках!

Перед аудиторией было полно студентов. И каким-то чудом все узнали, что Пчелинцеву не допустили до экзамена.

– Простите, но зайдем не по алфавиту и не по очереди, – сочла нужным пояснить Зоя Ивановна, – дело срочное.

Она всегда была вежлива со студентами.

Народ расступился, и Женя с куратором зашли в аудиторию.

Суржиков уже ставил оценку в ведомость.

– Вот, вы свободны. Порадовали меня сегодня. – Он с какой-то отеческой интонацией обратился к только что сдавшему экзамен.

Когда студент вышел из аудитории, Суржиков встал и вопросительно посмотрел на Зою Ивановну:

– Эта студентка еще у нас учится? Ее не отчислят за хамское поведение?

Брови Суржикова взметнулись вверх.

– Вадим Леонидович, декан просил вас допустить нашу отличницу к сдаче. Беседа проведена. Евгения признает, что в процессе обсуждения интересующих ее тем была излишне эмоциональна.

Суржиков усмехнулся:

– Свежо предание…

– Пчелинцева, пожалуйста, оставьте нас буквально на пару минут, а потом зайдете для сдачи экзамена. – Зоя Ивановна со значением посмотрела на профессора. Тот развел руками. Пчелинцева вышла.

– Вадим, что ты к ней прицепился?! – накинулась на Суржикова Зоя Ивановна. – Ты себя на втором курсе не помнишь?! Что ты вытворял на зарубежной литературе, Клавдия Семеновна рыдала от твоих выходок! И Фауст, прости, говно, и Байрон – фигня! И доказывал, что какой-то там давно забытый немецкий поэт Шоер – действительно гениален! И читал его стихи, и спорил до хрипоты с преподавателем.

Профессор смутился – Зоя Ивановна была намного старше его и работала на факультете тогда, когда Суржиков был студентом.

– Я помню, чем это кончилось. Ты просил устроить коллоквиум, чтобы обсудить творчество этого самого Шоера в рамках изучения курса европейской литературы восемнадцатого века. Устроили. Ты выступал. Все восхищались, как ты смог отыскать этого поэта в книгохранилище. Одна-единственная книжка в Ленинке, на руки не дают. Ты распечатал стихи на листах и раздал их в группе. Клавдия Семеновна подробно разобрала стихи, участвовала в разговоре. Даже что-то припомнила из биографии этого немецкого поэта. А потом… Ты помнишь, что было потом.

Суржиков покраснел.

– Ага! Забыл! Или хочешь забыть! А я помню. В разгар бурных дебатов, когда все с увлечением обсуждали «изящество рифмы», а Клавдия Семеновна сказала, что еще появятся ученые, которые откроют Шоера широкому читателю, ты громогласно признался, что поэта выдумал, а стихи сочинял сам. Что врал, будто это переводы. Ты обманул и выставил на смех преподавателя, которая устала от твоего напора и, может, засомневалась, но, как всякий думающий и доверчивый человек, решила, что не может все знать. И даже что-то придумала о нем, сочинила какой-то факт его несуществующей биографии. Дабы… не ударить в грязь лицом перед студентами… Слабость, да. Но такая позволительная для пожилого педагога.

– Но стихи оказались хорошими!

– Для малоизвестного немецкого поэта восемнадцатого века? Да, они оказались вполне хороши. Дурным оказался поступок! Тебя, Вадим Леонидович, простили. Хотя твой поступок был скверным. Ты сверстникам мог морочить голову, хотя и это плохо. Но с преподавателем так поступать… Знаешь, мне иногда кажется, что Пчелинцева послана тебе как возмездие и наказание за ту твою историю и за обиду, которую ты нанес милейшей и очень компетентной Клавдии Семеновне. Она ведь тоже была профессором. Настоящим.

– А я что же, не настоящий?! – обиделся Вадим Леонидович.

– Настоящий. Но педагог пока неважный. Одним словом, любой ценой находи общий язык с Пчелинцевой.

Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.

– Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.

– Хорошо. – Пчелинцева кивнула головой.

Она вошла в аудиторию.

Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.

– Итак, – сказал он, отрываясь от своего занятия, – вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.

Пчелинцева остолбенела.

– А…

– Евгения Ильинична, – произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: – Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.

Вадим Леонидович посмотрел на Женю.

– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.

– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.

Женя потопталась на месте, а потом сказала:

– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…

– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.

– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.

– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.

– О, – только и сказала Пчелинцева.

– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.

– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.

– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.

Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.

Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.

– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.

– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.

– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.

– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.

И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.

Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.

– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.

– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.

– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…

– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.

Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла:

– Знаешь, а ведь ты виновата. Полностью. Ты же до него доцепилась, как говорят. Тебе же обязательно надо было его ущучить.

– Ты что, Лен?! Да я же столько читала по предмету! Мне было интересно, а он все время рот затыкал или поправлял, а сам же ошибался. Так же неинтересно. Зачем он, преподаватель, нужен тогда?! Можно же и по учебникам учиться!

– Можешь обижаться, но затеяла все это ты. И потом, все-таки он профессор. И старше.

– Между нами говоря, не настолько и старше. И профессор – это еще ничего не значит, – вдруг мечтательно сказала Коробицина.

Женя и Титова переглянулись.

Итак, было перемирие. И остальные два с половиной года на лекциях Суржикова было спокойно. Никто не задавал провокационных вопросов, не перебивал, не стравливал оппонентов из числа студентов. Все стало чинно и благородно. Красивый солидный профессор, интересная лекция, тишина в аудитории, внимающие студенты. Все было так, как мечтается любому преподавателю. Только скоро заметили, что посещаемость немного упала и гости с других потоков перестали заглядывать. Ответы стали формальными, и расшевелить аудиторию вопросами порой было невозможно. Суржиков уже придумывал темы для дискуссий, устраивал дебаты, притаскивал редкую литературу. Но все было бесполезно. Драйва не стало, энергетика куда-то улетучилась. Пчелинцева ходила аккуратно, все записывала, вела себя тихо, отстраненно. Суржиков поглядывал на нее, гадая, как долго продлится этот штиль. Потом он поставил эксперимент – нарочно сделал грубые ошибки. Но Женя даже бровью не повела, не поправила, не поймала на неточности, не вскинулась сама и не завела других, уводя в дебри догадок и сумасшедших гипотез. Хотя Вадим Леонидович понял, что его ошибку студентка заметила. Но сдержалась, повела себя деликатно, не поправила преподавателя. «Или это не деликатность, а банальное равнодушие к предмету?» – гадал он.

Казалось, что Вадиму Леонидовичу переживать? Ну стало так, как хотел, как добивался – неугомонная, упрямая, взбалмошная и не всегда вежливая студентка угомонилась. Радуйся, наслаждайся благолепием. Ан нет. Вадим Леонидович чувствовал себя неуютно. Его теперь раздражало послушание, граничащее с покорностью. Раздражали правильные ответы, точно скопированные из конспектов и похожие на подобострастие. Курс казался аморфным, бездарным и тусклым. Суржиков почувствовал усталость. Он больше не испытывал этот подъем, волнение, которое возникало перед каждой стычкой с неугомонной Пчелинцевой. Однажды на лекции он задал вопрос. Не очень сложный, просто ответ не лежал на поверхности. Аудитория ответила молчанием. Пока кто-то не произнес:

– Жаль, что Пчелинцевой нет, она бы сейчас развернулась.

Женя сидела тут же, на своем обычном месте. Все, кто ее видел, заржали, а она даже голову не повернула. Нет, ее на лекциях Суржикова больше не было. И Вадим Леонидович вдруг ощутил потерю. Два с половиной года они проплывали мимо друг друга, как и положено посторонним людям. Или рыбам в соседних аквариумах. Вроде видят друг друга, но даже рот открыть не хотят. Диплом Пчелинцевой был блестящим. Суржиков поставил ей «отлично». И хотел написать восторженный отзыв. Но не написал. Боялся полной капитуляции.