Читать книгу Как выжить в прижизненной могиле. Повесть - Наталия Сергеевна Коноплева - Страница 2

Я открыл глаза. Бархатная чернота невесомым непроницаемым покровом обволакивала меня со всех сторон. Двадцать девятый уровень Большого Пика, где находился мой забой, и где я вместе с тремя другими рабами добывал опалы. Опаловая жила, видимо, тянулась сюда из-под Южного Пика, где, говорят, проходчики её забросили, так как из-под земли стали бить прозрачные стрелы, рассекающие человека пополам. Теперь, говорят, у них там под Южным Пиком на двадцать девятом уровне заброшенный забой перегораживают огромные стальные створки, вделанные в гранитную толщу горы. У них-то перегораживают, а у нас недавно докопались до пятьдесят седьмого уровня, на котором добывают мрамор и ярко-оранжевые кристаллы, легко растворимые в воде или вине и дурманящие разум. На самых нижних уровнях, говорят, есть целые забои, где стены сплошь покрыты друзами этих самых кристаллов. В этих забоях рабов не сковывают. Они и так не сбегут, потому что раз попробовавший оранжевых кристаллов, становится их рабом на всю жизнь. Легко растворимые в воде, а горячих подземных озёр на нижних уровнях предостаточно и даже на языке, эти кристаллы становились единственным, ради чего продолжали жить и надрывать жилы рабы на нижних уровнях. Эти кристаллы были рождены в подземном огне и, говорили, иногда язычки жидкого подземного огня порой слизывали их со стен целыми друзами, но каждый раз всё новые и новые Дети Пламени Недр возрождались к жизни, покрывая пористые стены нижних уровней с пола до потолка. Начиная с пятьдесят третьего уровня невольники скидывают с себя вонючие лохмотья и работают голыми, так там жарко от близости подземного огня. На тех уровнях рабам никогда не оставляли факелов, и они работали в полной темноте, порой озаряемой слабыми отблесками подземного огня, струйки которого порой стекали по стенам, сжирая на своём пути ярко-оранжевую отраву, которая однако всегда нарастала вновь. Об этих уровнях рассказывали страшные легенды. Рассказывали, что на нижних уровнях, где даже дерьмо спекалось в непробиваемое нечто, там, вблизи подземного жара и обитают рейки – страшные, пожирающие человечину человекоподобные существа, настолько тощие, что живые люди просто не могли быть такими. Говорили, что рейки – бессмертные демоны, и что каждый палец у них заканчивается огромным когтем, сотканным из тьмы, и этими когтями они вырывают у живых сердца. Все в руднике под Большим Пиком знали, что рейками становятся рабы, отправленные на эти проклятые нижние уровни. Не знаю, что в легендах было правдой, но вереницы этих, донельзя истощённых людей, нередко водили по забоям для устрашения прочих рабов. Я несколько раз видел этих полубезумных людей с расширенными глазами без зрачков, глазами, полностью затянутыми бельмами, с кожей, бурой от въевшейся многолетней грязи, кожи, обтягивающей кости, казавшиеся такими хрупкими и тонкими, что… Даже думать о них страшно. Иногда рейков оставляли среди нас, прочих каторжан, чтобы они рассказывали нам, какая участь нас ждёт, если не будем подчиняться надсмотрщикам. И они рассказывали…

Но несмотря на все рассказы, я жалел, что не добываю самоцветы на нижних уровнях. Там жарко, а здесь холодно и сыро. Говорят, под Южным и Средним пиками на этом уровне уже чувствуется дыхание подземного огня. Что это нам так повезло, не пойму?..

– За работу, крысоеды! – повседневно тепло поприветствовал нас надсмотрщик, внося и укрепляя на стене смоляной потрескивающий факел.

– Что, по кнуту соскучились, а ну, живо!

Витой кожаный ремень хлестнул воздух. Мы вскочили, звеня кандалами опасных и схватились за инструменты.

– А тебе, сагирр, что, особое приглашение нужно? – вкрадчиво поинтересовался надсмотрщик, обращаясь к могучему широкоплечему светловолосому парню, на несколько лет старше меня с двумя провалами на месте глаз.

– Не тронь слепого! – звенящим от гнева голосом выкрикнул меднолицый маотори Кахуранги, что на языке островных маотори означало «голубоглазый». И имя очень ему шло. У меднокожего светловолосого красавца маотори были удивительного бирюзового цвета чуть раскосые глаза, как и у большинства жителей страны-материка Маотори.

– Ульр, – сказал я тихо, – лучше тебе подчиниться, а то нам опять сегодня жрать не дадут. А крыс уже третий день нету.

Надсмотрщик хищно усмехнулся:

– Верно говоришь, кимр, как там тебя, Молдвин. Лучше будет, если вы поторопитесь и молитесь своим богам, чтобы жила не иссякла, а то запорю до смерти, а один из вас навсегда останется в забое в жертву духам горы.

– Так может оно и лучше, ежели запоришь? – раздался звонкий едва ли не мальчишеский голос из соседнего забоя, где трудились проходчики, по нелепой случайности носившие не кандалы опасных, а лишь ошейники, за которые их в случае надобности приковывали к одной цепи.

Я узнал голос. Кричал дерзкий слайвь Любомир Радович, сын славского купца.

– Порассуждай мне ещё! – рявкнул надсмотрщик. – Не забыл, небось, разбитое колено того симраэг, что с тобой в забое горбатится?

Мал-Дун, островной кимр с острова Эрин, принадлежащий к одному из эринских племён, горячий и вспыльчивый, как все мы, кимры, полгода назад получил от этого надсмотрщика удар, от которого уже не оправился. Ему начисто раздробило колено левой ноги, а левая сторона тела для нас, кимров, как материковых, так и островных кимров из племён Эрин и Симраэг, священна, как для веси и слайвьов правая.

Надсмотрщик, всё никак не запомню его имя и принадлежность к какому племени, ушёл. Молчавший до этого оливкокожий гигант навайонец бросил ему вслед ругательство на своём языке. Насколько мы смогли понять, в ругательстве было не больше трёх кратких слов, и большая половина звуков была звонко щёлкающей, так что нам показалось, в проклятые подземелье залетела птица и запахло весной. Настоящего имени навайонца мы не знали. По вере его племени, обитающего в засушливых пустынях южной и центральной Навайо, открывать иноплеменникам своё подлинное имя значило навлечь на себя гнев духов песка и пыли. Так что мы звали его просто бушменом, то есть жителем пустыни, готтентотом, по названию его племени или попросту пустынником. Жители Навайо отличаются очень тёмной, даже чёрной кожей, но племя готтентотов отличалось очень смуглой, но всё же не чёрной, а какой-то зеленоватой кожей, оливковой, как объяснил мне молодой эллаин, житель просвещённой Эллаиии, ломавший сейчас скалу в соседнем забое. Четвёртый, сольгарец, которого недолюбливали ни эрин Мал-Дун, ни слайвь Любомир, обкалывал с вырубленных глыб опалов шлаковую породу. Просвещённого эллаина, кстати, никто из наших двух забоев тоже не любил, даже сольгарец, к которому эллаин благоволил. Не любили мы этого эллаина по одной очень позорной причине. По слабости здоровья и за девичью красоту его, всего полгода назад привезённого на рудник, сделали девочкой, то есть рабом рабов. Не понимаю, как он попал на двадцать девятый, но из нас, конечно, к нему никто не прикасался, и за это эллаин был нам безмерно благодарен.

В первые годы на руднике меня тоже пытались сделать «девочкой». По сравнению с другими представителями моего народа я был невысок и слишком хрупок. Я был родом из островных кимров, из племени Симраэг. В отличие от родственному нам по языку и обычаям кимрским племенам с острова Эрин, которые были все как на подбор, высокие, светловолосые и светлоглазые, мы, симраэг с острова Могущества отличались небольшим ростом, смуглой кожей и хрупким сложением. Став взрослым здесь, на руднике, я, черноволосый и смуглый, отличался хрупкостью и невысоким ростом. Поэтому я дико завидовал могучим светлоглазым и светловолосым кимрам из эринов и других кимрских племён. На рудник я попал, когда мне исполнилось восемь. И, почти сразу же, меня, хрупкого мальчишку попытались сделать «девочкой». И, кажется, даже сделали. Но такое унижение и боль моя память просто отказалась запоминать. Я помню только, что по началу я лез в драку, но очень скоро научился очень метко бить между ног моих обидчиков, и меня оставили в покое. И с тех пор я люто ненавидел равно и тех, кто соглашался на подобную участь, так и не брезговавших подобным удовлетворением желаний плоти.

Стройный ритмичный звон кайлов огласил оба забоя. Мы были скованы длинной цепью, а на ногах позвякивали ножные кандалы,. Вернее, должны были позвякивать. Вместо обычных кандальных браслетов мы носили каменные. И надсмотрщиков, как и свободных, так и из рабов не волновало, как опасные будут таскать такую тяжесть. Когда-то все мы были закованы в ручные и ножные кандалы, но потом за неповиновение сперва их сменили сперва деревянные, а затем и каменные колодки, от которых тоже тянулись цепи, волочившиеся по полу. Цепи ручных кандалов были длиннее, так, чтобы замахнуться кайлом, но не настолько длинными, чтобы дать совершить полный замах. Звон кайлов заглушал все остальные звуки, и мы могли разговаривать друг с другом, не опасаясь гнева надсмотрщиков, хотя, как минимум пятнадцать-двадцать часов покоя нам были обеспечены: к опасным без нужды надсмотрщики старались не соваться.

– Слушай, Любомир, а как ты в снэугар-то угодил, – немилосердно коверкая слова слайвьской речи спросил Мал-Дун.

Сславь отозвался:

– Да в морду знатному вельможе дал за то, что…

– Вы ничего не слышите? – громко перебил его Ульр, – какое-то потрескивание, или мне кажется?

– Нет, – отозвались из соседнего забоя. – мы не…

– Прочь, бегите прочь, к выходу! – по-кимрски прогудел гигант навайонец, отшвыривая в сторону Кахуранги, прикованного с ним рядом. Маотори отлетел от стены, в которой поблёскивал розово-голубой бок огромного опала, Пламени недр на языке проходчиков, Кахуранги отлетел, сбив с ног Ульра, я оказался последним. Уже поворачиваясь к проклятому камню спиной, как мне показалось медленно-медленно, я увидел, как из-под него высунулась ослепительно бирюзовая игла и потянулась-потянулась к нам, словно щупальце морского животного. И она дотянулась… Меня словно ужалило туда, где хребет переходит в… Ну, в общем, ужалило меня довольно болезненно и… И всё. Я попросту перестал ощущать нижнюю половину тела. Всё, что ниже пояса попросту перестало существовать для меня. Я рухнул навзничь, цепь натянулась и чья-то сильная рука сгребла меня поперёк туловища, и мне в ухо что-то заорали. Потом я услышал звонкий удар и почувствовал, как обрывок сковавшей нас цепи больно хлестнул меня по плечу. Но всё это словно происходило не со мной. Имела значения только страшная бирюзовая игла, тянущаяся за мной и…

Соображать я начал только, когда мы, все четверо оказались в штреке. Обернувшись назад, мы от ужаса позабыли не то, что сквернословить, но и кажется, свои родные языки. Мы просто молча смотрели, как целый сноп игл высунулся из скальной стены и потянулся во всех направлениях, и камень таял, таял, словно масло на хлебе или горячий воск, а на загаженном полу забоя вдруг почему-то начала образовываться огромная лужа ярко-бирюзовая, как и сноп страшных игл. Вывел нас из оцепенения страшный крик из соседнего забоя, тут же оборвавшийся и замысловатое кимрское проклятие, а потом Любомир по-слайвьски выкрикнул:

– Так не бывает! Они не могли…

В следующий миг Любомир с глухим стуком влепился в стену штрека, а из забоя вылетел, словно на крыльях Мал-дун, совершенно позабывший про своё раздробленное колено.

– Их разорвало, надвое, эллаина и сольгарца. И я…

И тут он увидел бирюзовую лужу и всё новые и новые иглы, вылетающие из стен забоя, который как-то вдруг сразу стал единым, потому что и без того непрочная стенка, разделяющая два забоя попросту растаяла, а камень, стекая, словно вода, сразу же исчезал под бирюзовой поверхностью маленького озера, которое уже тянуло к нам жадные пальцы.

Мы медленно пятились к скальной стене штрека, и когда до неё оставалось совсем немного, Любомир оглянулся через плечо. И на его сдавленный хрип обернулись уже все, даже слепой Ульр. Вся стена за нашими спинами ощетинилась бирюзовыми остриями. Они колыхались, вздрагивали, словно живые, но почему-то не торопились прикоснуться к добыче, и тут я услышал за спиной голос Кахуранги и обернулся, отстранённо подумав о том, что стою на своих ногах, ногах, которых я не чувствовал.

Кахуранги стоял, выпрямившись, простирая левую руку над бирюзовой… Водой, ни водой и бормотал что-то на своём языке. Чувствовалось, что ему тяжело держать руку, каменные колодки и обрывок цепи – вещи не так, чтобы лёгкие, его ощутимо пошатывало, но он стоял прямой, как стрела, и словно бы повинуясь его приказу бирюза успокоилась, острия игл втянулись обратно в стену, а озеро перестало тянуться к нам своими щупальцами.

– Во имя солнца твоей родины, светящего с севера, что ты делаешь? – воскликнул Мал-Дун.

– Он молится Всаднику!

– А ты-то Пустынник, откуда про Всадника знаешь? – удивился Любомир.

Готтентот степенно ответил:

– Кто же не знает легенду о Всаднике, блуждающей скале, топчущей корабли.

Эту легенду знали все, по крайней мере, те, кто хоть раз общался с жителями равнинного Маотори. Легенда о человеке, у которого похитили любимую. Всё, что увидел с берега несчастный меднокожий маотори, был парус чужого корабля. Несчастный пастух обратился к богам, моля их о возмездии, и они вняли его мольбам, превратив его вместе с конём в скалу, о которую разбивались корабли чужаков, плывшие в степной Маотори. Иногда, говорили, Всадник, в человеческом обличье, ни кем не узнанный, бродит по земле и всё ищет свою любимую. Иногда Всадник щадил мореходов, но по какой причине, выжившие с кораблей, потопленных Всадником,, не понимали. Наверное, Всадник до сих пор надеется, что пощажённые им люди помогут ему найти его любимую. А ещё говорили, что бедную маотори продали именно в Снэугарские горы. Среди мореходов была распространена песнь Всадника, которую, разумеется, навряд ли сложил он сам, но я всегда плохо запоминал песни, особенно на другом языке, но я часто слышал, как её пели немногочисленные маотори, попадавшие на рудник. Они почитали Всадника то ли своим святым, то ли богом, ведь он защищал от врагов их и свою родину.

Бирюзовые острия подрагивали в своих каменных гнёздах, но высовываться не торопились, словно наблюдали за людьми. Кахуранги замолчал и повернулся лицом к нам. Его ярко-голубые глаза подёрнулись белёсой пеленой. Он медленно, словно в забытьи подошёл к скальной стене штрека и протянул руку. Мгновенно из стены выметнулись две бирюзовые иглы и, изогнувшись, обвились вокруг каменной колодки с обрывком цепи. На наших глазах камень распался, растёкся, растаял вместе с металлом цепи. Мы уже готовились услышать дикий вопль боли, но живые иглы убрались обратно в стену, не причинив человеку вреда.

– Помогите кимру! – прошептал он и потерял сознание.

Я почему-то сразу понял, что речь идёт не обо мне, а о Мал-Дуне и посмотрел на эрина, который скорчился на полу, обхватив обеими руками левую ногу, побелевшие губы были плотно сжаты, а из-под зажмуренных век ручьями бежали слёзы, оставляя на щеках мокрые дорожки. Мужчины не плачут, плакать не достойно мужчин? Такие присказки придумали беззаконные эллаины, которые строят большие города в своей солнечной Эллайе и живут в золотых дворцах под правящей дланью своего царя Солнца и поклоняются богам Небесной горы, богам, которые и в помине не знают, что такое снег и лёд, лютый холод и голод, жажда, боль и отчаяние, тяжесть кандалов и язвы, которыми покрываются ноги, тонущие по щиколотку в дерьме, Прекраснейшая, великая богиня эллаинов, богиня любви, ни разу не испытывала на себе любови надсмотрщиков.

– Давай, Готтентот, лечи! – крикнул слайвь Любомир.

– Моё имя – Иорангата и готтентот я только наполовину, моя мать была из племени Дамара.

Тот факт, что наш Пустынник оказался полукровкой ничего не значил для нас по сравнением с тем, что он открыл нам своё подлинное имя. Он ведь даже к нам никогда не обращался по именам, а только по прозвищам, если они были или по принадлежности к тому или иному племени или народу. Если бушмен с Навайо называет тебе своё подлинное имя – это значит многое, слишком многое, чтобы по сравнению с этим что-то ещё имело значение.

От удивления маотори пришёл в себя, а Мал-Дун распахнул глаза и изумлённо моргнул, хотя, возможно, изумление вызвала у него резкая боль, вдруг пронзившая плечо и заставившая на несколько мгновений забыть о когда-то раздробленном колене. Это Иорангата со всего размаха вонзил ему в плечо подобранный из-под ног камень странной треугольной формы, очень похожий на коготь огромного неведомого животного.

– Что случилось? – прозвучал у меня над ухом вопрос Ульра.

Я рассказал. Услышав о камне-когте, Ульр страшно побледнел, но моё внимание было приковано к Иорангата, опустившемуся перед Мал-Дуном на колени и положившему ему на больную ногу обе руки. Иорангата затянул на своём языке странную унылую песню-заклинание. Звонкие щёлкающие звуки языка готтентотов гулко отдавались под каменными сводами, и от рук Иорангата распространялось слабое серебристое сияние. Даже в кромешной тьме было видно, как разгладилось напряжённое лицо Мал-Дуна. Он облегчённо вздохнул и откинулся назад, опершись спиной о стену.

Никто не заметил, что за мгновение до этого от плеча кимра отдёрнулась серокожая длиннопалая рука с длиннейшими, словно сотканными из тьмы когтями, отдёрнулась от резанной глубокой раны на плече, раны, которой больше не существовало, словно её никогда и не было. Пальцев на руке было пять, а когтей на них осталось четыре. Никто так и не заметил, куда исчез камень, такой странной формы, похожий на коготь, который Иорангата положил на ледяные камни неровного пола штрека. А высокая серокожая фигура, стоя во мраке у стены, улыбнулась, сложив на груди худощавые когтистые руки и снова замерла.

Иорангата закончил петь и, легко подхватив Мал-Дуна на руки, поднёс его левую ногу к стене. Нога не сгибалась и лежала на руке готтентота безжизненным грузом. Мал-Дун попытался вырваться.

– Закрой глаза! – посоветовал Иорангата.

Бирюзовые иглы-щупальцы опутали тело эрина. Я невольно зажмурился, а когда снова открыл глаза, на теле Мал-Дуна остались лишь следы колодок, кнутов надсмотрщиков и ошейника. Мал-Дун пытался вырваться из рук готтентота, но ему это не удавалось до тех пор, пока гигант сам не усадил его у стены, в которую уже втянулись бирюзовые иглы.

– Эй, маотори! – позвал он, – я же вижу, что ты пришёл в себя. Поднимись и помоги остальным. Видишь, сагирр скоро не выдержит.

Тут только я понял, что всем весом навалился на плечо Ульра, а тот поддерживает меня за плечи. Из-за своего малого роста и худобы много я не весил, но каменные колодки на руках и ногах и тяжёлая цепь, и то, что на ногах я держался каким-то чудом, всё это делало своё дело, и могучий Ульр с трудом удерживал моё хрупкое тело. Я попытался сделать несколько шагов, забыв, что ниже пояса моё тело мне не принадлежит. Грохнуться мне не дали, подхватили несколько пар рук.

– Что-то опасаюсь я этих бирюзовых иголок и непривычно как-то! – в полголоса пробормотал Кахуранги, а уже громко спросил:

– Слушай, Любомир! – как можно веселее и беззаботнее поинтересовался маотори, поддерживая меня с левой стороны, тогда как Ульр молча подхватил меня под правую руку, – Любомир, почему за тебя не заступился слайвьский кнес?

– Наш кнес, Неждан Любимич во всём слушается свою супружницу, а кнесинка Гвенайра заступается только за своих земляков кимров. К тому же, ещё тогда, двадцать пять лет назад наш кнес был серьёзно болен, и ему было как-то не до спасения всяких там купцов. А сейчас и подавно. Наверняка, он давно умер. Немолод он был ещё в те годы. А супружница его из какого-то кимрского племени с побережья. А эти береговые кимры, не то, что кимры с островов. Смарагдовый остров Эрин да Остров Могущества да другие всякие кимрам принадлежащие, острова эти что, иной народ родят что ли, а, Молдвин?

Я только молча пожал плечами.

Когда мы по очереди стали подходить к стене, испещрённой мелкими отверстиями, из которых выметывались бирюзовые щупальца, обвивавшиеся вокруг наших скованных рук и ног, когда я следом за Иорангата ощутил, что камень и металл на моём теле осыпается прахом, я понял неуверенность Кахуранги, который провёл в оковах больше тридцати лет, больше нас всех, и теперь без них он чувствовал себя голым. Мы были свободны, но что делать нам со своей свободой,, как вырваться из проклятого рудника? А даже, если и вырвемся, мы попросту замёрзнем на горных ледниках. Я взглянул на три синих ленты татуировки, оплетающих мои запястья. Мне показалось, что синие змеи стали гораздо ярче.

Мы сидели у стены, слишком уставшие, оглушённые случившимся, чтобы бояться или просто думать. Вдруг Кахуранги тихо сказал:

– Скоро середина зимы, ведь скоро в Снэугарские горы приходит первый из рабских караванов.

– Это на твоей родине зима! – откликнулся Любомир, – а у нас лето, неужели это так трудно запомнить?

– Здесь, под землёй времён года не существует, а я солнце и звёзды в последний раз видел лет тридцать, а то и тридцать пять назад.

– А на кой ты вообще переплыл море? – рассудительно спросил Мал-Дун, – продавал бы своих знаменитых маоторийских коней и степных волкодавов на рынках в вашем портовом городе, как там его, Тиньвилена вроде бы. Вы же там, в степях маотори совсем лгать не умеете. А у нас, в землях, где солнце днём светит с юга, ложь едва ли не единственный способ для купца, чтобы выжить. Небось за правду ты в рабство и угодил?

Кахуранги молча кивнул в темноте.

– На моей родине, – заговорил Иорангата, – за одно слово лжи мужчине отрубают яйца.

– Не удивительно. Я слышал, что в ваших пустынях есть невидимая граница, перейдя которую человек видит звёздное небо перевёрнутым, а солнце начинает светить с севера.

– Ты прав, кимр! – улыбнулся Иорангата.

– В наших землях много чудес,, – продолжал Кахуранги. -В степях моей родины есть озёра, на которых водятся чёрные лебеди, есть озёра с ярко-розовой водой и с водой, чистотой цвета не уступающей самым лучшим смарагдам, эта вода исцеляет от всех болезней. У юго-западных берегов моей страны из воды поднимается огромный Загородительный риф, который тянется на множество миль, а из-под воды мореходы часто слышал подводный гул. В молодости я много плавал вдоль берегов Маотори и далеко на юг. Если плыть на юг, то однажды наступал момент, когда небо становилось ярко-оранжевым, а облака ярко-зелёными, но тогда я разворачивал лодку и спешил убраться из иного мира. Были у берегов моей родины и острова, на которых жили чернокожие люди с белоснежными волосами. На одной гряде островов, среди которых были два крупных, Северный и Южный, живут племена, название коих и стало названием сперва их островов, а позже и моего материка, хотя мы, жители равнинного Маотори, выглядим совсем иначе, чем исконные жители тех двух островов. Многочисленные племена островных маотори темнокожие, очень высокие и красивые люди. И их язык совсем не такой, как язык береговых маотори. Мой народ когда-то привела на земли материка царица Томирис, бежавшая со своим народом от царя-завоевателя Кира. Как она со своим народом пересекла бурное море я не знаю, но с тех пор, мой народ – меднокожие светловолосые кочевники южных степей равнинного Маотори, а не темнокожие и черноволосые, как жители окрестных островов. За то, что я спас жизнь вождю одного из племён островных маотори, он принял меня в своём племени, как гостя. В их обычае наносить татуировки не только на тело, как кимры, но и на лицо. У островных племён народа маотори считается величайшим знаком отличия. И рангатира Канахау, потомственный вождь того племени, вождь, обязанный мне жизнью, самолично набил мне на груди летящего альбатроса. А если чужаку набивают на теле татуировку, это значит, что его принимают в племя. Так что с тех пор я стал островным маотори. После того, как вождь своей рукой набил мне татуировку на груди без применений каких-либо трав или отваров, унимающих боль, это у них считается испытанием мужественности, хотя татуировки там делают и женщинам, после того, как моё тело зажило меня торжественно нарекли именем Кахуранги, на их языке это имя означает «угодный голубым небесам», хотя многие переводят его просто как «голубоглазый». Вождь Канахау предложил старейшинам племён избрать меня вождём, потому что он был очень стар. Ему было около ста двадцати лет и правил он своим племенем больше семидесяти. Но я тогда отказался, также, как и от татуировки на лице. Да, я стал членом племени островных маотори, но я оставался и жителем своей страны, своих южных степей. А сейчас… Сейчас будь я на свободе, я бы не задумываясь, согласился. Мне просто некуда деваться. Моё племя отреклось от меня в тот момент, когда… Рабов кочевники равнинного Маотори не признают за своих и бывших рабов тоже. Если бы мне суждено было освободиться, мне некуда идти, кроме Северного острова народа маотори, название коего с языка островных маотори обозначает «Длинное облако» и стать вождём племени Детей Длинного Белого облака. На тех островах тоже есть невидимая граница, перейдя которую оказываешься в ином мире. Я путешествовал по тому миру. Там племена и народы даже разговаривают на сходных языках, но носят совершенно другие названия.. Например, кимров, там называют кельтами, а сагирров – скандинавами. На землях моей родины, которые в том мире называются по-другому живут совершенно другие племена, говорящие на языке, похожем на язык нашего Иорангата. Навайо там называют…

Но как называют Навайо в другом мире, нам узнать было не суждено, потому что в этот самый миг где-то под ногами раздался грохот. Гора содрогнулась, казалось, до основания.

– На сорок третьем обвал! – объявил нам Ульр. – небось снова машины этих беззаконных эллаинов сломаются и перегородят лестницы на сорок четвёртый. Терпеть не могу этих вольнонаёмных эллаинов. Они вечно изобретают какие-то демонические приспособления, которые то и дело ломаются, а надсмотрщики потом на нас злость срывают..

– Ну, не скажи. Стальные когти на руки и на ноги для лазанья по вертикальным стенам колодцев очень пригодились. Теперь мальчишкам гораздо легче доставать оброненные…

– Ты кого, эллаинов защищаешь? – возмутился Ульр,, – Иорангата, а ты знаешь, что эти умники напридумывали. Человек мыслит головой. Ведь всем известно, что знания хранятся в сердце, а не в голове. Ну, разве может такой народ придумать что-то стоящее? Говорят, у этих эллаинов был какой-то мудрец, наполовину человек, наполовину конь. Ну, разве такое бывает?