Читать книгу Проклятый капитан. Рассказ - Наталия Сергеевна Коноплева - Страница 4

Ладожское озеро, район шхер

Светает, только что взошло солнце, не успевшее растопить густой туман, плывущий по протокам и проливам между островами. Призрачный мотобот бесшумно скользит по водной глади, целеустремлённо направляясь к небольшому скалистому островку, затерянному среди шхер в северной части Ладожского озера.

В борт ударило невесть откуда взявшейся волной, мотобот качнуло, и я открыл глаза. Светало. Но для моих глаз это был уже ясный день. Нет, конечно же, я видел и туман, и серый рассвет, и подводные камни, выступающие из воды, между которыми мне приходилось лавировать. Зачем лавировать, ведь и я, и мотобот призрачные! Да, но духи озера не учли, что призрачность моя и моего мотобота распространяется на немецких лётчиков и вообще на всех, стремящихся меня убить или причинить ещё какой-либо вред, а так я ничем отличаюсь от драугов – морских духов нашей скандинавской мифологии, живых утопленников по сути, но по существу – могущественных морских духов или, как говорят, христиане, демонов, обладающих огромным ростом, физической и магической силой.

Моя жизнь тому примером. Мой огромный рост, физическая сила, магические познания и нелюдимый нрав сделали из меня неплохого драуга, только вот с одним малюсеньким исключением. Драуга трудно, но всё же можно убить, снеся ему голову, а тот, кто попытается убить меня, просто пройдёт сквозь меня, как сквозь призрак, хотя для всех остальных я обладаю и плотью, и речью, и разумом, и даже душой, только, как считают финские святоши, насквозь чёрной.

Я прекрасно помню ту ночь на тридцать первое августа тысяча девятьсот тридцать седьмого года, накануне дня Святого Улафа, когда я осквернил кирху в Кексгольме (по-фински – Кякисалми). Сейчас мне неприятно об этом вспоминать, но тогда… Я помню то наслаждение, которое я испытывал, оскверняя алтарь и Распятие. Ох, как я ненавидел пастора и всё это церковное благочестие. Такие поступки для зрелого пятидесятичетырёхлетнего мужчины были неоправданными, но мне было всё равно. Оскверняя кирху, я вспоминал проповеди нашего пастора в маленьком городке под Гётеборгом, вспоминал огромные кирхи и соборы Уппсалы, куда мы с родителями переехали в моём раннем детстве, и откуда сбежали, когда мне только исполнилось двенадцать.

Родной городок под Гётеборгом – странно, я даже не помню его названия – был мне дорог. Дорог всем, кроме воскресных посещений кирхи, проповедей и чтения Катехизиса. Я ненавидел, нет, не Бога и Его апостолов, а лживых и лицемерных людей, орущих с кафедры о терпимости и благочестии, о смирении и покаянии, о правдолюбии и благой бедности, а на деле набивающих карманы, обманывающих на каждом шагу, предающихся всем тем грехам: похоти, жадности, гордыне, грехам, которые они так порицали в своих проповедях и благочестивых речах. Именно это лицемерие и лживость с ранних лет отталкивали меня от христианства и, наверное, именно они подтолкнули меня стать тем, кем я стал.

Мотобот мягко ткнулся носом в серый бесприютный берег острова. Я сошёл на берег и направился к просторному, но ветхому деревянному дому в глубине острова. Следом за мной бесшумно бежала моя огромная собака. Я звал её «Флика», что по-шведски значит просто «девочка». Мелкая обточенная водой галька не хрустела под моими ногами. Я не был призраком, но не был и по-настоящему живым, хотя знал, что близится мгновение, когда…

Я отворил ветхие гнилые двери и вошёл в дом. В лицо мне пахнуло сыростью и плесенью. Я вдохнул морозный воздух. За спиной звонко залаяла собака, и я слышал её прерывистое дыхание и цокот когтей по полу. Значит, началось. Когда я нарушал негласные, но жёсткие правила своего служения, а часто и просто так, ради профилактики, меня наказывали. Обращали меня в живого, возвращали мне возможность чувствовать, дышать. Сердце начинало биться в груди, кровь бежала по жилам, кожа становилась тёплой, лицо приобретало краски: пропадал синюшный оттенок кожи, волосы и глаза становились более яркими, я оживал, но лишь для того, чтобы ощутить могильную стужу своего мёртвого мотобота, ощутить ни с чем не сравнимое отчаяние и боль, дикую, страшную, нечеловеческую боль, которую не могут испытывать люди, но я и не был человеком…

Пока не пришла боль, я стремился вдохнуть, ощутить всем своим существом свой старый дом. Дом, который я собственноручно выстроил на этом островке много-много лет назад, когда только поселился в Кельскгольме, теперь этот город русские называют Приозерск. А тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом году мне не было никакой жизни в Кельскгольме, я ненавидел финнов и их страну, они в ответ ненавидели меня, да и всех шведов, в сущности, ведь сколько в прошлом было войн за спорные территории у Швеции с Финляндией. В Кельксгольм я наведывался не часто. Выстроив здесь, на этом необитаемом острове просторный дом, я, почитай, переселился в него, в Кякисалми (ненавижу это финское название) я поселился в феврале тысяча девятьсот тридцать седьмого года. А уже тридцать первого августа, в день Святого Улафа, после осквернения кирхи, когда я украл ребёнка у одной из местных жительниц, под вечер разразилась страшная буря, и с тех пор я обречён на вечные скитания по водам этого огромного озера, ставшего для меня… гораздо хуже, чем тюрьмой.

Почувствовав приближение нового приступа отчаяния и физической муки, я не глядя схватил что-то с каминной полки и бросился из дома. Хотелось вдохнуть морозный осенний воздух, прежде чем…

Боль скрутила меня на пороге собственного дома.

Такой боли я ещё не испытывал ни разу, я рухнул лицом на острые обледенелые камни и завыл, завыл в голос. Моя собака тут же подхватила, жалостливо, пронзительно и пугающе, и слитный вой, вопль боли, отчаяния и невыносимой муки огласил безмятежно спящую Ладогу, и словно в ответ на него, с Валаама загремел перезвон монастырских колоколен. Я зажал уши руками. То, что я не глядя схватил с каминной полки, я машинально сунул в карман своей моряцкой куртки. Сквозь боль, застилающую сознание, и чёрное отчаяние в голове стучала одна навязчивая мысль: «А почему я до сих пор не могу выносить звона церковных колоколов? Ведь столько лет прошло, я давно позабыл те роковые убеждения, которые толкнули меня на служение тьме. И вера, я же никогда не выступал против религии, я ненавидел только людей, или…»