Читать книгу Король-Солнце Людовик XIV и его прекрасные дамы - Наталия Сотникова - Страница 6

Из всех сестер Манчини Мария (1639–1715) считалась самой некрасивой и строптивой. Некоторое объяснение тому можно найти в обстоятельствах ее появления на свет. Когда жена родила очередную дочь, барон Микеле-Лоренцо, серьезно увлекавшийся астрологией, составил гороскоп новорожденной, который был весьма далек от того, чтобы обрадовать родителей младенца. По нему выходило, что это невинное дитя явится источником многих бед как для себя, так и для окружающих ее людей, ибо над ней тяготеет дурное предзнаменование, а потому лучше всего отдать девочку в монастырь. Свято во всем верившая мужу Джеронима с тех пор всегда относилась к этой дочери соответствующим образом, и, как писала впоследствии в своих мемуарах сама Мария, та «с самого детства чувствовала себя нелюбимой». Это развило в ней чувство противоречия, гордости и стремления к полной свободе. В возрасте семи лет малышку отдали на воспитание в итальянский монастырь под опеку одной из ее теток и даже хотели оставить там, когда в 1653 году мать с детьми собрались уезжать в Париж, поскольку после смерти барона Манчини семья оказалась в стесненном положении. Однако девятилетняя девочка настолько бурно воспротивилась этому, что мать была вынуждена пойти на попятную и забрала ее вместе с остальными детьми во Францию.

В Париже вдова Манчини быстро поняла, что некрасивая, неуклюжая, не способная произнести ни слова по-французски без ужасающего акцента, с диковатыми повадками Мария только позорит ее, и опять отдала девочку на воспитание в монастырь. Та каждодневно ощущала, что мать явно предпочитает ей младших сестер Гортензию (1646–1699) и Марианну (1649–1714), которые обещали в будущем расцвести многими соблазнительными прелестями. Но Мария уже поняла, что может взять реванш, если превзойдет красавиц-сестер, положив на это все свои силы. Она со страстью принялась за учебу, блестяще освоила французский язык, выучила латынь и греческий, так что запоем поглощала не только французские книги, но и античных авторов в подлиннике. Чтение стало единственным ее утешением и прибежищем. Когда Мария все-таки была вынуждена появляться при дворе, она изумляла придворных способностью читать на память не только длинные стихотворения, но и огромные отрывки из трагедий французских драматургов. Однако она не делала ни малейших попыток подчиниться условностям светского этикета, что немедленно бросилось в глаза современникам. Вот суждение наиболее объективного из них, Мадам Лафайетт[10]: «Характера она была дерзкого, решительного, вспыльчивого, вольнодумного, ума несметного, но неотесана и далека от какого-то бы ни было соблюдения приличий и учтивости».

В 1656 году Джеронима Манчини заболела. Ее недомогание окружающие сперва сочли несущественным, но вскоре женщина слегла, и состояние ее продолжало ухудшаться. Слабая духом Джеронима свято верила в пророчества своего покойного мужа, а тот предсказал ей, что, согласно гороскопу, жена скончается на сорок втором году. В ту пору вдове минул сорок первый год, и она решила, что наступил предел ее жизненному пути на этом свете. Страх перед пророчеством мужа лишил бедную женщину всякого желания бороться с болезнью и лишь приблизил ее конец.

Молодой король каждый вечер навещал страдалицу; Мадам Манчини требовала, чтобы во время этих визитов Мария покидала ее спальню. Из учтивости король завязывал разговор с томившейся под дверью девушкой с книгой в руке и, к своему удивлению, обнаружил, что этот разговор может быть весьма интересным.

– Насколько вы сведущи, Мария!

Людовик не увлекался литературой, он читал в основном исторические труды, рекомендованные ему наставниками. Современники считают, что именно общение с Марией Манчини пробудило в Людовике желание ближе познакомиться с художественной литературой, которое впоследствии развила Мадам де Монтеспан. Эти беседы становились все длиннее и длиннее, а на вопрос приближенных, что привлекает его в этой некрасивой и диковатой барышне, король отвечал:

– Что до меня, я нахожу ее очаровательной.

Девушку же никак не смущало величие короля, в разговорах с ним она забывала об этикете, как будто общалась с простым смертным. Обычно историки приводят в пример следующий случай: как-то Мария во время прогулки увидела вдали некого придворного, схожего с королем, подбежала к нему и воскликнула:

– Ах, это вы, мой бедный государь! – но обернувшийся малознакомый мужчина вверг Марию в сильное смятение.

На смертном одре мать пыталась вырвать у дочери обещание посвятить себя Богу и принять монашеский постриг, но Мария наотрез отказалась. Для облегчения мук умирающей ее брат, кардинал Мазарини, пообещал, что отдаст племянницу в монастырь. По-видимому, это обещание было не совсем искренним, ибо после кончины Джеронимы брат и не подумал сдержать свое слово. Ощущая ухудшение здоровья, Мазарини постепенно осознавал, что власть понемногу ускользает из его рук. Король, ранее беспрекословно повиновавшийся кардиналу, начал проявлять своеволие и признаки желания не допускать никого другого к управлению государством. Чувствуя, что звезда Олимпии закатывается, Мазарини старался удержать Людовика в кругу своего семейства и, поборов свою легендарную скупость, стал отпускать больше средств на развлечения двора и содержание племянниц. Он решил воспользоваться дружескими отношениями, возникшими между королем и Марией, а также возлагал большие надежды на Гортензию, которая обещала стать замечательной красавицей. Всесильному министру действительно ни на минуту нельзя было терять бдительности, поскольку соблазнов при дворе было предостаточно. Предупредительным сигналом тому послужило сильное увлечение короля девицей Анн-Мадлен де Ламотт д’Аржанкур.

Внешность этой молоденькой фрейлины Анны Австрийской была скорее оригинальной, нежели ослепительно красивой: контраст белокурых локонов и голубых очей с темными ресницами и слегка смугловатой кожей выгодно выделял ее среди прочих дам, а прекрасная фигура, милая манера вести беседу и непревзойденная грация в танцах не могли никого оставить равнодушным к этому прелестному созданию. Король увлекся ею настолько сильно, что имел неосторожность признаться девушке в любви. На ее опасения относительно возможного гнева Анны Австрийской Людовик заявил, что он как король не потерпит никаких притеснений со стороны матери. Все-таки фрейлина отказалась удовлетворить желание юноши, чем еще более разожгла его страсть. Девица принадлежала к многочисленному старинному дворянскому роду, представители которого тут же поспешили оценить все те возможные преимущества, которые могло бы дать им новое высокое положение Анн-Мадлен. Мать фрейлины даже явилась к Анне Австрийской, дабы без обиняков заверить ее, что дочь вполне удовлетворится положением официальной любовницы короля. Это возмутило набожную натуру вдовствующей королевы, которая не хотела, чтобы предстоящий брак сына был омрачен подобным прегрешением, возведенным при французском дворе в неписаный закон. Естественно, она обратилась за помощью к Мазарини, которого беспокоило, как бы родня девицы де Ламотт д’Аржанкур не превратилась в партию, противодействующую его безраздельной власти. Поскольку шпионы Мазарини были в курсе всех придворных интриг, они донесли ему, что фрейлина является любовницей маркиза Жан-Батиста де Ришелье (граф де Бриенн наткнулся на парочку в темном закоулке Лувра в весьма пикантной ситуации), о чем и было сообщено Людовику. Заодно ему еще было показано перехваченное письмо от Анн-Мадлен к маркизу де Ришелье, не оставлявшее никаких сомнений в характере их отношений. Маркиз был женат на дочери вышеупомянутой Кривой Като, которая весьма своевременно подала жалобу на вмешательство фрейлины в семейную жизнь ее зятя. Все это дало повод для того, чтобы приказать провинившейся девице удалиться от двора в монастырь в Шайо. Хотя Анн-Мадлен не приняла монашеский обет, но была вынуждена провести в монастыре всю свою жизнь до самой смерти в возрасте восьмидесяти лет. Так что стремление завоевать положение королевской фаворитки таило в себе огромные риски.

Король постепенно все больше и больше увлекался Марией, которая зимой 1657–1658 года стала часто появляться при дворе, принимала участие во всех развлечениях, часто танцевала в балетах рядом с Людовиком. Это вызывало немалую зависть со стороны теперь вечно беременной графини Олимпии де Суассон. Когда на Пасху 1658 года король отправился на войну сначала в Амьен, а затем в Кале, Мария последовала за ним вместе со двором.

Война с участием короля в те времена выглядела на удивление странно, это была какая-то помесь светского мероприятия с военным походом. По разбитым дорогам растягивался огромный обоз, в котором перемежались кареты придворных, лошадиные упряжки, тянувшие за собой пушки, повозки, груженные королевской посудой, мебелью, постельным бельем и палатками, пребывавшие под бдительным оком дворцовой челяди. В каретах тряслись светские красавицы, которые старались избегать употребления каких бы то ни было напитков, ибо остановить экипаж с целью справить малую нужду было невозможно – король не терпел никаких промедлений. Наиболее отважные амазонки следовали за королем в составе его свиты верхом на лошади. В их числе была и Мария, прекрасная наездница и любительница быстрой верховой езды.

После победы в так называемой Битве в дюнах и взятия Дюнкерка и Мардика придворные вернулись в Компьен, а король и кардинал остались для наведения порядка. Воцарилась ужасная жара, возникли трудности с питьевой водой, в полях валялись трупы, разлагавшиеся еще с прошлого года и испускавшие смертоносные миазмы. 22 июня Людовик заболел тифоидной лихорадкой, что при уровне медицины того времени было равнозначно смертельному приговору. Между Кале и Парижем носились гонцы, двор пребывал в страшном нервном напряжении. Придворные ломали головы над тем, как вести себя, опасно было в равной степени как не изображать достаточную опечаленность, так и не переборщить по этой части. Кто знает, как оценит следующий правитель, брат короля, невзначай вырвавшееся слово, вздох, чрезмерно искренний жест?

Одна лишь Мария, ни о чем не заботясь, не скрывая своего отчаяния, при всех разражалась горестными рыданиями, услышав очередное сообщение об ухудшении здоровья короля и сокрушаясь, что не может быть сиделкой при больном. Она оплакивала не только красивого молодого человека, но и юного короля, который в своей мудрости заметил ее ум, открыл для всех прочих ее незаурядную личность, заставил оценить девушку и оказывать ей должное уважение. Надо сказать, что такое искреннее излияние чувств Марии вызвало у окружающих сострадание и содействовало смягчению пренебрежительного отношения к ней. При этом современники не преминули ответить, что графиня Олимпия де Суассон не выказала того сожаления, которое надлежало бы проявить с учетом дружеского расположения Людовика к ней.

Господь сжалился над Францией; в Кале королевский медик решил призвать на помощь местного лекаря по имени Дюсоссуа, который, робея от страха, прописал монарху вино, сдобренное рвотным средством, порошком сурьмы. Это был самый настоящий яд, употребление которого запрещалось, но он, в конце концов, смог переломить ход болезни. После ночи пребывания между жизнью и смертью король пошел на поправку и вскоре выздоровел. Правда, лихорадка оставила весьма заметный след, о котором, надо сказать, было известно немногим: молодой человек практически облысел, от пышной копны волос у него на голове осталось всего несколько прядей. С тех пор Людовик неизменно появлялся на людях в парике, каковая мода долго продержалась у французов и, естественно, была немедленно перенята всей Европой. Король носил парики «с окнами», отверстиями, в которые протягивались сохранившиеся пряди волос. Даже если бы монарх облысел окончательно, это ничего не изменило бы, поскольку ввиду тяжести париков (на наиболее роскошные, высотой до 12 см, уходили волосы от восьми женщин) мужчины просто-напросто обривали голову наголо, смазывая ее специальной мазью на основе топленого свиного сала.