Читать книгу Куда улетают ангелы - Наталия Терентьева - Страница 2

Поздним ноябрьским вечером Александр Виноградов, вечный мой любовник, он же единственный враг и лучший друг, а также законный Варин отец, пришел к нам домой, лег на ковер, позвал к себе Варьку, обнял ее и, не дозвавшись меня из кухни, прокричал на всю нашу маленькую квартиру:

– Милые дамы, я пришел к вам, чтобы сообщить пренеприятное известие! Вам придется теперь жить со мной! Всю оставшуюся жизнь! Собирайтесь! Покупайте платья белые для свадьбы, платья черные для приемов у нефтяных и колбасных магнатов и трусы пляжные для карибских пляжей! Также приглашаю безотлагательно посетить баню на моей даче! Она же отныне – и ваша! В этой связи совершеннолетние могут являться туда голыми и абсолютно счастливыми!

Я застыла с куском пиццы на лопатке, которую на скорую руку разогревала внезапно свалившемуся на ночь глядя Виноградову.

– Ленка! Не слышу громкого «ура»! Прись сюда, будь так любезна, оставь там всю эту ерунду! На новой квартире поставишь себе печь-скороварку! Варвара Александровна, а вы-то чего притихли? Хотя бы вы проорали троекратное «ура», а? Три-пятнадцать!

«Ура» Саша проорал один, в тишине замершей квартиры. Для верности он спел еще куплетик «Шаланды полные кефали…» и замолчал. Я пришла, села перед ним на диван и спросила:

– А если я тебе отвечу: «Ой, моряк, ты слишком долго плавал»?

– Ерунда! – ответил Александр Виноградов и приподнялся, чтобы притянуть меня на ковер. – Иди-ка к нам, морячка. Ты заслужила отдых. Ты будешь теперь холеная и ленивая, и сытая, и… еще не знаю, какая. Какой хочешь, такой и будешь. Давай, найму тебе домработницу, садовника, шофера, вернее, шофершу, садовницу, и еще кого? Всё к вашим ногам.

– А что, собственно, случилось? – спросила я, пытаясь понять, насколько пьян Саша. – Ты резко разбогател?

– Я давно разбогател, ты же знаешь.

Саша, судя по всему, был пьян в меру.

– Ты разочаровался в свободной любви? Или ты едешь послом в Мавританию, и тебе нужна семья для дипломатического статуса? А может, ты просто проспорил или проиграл свое холостяцкое счастье?

– А! – Виноградов вытянул перед собой руки и хрустнул суставами. – Ой, как обидно, когда девушка высокая и фигуристая, а такая дура. А если она к тому же ваша избранница… Хотите мое мнение? Вам надо меньше писать глупостей и больше варить борщей на телячьем бульоне. Я просто хочу с вами жить. С тобой, Ленка, и с моей любимой единственной дочерью Варварой. Не порть мне настроения. Дай лучше поесть. Чего-нибудь повкуснее. Креветки подойдут. Знаешь, как моя мама готовит? С чесночным соусом? Не знаешь, конечно. Ну, любое давай. И пошарь там сбоку в холодильнике – водка моя осталась?

Я пожала плечами:

– Я вообще-то твоей водкой ложки протираю. Для дезинфекции. И всякое другое.

– Ой-ёй! – застонал Виноградов, и стал целовать Варьку, которая лежала у него на плече, поглядывая на меня счастливыми глазами. – А всякое другое, – он понизил голос, – это какое?

– Варька, а ну-ка отлипни от этого человека, – я подергала ее за ровную ступню с папиным оттопыренным большим пальцем. – Он ни уши, ни руки не помыл, лезет с ребенком обниматься.

– Ребенок – это ты, моя красота, – пояснил Саша и смачно чмокнул Варьку в ухо. – Сейчас вот как съем с майонезиком! – вспомнил он шутку, которую всерьез воспринимала маленькая Варя и закрывала ручонками лицо, слыша эти слова.

Они стали возиться, хохотать, а я ушла на кухню и села на стул.

Главное – не принимать на веру. Не радоваться. Не дать вероломному, ненадежному, обманчивому счастью вползти в глупую душу и расположиться там, выгнав все сомнения, все доводы разума, всё то грустное и горькое знание жизни в общем и Саши Виноградова в частности, которые сейчас хором кричали:

«Выгоняй его к чертовой матери! К едрене фене! Как угодно и куда угодно, лишь бы он не обманул тебя снова! Тебя – ладно! Лишь бы он не обманул Варьку! Маленькую, хрупкую Варькину душу! Он поиграется-поиграется и – наиграется! Ему надоест, как надоедает всё и вся в этой жизни! Как надоедала ты сто пятьдесят раз! А вам с Варькой будет больно и плохо! К чертям собачьим выгоняй! Немедленно!»

– Саш, давай-ка домой! – сказала я, войдя в комнату, где буйное веселье сменилось тихой нежной идиллией. Варя собиралась соснуть прямо на ковре в объятиях ненаглядного для нас обеих Александра Виноградова. А Саша, обняв ее, смотрел на меня томными и очень честными глазами.

– Я машину отпустил. Костя поставит ее в гараж. Завтра за мной приедет.

– Хорошо, я вызову тебе такси.

С едва заметной паузой Саша спросил:

– Так, где мои креветки и моя холодная водка? В маленьком стаканчике с кусочком лимона? Где твоя короткая джинсовая юбка с рваными краями… или нет, лучше платьишко то надень, темно-синее, английское что ли, шелковое такое, скромное… а остальное можно снять… – он покосился на громко и ровно сопевшую Варьку. – Что за день у нас сегодня?

– В смысле?

– В смысле способности к деторождению. Благоприятствует?

Я не успевала отвечать, я не успевала радоваться или сердиться. Шквал под именем Александр Виноградов, наглый, жестокий в своем вечном эгоцентризме, и тем не менее неотразимый, смял не только наивную и трепетную Варьку, но и умную, осмотрительную в отношениях с нашим ближайшим родственником и достаточно – чтобы не терять контроля до конца! – достаточно бестрепетную меня.

– Что вам благоприятствует, нам препятствует, – сказала я и не сбросила его руки, которыми он обхватил мои лодыжки и плавно поскользил наверх.

– Не слышу ничего, – Александр Виноградов изловчился и одним движением сам переместился в наше огромное кресло и перенес туда меня. – Бедная девочка уснула на полу, – он кивнул на успевшую разметаться во сне Варьку и крепко обнял меня. – Я не понял, что вы сказали? День благоприятствует зачатию Максима Виноградова или нет?

– Благоприятствует, – ответила та дура, которую моя мама назвала при рождении Елена, что у древних греков означала – «сверкающая».

Сверкающая дура.

* * *

Я такая, какой была всегда. Чего ты не мог вытерпеть? Что нового ты узнал обо мне – такого, чего не знал раньше? Что такого, с чем нельзя жить? Я не зануда, не хулиганка (не бросаюсь ботинками, кастрюлями, не сквернословлю да и вообще почти не ругаюсь). Я могу накричать на Варьку, но ты не слышал этого ни-ког-да. Ведь правда?

Я не грязнуля, не лентяйка, не ханжа и не чудачка. Я не алкоголичка, я не пью водку и вообще почти не пью, потому что плохо себя чувствую от спиртного, я не курю и не люблю никого из мужчин, кроме тебя.

Возможно, у меня не самый лучший характер. Но разве ты этого не знал лет десять по меньшей мере? Что я упорно не понимаю преимуществ гражданского брака…

Да, я тебя ревновала – интеллигентно, – когда видела волосы разного цвета у тебя в ванной. Женские (надеюсь, что только женские), длинные и короткие волосы, прилипшие к раковине – каштановые, рыжие, крашеные, протравленные химией, двуцветные, зеленые… Ты раздраженно говорил: «Где ты их только находишь? Это же домработница моя, Марина, все перекрашивается…»

Да, я не всегда верила твоим внезапным отлучкам и командировками, иногда не совсем вовремя звонила на работу со своими упреками и слезами.

Основной формой моего протеста был уход. Я собирала вещи и уходила – с твоей дачи, из твоей холостяцкой квартиры, в которой по углам были затолкнуты узелки и пакеты с Варькиными запасными колготами и моими шелковыми ночными рубашонками. Наверно, надо было однажды кинуть в тебя кастрюлей со свежесваренными щами. Нет, лучше с борщом. А я уходила. Молча. Раза четыре за все эти годы. И если ты не бежал вслед – что бывало, но не регулярно, то через пару дней или пару недель – по степени обиды – очухивалась, думала-думала-думала и приходила к выводу, что виновата сама. Если ты и дальше не делал попыток меня вернуть, то вывод был – точно виновата сама и во всем. И приходила обратно.

Но если бы я всего этого не делала, если бы я хоть как-то не протестовала, я бы просто не дожила до своих лет – ангелы так долго не живут, – то есть не задерживаются на земле. Я не ангел, я многое делала неправильно. Но я давала тебе столько любви, надежности, верности – больше для одного просто человека не бывает.

Я всегда принимала тебя – после всех твоих измен и долгих разлук. Прощала и почти не упрекала. Я понимала, как горько и страшно мужчине стареть – ничуть не менее страшно, чем женщине. А может и более. Ведь никакая пластическая операция не вернет молодецкого задора и бодрости…

Я жалела и уважала тебя, я восхищалась тобой больше, чем ты этого заслуживал. Я знала все твои слабости и старалась, несмотря на них, видеть в тебе сильного мужчину. Я преувеличивала сама и обращала внимание окружающих на твои сильные стороны – такие немногочисленные. Я считала твою скупость бережливостью, твою трусость – осторожностью, циничность – остроумием, а похотливость, развращенность и неразборчивость называла активным стремлением природы к воспроизводству с помощью тебя, любимого множеством женщин, природой и судьбой.

Я любила тебя, тебя одного всю свою сознательную жизнь. И я смирилась с мыслью, что никогда не буду с тобой вместе жить. А потом с таким сомнением, с таким трудом поверила, что – буду.

Похоже на панегирик, правда?

Я оторвалась от монитора – там легкое начало статьи о прекрасном актере «Современника» буксовало о третью строчку, и взглянула на упрямо бурчащий телефон. Саша. Александр Виноградов. Трубку снимать не надо, потому что больно.

– Алё, – вздохнула я.

– Надо бы деньги дочке передать. Как вообще дела?

А почему у тебя такой мерзкий голос?! Хотелось крикнуть мне. Почему?! Разве это тебе сделали плохо? Разве тебе сейчас больно, невыносимо больно?

– Передай, – ответила я. – Дела – плохо.

– А-а-ах, – Виноградов зевнул. – Почему?

Потому что ты мне сердце разорвал, жизнь всю перекурочил, девчонку мою трепетную и нежную, Варю, росшую с отцом и без отца, так бесконечно тебя любящую, обманул – опять! Поэтому – все плохо! Очень плохо!

– Пришли шофера с деньгами.

– Ага, – отозвался Саша и отключился, собака.

Девочки, дорогие девочки, молодые и чуть постарше!.. Могла бы сказать я. Не доверяйте мужчинам своих детей, своих сердец и своих единственных жизней! Любите их чуть больше, чем салат с крабами и хорошее французское вино, но меньше, чем весеннее утро, чем выращенные вами цветы и гораздо меньше, чем неумелые рисунки ваших детей и глаза ваших неумолимо готовящихся к уходу матерей.

Я бы имела право это сказать, если бы я сама…

Сверкающая дура, одним словом.

* * *

Весь первый месяц после судьбоносного предложения Александра Виноградова стать моим мужем будущий муж трогательно справлялся о целесообразности интимных отношений с точки зрения продолжения рода – его рода, и при этом оставался в своих желаниях романтично-нежен и изящно-извращен, как всегда. Потом подошло время завершения «лунного цикла». Я была беременна – знала, чувствовала, была уверена я. И он тоже. Ведь он старался! Он вкладывал в это любовь и нежность, он отдавал себя!

– Да… А я так старался…

На Сашу жаль было смотреть, когда в магазине на его глазах я, стесняясь и ненавидя себя неизвестно за что, бросила в тележку упаковку гигиенических пакетов.

– Мне очень жаль… – почти искренне сказала я.

Хотя, если честно, в первый месяц я вздохнула с облегчением. Потому что мне не давала покоя мысль о том, что я слишком многим рискую, решаясь на это.

– Саша, ну я не могу так, давай хотя бы обвенчаемся… Все-таки второй ребенок…

– Вот так вот смело, да? – ответил мне Александр Виноградов, не боясь, что я не пущу его в следующий раз. Но ночью того же дня пообещал мне: – Ленка… Ну приду я к тебе, как положено, к букетом белых роз и сделаю тебе предложение, только ты не торопи меня, ладно?

– Ладно, – ответила я и почувствовала: вот оно, долгожданное.

Я так много лет этого ждала. И никто не понимал, почему я всё жду и жду, вопреки всему. И вот теперь я знаю точно – я свое счастье выстрадала, я его не разменяла ни с кем другим, и я – дождалась.

Когда я не забеременела на второй месяц, Александр Виноградов рассердился и временно нас покинул. Я плакала, Варька плакала, как обычно, вместе со мной, не зная, отчего я плачу.

Я ходила с опухшими, надутыми веками и каждое зеркало мне напоминало: «Вот такая беда с тобой приключилась, вот такая гадость и несчастье в одном лице. В том самом ненаглядном когда-то лице, ускользавшем от тебя столько лет и наконец так ловко ускользнувшем».

Потом я сделала над собой усилие, закончила просроченную, но очень удачную статью о Большом театре, заработав две копейки, которые потратила, не доходя до дома. А через пару дней получила дорогой заказ от почти приличного мужского журнала «Русский размер». Мне предложили написать об известном драматическом актере лирическую белиберду, не имеющую никакого отношения к его настоящей жизни.

Я увлеклась этим заказом, потому что люблю трогательного Женю Локтева с его смешным носом и фантастической способностью наполнять любые, даже самые пустые роли каким-то тонким, глубоким смыслом. И мне ужасно мешало смотреть фильмы и спектакли с ним то, что я о нем знала. И знали все.

Поэтому я с удовольствием наврала на пять страниц с фотографиями о его якобы существующей в природе жене, о его сугубо мужских пристрастиях и простой, не искалеченной славой и бессмысленной однополой любовью жизни. Я была довольна. Я сама почти поверила в то, что написала.

Женя пригласил меня на свой новый спектакль. После спектакля я с некоторым напряжением пошла с ним в ресторан, его же собственный. Дома меня ждала Варька, которая никогда не засыпает без того, чтобы крепко не ухватиться за мою руку и не прижаться ко мне своей прекрасной нечесаной головой.

В ресторане мы сели на самое лучшее место, которое может занимать только сам Женя или же очень дорогие гости, – столик с видом на ночную Москву, на джаз-оркестр, и на стенку, где, присмотревшись, в абстрактной мозаике можно было узнать знаменитый профиль Жени.

– Тебе действительно понравился спектакль? – спросил Женя.

– Мне понравился ты и одна молоденькая девочка. А спектакль – умная холодная схема, – ответила я и в этот момент увидела, как в зал вошел Александр Виноградов.

Он небрежно обвел глазами зал и пошел к столику около окна. Сев, он столкнулся глазами со мной. Секунду смотрел, оценивая моего спутника, потом сыграл все, что только мог: возмущение, удивление, восторг моим выбором, ужас от него же. Потом встал, чуть поклонился и опять сел. Я вздохнула.

– Скучно? – не так понял меня Женя. – Сейчас все принесут.

– Да нет. Просто там мой… родственник сидит, кривляется. Мне стыдно за него.

Женя обернулся.

– А это случайно не тот банкир, которого недавно неудачно подстрелили?

– Тот. Только не подстрелили, а хотели украсть. Но довезли только до ближайшего поста ГИБДД, там похитителей и поймали.

– А, да-да, точно! А он еще по телевизору рассказывал, что у него вживленная в спину кнопка срочной связи с милицией. Это что, правда?

Я отмахнулась.

– Такая же правда, как то, что ты – мой любовник, к примеру.

Женя засмеялся, но я поняла, что из-за дурацкого появления Александра Виноградова я только что не очень ловко пошутила со звездой российского театра и кино. Саша выпил рюмку текилы, нарочно по-хамски облизав соль с ее краев, и ушел, показав мне большой палец, только почему-то повернув при этом руку вниз. По-моему, этот жест означает в боксе «опустить партнера», то есть добить его, но что конкретно имел в виду наш с Варей обожаемый родственник, я не поняла.

Зато отлично поняла его звонок на следующее утро.

– В семь за вами приедет Костя. Я жду вас в «Гнезде глухаря».

– Господи, а что я там забыла, в этом гнезде?

– Ты, может, и ничего, а я собираюсь послушать Трофима. В вашем присутствии.

Как же некоторые мои недавно и скоропостижно разбогатевшие соотечественники, еще ни разу не отсидевшие, нежно любят блатной и приблатненный фольклор, лагерные заунывные песни и тюремные частушки.

«Ты меня бросила, девочка милая, ведь за решеткой теперь до могилы я».

Почему любят? Готовятся? Боятся? Рады, что избежали? Что касается Александра Виноградова, то, замечая у него эту склонность, я злорадно радовалась: «А-а-а, вот и прокололся ты, псевдомосковский псевдоинтеллигент!» Уроженец деревни Марфино Московской области.

К слову, ничего плохого в деревне Марфино нет. Там вообще ничего уже нет. Там плотной кучей стоят дешевые новостройки, заселенные налетевшими в Москву жителями разоренных русским капитализмом маленьких провинциальных городов и семьями азербайджанцев, где про количество детей отец отвечает: «Пят… нэт, шест… нэт, шест у барата моего, у меня – пят!»

Все плохое и хорошее есть в Александре Виноградове. Плохое заставляет меня проклинать его четырнадцать лет, которые я его знаю. А хорошее – жить с ним все эти четырнадцать лет.