Читать книгу Странствие бездомных - Наталья Баранская - Страница 1

Наступает возраст, когда хочется вспомнить и осмыслить всё прожитое. Желание вернуться в прошлое возникло у меня к восьмидесяти годам. Не собственная жизнь побудила меня приняться за этот труд. Хотелось рассказать о моих родителях, проживших жизнь более яркую и значительную. Они оба были революционеры-подпольщики, ступившие на этот путь еще в юности, вдохновленные романтическими идеями самопожертвования во благо народа, жизнь которого в России в 90-х годах XIX века оставалась нелегкой и после отмены крепостного права.

Обстоятельства не позволили родителям создать семью, Дом. Они пробовали свить гнездо, но это было гнездо на волнах – оно развалилось. Вероятно, Любовь и Революция – заглавные буквы означают высокое значение для них этих слов – оказались трудносовместимыми. Жизнь прошла в странствиях («эсдек в странствиях» – так определил отца его дядюшка, Василий Васильевич Розанов).

Мне хотелось рассказать об отце и матери, обрисовать их внешний облик, их внутренний мир и по возможности, насколько позволяли семейный архив и семейные легенды, дать представление о дедах, о семьях, в которых выросли родители – Любовь Николаевна Баранская (в первом браке – Радченко) и Владимир Николаевич Розанов.

В этом помогли мне воспоминания, ими оставленные. Мама написала о своей революционной деятельности, почти не касаясь личного, – основная часть ее записок суховата, но страницы о детстве и юности отличаются живостью; отец описал отдельные сцены из своего детства с яркими подробностями и рассказал несколько эпизодов из позднейшей жизни.

Используя их записки и рассказы, я сосредоточивала внимание на личном. Общественным же их делам отвела «второй план» – взяла лишь наиболее характерное для этой бурной жизни. Очень помогли семейные альбомы: Баранских (мамин) и Розановых (тетушки Натальи Николаевны). Фотографии 1870-х – 1900-х годов позволили увидеть отца, мать, всех родных в разном возрасте, познакомиться с теми, кого я живыми не застала. Портреты, сделанные в те годы, на заре фотографии в России, отличаются большим искусством фотографов-художников и той добротностью исполнения, которая сохранила их в прекрасном состоянии на сто с лишним лет. А привычное для меня, бывшего музейного работника, разглядывание и вникание во все детали позволило мне сделать, благодаря фотографиям, несколько важных открытий.

Хорошо, что у меня сохранились письма. Когда-то их было много, потому что были у нас разлуки: отца с матерью, мои с каждым из них, а затем – мои с мужем (в 1930-х годах, в войну). Большая часть переписки была утрачена в нашей неспокойной и бездомной жизни. Обыски, ссылки, переезды, тревоги – всё это не способствовало сохранению семейных реликвий, да и ценность их не осознавалась до поры до времени.

Отец и мать, ставшие меньшевиками после второго съезда РСДРП в 1903 году, выбрали «мягкий», демократический путь государственного устройства России после свержения самодержавия. Естественно, они протестовали против насильственного большевистского переворота в октябре, и каждый по-своему (они тогда уже не были вместе) стремились вернуть России свободу, принесенную Февральской революцией 1917 года.

Как и другие социалисты, верные своим убеждениям, они преследовались советской властью и вновь, уже по второму разу, проходили изведанный путь, теперь уже с ярлыком «контрреволюционеров». Остальное время, между арестами, они были под подозрением и наблюдением.

Имена их вспоминались лишь в связи с именами Ленина и его соратников. Мой рассказ, наверное, единственное слово, сказанное о жизни матери и отца.

В 1986 году закончила биографический очерк о моей матери В. Т. Гузеева (Новосибирск) – «С несомненностью доказано…». В основу очерка положены мамины воспоминания (экземпляр хранится в ЦГАНХ, ф. 9455, оп. 3, ед. хр. 24). Очерк предполагалось издать в Томске. Однако, несмотря на то что автор очерка делала упор на знакомство Любови Николаевны с Лениным и на «искровском» периоде ее деятельности, рецензия ИМЭЛ была отрицательной, и издание не состоялось. Я благодарна В. Т. Гузеевой за ее труд, за попытку преодолеть запрет на имена меньшевиков.

В этом жизнеописании к семейным документам постепенно прибавляются мои личные воспоминания: отдельные эпизоды детства, начиная с двух с половиной – трех лет, затем, с четырехлетнего возраста, помнится уже многое, а с пяти-шести – последовательно все события нашей жизни. В отроческие годы кругозор мой сильно расширился, и с 1920-х годов пошли уже сплошь мои воспоминания, в которых главным персонажем остается мама. С ней прожита вся жизнь, ей и принадлежит первое место в этой книге.

По наследству мне досталась неустроенность, разлуки и бездомовье. «Великий Октябрь» сделал подобное бытие всеобщим достоянием. Дом заменила «жилплощадь». Мерзкое понятие. Площадь для жилья, жизнь на площади, открытая чужому глазу, любопытствующему, проверяющему, следящему. Лучшие годы жизни были прожиты в тесноте и многолюдстве коммуналок вместе с чужими людьми. Неудивительно, что я всегда мечтала о доме. В детстве это было желание иметь дом с мамой и папой (вместе), в зрелые годы – сознание ущербности жизни, низведенной до «стадного содержания», и, наконец, в возрасте подведения итогов – осознание всей значимости Дома. Пишу это слово с большой буквы, потому что разумею под ним не только жилище, стены и крышу, а нечто гораздо большее и значительное. Дом – гнездо, где рождается и создается человек. Дом – семья, первооснова человечества. Прочный и чистый Дом, скрепленный любовью, – основа основ в каждой стране, на всей Земле. «Живите в доме – и не рухнет дом». Эти слова поэта Арсения Тарковского беру эпиграфом к книге.

Осуждаю ли я родителей за мою тоску по Дому, за мотанье туда-сюда, доставшееся мне вместе с ними и от них? Нет и нет! Благодарю их за любовь и заботу, не оставляемые даже в самых трудных обстоятельствах, за природу и за породу, за переданные мне от них золотые свойства: жизненную энергию матери и творческие способности отца. Они помогли перенести многие беды, найти опору и утешение в любимой работе.

Восхищаясь родителями, я тем не менее не разделяю их убеждений, по крайней мере в той части, где общее ставилось выше частного. Для меня несомненна первостепенность частного, от которого и надо идти к общему. За десятилетия советской власти понятие общего, коллективного приняло под диктатом толпы крайне уродливые формы. Это привело меня, как и многих, к неприятию общего: общей квартиры, общей идеи, общего имущества и общих порывов. Может, это и крайность. Что делать? Общественное воспитание, которое я получала в юности, отвратило меня от предмета, именуемого «обществоведением».

В моих повестях и рассказах изображается частная жизнь, за что меня и наказывала советская общественность.

Остаюсь верна себе и в этом документальном повествовании: человек и его чувства занимают в нем главное место. Рассказывая о родных, близких и о себе самой, может, порой слишком откровенно, успокаиваю себя тем, что хочу быть предельно открытой и искренней.

Мечты о Доме проявлялись еще в моих детских играх, потом – в стараниях устроить дом на любом тычке, куда совала меня судьба. Отразились эти мечты во всем, мною написанном. И даже в снах.

Счастлив тот, кто сумел создать свой Дом. Нет никого несчастнее бездомных.