Читать книгу Великая река времени - Наталья Берген - Страница 2

– И все-таки я не святая. – сказала Ми-и-ё-ё как-то по-новому, будто со свистом внутри нее пронеслась боль и этот звук примешался к словам. – От скуки я насоздавала проблем. Щедро рассыпала по лаборатории миры, в которых со свободой воли и передвижения не все так ладно, как у вас… От странных, порой резко меняющихся законов страдают жители миров. Да и сферы мультивселенных я умудрилась столкнуть, нарушив принцип информационной гравитации и перемешав некоторые души, но это особая история…

Мысли о порте, где есть размах и разнообразие, не оставляли меня.

Когда-то я ходил в портовую говорильню. Жизнь в деревне дрожала манящей рябью, а сверстники оживляли мое существование.

В говорильне я понял, что наш образ жизни не единственный. Родители одних учеников провели всю жизнь на лодке, других – никогда не покидали порта. Мать устало вздыхала, когда я в очередной раз спрашивал о жизни в порту. "Странное место. Нет движения ведь. Разве это жизнь?" – повторяла она. Конечно, ее слова были разными, но смысл оставался прежним. Однажды я возразил:

– Зато мы в тесноте! Да смотреть не на что. Не все же время пялиться на берег?

– Почему бы и не попялиться? Пейзаж меняется. Ну и быт наш налажен и прост.

Быт наш действительно был простым. Рыбалка, готовка, стирка в ветхом ушате одежды, что давным-давно приобретена в порту, штабеля сушеной рыбы под потолком каюты, водяные часы – вот такая бытовая зарисовка.

Мать не преувеличивала, когда говорила о красоте и разнообразии пейзажей. В чем-то они походили друг на друга, но каждый изгиб реки по-своему проживал новый день. Даже вода в реке меняла цвет от погоды и времени суток, а где-то – из-за водорослей и цвета дна. То желтая, как россыпь прибрежного песка, то синевато-фиолетовая, как сердитое небо, а то мутно-зеленая, как опахала подступивших к воде деревьев, река была опорой нашего быта.

Мать говорила о божествах, что возникли из ничего и теперь смотрят, чтобы ни один смертный не нарушил речной распорядок. Не раз я слышал, что Великая река – центр мира.

Данность.

Все воспринимать как данность. Время не повернуть вспять – реку не заставишь течь в обратном направлении. Не оглядываться на тех, кто живет в портах или одиноких хижинах на берегу. Там время останавливается.

Эти люди зажаты в своем маленьком безвременьи и не стареют, но стоит им покинуть хижину и отойти от нее на расстояние сотни шагов – время воздвигнет барьер и назад уже не вернуться.

Ты стареешь только когда движешься вниз по реке. Остановившись – отдаешься вечности. Назад же – вверх по течению – пути нет.

Этот урок я усвоил хорошо. До сих пор он жжет память, словно оставленное на коже клеймо.

Великий речной распорядок не прощает ошибок.

***

Мать соскабливала с рыбы серебристую чешую, орудуя ножом, тупым, как наш сточенный быт. Она нетерпеливо пыхтела. Чешуя облепила толстые вялые руки. Братик раскладывал на полу речные камешки и улыбался каждый раз, как получался новый узор. Я ходил туда-сюда по каюте. Мысли неслись над гладью реки вдаль, где новые порты, птицы-рыбоеды, таинственные прибрежные пещеры, ласковый песок, что щекочет ступни. Опять я вспоминал порт. Солнце там не слепит глаза, путаясь в танцующей речной ряби, а мерно и мягко рассеивается про площади, как нескончаемая пыльца от вечного дуновения ветра.

– Внимание, Пратч! Еще немного, и река ускорится. Часы говорят, что скоро следующий порог. Надо взять влево.

Мы настроили часы так, что вода несколько раз стекала вниз к тому времени, как приближался следующий порог. Река еще никогда не обманывала. Ее собственные водяные часы работали без сбоев, время от времени оживляя наше существование. Маленький щелчок под ухом, чтобы не погрузиться в ил по щиколотку и не споткнуться на пороге. В буквальном и переносном смысле.

– А что если его не будет? Все должно быть как всегда, так? Что если порога не будет?

– Река никогда не подводила.

– Что ж, река нас и погубит, – буркнул я. – А не река, так однообразие.

Я посмотрел на мать, которая то ли от недостатка движения, то ли из-за своей вкопанной в быт, недвижимой сущности расплылась-располнела, словно схваченная теплом очага рисовая булочка. И представил себя таким же: лениво чистящим рыбу, напевающим под нос одну и ту же песенку…

Мать завелась. Ее раздражали мои сомнения. Не раз она повторяла, что зря я проучился с тысячу рассветов в говорильне – только злословить да сомневаться больше стал.

– Если не река, застрянешь в одном и том же, что в тине. Время и река в гармонии. Время и земля в гармонии, если только быть в пути, идти и идти вниз по течению! А это не то, что плыть себе по реке спокойненько. В кровь ноги сотрешь. Придет и твое время сойти на берег, найти жену и привести ее на лодку или перебраться на другую лодку с ней. А сейчас запомни: наше все, наша святыня – река. Выпадешь из русла – окажешься в ловушке.

Я улыбнулся на мысль о том, что придется искать жену в радиусе сотни шагов.

– А что если идти не вниз или вверх по течению, а от реки? Время застынет, а однообразия не будет, так? Фермы и порт уходят вглубь берега! Можно идти, сколько хочешь, и видеть новое!

– Худые мысли, – опять вспыхнула мать, уперла руки в толстые бока, – плохо закончишь, коль время захочешь обмануть.

– Положим, будет у меня жена, будет и ребенок. Но вдруг река кончится, оборвется в пустоту, к злому Хани*, что живет на пятачке вечности и уродует террасы засухой да мутит воду в реке?

В говорильне я услышал много странного – самому бы в голову подобное не пришло. Большинство учеников собирались выбрать вечность или посвятить жизнь руслу Великой реки, но были и те, кто во всем сомневался. Учителя не любили таких. Только повторяли, что сомнения пагубны и высшая благодетель – жить в гармонии с руслом или, на крайний случай, свить гнездышко в вечности.

– Ты возомнил о себе слишком много. Никто всего не знает. Нормальные люди знают только то, что нужно для хорошей, безопасной жизни. Родители рассказывали, что тоже провели всю жизнь на реке, и что? До сих пор течет она и нас несет по живительному руслу. А мысли идти от реки – так это та еще глупость! Горы да скалы! Вот скажи мне, как их обойдешь, умник? Если ни сто шагов вверх по реке, ни сто шагов вниз не сделаешь, а все напролом будешь идти? Так и станешь брести вниз по течению да горы обходить – получится то же самое, что по реке плыть.

Я решил не спорить дальше – упряма мамаша. Как, впрочем, и я. Сомнения никуда не делись – уж больно любопытно было видеть одинокие хижины и небольшие фермы на берегу. Видать, люди нормально живут, вот только мать предпочитает этого не замечать.

Я скучал по пестрой говорильне с упрямцами-учителями, одиночками-бунтарями и портом, где мастерские, расслабленные люди, которым не надо все время думать о течении, журчащая речь. В говорильне нас учили наслаждаться переливами языка, не забивая голову размышлениями об устройстве мира. До сих пор помню, что «язык – река, ум – лодка, послушная его течению». Любить мир – значит чувствовать себя лодкой, зависящей от сакрального распорядка и созерцать, не углубляясь в пучины причины.

Бессмертие тоже манило меня. Как рисовая мука туманностей и зерна звезд, что приютили немало душ, оно представлялось возвышенным и волшебным.

***

Над холмами сгустилась тучи. Лодка медленно плыла сквозь духоту. Предвкушая дождь, я выкатил из лодочного домика на тесную палубу небольшую бочку. Тучи казались плотными, осязаемыми – протягивай руки и выжимай воду. Если ты бог, конечно.

– Клуч, быстрее! – поставив бочку, я растеряно провел рукой по голому торсу. Словно одним движением можно смыть пот с острым запахом и убрать ощущение клейкости на коже.

Стоящий под открытым небом в одной набедренной повязке, я мысленно торопил богов и тут же корил себя за дерзость. Боги не прощают нетерпения и угрюмого недовольства распорядком. Наперекор здравому смыслу продолжала пульсировать мысль: «быстрее бы на реку спустилась прохлада».

В лодочном домике что-то грохнуло, послышалось сдавленное ругательство Клуча, и тот вышел-вылез наружу, согнувшись. В след брату что-то проворчала мать. Я не любил проводить время внутри, под навесом, под боком у неторопливой и хваткой матери, но в последние дни светило припекало нещадно.

В руках у Клуча были три «ладони великана» – три больших листка, плотных и упругих. Вместе с братом мы устроили листки поверх бочки, зацепив друг за друга волнистыми, кое-где рваными краями. Если хорошо закрепить исполинов – вода будет стекать по листьям в бочку, пойманная воронкой. Природная чаша позволяла захватить больше дождевых струй. Дождь мог быть стремительным и необильным – боги порой жадничали и посылали простым смертным жалкие брызги вместо желанного хлесткого ливня.

Клуч помог закрепить листья и поспешно удалился в лодочный дом. Я же не торопился возвращаться под навес. Оранжево-серое небо – замес из неопределенности богов – приковывало внимание. Закат пробивался сквозь мрачность и делал вместе с дымкой окрестные каменистые холмы сказочными – будто небеса спустились на землю и окропили реку и берега своим совершенством. Я прикрыл глаза – как раз вовремя – тела коснулись первые струи.

Дождь усиливался, а я не торопился возвращаться под навес.

Я стоял под дождем почти голый и вспоминал детство. Тогда стыд был пустым звуком. Тогда ты был неудержимым, свободным от гнева богов, и они позволяли тебе расти независимо от того, спускаешься ты по реке или застреваешь на одном месте, словно прибрежный куст.

В говорильне нам рассказывали легенду о легких.

Когда дождевые струи месили грязь, когда чаши наполнялись водой, а иссушенные в ожидании дождя души благодатью, на землю спустился Коё-чи – божество, соединяющее небо с рекой. Внимательны боги, да с высоты не все заметно. Хитрый Коё-чи хотел узнать, ценят ли люди реку, что дарит им рыбу, благодарны ли они богам за щедрый урожай. И спустилось божество на землю возле порта, где особенно были видны плоды небесных даров.

Первым встретил Коё-чи фермера, и спросил он фермера: «Поспевает урожай, добрый человек аль рано еще?»

Ответил ему фермер сердито, уперев руки в бока: «Маловата ферма, да и удавишься, пока урожая дождешься». И оглядел фермер сердито террасы с цветущим рисом в лунках, словно обагренные кровью и жизнью. Светло-зеленый, фиолетовый и багряный террас напоминали разбавленные водой и светом краски – будто каждая лунка была палитрой. В лунках жило небо над Великой рекой, упругая-горячая красота молодости, закат над полем, блестящая цельность фиолетового фрукта с белоснежными мягкими дольками внутри… Но взгляд фермера поражал пустотой.

Направился Коё-чи дальше и пришел он в порт, где рыбаки обменивали рыбу на прошлогодний рис и овощи. Рыба блестела чешуей, и этот перелив напоминал блеск Великой реки. «Доволен ли ты уловом, добрый человек?» – спросил Коё-чи одного рыбака, и возле узких глаз божества залегли лукавые морщинки. «Не любят боги меня, отвернулись боги от меня, улов не плох, да у других лучше», – раздраженно ткнул рыбак пальцем в небо.

Коё-чи бродил по портовому городку, пока не увидел гончара, аккуратно выставляющего небольшие горшочки в ряд возле своего жилища. «Прекрасные горшки, добрый человек», – сказал Коё-чи. «Горшки хороши, да жена ворчлива. Не одно так другое», – пробормотал гончар и исчез за изорванной занавеской в мастерской.

Разгневался Коё-чи и зажал сердито в кулаке намерение – рассказать могущественным богам реки и неба о том, что люди неблагодарны богам, что зря боги стараются – посылают на землю дождь да следят за равновесием. Пусть узнают, что такое настоящие трудности!

Коё-чи уже хотел убираться восвояси, но занавески раздвинулись, и на пороге домика гончара появился ребенок. Он держал в руке большое красивое перо. Мальчик не смутился, увидев Коё-чи, и стал смешно размахивать пером, словно хотел взлететь.

Сожаление окропило душу Коё-чи. Но тут из-за занавески выскочил отец с багровым от злости лицом и выхватил перо из рук мальчика.

– Не гоже брать эти перья! Из них ожерелья мать делает, гаденыш чумазый! – отец бросил последний угрюмый взгляд на Коё-чи и пропал с мальчишкой за занавеской. Душа божества наполнилась тяжелой решимостью.

Он поведал богам о неблагодарности людей, но попросил сжалиться над детьми, которые трогали его своей непосредственностью. С тех пор люди стареют, когда спускаются вниз по реке, или томятся в вечности, с тех пор лежит на них тяжелое бремя выбора. Лишь дети растут вне власти великих и беспощадных законов, и только потеряв природную непосредственность, встают на мучительную развилку.

В тот день, когда река шепталась с небом во время дождя, когда живительная влага стекала по большим блестящим листьям в бочку… мне остро захотелось самому вернуться в детство. Стечь чистой безмятежной каплей по листку времени.

Я пялился на дождевые разводы, рисующие узоры на реке, и думал про перья, полет и приключения, пока голос не подала мать.

– Охота же под дождем стоять, ну и нелепость!

– Вы бы сами вышли да помылись, не в реке же постоянно полоскаться, – огрызнулся я. – Другие туда и гнилые овощи сбрасывают и… всякое другое. Не уважают, видать, реку так, как ты. Не коллекционируют отходы на лодке.

Я попытался сосредоточиться на дожде, но ничего не выходило. Капли не успокаивали душу и тело, а раздраженно шипели, падая на горячее нетерпение.

***

Пока братик с матерью еще посапывали в лодочном домике, изредко сквозь сон ворча и отгоняя гнус, я то и дело брался за весло. Под зеленоватой, мутной водой трепетали длинные водоросли – скользкие и неприятные на вид, все в иле. Этакие змеи, не сбросившие еще старую изношенную кожу.

Берега, глинистые и низкие, сжимали реку так уверенно, что приходилось следить в оба глаза за траекторией лодки. Пышные хвосты бамбука щедро свисали над водой – странный, змеиный поклон утренней реке.

Я ждал, когда лодка поплывет вдоль ферм.

Запах скошенной и гниющей травы защекотал ноздри. Он будто оседал в глотке тонким противным слоем ила. Малоприятное ощущение, но оно говорило о близости поселений. Осязаемый, липкий запах. Некоторые фермеры выбрасывали часть скошенной на участке травы прямо в реку.

Если взглянуть на Великую реку сверху, можно увидеть бесчисленные заплатки ферм, примыкающие к ней. Вытянутые участки рисовых, овощных ферм с заборчиками по бокам – напоминанием о том, что нельзя пересекать черту без пространственно-временных последствий. Подобные последствия в говорильне называли вылетом. Все из-за птиц, которые, по легендам, долго не могли перестроиться, когда время с пространством завели особую дружбу. Они ломали крылья в бешеных попытках преодолеть временной барьер. Крупные животные тоже приспособились плохо – большинство из них вымерло. Говорят, бог природной мощи так разгневался на людей, что забрал с их глаз примеры стати, силы, благородства живой природы. Только неповоротливые буйволы хорошо вписались в поток, продолжая месить грязь в лунках, да крикливые суматошные утки помогали фермерам бороться с вредителями.

Когда выше по течению показался первый причал, я поднялся со своего вёсельного поста и пошел будить мать с Пратчем.

Запах дыма смешивался с запахом гниющей травы, выдавая щекочущую душу смесь. Я бы с удовольствием остался еще наедине с запахами, водными бликами да рваными неровными берегами, но мать должна была выбрать ферму. Ферму, у которой мы причалим, чтобы обменять вяленую рыбу на овощи и рис. Я знал, мать выйдет кряхтя и ворча из лодочного домика, упрет руки в бока, прищурит глаза и сделает важный вид. Только она знает, какая ферма лучше. Только она знает, какое рисовое поле дает больше риса и как умело провести обмен.

Я был прав. Мать указала толстым смуглым пальцем на аккуратную маленькую ферму без причала и сказала:

– Это ферма Нячи, мы были тут узор назад, помнишь?

Я не стал спорить, а послушно взял в руки весло и принялся грести к берегу. В том месте река была широка. Ее воды из мутно-зеленых, сдобренных илом, превратились в светло-коричневые, более прозрачные. Фермы-заплатки радовали глаз ярко-зелеными свежими кустами риса в блестящих лунках с водой. Но на выбранной матерью ферме кусты были выше, тусклее, совсем закрывали воду, и было не понятно, есть ли она под ними вообще.

Нос лодки врезался в мягкую глину, и я быстро выскочил на берег, привязывая толстую веревку к торчащей из земли коряги. Вдоль узкого и длинного рисового поля шла дорожка к фермерскому домику на сваях.

Помогая матери, неуклюжей, через каждый шаг причитающей, выбраться из лодки, я не мог видеть, как из домика по утоптанной глине дорожки к нам идет девушка.

Звонким голоском она выкрикнула приветствие и вынудила нас всех поглядеть в сторону кособокого жилища на утиных ножках.

Это была Веста. Живая, слишком громкая Веста из говорильни. Веста, которая норовила заглянуть в летописную книгу, как только отворачивался учитель. Которая на уроках трансцендентного чувства, когда нужно было ощущать единение с богами, духами да гармонией реки, норовила хихикнуть и дернуть соседку за косу.

***

В доме фермера, отца Весты, было так много утвари и диковинных вещиц, что я неустанно вертел головой, отчего шея начинала ныть. Ширмы из тростника, заменяющие внутренние перегородки, обилие корзин в углу, грубо сколоченная низкая мебель и алтарь – во время посадки риса сюда приносили свежие ростки, а ближе к жатве рассыпали у глиняных фигурок пригоршни рисовых бурых бусин, еще в шелухе. Но кроме этих штук, привычных для жилища фермера, тут были и более редкие вещицы: ткацкий станок, низкий большой стол для трапезы и даже подобие картинок в деревянных рамках. Краски, хорошую бумагу и приспособления чуть сложнее поливного колеса, доски для молотьбы риса или обычной ступы удавалось раздобыть не каждой семье.

Моя мать и отец Весты спелись очень быстро. Когда мы с Клучем разгрузили корзины со свежей и вяленой рыбой, а фермер собственноручно насыпал нам риса в глиняные черепки, принесенные с лодки, они живо перешли к обсуждению бытовых перепитий. Хозяин фермы рассказывал, что участки их соседей так близко расположены к его участку, что все они могут ходить друг другу в гости, чем они пользуются, разделяя между собой обязанности и меняясь ценной утварью по мере необходимости. Фермер расхаживал без рубахи, он то и дело показывал неровные желтые зубы, улыбаясь и гордо щеголял волосатой грудью, выгнув спину. Было видно, что он гордится наработанным хозяйством.

– У меня есть лодка, – говорил он, – большая хорошая лодка. Сейчас она у соседа на участке, он обещал подлатать ее в обмен на мою помощь на рисовом поле. Это приданое для моей дочери.

Нас пригласили к низкому столу, дали попить чистой воды и предложили рисовую похлебку с утиным мясом, пророщенными бобами и мятой. Я был удивлен такой щедростью, а еще неустанно следил за матерью, надеясь, что на ее лице не появится нелюбимое мной упрямое выражение и она не погонит торопливо нас на лодку, но очень скоро мое внимание было поглощено на удивление вкусным яством, приготовленным Вестой.

Я бы покривил душой, сказав, что ферма оставила меня равнодушным. После тесноты домика на воде, трапеза со свежими травами, которые не так просто достать с лодки, трапеза в светлом и довольно просторном домике, казалась праздником. Ветер, что шевелил колосья на поле, то и дело врывался в дом, играя с длинными волосами Весты и моими отросшими космами. Веста и ее братик подросток были довольно шумными и временами раздражали, но от них веяло тем самым ветерком живости, от которого мать так активно отмахивалась на лодке. Как будто можно было отмахнуться от того, что я уже почти мужчина, что мне нужен не тесный лодочный домик, а ветер и земля с лихорадочной щедрой зеленью, зеленоглазая, статная и сильная, обещающая открытия.

Я остановил взгляд на Весте. С широкой костью, большой грудью, крупными губами и круглым, здоровым лицом, она тем не менее казалась не совсем созревшей и какой-то по детски нескладной благодаря крикливым, дерганым жестам, блестящим озорным глазам и бегающему взгляду. Поймав мой взгляд, девушка широко улыбнулась и поднялась с насиженного местечка.

– Пойдем в мой уголок, – звонко позвала она. – У меня есть кое-что интересное.

В уголке Весты, огороженном ширмой, было много глиняных фигурок и бумажных листов, исписанных неудобоваримыми каракулями.

– Веста… это не похоже на символы из говорильни, – я нагнулся над одним из листов, бухнувшись на лежанку, которая служила, видимо, и творческим уголком девушки.

Девушка присборила сарафан и опустилась рядом со мной. Ее сбивчивое дыхание выдавало волнение.

– Я сама придумала все эти символы. Это, гляди, похож на куст, а этот на птицу. Я собираю легенды и всякие истории, что рассказывают путники. А потом зашифровываю их на своем языке.

Все остальное время я успевал только послушно кивать. Веста обладала одним раздражающим качеством: отвечать за тебя же на заданные тебе вопросы.

– Рассказать, что означает этот символ? Ах, да? У меня для тебя есть одна история. Никому не рассказывала, ты первый.

– Так я и поверил.

– Чистая правда.

Я слушал краем уха, умудряясь улавливать отрывки беседы отца Весты и моей матери. Скоро на веселое беззаботное щебетание Весты явился Клуч, чем-то странно смущенный. Связав это его смущение с темой разговора наших с Вестой родителей, я еще усерднее прислушивался, но Веста болтала все громче и все более увлеченно, отчего мне хотелось прихлопнуть вспышки ее живости как надоедливых мух.

– Помнишь легенду про Великий замес? – не унималась Веста. – Готова поспорить, не помнишь так же хорошо, как я. А еще меня в школе вертлявой называли. Помнишь? Ну помнишь, Пратч?

До меня доносились обрывки разговора матери и отца Весты. Странного разговора…

– Нам будет тесно на лодке с его женой… совсем неуправляемый… пора ему пора…

С женой? Неуправляемый?

– Я записала своими символами десять легенд и тридцать историй путников. Очень много историй! Мне так скучно здесь, иногда так фантазия разыграется…

– Это правда… очень интересно… Веста. Э-э… Покажи вон ту глиняную фигурку. Подай-ка ее мне, ага.

Я воспользовался паузой, усиленно прислушавшись.

– Останьтесь на несколько дней. Поможете по хозяйству. Дети друг к другу… Мне нравится… ваш парень… Большая добротная лодка с меня, если у детей вдруг… если надумают. Только как я сам с хозяйством… один справляться буду?

Я словно прирос к лежанке. Мало того, что мать мне житья на лодке не дает, теперь она еще и мое будущее прибрать к рукам надумала, не советуясь со мной. Злость полыхала ядовитым пламенем в горле, вынудив задержать дыхание.

Чтоб я еще… Хоть раз прислушался…

Она у меня… Я все ей выскажу!

Но это потом, не сейчас…

Натянутая улыбка, и я уже не стал сопротивляться историям Весты, которые лились из нее, как вода льется из чудного неустанно вращающегося поливного колеса на рисовое поле. Девушка, не замечая моего замешательства, водила полным, но аккуратным пальцем по одному из листов, бубня и запинаясь, превращая ряд пляшущих символов в слова из школьной легенды.

Когда птицы летали свободно и их щебет разносился над Великой рекой, когда дети носились наперегонки на отдыхающих полях и гребли против течения Великой реки, весело смеясь, мир походил на плато, висящее среди туманов. До Великого замеса мир имел четкие границы, а время с пространством жили дружно, не думая превращаться в сиамских близнецов.

Рисовые поля гордо расстилались по плато, а не ютились скромно, будто в попытке сплотиться и вместе отбиться от птиц, таскающих зерна. Рыбаки выплывали на лодках на реку, не боясь спуститься вниз по течению далеко без возможности вернуться назад. В порту не было колокольчиков, разгоняющих злого духа лености и скуки, связывающего живость души по рукам и ногам.

Влюбленные приходили к Границе мира, смотрели на облака, переходящие в переливчатый Туман, за которым, они верили, были духи и боги, что наблюдали за простыми смертными. Сидящий на зеленой возвышенности особняком бог риса, а еще боги реки и неба, боги плодородия и дождя… Духи, коварные существа нарушающие равновесие и этим делающие жизнь жизнью по легендам носились как среди облаков, так и внизу, пытаясь испортить все слишком правильное и идеальное.

Вопреки размеренной и привычной жизни настал переломный для людей и существ высшего порядка день. Одни говорят, что духи перестарались, и баланс в мире сместился. Другие твердили про спор среди богов, которые не могли поделить мир и хотели порвать его на лоскуты. Третьи упоминали людские проступки, жадность и плохое отношение к женщинам, которым теперь, после Великого замеса, было гораздо сложнее забеременеть из-за взбрыкнувших времени-пространства, влияющих на тело. Некоторые повторяли, что новый мир принес с собой больше свободы женщинам, больше дисциплины и вместе с тем больше уважения богам, старания которых раньше люди не замечали. Находились и те, кто проклинал богов.

Сомнения не было лишь в одном: Великий замес изменил все. Теперь ты спускаешься по реке или селишься на пяточке вечности, теперь тебе нужно все время думать о своем положении в пространстве. Мир повторяет сам себя, и ты то и дело преодолеваешь одни и те же участки суши, спускаясь вниз по реке без риска свалиться с плато к духам, облакам и туманам.

***

На соседней ферме было много ребятни. Два мальчика и девочка. Все ростом едва доставали мне до груди. Мать настояла-таки на том, чтобы остаться на ночь в хижине фермера, и я уже настроился на спокойный отдых после дня, полного хозяйственных забот, но не тут-то было. Дети силились оседлать буйвола, что тщетно торопился скрыться от них в низких зарослях и поливали друг друга водой из ручья, впадающего в Великую реку. Они голосили, играли в догонялки и в «спрячься под листом ладони великана». К счастью их мать хорошенько прикрикнула на гаденышей и отправила их помогать с готовкой.

Видать, эта семья долго спускалась по реке на большой лодке, прежде чем свить гнездышко на ферме. Иначе такую плодовитость объяснить нельзя – законы в безвременье таковы, что зачать ребенка становится очень сложно. Тело поймано клейким, подчиняющим все процессы моментом, волосы и ногти растут медленнее, голод притупляется, и ты постепенно перестаешь видеть сны. Циклы нарушаются, засыпает чувственность. Мать не перестает твердить, что это не жизнь. Но спускаться на реке по лодке – то еще удовольствие.

Этим вечером между рисовым полем и хижиной фермера развели костер. Жители соседских ферм расстилали циновки вокруг костра или опускались прямо на траву.

Закатно-дымное марево, окутавшее холмы на том берегу реки, будто повторяло подсвеченный огнем дым.

Сами холмы с каменными проплешинами среди мохнатой зелени, очертаниями напоминающие то странных горбатых тварей, то шляпу фермера, тускнели и темнели – вечер с дымкой стирали их сложные текстуры.

Веста с братом возились в хижине – стряпали что-то из перебитой недавно рисовой муки. Отец Весты и моя мать стояли поодаль, ближе к свайной хижине, чем к костру, и что-то увлеченно обсуждали. Небось, думают, как перебить мой интерес к миру, что рисовые зерна в ступе, да пристроить меня к налаженному быту фермы. А может и на лодку с Вестой-невестой посадить хотят, чтобы мы на реке детишек нарожали да притерлись друг к другу в тесноте домика, отданного течению.

Задумавшись, я подошел поближе к костру. Так, что жар лизал щеки и щекотал тело.

Сегодня я был не тем, что вчера.

Мое желание посмотреть мир никуда не делось, но появилось что-то еще. Шепот поля, огненный полет рисовой шелухи, что бросали в костер, отдавая дань богу риса, разбередили во мне новое. Словно разбудили во мне спящего доселе духа, который теперь с нетерпеливыми и злыми привываниями носился по душе, обжигая факелом ее границы. Хотелось яро устремиться вдаль – так, что надоеда дух завалится на спину и не сможет встать.

Я прислушался к своим ощущениям. Растерянность и нечто напоминающее радость, только более дикое и острое, смешались в душе.

Такое бывало, когда в говорильне на тебя особенно пристально посмотрит ласковая и задиристая девчонка или ты оказываешься на полупустой улице в порту, где от ветра шевелятся все колокольчики разом.

Я прикрыл глаза, концентрируясь на пляске цветных пятен под веками, когда на плечо легла теплая рука.

Я потерянно моргнул и развернулся.

Передо мной стояла Веста, уставшая, лохматая. Она зевнула и изучающе склонила голову набок. Ее губы напряглись, сложились в тонкую линию. Что это? Попытка быть проницательной?

– Мы там ри-совых сладостей наготовили! Всех угощать будем, но тебе можно же сейчас. Пойдем?

Веста была слишком. Слишком громкой, поспешной и назойливой. Но что-то заставило меня повиноваться. Может, у костра перегрелся?

В хижине я опустился на пол у очага. Веста вскоре плюхнулась рядом и протянула мне деревянную шпажку с рисовыми клёцками.

– Их обычно горкой кладут. Вместе с овощами. А я придумала нанизать – хорошо придумала, правда?

– Конечно, Веста…

Некоторое время мы молчали. Наверное, каждый приправлял мысли чем-то своим. Мне был больше по душе ритуальный костер, запах жженой травы и дыма. В хижине же пахло пряной теплой сладостью и чем-то прелым.

Веста нарушила молчание первой.

– Здесь скучно. Надеюсь, вы останетесь на нашей ферме еще на недельку-две. Молодых тут много, но не со всеми общий язык найдешь.

– Но… разве твой отец захочет, чтобы…

– Ну что ты! Вы хорошие помощники. Да и ты очень понравился моему отцу…

– Причем тут это?

Ненавижу, когда перебивают на полуслове. А еще эти хороводы вокруг меня…

Веста приподняла подол сарафана, обнажив истоптанные грубые пятки и придвинулась ближе ко мне. Она вскинула на меня глаза и резко одернула подол сарафана: мол, какой ты у нас обидчивый!

– Я не хотела сказать ничего… э-э… глупого. Но, кажись, сказала. Вижу ведь, что тебе не уютно с матерью. Вот и захотела помочь. Если не хочешь со мной время проводить, так это… у нас много молодых. Здесь уж точно интереснее, чем на лодке.

Мне вдруг стало неловко. Эта милая, живая девушка хочет как лучше. Себе ли, мне ли – не важно. Я для нее – всего лишь важный бука у себя на уме, которого надо расшевелить. И, по правде говоря, девушка, оформившаяся, с несмелыми, сложенными крестом на коленях руками и подвижной, смелой душой не оставила меня совсем равнодушным.

Теперь я мог без угрызений совести изучать чужую и свою чувственность. Я уже не тот мальчуган из говорильни, что сводит весь интерес к девчонкам к глупым шуткам и кособоким заигрываниям.

Прижимать к себе, любить словами и уверенно ласкать – все это будто находилось на расстоянии вытянутой руки. Срывай, словно сочный плод, и наслаждайся. Веста не очаровала меня, нет. Что-то дикое и простое вызывало желание проводить с ней больше времени.

Только вот им не удастся…

Воспользоваться тем, что зреет во мне и превратить все мои устремления в уютный огонек очага с подбитыми крыльями.

Ритуальный огонь звал меня.

– Веста, спасибо, но я пока пойду.

Веста растерянно покачала головой и вспорхнула со своего места.

– Ну и хорошо. Мне пора угощения нести.

Ритуальный костер сильно ослаб. Из соседних хижин уже принесли рисовые сладости и паровую кукурузу. Я миновал празднество, рисовое поле и остановился у кромки воды. Босые ступни утонули в мягком иле. Я вошел в воду и провел рукой по деревянному борту нашей лодки.

Небо и река… все боги и духи… весь мир словно положил меня на свою могучую ладонь, прищурив глаза, изучая.

Могу я сорваться с места прямо сейчас?

***

Бамбуковая фляга, полная воды из ручья, и соломенные крестьянские сандалии для не привыкших к земле ног – вот и все вещи, что я взял с собой из мира фермы в мир скитаний.

Гложимый чувством вины, поначалу я чувствовал себя так, будто был выдернут из родной стихии и теперь с меня соскабливали чешуйку за чешуйкой.

Раз чешуйка. Пробираться сквозь заросли, которые царапают тебя, в надежде, что путь не преградит гора. Вспоминаю слова матери: «Горы, они везде, только где-то отдалены от реки. Они надзиратели и непременно все докладывают небесам».

Два чешуйка. Ядовиты ли ягоды и фрукты, блестящие, как речная рябь, манящие яркостью? Нужно найти ферму, чтобы раздобыть нормальную еду.

Три чешуйка. Одно дело, когда несет тебя река, а своими ногами – непривычно. Да и обувь больше подходит для полевых работ, нежели для пеших путешествий.

Я не смог удержаться от соблазна попробовать идти вверх по течению, чтобы проверить, сколько я смогу пройти беспрепятственно, но стоило сделать четыре десятка шагов, как закружилась голова, а окрестный лес и река поплыли перед глазами. Голова стала легче перышка, а ноги потяжелели, и этот контраст заставлял чувствовать себя так, будто тебя разрывало: несло к облаком и тянуло под землю. Отвратительное ощущение.

Первую ночь я провел на дереве, что раздвоившемся могучим стволом образовало уютный закуток на высоте в два моих роста. Этот закуток заменил мне мою лодочную лежанку из тростника. Обходя болота, озера, особо густые заросли, я ощущал, как время идет. Изнашивает, делает чуточку старее. Быть может, это чувство рождал страх, что что-то преградит мне путь; он же рисовал картины неудачи. Но было сложно не заметить, что в безвременьи тело ощущало себя иначе.

Движения становились легче воздуха, еда лучше усваивалась, и даже зрение, казалось, обострялось. Я думал, что причина тому – отсутствие временного потока, который неизведанным образом изнашивает тело.

Безвременье походило на облако в небе, спуск во времени – на ветер, что обязательно переворошит подстилку леса.

Я ночевал в пещерах, что были сырыми и напоминали каменные заросли, на деревьях, что голосили даже по ночам, жевал земляные плоды, наподобие тех, что мы с матерью выкапывали и бросали в ящики во время наших коротких стоянок, выпивал птичьи яйца, чей желток напоминал маленькое светило.

Я потерял счет времени. Однажды ночью мне приснилось, что деревья скидывают листок за листком. Как-кап. Это напомнило мне водяные часы. Один лист, второй – капают вниз, расплавляются, стекают по стволу, образуя неглубокую зеленоватую реку, наполняющую лес свой трелью. Сквозь сон я понимал, что это мне никак не поможет, ведь я не смогу сосчитать все листья, но сердце наполнялось радостью: лес будто вступал со мной в диалог, а я уже давно не встречал живой души. В какой-то момент, увы, меня подхватывала река и несла-несла, будто намекая, что от меня ничего не зависит и нет смысла думать о времени.

Порой вид ящерицы, расположившейся на камне и греющейся на солнце, смешно задрав голову вверх, поднимал мне настроение. Птицы тоже неплохо вписывались во временной поток. Только один раз я был свидетелем странного зрелища: темная красивая птица бешено била крыльями, пытаясь возвратиться назад. Создавалось ощущение, что она попала в воздуховорот и ее беспощадно тянуло вниз, ломая крылья. Она снижалась, отползала от невидимого барьера и снова бросалась на бой с непобедимым. Должно быть, какая-то случайная опасность увела ее от гнезда с птенцами. При виде ее попыток мое сердце сжалось.