Читать книгу Времена года - Наталья Есина - Страница 5

Августовское небо изливалось дождем на притихшую степь. В горнице было студёно – в невидимые прорехи между выбеленными стенами и крытой чаканом крышей задувал ветер. Сквозь щели в ставнях проникал скудный свет.

Таисия не любила ненастья – наводило оно тоску и рождало в голове недобрые мысли. Отужинав холодной картошкой да луковицей, зажгла свечу, достала со дна сундука укутанные полотенцем с яркой вышивкой иконы. Бережно расставила их на небольшом столике в красном углу и с полчаса клала земные поклоны. Потом тяжело поднялась, припрятала иконы, легла на широкую лавку, укрылась старым тулупом Прохора и закрыла глаза. Сна не было. В который раз чудилось несчастье с сыном.

На хуторе, где он пятый год жил с молодой женой, прошлым летом горел колхозный коровник. Поговаривали – вредительство. Прохора повязали и неделю допрашивали. Таисия, материнским сердцем почуяв неладное, прошагала пятнадцать верст до сыновьего куреня. Аккурат на следующий день невестка раньше сроку разродилась долгожданным первенцем.

Когда Прохора отпустили, он зашел в дом и с порога бросился в ноги матери – плакал, не мог понять, какая сила привела её в ту ночь в их дом. Таисия отдала запелёнатого младенца невестке, взяла сына за руку и встала на колени рядом с ним. Обхватила худое побитое лицо Прохора:

– Ты, Проша, с Бога начинай и Господом заканчивай, – степенно перекрестилась и ударила лбом об пол.

Прохор покорно повторил всё вслед за матерью. Встал, скрылся в сенях и вернулся со скрипкой. Таисия суетливо гремела чугунками, собирая на стол, украдкой вытирала слёзы полой фартука и поглядывала на сына. Он дотронулся губами до оголённого локтя жены, кормившей младенца на печной лежанке, улыбнулся и присел на табурет. С минуту смотрел рассеянным взглядом перед собой, медленно поднял скрипку, прижал к щеке и заиграл. Протяжная мелодия выплеснулась накипью грусти, сжав сердце Таисии. Разом припомнила она свою тоскливую долю.

Из-за темного родимого пятна во всю щеку с детства дразнили «Ташкой меченой». Когда девки в округе начали женихаться, она взвыла: тот, кого полюбила страстно и на век, стал самым лютым насмешником. А потом и вовсе взял в жинки лучшую подружку.

На Красную горку играли свадьбу Демида и Пелагеи. Две недели гуляла станица. Полноводными притокам Дона лилось вино. Песни. Шум. Пьяные побоища. Шутки-прибаутки.

Таисия не участвовала в веселии. Сидела в прохладных сенцах и всякий раз, когда гости ревели «Го-орь-ка-а!», кусала в кровь губы. Как стемнело, пошла на реку. Долго смотрела на освещённую луной тёмную рябь Дона. Горло распирал крик. Грудь теснила свинцовая тяжесть – удавиться, да и только! Таисия уже и в воду зашла по пояс, дрожа от холода. Но тут неведомый голос отчетливо и строго молвил над самым ухом: «Негоже душу губить так паскудно». Таисия заозиралась: «Кто тут?» Внезапной волной пробежал по камышам ветер, и всё стихло. Таисия вышла из воды.

На краю станицы в покосившейся хибаре жила старуха Феониха. Хаживали к ней бабы – кто за отваром от хвори, кто вытравить нежеланный плод, а кто приворожить казака.

Выслушав сбивчивый рассказ Таисии, Феониха окинула её взглядом глаз-буравчиков и насмешливо прошамкала беззубым ртом:

– А жалковать-то не будешь потом, ежели не так выйдет?

– Нет!

– Ну, смотри, девка, – Феониха взяла глиняную миску, наполнила солью, пошептала что-то над ней, завернула в тряпицу и отдала Таисии, велев соль рассыпать в полночь у крыльца Демида, а посудину разбить о плетень.

Демид пришёл месяцев через пять. Пьяный. С недопитой бутылкой чихиря. Сорвал с двери щеколду, нагнав в дом холода, и с порога гаркнул:

– Ташка! Не то, спишь?!

Таисия, как была в исподнем, соскочила с печи, накинула шаль и встала истуканом перед развалившимся на лавке гостем:

– Чаво табе?!

В висках пугливой птахой билась кровь. Щеки горели.

– Сама кумекай, стерва! Порода блудливая: на людях стыдливые, а в уме все жалмерки! Думаешь не знаю, шо который год сохнешь по мне, дура?! – он встал, отпил из бутылки, со звоном поставил её на стол и двинулся к Таисии. Она, вжав голову в плечи, попятилась и скоро уперлась в стену. Демид приблизился. Таисия поморщилась – изо рта у него разило смесью лука и сивухи.

– Тряпьё сама сымешь? – проревел над ухом Демид и могучей грудью вдавил Таисию так, что перехватило дыхание. Она тискала трясущейся рукой конец шали:

– Я же… – слова путались, – Не то… Не так хотела.

– Тю! – загоготал Демид, – Не так? – отстранился, обеими руками дернул ворот Таисьиной рубахи. Ткань с треском разъехалась до подола. – Я всяко могу!

Он схватил обезумевшую от страха Таисию под мышки, быстрым движением перетащил к столу. Повалил на него лицом, сорвал остатки одежды, ударами сапог раздвинул пошире босые ноги:

– Так добре будет?

Через минуту Таисия заголосила от боли.

Когда поняла, что понесла, первым делом побежала к Феонихе. Та злобно зыркнула и пробурчала:

– Табе выводить не возьмусь: не велено.

– Кем не велено?

Феониха повращала глазами и закатила их, страшно сверкнув белками:

– Там пекутся.

Таисию обуял ужас:

– Кто? – она машинально посмотрела на потолок.

– Проваливай-ка! – Феониха схватила принесенное Таисией лукошко яиц и выпихнула её за порог: – И забудь сюды дорожку!

Не давали покоя Таисии слова знахарки. Кто печётся о её зачатом в позоре ребенке? Чуть стало заметно живот, поделилась сокровенным с соседкой. Та посоветовала наведаться к старой попадье, что жила в дальней станице и после смерти батюшки вдовствовала сторожихой при церкви. Про неё осторожно поговаривали, что видела прошлое, настоящее и будущее.

Собралась Таисия и с оказией – муж соседки на подводе повёз зерно на мельницу – отправилась в дорогу.

Попадья приняла ласково. Угостила чаем с сухарями, сахару наколола. Расспросила о жизни. Сердобольно кивала и вздыхала, слушая рассказ про Демида – любимого до беспамятства и еще пуще ненавистного насильника. Вместе с попадьей сидела Таисия до первых петухов, выплакивая накопившуюся обиду.

Перед самым рассветом попадья уложила вымотанную переживаниями гостью на устланную стеганным одеялом кровать. Сквозь сонную кумарь слышала Таисия монотонное бормотание – стояла попадья на коленях перед образами и истово молилась.

В обратный путь уезжала Таисия с твердым намерением стать матерью. Попадья успокоила: «Мальчонка будет славный. Добрый. Затейник».

Таисия не до конца поняла её слова, но после общения с вдовой словно мельничный жернов спал с плеч. Страх, с навязчивостью сторожевого пса следовавший изо дня в день по пятам, ушёл.

Прохор родился здоровеньким. Таисия с облегчением отмечала, что сын пошёл не в Демидовскую породу: тонкокостный, светловолосый, робкий. Рос помощником: дров ли наколоть, воды ли натаскать, двор вымести – всё делал с охотой.

Переворот в нём Таисия заметила лет в семь. В тот день Прохор играл на базу: выкладывал из осколков битых чугунков корову с телком. Таисия варила овсяной кисель на вынесенной во двор печурке. Вдруг низкий женский голос затянул на незнакомом языке заунывную песню. Вторя ей, тоскливо застонала скрипка. Таисия замерла. Прохор подбежал к плетню. По дороге, поднимая облако пыли, медленно шли за нагруженными скарбом повозками цыгане в цветастых одеждах. Мычали волы. Блеяли привязанные к телегам козы, бренча колокольчиками. Прохор долго смотрел вслед чужакам, а наутро, испросив у Таисии позволения, убежал в займище, где табор разбил свои кибитки.

Возвращался Прохор только вечерять. Задумчивый. Молчаливый. На расспросы матери не отвечал. Странно замирал с поднятой ко рту ложкой, уставившись взглядом серых глаз в одному ему видимую точку.

Через три недели табор ушёл. Таисия обнаружила пропажу единственного коня-кормильца – в посевную отдавала его в извоз соседям: заодно и её надел присмотрен, да вспахан. Пришлось впервые выпороть Прохора, чтобы выпытать у него правду: седой цыган Захар увел жеребца с собой, а взамен подарил Прохору скрипку.

Таисия села, спустила ноги с лавки, стряхивая воспоминания, как шелуху от семечек: «А ведь частенько я к попадье-то наведывалась. Вот и жинку Проше она сосватала».

Сиротка жила у попадьи в послушницах. Тихая, приветливая. Всегда при виде Таисии кланялась в пояс и опускала взор. «Чем не невеста для Проши?» – думала Таисия. Но Прохору-то все Глашку подавай! Вот он, как окрутили с ней Игната, и запил.

Волновалась Таисия, что отцовская сволочность наружу вылезет, но – нет. То ли по молитвам попадьи, то ли её материнские слезы дошли «туда» – на Троицу резко пропала у Прохора тяга к бутылке. Словно отрезал кто. И материнского благословения на свадьбу с сироткой не посмел ослушаться.

Зажил Прохор с молодой жинкой тихо да ладно. Она по хозяйству хлопотала. Он в пастухах ходил. И везде неразлучно с ним была скрипка.

Через четыре года попадья померла. Пред смертью строго наказала Таисии: «Молись отныне денно и нощно. Бог милостив. Глядишь, и вымолишь род про́клятый, и табе грехи отпустятся».

Когда разнесла молва по станице весть о скандале в доме Демида, дошли слова попадьи до ума Таисии. С тех пор вошло в привычку молиться и за Демида, и за Пелагею, и за Глашу с Игнатом. А после и за беспутного их сына Архипа.

Таисия тяжело вздохнула. Встала. Надела тулуп и вышла на крыльцо. Дождь кончился. В свете луны бисером блестели на листьях вишни капли. Пахло мокрым суглинком и прелой соломой. В голове зажурчало привычное «Богородице, Дево, радуйся…» Вдалеке послышались тяжелые хлюпающие шаги.

«Кого энто ночь полночь несёт? – Таисия тревожно вглядывалась в темноту: – Кажись, Демид?!»

Она резко повернулась и шмыгнула в курень, заперев щеколду. И сразу же заскрипели старые доски на крыльце. Раздался грохот.

– Ташка! Не то, спишь?!

Таисия помертвела: «Хмельной?!» А вслух сказала, сжимая ручку двери:

– Чаво табе?! Поздно ж.

– Отворяй! Погутарить надо!

– Поутру приходи, старый чёрт!

Могучий кулак Демида забарабанил еще пуще.

– Отворяй, кому сказано! А то хуже будет!

Таисия затряслась, прям как в тот день. Прокралась к столу, похолодевшей рукой нащупала керосиновую лампу, затеплила её. Вернулась к двери. Отодвинула щеколду и отступила к печке. Демид согнулся в три погибели и вошёл. Потоптался на месте, снял линялую папаху и сверкнул очами из-под нависших седых бровей:

– Ну?! Так и будешь у порога держать?

Таисия опомнилась:

– Тю! С каких таких пор табе моё приглашение надобно?

Демид не ответил. В два шага оказался у стола. Сел на лавку, вытащил из кармана залатанного зипуна газету и швырнул на стол:

– Нету у меня больше сына!

Таисия открыла рот. Хотела что-то сказать, но только сглотнула подступивший к горлу ком. Демид достал из второго кармана бутылку. Таисия, не сводя глаз с Демида, машинально вынула из комода и поставила на стол две стопки. Демид наполнил их до краев:

– Помянем моего Игнашку.

– Шо, помер?! – Таисия пригубила горькую.

Демид снова не ответил.

– Давай, кличь Прошку: сыном мне будет вместо подлого Игнашки!

Таисия опешила:

– Чего удумал, холера? Тридцать лет нос воротил, а таперича Проша сам себе хозяин. Далече они с жинкой живут.

– С жинкой?

– Сын у них растёт.

Демид удивлено поднял брови:

– Внук стало быть? Энто совсем ладно.

Таисия не выдержала:

– Да объясни ты, наконец, что стряслось?!

Демид расправил газету и шарахнул по ней кулаком:

– На вот, полюбуйся! – он прищурился, слегка отодвинулся назад, будто прицеливался, и принялся читать медленно, нараспев: – Продам десяток курей… Не то! Дьявол хромой! Вот! Порываю всякую связь с родителями Демидом Прокопычем и Пелагеей Матвеевной Фроловыми, проживающими в станице Верхне-Морозовской, Голодковского сельсовета, Донского района. По причине личной неприязни и полного не разделения взглядов. Слыхала, шо паскуда творит?

– Это шо?! – недоумевала Таисия.

– «Шо, шо», – зло передразнил Демид, – А вона шо: нету у меня таперича сына!

Таисия осела на лавку:

– Как же так, Демид?

– И всё через энту толстозадую Глашку, разрази её гром! Напялила красную косынку, да айда в сельсовет на ихней адской машинке печатать.

Голос Демида стал плаксивым. Жалость шевельнулась в сердце Таисии, что ребенок в утробе. Нутром угадала, что пришёл Демид со своей бедой, потому что не к кому более ему идти. Словно почуяв, что дал слабину, Демид взревел с новой силой:

– Грамотные все стали враз! Глашка всё в книжки вумные до зари пялится. Да мерзость всякую талдычит старухе моей! – Он скривился в ехидной гримасе: – «Просвещайтесь, мол, маманя, нонче время такое, всё надо ведать». Я их жгу, а она, дура, новые приносит. Эх, мало я её курву на сеновале бил! Батяня мой порол меня вдоль и поперек, и вышел добрый казак! Непоротые, значит беспутные! Игнашка с войны вернулся со свёрнутой башкой и тоже подался в краснопузые.

Демид замолчал. Таисия судорожно подбирала слова, чтобы ненароком не вызвать еще больший приступ гнева:

– А Пелагея-то шо?

Демид вспылил:

– Шо ты всё заладила «шо да шо»? Блажит, старуха «чем таперича корову кормить»! Какая к чёрту лысому корова? Одна из всего стада и осталась. Лучше б кумекала, полоумная, что исть будем: сеять-то неча, да и землицы осталось с гулькин нос. С голоду скоро подохнем!

Он встал. Скомкал газету и швырнул на пол. Потом махнул рукой и вышел. Таисия так и осталась сидеть за столом, пытаясь осознать услышанное и припоминая известие о разрыве Демида с сыном.

Дело было года два назад. Прибежала соседка и шепотом поведала, что, дескать, пришли голодранцы на баз к Фроловым муку изымать. Аккурат бывшие работнички Демида. А за главную у них Глашка. Демид попытался усовестить невестку, но тут вышел из сарая Игнат с мешком припрятанной под стогами мучицы:

– Кончилось ваше время, батяня! Гнули вы жинку мою под себя, ломали, ан нет! Она вона, что ковыль степной, забурлила волной под могучим ветром. Стелется, пластается, а чуть что и встала в полный рост. Любо мне энто, любо! И шо вам поперек живота, то дюже ладно!

Демид затрясся весь, замахнулся на Глашку, но она взяла у стоявшего рядом работника кнут и что есть мочи хлестнула по земле под ногами Демида. Он отскочил. Глаша звонко рассмеялась:

– Ну, шо, не по зубам вам, батяня, Глашкины ляжки таперича?

Работники нестройными голосами загоготали. Глаша записала количество вынесенных мешков в ведомость и велела сгружать их на подводу.

Демид побелел. Чертыхнулся. Обвел собравшихся на базу взглядом, полным ненависти, и спешно скрылся в распахнутых воротах гумна.