Читать книгу Черная химера - Наталья Хабибулина - Страница 5

После обеда приехал Доронин, и, получив задание от Дубовика, направился в больницу. Калошин взял на себя разговор с Лыковым. То, что убийство Оксаны было непосредственно связано с последними событиями, они почти не сомневались, но пока никому не раскрывали первопричины своего присутствия здесь. В первую очередь, следовало досконально изучить жизнь и окружение убитой. А сейчас Дубовик перенес свой интерес на семью Кривец. Тем более, что девушка говорила об убийстве Любовь Архиповны и преступнике, которого, якобы, знала.

Позже появился Моршанский, и в своей обычной манере принялся брюзжать:

– Мало им в своем городе г…а, они и сюда притащились! Где бы ни появились – трупы, как мусор на свалке! Сами их, что ли, клепают? Или разнарядки рассылают? – Потом перекинул свою злость на Лагутина: – Где твой следователь? Почему я?

Но Лагутин, не обращая внимания на ворчание Моршанского, ответил спокойно:

– Звони своему прокурору и спрашивай! А все равно, кто будет расследовать это дело. Мои опера свою работу выполнят. А следователь ушла в декрет! Вот так! Тебе, по-моему, тоже пора! – и он звонко хлопнул Моршанского по большому животу.

От такой неприкрытой фамильярности тот чуть не поперхнулся, но промолчал, решив «ударить» потом.

Дубовик, наблюдая эту сцену, только ухмылялся, но, когда остался с Лагутиным наедине, по-дружески предупредил того о «паскудном нутре этого пингвина», как он сам выразился.

Лагутин махнул рукой, дескать, не привыкать.

Калошин на «газике» ехал в поликлинику, где его уже ждал, предупрежденный Дубовиком, Лыков. То, что районный начальник из отдела по здравоохранению оказался в этот день в К***, было большой удачей, иначе пришлось бы тащиться за сорок километров в райцентр. В хорошую погоду это не доставило бы никаких проблем, но вот по такому снежному разгулу любой путь становился адом.

Возле автобусной остановки Калошин заметил небольшую женскую фигурку, безуспешно пытавшуюся спрятаться за небольшим фанерным щитом, на котором, с наклеенной афиши, улыбались Евгений Самойлов и Валентина Серова, приглашая всех посмотреть фильм «Сердца четырех». И если в кино все закончилось хорошо, то в жизни инженер Арефьев, так похожий на актера из этого фильма, погиб от любви к Анне Штерн.

Калошин притормозил, приоткрыл дверцу и крикнул:

– Садитесь, подвезу! – ещё не зная, куда ему придется ехать, но был уверен, что этой женщине в любом случае будет лучше ждать, если придется, в машине, чем стоять под вихрем снежного покрывала, в чем, собственно, и не ошибся.

Женщина, стряхнув как можно чище, снег с пальто и шляпки, села на переднее сиденье, протянув ноги в резиновых ботиках к теплому радиатору. Повернулась к Калошину:

– Спасибо вам!

Майор почувствовал, как прыгнуло в груди сердце: «Марина!», но тут же остудил себя: это не могла быть она, да и, приглядевшись к женщине, понял, что она совсем не похожа на его погибшую жену. Тогда что так заставило встрепенуться его, затосковавшее вдруг, сердце? Он, ещё раз взглянув своей пассажирке в лицо, понял: глаза! Такие же большие голубые и очень заботливые, такие же нежные и умные, с ласковыми искорками.

Калошин, неожиданно для себя, извинился, поняв, что слишком пристально смотрит на женщину, она же, напротив, ничуть не смущаясь, спокойно спросила:

– Вас что-то беспокоит?

– Ваши глаза… – он даже подивился своей смелости, – извините… – и, дернув рычаг скорости, довольно грубо сорвал машину с места, но тут же взял себя в руки, и дальше автомобиль уже послушно и мягко, как только это было возможно, двигался в снежной пелене.

– Что же вы все извиняетесь? – голос женщины был спокоен, она не кокетничала, но и не испытывала стеснения. И Калошин не удивился, когда она вдруг представилась:

– Лана! – поправилась: – Светлана! А вообще, называйте, как удобнее.

– Геннадий Евсеевич! О, просто Геннадий! – взглянул на спутницу, и они весело рассмеялись. Калошин поймал себя на том, что вдруг ушла давящая, саднящая боль мужского одиночества. Ему безудержно захотелось дарить кому-то свои ласки, затяжные поцелуи. С удивлением почувствовал возвращающуюся мужскую силу, и это наполнило его гордостью. Он перестал злиться на Дубовика за его мастерские ухаживания, потому что вспомнил, как это делал сам, пусть и не с таким изяществом, как тот, но все же иногда получалось красиво.

Он спросил, куда надо ехать. Светлана, к его радости, назвала адрес гостиницы, где они остановились с Дубовиком. Оказалось, что она архитектор, и в К*** приехала в командировку. Сама же снимает комнату в районном центре, а в Энске живет её мать с одиннадцатилетним сыном.

Поймав на себе вопросительный взгляд Калошина, сказала просто:

– Муж мой был штурманом дальнего плавания, настолько дальнего, что вот уже шесть лет не может добраться до своей «гавани», – и махнула рукой, – так я и стала «брошенкой»!

Калошину захотелось её утешить, но он вдруг понял, что она в этом вовсе не нуждается. Была в ней какая-то внутренняя сила и гордость, которые просто не допускают жалости.

Майор, сказал, что тоже приехал в командировку. Обмолвился, что живет один с дочерью. Так, уже через двадцать минут они многое узнали друг о друге, и Светлана согласилась дождаться его в машине, пока он будет беседовать со свидетелем, так как её работа на сегодня все равно уже окончена, и она с удовольствием принимает приглашение Калошина поужинать в гостиничном ресторане.

Лыков оказался мужчиной среднего возраста с довольно симпатичной внешностью с едва приметными веснушками на носу, что придавало его лицу особый шарм. «Наверняка, нравится бабам» – подумал про себя майор.

Лыков встретил Калошина в кабинете отсутствующего заведующего поликлиникой, сам сел в кресло и на такое же указал рукой Калошину. Было в его взгляде что-то властное, но без надменности. Чувствовалось, что человек привык повелевать, но с майором держался ровно, не выпячиваясь, но и не заискивая.

На вопрос о подписях в историях болезни ответил, что это было лишь раза три, в отсутствии другого врача. Сам он хоть и имеет степень кандидата наук, но давно не практикует, и повышать свой медицинский статус не планирует, так как на должности заместителя заведующего отделом здравоохранения его больше увлекают хозяйственные и организационные дела. При этом он развел руками, дескать, что тут поделать, бывает и такое. Турова он не помнит, так как, по его собственному выражению, на имена и фамилии внимания не обращал. Они ему ни о чем не говорят.

– С кем вы непосредственно контактировали в клинике?

– Только с покойным Шаргиным. И только на моей территории. Он сам приезжал по делам.

При упоминании имени Кривец он грустно улыбнулся:

– Знаете, до сей поры не могу понять, как такая женщина могла вдруг исчезнуть? Вообще, для нас для всех это было шоком. Она была прекрасным специалистом в этой области медицины, помогала Шаргину. Тот всегда восторженно о ней отзывался.

– Но вы же сказали, что ни с кем не были знакомы?

– Я подчеркиваю: о ней много говорил Шаргин.

– В связи с чем? Согласитесь, это немного странно, что доктор, приезжая к вам по делам, так много говорит о своей медсестре, а её исчезновение вызывает шок у человека, не знающего её.

– Да, я немного слукавил. Я бывал в клинике, но, исключительно, по личным делам. Моя жена страдала тяжелой формой невроза. И мне пришлось инкогнито привозить её к Шаргину. Должен сказать, что он с блеском справился с жениным недугом. Скажу сразу, я и сам окончил курс по психиатрии, но… – он замолчал, пытаясь найти правильные слова: – лечить близкого человека крайне сложно. Тем более, что моя жена в тот момент страдала некоторым образом от моего… ну, не очень чистоплотного мужского поведения, и меня, как доктора, не воспринимала.

Узнав об убийстве Оксаны Ильченко, он болезненно поморщился:

– Я видел эту девушку не однажды. Красивая! А за что же её так? – Калошину этот вопрос показался отдающим фальшью, и, видимо, невольный испытующий взгляд на Лыкова заставил того признаться: – Да, я честно сказать, всегда думал, что она плохо кончит. Резва была чрезмерно.

– И в чем это выражалось?

– В отношении к мужчинам. Были у неё и женатые, насколько это явствовало из разносимых по городу слухов.

– Но ведь вы живете в райцентре, откуда же черпали эти сведения?

Лыков, немного помявшись, посмотрел прямо в лицо Калошину:

– Майор, я вижу, что вы порядочный человек, и мои слова не обратите мне во вред. Хоть это и не касается вашего дела, но скажу, чтобы потом не возникало ненужных вопросов: у меня здесь живет любимая женщина, а я человек женатый, и, в силу понятных причин, разводиться не собираюсь. Фамилию своей любовницы могу назвать безо всяких условий, если это вдруг вам понадобится.

– А что, Оксана тоже принимала участие в лечении вашей жены?

– Да нет, там была только Кривец. Мы старались привлекать к этому, как можно меньше людей. Условия в клинике для этого прекрасные, как вы, наверное, успели заметить. Отдельный въезд позволяет хранить все в тайне.

– Но вы сказали, что видели девушку не однажды?

– А-а, вот вы о чем! Она была соседкой моей… пассии. У неё мы неоднократно и встречались.

Калошин вполне оценил честное признание Лыкова о том, что у него есть женщина. И это ему импонировало, хотя он не очень жаловал номенклатурщиков и функционеров, особенно таких, которые получив хорошее образование, имея возможность посвятить себя служению простым людям, вдруг уходили в хозяйственную или торговую сферу ради личной выгоды и красивой жизни.

Фамилию Песковой Лыков слышал краем уха, в связи с её исчезновением, и знал лишь только то, что говорили «товарищи из милиции», что не очень-то и удивило Калошина. Про Чижова майор спросил уже чисто формально. В глазах Лыкова он поймал немой вопрос и коротко сказал о смерти пациента. Но Калошину почему-то показалось, что «замзав», как он мысленно прозвал своего собеседника, ждал другого ответа: он вдохнул воздух, будто собираясь что-то спросить, но передумал. Вернуть разговор в нужное русло уже не удалось. Было видно, что Лыков полностью контролировал все свои эмоции и слова. Тогда майор решил закончить беседу, а все свои сомнения обсудить с Дубовиком.

Подполковник Дубовик позвонил в дверь квартиры Кривец. Ему открыл здоровяк в спортивных штанах, вытянутых на коленках. Синяя майка, хоть и была чистой, но имела довольно затрапезный вид, была растянута и не глажена. Но Дубовик сразу для себя определил: не обращать внимания на подобные мелочи. Его должно интересовать только то, что может пролить свет на исчезновение хозяйки этого дома.

Подполковник показал удостоверение открывшему мужчине. Тот недовольно поморщился, но пригласил гостя в квартиру. Сразу же, за своей спиной, Дубовик услыхал ворчание и жалобы хозяина по поводу того, что отсутствие жены не дает им с дочерью нормально существовать. Девочке уже двенадцать лет, ей нужна мать, а эта «шалава» удрала с любовником. Как ему найти её, чтобы вытребовать алименты? Все это Дубовик решил пропустить мимо ушей, иначе, чувствовал, мог не выдержать и сказать кое-что нелицеприятное этому бугаю, который, как подозревал подполковник, все время проводил в лежании на диване и брюзжании. И, в самом деле, на тахте лежало откинутое верблюжье одеяло, а в изголовье покоилась смятая подушка в старой наволочке.

Мужчина предложил стул у круглого стола с клетчатой скатертью. Там же сидела девочка в пионерском галстуке, перед ней были разложены тетради и учебники. Было понятно, что ребенок занят уроками.

При виде чужого мужчины она встала, тихо поздоровалась и вышла в другую комнату.

Дубовик осязаемо почувствовал, что девочке плохо, и для себя решил позже обязательно поговорить с ней. «Лучше в школе, в отсутствии отца», – и, подумав это, перенес свое внимание на хозяина.

Тот сел напротив подполковника и посмотрел на него тяжелым взглядом:

– Вы что-то узнали о Любке? – чувствовалось, что с языка этого мужчины готовы были сорваться проклятья в адрес жены.

– Как я понимаю, вы её осуждаете? – напрямую спросил Дубовик.

– Осуждаю?! – мужик взвился. – Да я её ненавижу! Чтоб сгореть ей в аду, б…и! – и с силой ударил кулаком по столешнице.

– Споко-ойно! Давайте так: я спрашиваю – вы отвечаете, только по существу, без лишних эмоций и ругательств. Поверьте, я их тоже знаю. Могу продемонстрировать. Но, думаю, обойдемся без этого, – Дубовик хотел было заметить хозяину, что у него несовершеннолетняя дочь, но понял, что будет только, как говориться, «метать бисер перед свиньями» – Кривец был весь в своем личном горе, и благоразумно промолчал.

– Мне не за что её теперь любить – она нас бросила! – мужчина обиженно надул губы, а Дубовик утвердился в мысли, что жалеет этот боров только себя.

– Но вы можете рассказать о её последних днях перед исчезновением?

– Все было, как обычно. Сумела не показать вида.

– И все-таки, поподробнее… – настойчиво произнес Дубовик.

– Зачем это вам? – вяло пожал плечами Кривец.

– Мы с вами договорились… – голос подполковника прозвучал ещё жестче.

– Ну, ушла на работу, пришла с работы, приготовила ужин, с девчонкой какими-то бабскими штучками занималась. Вечером книгу читала.

– Близость между вами в последние ночи была?

– А это-то вам нахрена?! – у мужика глаза на лоб полезли.

– Не хочешь – не отвечай! – переходя на «ты», зло рявкнул Дубовик. – Но по тебе вижу, что все было, как всегда – была между вами близость, и, наверняка, без изменений.

– Это как?! – ещё больше удивился Кривец.

– Повторяю: я спрашиваю – ты отвечаешь, а не наоборот!

– Ну, ладно, было, да, все как всегда! Поэтому я и удивился, когда она на следующий день не пришла с работы. Сначала заволновался, позвонил в клинику, там сказали, что давно ушла. Ждал-ждал, стал звонить знакомым. Нет, никто ничего не знал.

– Ну вот, уже «речь не мальчика, но мужа», – удовлетворенно кивнул Дубовик.

– Какого ещё мальчика? – буркнул Кривец.

– Не важно. Продолжай, – подполковник спрятал усмешку.

– Ну, пошел на улицу, там походил, поискал. Тихо всё! Потом уж и милиция взялась за дело. А когда письмо получил, так думал, всех порву! Обозлился!

– Ты письмо её хорошо прочитал? Уверен, что она его писала?

– А кто ещё? Кому это надо? – все продолжал удивляться вопросам подполковника Кривец. – Я его особо и не разглядывал. Письмо и письмо!

– И как же ты, такой мужик, здоровяк, красавец, – решил польстить ему Дубовик, – не понял, что у твоей жены возник адюльтер?

– Чего возникло?

– Слушай, как тебя?.. – Иннокентий! – Ты, Иннокентий, сколько классов закончил? – стараясь сдерживать свои эмоции, спросил Дубовик.

– Восемь, и ПТУ – я очень хороший токарь! – горделиво ответил тот.

– Ясно, – вздохнул подполковник, – так как же ты не понял, что у неё роман с другим мужчиной?

– Так все было нормально! Вроде бы…

– Тогда почему ты так сразу поверил в это письмо? – всё больше раздражаясь, рыкнул Дубовик.

Иннокентий вдруг бросил на него совершенно потерянный взгляд, и стало понятно, что это – «большой обиженный ребенок» – именно так подумал подполковник.

– У неё одно время что-то закрутилось с Шаргиным, но потом она пообещала мне, что все у нас останется по-прежнему. А после прошлогодней поездки на море опять будто изменилась, но говорила, что все нормально! Только сдается мне, что был у неё какой-то хахаль! Наверное, к нему и сбежала, когда не стало Шаргина.

Дубовик осуждающе покачал головой и решил сказать мужчине правду:

– Боюсь, что зря ты так думаешь о своей жене… У нас есть все основания полагать, что её нет в живых, – он говорил тихо, оглядываясь на закрытую дверь комнаты, куда ушла девочка.

Реакция мужчины была неожиданной: он схватился за горло, покраснел и хриплым шепотом «закричал»:

– А-а-а! – Дубовик подбежал к нему, вынул из кармана фляжку с коньяком, к которой крайне редко прибегал, считая¸ что эмоции лучше контролировать умом, а не алкоголем. После порядочной порции, влитой в горло, Иннокентий закашлялся, и из его круглых глаз полились крупные слезы, которые могли быть и реакцией на коньяк, и выражением горя.

Он сидел, молча, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и Дубовик вдруг почувствовал к нему пронзительную жалость, хотя ненавидел это чувство больше других, особенно, в проявлениях к мужскому полу.

– Я так боялся этого, – по-прежнему, шепотом, произнес Кривец. – Если бы сбежала – есть надежда, что вернется. – Потом вдруг встрепенулся: – Вы ведь ещё не нашли её? – и получив ответ, воспрянул духом: – Значит, надежда ещё есть?

Дубовик вздохнул:

– Надежда есть всегда. – Помолчал. – Значит, письму ты не поверил?

– Старался не верить, – поправил Иннокентий. – Просто боялся подумать о другом. Когда погиб доктор Шаргин, она изменилась. Стала много о чем-то думать, книжку держит, а думает о своем. Спросил – не ответила. Несколько раз видел, как вставала ночью, стояла у окна. Один раз я её попытался успокоить, сказал, что все пройдет и будет, как прежде. Она посмотрела на меня как-то странно и ответила: «Как прежде не будет никогда!» Я возразил ей – многие погибают, так что, не жить из-за этого? Она ничего тогда не ответила. Я думал, я высказывал опасения, что у неё есть другой. Она сумела меня успокоить. Я ей поверил. Любил я её… – и добавил с вызовом: – и она меня любила, не смотря на то, что умнее меня была, и старше…

Тягостная тишина повисла в квартире. Дубовик не решался прервать мысли человека, узнавшего страшную весть. Тот же сидел с опущенной головой. Почувствовав, что молчание затянулось, Иннокентий посмотрел на Дубовика:

– Есть ещё коньяк? Дай! – и протянул руку. Выпил все до дна, выдохнул, и снова замолчал.

– Что-нибудь после этого происходило? Кто-нибудь приходил? Может быть, спрашивали о каких-нибудь документах?

– Да нет, никто не приходил, ничего не просил…

– Может быть, замечали в квартире какие-нибудь изменения?

Кривец вытаращил глаза:

– Это как?

Дубовик сокрушенно вздохнул:

– Да… Трудно с тобой беседовать! Ну, попробую донести до тебя: бывает так, что хотят найти какую-то вещь в квартире, но в отсутствии хозяина. И порой по самым незначительным приметам хозяин понимает, что у него кто-то побывал. Уяснил? Ответить можешь?

– Не было никого, не было…

Дубовик решил закончить на сегодня разговор, и, пообещав снова зайти, пожал протянутую вялую руку:

– Девочке не говори, пока все точно не будет известно, – тот согласно кивнул головой.