Читать книгу Либелломания: Зимара - Наталья Мар - Страница 3

Глава -22. Psychomo sapiens

Оглавление

Под слепящими лампами, в ласках сквозняков было темно и душно. Страх исказил восприятие на свой лад. Но спустилась ночь или настало утро, и гравитация паутины подо мной исчезла. Я инстинктивно собралась в комок, а в карцер вместо Виона-Вивария влетел санитар Гриоик-ноль-одиннадцать. Первым делом он затолкал в мои вестулы какие-то капсулы.

– Болеутоляющее. Надевай пижму, – в меня полетели тряпки.

Пижму? Или послышалось? Я молча приняла серую пижаму в глазодробильный геометрический рисунок и матерчатые тапочки. Рука уже не горела после болеутоляющего. Тлела. Пришлось держаться за гамак, чтобы не упасть от головокружения, и провозилась я долго.

– Уточка крови двадцать пять процентов, – опять ошибся Гриоик и, заметив оговорку, попытался исправиться. – У-т-е-ч-к-а кроме. Требуется диетическое пытание.

Утечка крови. Значит, я отдала литр Альде и… Кайнорту. По щекам опять потекло, и, ощупывая распухшим языком сухое нёбо, я подумала, что слёз отдала больше литра. Хорошо бы в этом месте нашлась где-нибудь пространная табличка с запретом думать о Кайнорте Бритце. После пяти лет рабства и почти двух лет донорства шчеры выучили медицинские нормы наизусть, и литр в моём случае означал среднетяжёлую степень кровопотери, после которой наступала кома от болевого шока. Гриоик опутал кабелями мои запястья и потянул в коридор. Стены и пол там украшал гипнотический принт из линий, треугольников и спиралей. Ещё хуже, чем на моей пижаме. Взгляду нигде невозможно было притулиться и сосредоточиться, всё время казалось, что пол поднимается и лупит меня в переносицу. Глаза сами собой сходились там же. Даже, наверное, хорошо, что Гриоик меня подтаскивал, потому что я то и дело спотыкалась. Там, где пол казался ровным, он вдруг кривился, а выпуклости и ямы оказывались иллюзиями. Шагов через двадцать меня затошнило, и чудовищный пол спасла только пустота в желудке. Организм чего-то требовал, но я никак не могла понять, чего конкретно, потому что от череды недомоганий в мозге образовался затор.

Косые стены коридоров сходились на потолке, как в анфиладе пирамид. Посреди каких-то зелёно-фиолетовых кругов, которые начинали пульсировать, если зацепиться на секунду взглядом, горела табличка:

«При спаде внезапного снижения эскалации избегания конфликта стрелять на поражение!».

Меня пугала даже не угроза, а то, что я начинала понимать эти упреждения. В коридоре были и другие пациенты. Все в похожих пижамах, разнился только тип оптических иллюзий. Шахматные доски, косые линии, круги… И над каждым вертелась какая-то гадкая рыба-санитар. Удильщик, морской нетопырь, химера… Глубоководные твари. Неужели каждая рыба отражала душу? Но Гриоик утверждал, что я склонна к побегу, а ведь это не так. Кто-то шёл сам, кого-то тащили на кабелях. Лица… эти лица были разные, по-детски свежие и понуро-одутловатые, неподвижные и дёрганые, но с одним и тем же налётом тупого смирения. Сперва я даже испугалась: психи, взаправдашние психи… это ведь даже хуже, чем мертвецы! У меня развивалась новая фобия. Хотя я сама вряд ли выглядела лучше других. За спиной у одного парня вился дымок. Эзер. Бледный и опутанный зеленоватыми жилами, проступавшими сквозь кожу. Мимо сам, без кабелей, трусил благообразный старичок. Следом нити протащили парализованного, как манекен, хвостатого мужика.

Кто-то охнул, и все невольно обернулись. Потный и рыхлый пациент забился в хватке санитара-пираньи. Их нечаянно толкнули, с носа пациента соскользнули тёмные стёклышки, которые моментально растоптали. По коридору разнёсся нечеловеческий крик.

– Бе-е-е! Бе-е-е-е-елое! Бе-е-е-е-елое!..

Он уставился на белый квадратик посередине оптической иллюзии шахматной доски и дрожал в неописуемом ужасе, будто перед ним выскочила змея. На секунду я представила, что было бы, окажись он на воле, на планете, укутанной вечно белой мерзлотой. Санитары похватали своих пациентов и растащили в стороны. Рыхлого беднягу замотали кабелями с головы до ног, накинули на голову чёрный мешок. И он сразу перестал вопить. Гриоик-ноль-одиннадцать дёрнул меня и завёл в стеклянные двери.

– Занимай свободный слоник. Столбик. С-т-о-л-и-к, – наконец удалось ему.

Столовая походила на морг с десятком металлических столешниц. Только треугольных. Рыбы-санитары раздавали питательный кисель. Не в тарелку шлёпали, а прямо так. Полупрозрачная жижа дрожала сопливыми каплями. Кто-то ел, забирая липкую массу пальцами, кто-то запускал в них язык. Здесь собрались расы, о которых я даже не слышала. Я села к двум пациентам, которые показались мне самыми спокойными. Они ковыряли своих слизняков ложками из мягкого пластика. Набранный в них кисель оттягивал пластик, ложки отвисали и тряслись. В центре столовой вертелась голографическая табличка, единственная ясная и понятная среди умопомрачительных:

ЧИТАТЬ ТАБЛИЧКИ ЗАПРЕЩЕНО!

Лучше бы есть запретили. Потому что класть в рот сопливую жижу я не собиралась. Но сесть на табурет и убаюкать больную руку было уже облегчением. Парень рядом, в пижаме с кислотными спиралями и с угрями на лбу, двигался рвано, угловато. Он жужжал при малейшем шевелении и повизгивал, когда сгибал суставы. У него в ушах торчали болтики на манер старинных наушников, которыми затыкали слуховой проход. Парень вынул из кармана горсть мелких гаек, посыпал ими кисель. Перемешал. И начал есть. Гайки глухо застучали о зубы. Хвостатый пациент за столиком напротив совсем не шевелился, даже не моргал. Из уголка его глаза покатилась слеза, и откуда-то воскликнули:

– Да прекрати ты!

Впервые от женского голоса у меня взорвалось в голове. Я вздрогнула и посмотрела на пациентку сзади. Розовые волосы забраны в небрежный пучок и заколоты карандашом, курносая, в полосатой пижаме, из нагрудного кармашка торчит блокнот. А в остальном ничем не примечательная внешность. Зато голос, как торцовочная пила.

– Да дай же поесть человеку!

Я не понимала, к чему это она и почему именно мне, пока не вспомнила, где нахожусь. Среди сумасшедших. Хвостатый пациент застыл не донеся жижу до рта, и та сочилась сквозь его пальцы на стол. Взгляд у него был неподвижный, но страдающий.

– Издеваешься? – опять напала розоволосая. – Или ты умственно адаптированная?

– Я ничего не делаю, – и, чтобы дать ей удостовериться, я втянула голову в плечи и собрала пальцы в кулаки, а локти прижала к бокам.

– Ты же пялишься. Она пялится на Мильтона!

– Мильтон не может двигаться, когда смотрят.

Это произнёс тип, который жевал гайки. Он проглотил их и теперь был очень любезен. Что ж, многое прояснилось. Я сделала вид, что разглядываю потолок. Но боковым зрением всё-таки ухватила Мильтона, который активно всасывал питательную жижу прямо со стола, пока кто-нибудь опять на него не воззрился. Третьей за нашим столиком сидела чёрная-пречёрная тень без пижамы. Ни фотон не покидал пределов её очертаний. Она… или он или оно методично и невозмутимо поглощало кисель. Стало вдруг неуютно, будто эта тьма следила за мной и могла засосать вместе со светом, как имперский штурмовик. В углу, среди катастрофических пижам, выделялся пациент, весь облепленный фольгой. Как очень параноидальный тип, которому было недостаточно одной шапочки. У меня устала шея, и, опустив голову, я застала Мильтона замершим с приоткрытым ртом. С его губ сочился кисель. Розоволосая выдернула блокнот из кармана, а карандаш из пучка. Вооружившись им как заточкой, она зашипела:

– Я тебя вычеркну.

– Дъяблокова, сядь! – оборвал её санитар, механический морской нетопырь.

А я вздохнула и закрыла глаза. Вообще не надо было их открывать этим утром. Я рисковала заснуть и упасть с табурета, но решила, пусть Мильтон доест, в самом деле.

– Ешь, – проскрежетал Гриоик, заметив мою жижу нетронутой. – Таковы правила, тем брокколи при потере крови.

«Тем брокколи»… Должно быть, где-то водились мехатроники дурнее меня. Я взглянула на жижу и решила, что она не достойна и полушанса.

– Нет, спасибо.

– Я таких много повидло на своём веку. Все едят рано или поздно. Будешь и дальше операция, отправишься в карцер до конца надели. До конца не делить. Огурца недели. До гонца…

– До конца недели! – взорвалась я, уже почти плача от пыточного словаря Гриоика. – Не смогу я это проглотить.

И опять закрыла глаза. Но через секунду, отхватив удар током, подпрыгнула на месте. Надо мной стоял доктор Вион-Виварий Видра. Из провалов хромосфеновых глазниц вился дымок. Но я боялась только настоящих скелетов, а живых эзеров – нет.

– Я ещё не голод…

Он схватил меня за волосы на затылке. Зачерпнул жижи со стола и размазал мне по лицу, заталкивая в рот.

– Ешь.

Я сплюнула солёную гадость, на вкус точь-в-точь сопли. Остатки её во рту вызывали приступы рвоты и неуёмного кашля. Парень с гайками за щеками вскочил с места:

– Остановитесь! Первый закон робототехники вынуждает меня…

Но его собственный санитар оказался проворнее, и робот обмяк лицом в жиже.

Видра щёлкнул Гриоику. Латимерия цапнула меня за больную руку и выволокла в коридор. Пришлось едва ли не бежать за нею вприпрыжку, чтобы не упасть, а Вион-Виварий шагал рядом. Опять та же дверь. Опять карцер. Опять стащили пижаму и швырнули на гамак для буйных. На этот раз лицом вниз.

– В бентосе Френа-Маньяны я один решаю, когда кто-то голоден. Или болен. Или мёртв, – спокойно говорил Вион-Виварий. – Ещё выкрутасы, Эмбер Лау, и подсажу к тебе Скрибу Кольщика.

Скриба Кольщик – звучало как махина с топором наперевес, и в желудке скрутился клубок из нервов. Не сходи с ума, дурочка, всхлипнула я. Вряд ли пациентам позволялось держать топоры среди личных вещей вроде трусов и зубных щёток. Но меня всё равно колотило. Лежать на животе было куда страшнее: я не видела, что творит Видра, и если бы он только вздумал… Но дверь карцера хлопнула быстрее, чем жуть обрела конкретную форму.


* * *

Я сдалась к вечеру. Нет, не угрозам. Просто тело наконец определилось с приоритетным дискомфортом. Страшно хотелось в туалет. Первый шок поутих, болеутоляющее подействовало, и верх взяла физиология. Я взвыла и поклялась, что съем всё. Смотреть не могла на сопливый кисель, но терпеть позывы мочевого пузыря не могла сильнее.

– Тюлька без глупостей, – предупредил Гриоик. – Т-о-л-ь-к-о без глобустей.

– Хорошо-хорошо.

Застёгивая пижаму на ходу, я понеслась в туалет быстрее Гриоика. Там было зеркало. Не стеклянное, а лишь отполированный металл. Ясно, чтобы сумасшедшие не разбили. Зря я в него смотрелась. Даже после того, как я наспех ополоснулась над раковиной, моим отражением можно было жорвелов распугивать. И сон… Я вспомнила свой недавний сон о зеркале и сложилась пополам от душевной боли, лекарством от которой был разве что крик, переходящий в потную дрожь. На крик никто не пришёл. Кажется, невменяемый ужас тут был делом обыкновенным. А потом потащилась в столовую. Моя куча соплей так и скучала с тех пор, как утром её шлёпнули на стол. Теперь-то я с теплотой вспоминала те лепёшки из муки и глины, которые грызла в Каракурске семь лет назад, после больницы. Гриоик вручил мне ложку из мягкой пластмассы. Я стояла над жижей, цедила слюну, чтобы отлепить язык от нёба и открыть рот, и надеялась, что санитар не ляпнет что-нибудь неудобоваримое, но:

– Размошонка следует. Будет вкуснее.

– Что?!

– Р-а-з-м-е-ш-а-й к-а-к следует.

– Что там вообще в составе?

– Мне не извёстка.

Я размешала. И съела. Сопливый кисель удовлетворял и голод, и жажду, особенно жажду мести, крови и другого членовредительства, которую вызывал Гриоик. Подавляя приступы рвоты, я ловила себя на мысли, что это даже неплохо, что из всех санитаров мне достался этот идиот. Это было похоже на фатум.

Потом он потащил меня в коридор.

– Гриоик, мне больно, – взмолилась я, когда кабель впился в клюквенно-красный волдырь на правой руке. – Я сама пойду!

– Не положено. Ты склочна к побегу. С колонна к побегу. С кулоном к побегу, – он помолчал и взял себя в плавники. – С-к-л-о-н-н-а к победе.

– О, да, карась ты заржавленный.

И если это был фатум, значит, была и надежда на толику вселенской справедливости. Или вселенской иронии, которая работала надёжнее гравитации. Я думала, мы возвращаемся в карцер, но Гриоик отпустил меня у двери с табличкой «Отсек 6» на треугольной двери. Здесь, чёрт возьми, всё было треугольное и косое, даже жилые отсеки.

Как только Гриоик отпер дверь, двух пациентов внутри разбросало по койкам. По гамакам поменьше карцерного. Отсек был на троих. Я переступила порог, и третий гамак настойчиво потащил меня в угол. Гамаки во Френа-Маньяне, как оказалось, служили постелями, а при необходимости – смирительными рубашками. Только не из стальных канатиков, как в карцере, а из шёлковых нитей. Белья не полагалось. Одновременно со щелчком замка гамаки перестали вдавливать нас в углы. Я оказалась взаперти с двумя сумасшедшими. И им ничего не мешало придушить меня во сне. Или сожрать. Или чего похуже. Разумным показалось не спать всю ночь. В конце концов, в последнее время в сознании я провела времени гораздо меньше, чем без, и надеялась, что эффект у обморока накопительный.

В гамаке слева качался замотанный в эластичные бинты тип земноводной расы. Худой, с болотной кожей, сальной на вид, как у саламандры. Измусоленные ленты покрывали всё лицо, кроме рта. Он еле слышно шамкал и перекатывал язык. Справа напротив жужжал прыщавый парень с болтами в ушах, тот самый, который утром сыпал гайки в кисель.

– Отвали, – проквакал саламандровый рот. – Отвали, а то закричу!

Я вздрогнула: «Отвечать? Как разговаривать с душевнобольными? А со смертельно опасными? И стоит ли вообще? Впрочем, не лишним станет убедиться, кто из них реально не в себе…» Но в голову ничего толкового не пришло. Обваренная рука опять дико болела, кисель буянил в желудке. Парень с болтами кивнул в знак приветствия. Я спросила осторожно:

– Так ты всё-таки робот?

– Хоть для примитивной лузги это и неочевидно, – он многозначительно постучал по головкам болтов. – Еклер Ка-Пча.

«Разве у роботов бывают прыщи?»

– Разве роботов помещают в психиатрические клиники?

– Френа-Маньяна уникальна в своём роде. Я думал, меня просто отформатируют. Но кто-то исправно платит, чтобы держать меня здесь, среди бренных обёрток вроде тебя.

Стало интересно, сколько ещё уничижительных терминов он приберёг для обозначения людей. Может, имперский синтетик? Чушь, одёрнула я себя. Синтетики не ходят с болтами наружу. А вообще… вообще не всё ли равно? Веки набрякли и слипались.

– Сам такой, урод, – воскликнул рот в гамаке слева, – сам ты жаба, я тебя выковыряю из фольги и кишки высосу как спагетти!

Я подтянула ноги на гамак, поджала пальцы и схватилась за них руками.

– Его зовут Зев Гуг, – невозмутимо пояснил Ка-Пча. – Он треть триады. Горло-ухо-глаз: Гуг.

Он встал и отогнул бинты на лице Зева. У земноводного была совершенно гладкая голова без глаз и ушей, только узкие щели жабер приподнимались, чмокая, и дрожали на скулах, когда он дышал.

– Так это он в другой камере ссорится?

– Да, триада связана воедино. Сонар Гуг в пятом отсеке, у него уши. А их самка Бельма Гуг в первом. У неё глаза.

– Он не опасен?

– Абсолютно, если не совать пальцы ему в рот. Но может напугать такого вульгарного биотика, как ты. Я могу поделиться запасными ушными болтами с фасонным шлицем, силиконовая смазка поглощает до девяноста процентов шума.

– Нет, спасибо, – испугалась я и примерила на себя роль вульгарного биотика с болтами в качестве берушей. – Всё равно не засну.

– Вот, – Еклер порылся в пижаме в поисках второго запасного болта. – Очень удобно ввинчивать.

– Нет. Спасибо. У меня резьба не… не той системы.

– Могу добыть винты с полупотайной головкой.

– Спасибо, Еклер. Не нужно пока. Да, спасибо за то, что вступился утром.

– Совершенно не за что, – отмахнулся Ка-Пча. – То был нелогичный выпад с моей стороны. Твоя летальная оболочка этого не стоила. Но надо мной довлеют законы робототехники. Я классической системы, понимаешь?

– А за что сидишь?

– За это и сижу.

Моя летальная оболочка успокоилась тем хотя бы, что этот тип, кажется, не представлял опасности прямо здесь и прямо сейчас.

– А эта агрессивная… с розовыми волосами и карандашом…

– Дъяблокова. Бранианка вроде. Утверждает, что всё происходящее – это книга, которую она пишет, а люди вокруг – её персонажи. Грозится то замучить, то вычеркнуть. Говорят, на воле убивала направо и налево. С ней надо поосторожнее. И ни в коем случае не зови её через мягкий знак.

– Э… хорошо. Что это вообще за место? – спросила я, только чтобы не заснуть. – Что значит «бентос»? Слово какое-то знакомое.

– Дно. Бентос – глубоководный корпус. Это нужно, чтобы ваши тленные чехлы не вымерзли. В воде ноль.

– А сколько на поверхности?

– Мой санитар удильщик передавал: минус двадцать два. Он делится со мной новостями. Разумеется, только из солидарности между роботами, – он задрал подбородок, а я подумала, что лучше бы из солидарности тот не окунул Еклера в кисель утром. – Кстати, ты же не буйная?

– Я даже не знаю, – честно призналась я, сворачиваясь в гамаке.

– Иначе санитары пустят сонный газ.

– Еклер, а в отсеке что, даже туалета нет?

– Их только два на весь бентос. Выводят трижды в сутки, невзирая на расу.

– А если кто-то вдруг…

– А чтобы не вдруг, я использую шуруп со стопорной гайкой.

Он даже собирался продемонстрировать, но в этот момент в отсеке погасили свет. Поблёскивали только мои глаза, вытаращенные при мысли о шурупе со стопорной гайкой в… Я всё лежала и пыталась вернуть в активный словарь выражения «совершить побег» и «выбраться отсюда живой». Но не могла сосредоточиться. Не запомнила дорогу от столовой, не сосчитала санитаров. Даже не заметила, какой замок был на двери отсека. Я всё ещё обитала в другой системе координат. Всё ещё на Урьюи, всё ещё среди живых и нормальных, ну, может быть, не совсем нормальных, но живых и любимых. Меня забросили в другую систему координат, где обитали расы одного вида: психомо сапиенс. Настала пора осмыслить себя в ней. Осмыслить новую точку отсчёта, чтобы выкарабкаться. Ради тёплых ладошек Миаша и медового носика Юфи. Самых ярких маячков.

Зев Гуг истошно взвыл в темноте:

– Не приближайся! Я тебя слышу, не лезь, образина! Руки убери!

– Трюфель, это который в фольге, опять дразнит Сонара Гуга в пятом отсеке, – нейтрально пояснил Еклер. – Вот так всегда. Теперь по всему бентосу пустят газ. Доброй ночи.

По стенам вдоль стыков зашипело. Я инстинктивно задержала дыхание, понимая, что всё равно не смогу вот так не дышать всю ночь. Зев Гуг умолк первым. За ним следом Ка-Пча свалился в гамак без жужжания и визга, которыми сопровождались его движения. С толикой удовлетворения отметив, что Еклер Ка-Пча – обыкновенный псих, будто в этом можно было сомневаться, я не удержалась и тоже глотнула воздуха. Сладость на кончике языка стала последним аккордом долгого дня во Френа-Маньяне.

Либелломания: Зимара

Подняться наверх