Читать книгу Ярославль в кольце эпидемий. Революционная повседневность в провинции - Наталья Миронова - Страница 5

Народу, как ворон на помойке. Куча детей, набитые какой-то рухлядью коридоры, стойкий запах уксуса и жареного лука. Толстые усатые тетки в халатах и волосатые мужики в майках»37.

Чудовищный разгул сыпного тифа и прочих заразных болезней в Ярославле в первые годы Советской власти был в значительной мере предопределен. Эпидемии начали свое шествие не только из-за ужасающего санитарного состояния города, как уже было видно из предыдущей главы, но и из-за проблем с жильем. Пожалуй, можно согласиться с историком Л. Курцевым в том, что жилищный кризис, обрушившийся на горожан провинции, принял форму настоящего стихийного бедствия уже в 1917 году38, но именно ситуация после июля 1918 года поставила город на грань выживания. Как отмечает исследователь, по разным подсчетам ярославцы потеряли от 33 до 66% всех построек. Сгорели более двух тысяч домостроений, около 5000 квартир, около 15 000 комнат. Абсолютно без крова остались 28—30 тысяч человек, что составляло не менее трети населения39. Л. Курцев впервые сравнил данные переписи 1920 года и сведения статистического бюро. По переписи населения, проведенной в августе 1920 года, жилых квартир в Ярославле оставалось 15518, наличных жителей – 72849, временно отсутствующих – 1066740. Реально же населения в Ярославле, по данным ярославского статистического бюро, составляло не 83516, а 129720 человек с учетом воинских частей, размещавшихся в жилых домах. Теперь, если посчитать, какая жилая площадь приходилась на одного человека (из того расчета, что в эксплуатации оставалось 114 000 кв. саженей всех площадей), то цифра появляется следующая: 1/3 кв. сажени жилплощади41. В одной комнате в Ярославле проживали 10—20 человек42. Очевидно теперь, что стоит за этими цифрами: у каждого жителя, в лучшем случае, был лишь жалкий угол.

Надо ли говорить, что в такой ситуации не могло быть и речи о соблюдении медицинских норм, что даже простудное заболевание одного из обитателей подобной каморки могло вмиг перекинуться на соседа. Нечего и говорить о социальных заболеваниях, о том, что передавалось воздушно-капельным путем или через паразитов. Ситуация усугублялась еще и присутствием ярославского гарнизона в городе. В августе 1919 года 35 тысяч солдат, пребывавших в городе, занимали не менее 60 пригодных для жилья строений в разных районах Ярославля. В город привозились все новые и новые раненые. Как мольба, выглядит послание гражданских властей в центр: «Констатируя катастрофическое состояние города в жилищном вопросе… возбудить передел соответствующими центральными органами ходатайство об отмене присылки уже назначенных санитарных поездов»43. Поезда, тем не менее, были присланы. Вряд ли будет преувеличением назвать подобные распоряжения антисоциальными. Источники зачастую создают впечатление того, что многие из мероприятий не были столь необходимы (в Костроме, например, ситуация была гораздо лучше, и чем дальше от столицы, тем проще было бы разместить гарнизоны, эвакуированных, найти большие площади для политических учреждений, что сделать в Ярославле было фактически невозможно). Быть может, это было своеобразным «наказанием» Ярославля за события июля 1918 года: дальнейшая судьба города, его выживание, было для «центра» проблемой, которую реально власти решать не собирались.

Медицинские работники не случайно опасались того, что рабочие кварталы станут очагами эпидемий. Так и оказалось: посмотрим, например, на больницу Ярославской большой мануфактуры. Рабочие жили в товарных вагонах на станции Всполье. Кварталы при ЯБМ – это рассадник социальных болезней, как мы увидим далее, изучая, помимо архивных документов, карикатуры Франца Весели.

Если бы мы присоединились к чрезвычайной комиссии по борьбе с сыпным тифом, совершавшей плановый осмотр всего города, например, одним весенним днем в 1921 году, мы бы пришли в ужас. Некогда цветущий центр города превратился в один сплошной смрадный остров. Особенно запущены были некоторые дворы на Рождественской, Пробойной, Гражданской, Воздвиженской, Борисоглебской улицах (эти улицы – самый центр). Врачи, видевшие это, писали: «Нами, например, осматривались следующие дворы, где находится полная клоака заразы и до сих пор меры к очистке не принимаются… Кроме вышеперечисленных дворов, конечно есть еще немало запущенных до невозможности… Улицы и тротуары в 1 и 2 частях города кой-где очищены и свалены в кучи, которые необходимо взять лошадьми»44. Любопытно, что комиссия пыталась в строгой форме привлечь граждан, проживающих в домах, к очистке дворов. Можно представить себе горуездную команду «Чекатифа», которая то ходит по квартирам с увещеваниями и угрозами, то, стоя посереди отбросов, вещает на весь двор о необходимости борьбы с сыпняком. В зловонных дворах не пахло лишь отзывчивостью: некоторые жители не только не выходили, но, высовываясь из окон, ругали власть и комиссию, и врачей, и сыпняк, и всех подряд, иные просто смеялись. «Советская площадь. Губпродукт. Двор сильно загажен. Немногочисленные частные жильцы не в силах очистить двор. А учреждение, именно Губпродукт и администрация детского сада „Огонек“ считают себя не обязанными участвовать в очистке»45.

Ольга Берггольц, чье детство пришлось на начало 1920-х годов, описала Углич в своих воспоминаниях. Поэтесса рассказывала о жуткой повседневности ярославской провинции, о том, как они с сестрой выменивали гвозди на картофельную шелуху и каким деликатесом была мороженая картошка. Вши, вшивость постоянно присутствуют в ее мемуарах. «Мать ее восьмидесяти лет, – а Надежде Васильевне было пятьдесят, – сидела под окном, искала вшей в белье и бросала их на пол. – Мать, – визжала Надежда Васильевна, – людей бы постыдилась! – А? – переспросила бабушка. – Не ори, Надька… Пусть божьи звери побегают… А поохотиться-то надо, а…»46. Вши, голод и холод – три доминанты повседневности детства поэтессы: «И уже лежа в постелях под грудой платья, все еще толковали о политике и еде, а мать снимала крупных вшей с ночных кофточек; вши щелкали, как выстрел, и каждый выстрел сопровождался ужасом матери»47.

Вместе с комиссией заглянем в столовую общественного питания №8, располагавшуюся на Красной улице, где готовилось обедов на 800 человек. Очевидно, подобные столовые были социальными центрами. Что там можно было увидеть? Под окнами столовой и возле дверей соседней квартиры находятся кучи щебня после ремонта и кучи нечистот. По заявлению заведующего столовой нечистоты вывозились, но не в достаточном количестве. «Из верхнего отхожего места выливается все вниз; бывший ватер, который в настоящее время совершенно разрушен и оттуда помои и нечистоты текут на двор и со двора на улицу. От обливания помоями кирпичная стена верхнего ватера размывается и грозит не сегодня-завтра разрушиться. По заявлению того же заведующего было несколько комиссий по ремонту. Дальнейшее пребывание нечистот под окнами столовой недопустимо, и требуется в срочном порядке произвести ремонт ватера, а также и ремонт всей столовой в первую очередь, ибо штукатурка стен и потолка столовой обваливается». Пол столовой и кухни очень грязный. Кладовая для хранения сухих продуктов тоже содержалась не в лучших условиях, пол грязный, стены сырые и заплесневелые48. Еще хуже обстояло дело в столовой №4 на улице Большой Московской. Мух там было столько, что врачи вообще предлагали закрыть столовую (ежедневно обедов готовилось на 300 человек). «Двор крайне загрязнен отбросами и помоями. Почти вплотную к черному ходу в кухню, на расстоянии около 2 аршин находится отхожее место. Заключение: в виду тесноты и загрязненности двора, причем мухи из помойной ямы и отхожего места в большом количестве попадают на кухню, а также вследствие запущенности помещения, целесообразно ликвидировать указанную столовую, перенеся ее в другое место»49.

При осмотре столовой детского питания №1 врачи отмечали: «Столовая, где выдаются обеды, вся заполнена детьми, ожидающими очереди. Повар, наливающий обед в приносимую посуду, держит посуду над котлом, причем щи стекают со стенок нередко грязной посуды и попадают обратно в котел, причем тарелки после каждого обедающего не только не моются, но и не прополаскиваются»50. Не удивительно, что чистота в столовых была популярнейшей темой для карикатур51.

Чистота парикмахерских помещений также была чрезвычайно важна. Из документов 1920-х годов видно, как в реальности обстояли дела. Парикмахерских было мало: около десятка, как мы понимает, явно недостаточно. Лично у заведующих требовали остриженные «волосы сжигать, подметать волосы чаще»52. В парикмахерской на ул. Свободы была, например, жуткая грязь в помещении: «волосы разбрасываются по полу, плевательницы полны мокроты и окурков, в помещении обнаружена пыль, волосы не сжигаются, карболовки не имеется, белья имеется две смены»53. Иногда состриженные волосы и вовсе выбрасывались во двор.

Та же грязь в немногочисленных кофейных заведениях. Например, на ул. Свободы, 55: «заведение содержится грязно, на буфете и полках пыль, весы грязные». Та же картина в соседней кофейне: «Помещение содержится грязно, продукты не закрываются»54.

Куда бы мы ни зашли, всюду видели грязь. В протоколе осмотра дома инвалидов от 29 июля 1920 года мы видим огромное количество мух, летающих над разлагающимися хозяйственными отходами, нечистоты повсюду. «При входе во двор на левой руке лежит куча навоза и мусора, около второй арки на дворе кучи нечистот»55.

Приюты, школы, детские столовые сразу стали очагами эпидемий. После первой мировой войны и революции они были переполнены. Персонала и служащих там катастрофически не хватало. «Педагогическое воздействие» и воспитание во многих случаях было вторично: надо было спасти детей, или хотя бы некоторых из них, от эпидемии, настолько ужасны условия, в которых содержались сироты.

Врачи, проводившие осмотр детского дома имени Карла Маркса (Советская площадь №14), открытого в 1918 году, обращали внимание на убогость условий: дом был рассчитан на 75 детей, а коек было лишь 43. Система отопления безнадежно устарела: это были голландские печи, дров постоянно не хватало. Промерзающие каменные стены, высокая влажность, холод, – все это способствовало простудным заболеваниям. Водопровод был только на кухне, а оборудованный клозет – только один, напор воды в нем был чрезвычайно слаб. Несколько отхожих ям находилось во дворе приюта. Медицинская комиссия отмечала, что «вывозка нечистот недостаточна. Во дворе навес обращен в отхожее место и не очищен. Помойки разлиты по двору и у дверей вне положенного места»56. Легко можно представить себе летние месяцы, когда стаи мух и прочих разносящих заразу паразитов роились повсюду. «Мы мечтали о спокойном сне, о постелях, привешенных к потолку, мы боролись, как могли, с мелкими нашими врагами, наполненными ядом голода и тифа, а они наступали молчаливые, многочисленные…», – вспоминала О. Берггольц57.

Итак, заглянем внутрь и попытаемся представить себе, как жили дети. В холодных и грязных комнатах (в углах на потолке здания – подтеки и плесень) мало мебели: самую старую и поломанную уже сожгли. Половина детей спит на полу. В столовой дети, бритые наголо, сидят чрезвычайно тесно, жмутся друг к другу: мало столов и скамеек. Выскабливают тарелки обломками ложек. Что за одежда на них – неясно, в основном лохмотья, или немыслимое тряпье, совершенно не подходящее по размеру. В это время остро встала проблема с обувью, и потому многие дети вообще не могли выйти из приюта иначе как босиком58. Интересно, что в фонд этого и других приютов делались «пожертвования» или приношения в виде старой одежды и прочих вещей. Однако, если верить персоналу домов, дети иногда сами воровали и продавали «новинки» на базаре. Настоящим ребячьим «богатством» были кролики: за ними дети самостоятельно ухаживали.

Сыты ли были дети в приютах? В документах мы видим паек: хлеба 3/4 фунта, мяса – 1/5 фунта, картофеля – 1/2 фунта, ландрина – 1/30 фунта, сыру – 1/60 фунта (крошечный кусочек), соли -1/30 фунта, крупы манной – 1/3 фунта, огурцов – 1/3 фунт, картофельной муки 2/15 фунта, крупы пшеничной – 2/15 фунта. В сущности, паек голодный, если даже исключить возможность того, что персонал злоупотреблял своим положением, что, кстати, регулярно имело место. Например, во время осмотра детской столовой №1 было выяснено, что кто-то припрятал на кухне настоящие сокровища: «На скамейке обнаружено 2 котелка чугунных с крышками. На вопрос, что в котелках, помощник повара отвечал, что ничего. Между тем в одном котелке найдено около одного фунта хлеба, который помощник повара признал своим, а в другом котелке около трех фунтов вареного мяса, мякоти, которого никто из служащих не признал своим, несмотря на опрос»59.

«При осмотре на детях белье весьма заношенное – у многих по 6—7 недель и покрыто вшами. По словам персонала, дети часто воруют белье и продают на базаре»60, – отмечалось в отчетах врачей, проводивших ревизию. Чем занимались обитатели приюта? Ответ также мы находим в документах: «дети не имеют надлежащего надзора, предоставлены сами себе, занимаются каждый чем хочет…». В школу ходило только пятнадцать человек. Среди подростков постарше формировалась группа с хулиганскими наклонностями, «развившимися на почве отсутствия соответственного воспитания и надзора», пытавшаяся установить свой «порядок». Учителя утверждали, что «карточной игрой и воровством она оказывает развращенное влияние на остальных детей, посредством застращивания, а подчас и грубого физического воздействия»61. Впрочем, голод и недоедания, а не развращенность нравов способствовали подобному поведению детей. О. Берггольц вспоминала, как в Угличе голодные дети искали себе еду: «Весной мы собирали орешки липы, щавель и пили сок березы. Мы буравили в дереве узенькую дырку и вставляли желобок соломины. Кисловатая, нежная влага сочилась в наши чашки. Летом мы ели бесчисленные корешки, сосали стебли цветов, приготовляли из разных травок салаты, болели дизентерией… Мы хватали все, что можно, цепкие и голодные, как волки…»62.

Хотя в отчетах врачи отмечали, что «в настоящем же виде детский дом им. Карла Маркса есть безобразие и позор» и возможный рассадник заболеваний, обезопасить приют от тифа, туберкулеза и других социальных заболеваний не было возможности: приюты с их переполненностью и жуткими условиями жизни были благодатной почвой для возникновения эпидемий. Обратим внимание, что ситуация, описанная выше, относится к 1920 году: минуло два года со времен антисоветского выступления в городе, и ничего не изменилось, наоборот, становилось все хуже. «Кормили плохо – чечевица, горох, а картошка с постным маслом была в праздник. Очаг помещался в доме кого-то из старших служащих фабрики, бежавших от революции, а мебель туда свезли из купеческих особняков – от Вахрамеевых, Пастуховых, Дунаевых. В столовой стояло зеркало, огромный трельяж. Многие из младших детей, выросших в гражданку, не знали, что это такое, пытались кормить свои отражения супом и карамелью, и зеркало скоро вынесли», – вспоминали современники63.

Похожая ситуация была в других приютах, например, в детском доме им. Карла Либкнехта, открытого в 1919 году. Этот приют был смешанным: здесь, в деревянном здании, совершенно неприспособленном для детского учреждения, было 40 малышей от 3 до 10 лет. Те, кто постарше, ходили в школу, остальные обучались под руководством воспитательницы. У них не было туалета, вместо этого использовались ведра. «Клозет бездействует уже 2 месяца», – говорилось в отчетах медицинских работников64. Половина ребятишек спала на полу или досках: кроватей на всех не хватало. В день осмотра (декабрь 1920 года) врачи отмечали, что паек состоял из ¾ фунта хлеба и куска солонины. «Каша хороша», – отмечали врачи.

Вши и прочие паразиты – настоящая напасть первых советских приютов. Чесотка была самым обычным последствием неудовлетворительного санитарного состояния детских домов. Дети были ей очень подвержены. «Помещение и постель содержится чисто. Белье стирают на кухне, примитивным способом кипятят. Белье на детях чистое, вшей порядочно как на рубашках, так и в головах, несмотря на то, что баня была 2 дня назад. В баню детей водят раз в 2 недели, а самых маленьких моют дома», – писали врачи. Приюты были пристанищем иных паразитов: мышей и крыс. «В шкафу, где хранится хлеб – мышиный помет; также во 2-й кладовке мышиный помет на блюде со сливочным маслом, причем на полу неубранный мусор неизвестно сколько времени», – отмечалось в отчетах65.

Несколько лучше обстояла ситуация в приютах для девочек. Заглянем в детский дом им. Нахимсона (ул. Пробойная, №17), который считался одним из благополучных. Здесь 62 воспитанницы от 3 до 13 лет, все ходят в школу. 10 девочек даже обучалось музыке, на старом расстроенном фортепиано разучивая революционные песни. В свободное время они читали или играли. Приют на ул. Пробойной был основан в начале XX века, потому здание было более приспособлено для детского учреждения. Все девочки спали на кроватях. Не хватало лампочек и керосина, часто возникали проблемы с отоплением, но водопровод был в исправности, да и «ассенизация достаточная, клозет теплый и в исправности», как отмечалось в отчетах врачей66. Девочки, видимо, не продавали на рынке одежду и обувь, как мальчики: «Платья два смены, третья шьется. Обувь у всех вяленая и кожаная, верхняя одежда в исправности», – говорилось в документах67.

В Детском доме для девочек «Интернационал» (ул. Комитетская д.4), в стенах которого содержались дети от 7 до 15 лет, тоже было несколько получше. При нехватке тепла и света, мебели и прочих необходимых предметов быта, клозеты пребывали в исправности, а это многое значило68. Многие приюты были переполнены, например, детский дом им. Луначарского (ул. Казанская, 3). Там находилось 88 детей в возрасте от 7 до 17 лет, из них 10 мальчики69. Та же «удовлетворительная ситуация» наблюдалась в школе-санатории на ул. Пошехонской, 4. «Одежды верхней недостаточно: материя, вата и нитки имеются, но не хватает рабочих рук, ватных польт имеется около 10, и бобриковых халатов штук 20, остальные ходят в собственном. Платьев и костюмов достаточно. Обувь кожаная есть на всех, вяленой всего пар 20»70.

Об убогости первых детских учреждений свидетельствуют также мемуары К. А. Пятошиной – организатора первого детского дошкольного учреждения в Ярославле на «Перекопе»71. «Еще работая у станков на производстве, мы, работницы, шили детское постельное белье, перешивали большие халаты на детские, набивали матрацы и подушки и др. вещи […] Каково было оборудование в д/с? Обстановка не соответствовала возрасту и удобству детей дошкольного возраста. Столы и скамейки были длинные, грубые, со спинками, метра по 3. […] Миски для обеда были железные и деревянные ложки»72. Интересно, что в этих условиях проводилась пропагандистская работа среди сотрудников учреждений, читались антирелигиозные лекции, например, «Как воспитать ребенка безбожником»73.

Когда горуездная чрезвычайная комиссия по борьбе с сыпным тифом осматривала лазарет Красного креста (Гражданская, 11 и Пробойная, 10), то обратила внимание на неприспособленность здания под больницу. Некоторые палаты пустовали в холодное время года, так как центральное отопление не работало. В некоторых палатах удалось поставить железные печки, но этого было недостаточно. «Изолятор, где лежат подозрительные по тифу больные, совершенно холодный и сырой. Также и дежурная комната сестер», – отмечалось в отчете74. В некоторых палатах было настолько сыро, что на стенах пышным цветом зеленела плесень. Прием больных проводился в прохладном полутемном коридоре, совершенно для этого неприспособленном. Больные раздевались прямо там (иногда, впрочем, устанавливалась «ширма» из тряпицы). Стыдливость была непозволительной роскошью. Палаты были «грязноваты», но у лазарета была дезинфекционная камера. Отбросы – как пищевые, так и прочие, – все вместе с грязным перевязочным материалом выбрасывалось прямо во дворе. В теплую пору дожди размывали это мерзкую кучу гниющих остатков жизнедеятельности человека. Естественно, все это жутко смердело и привлекало тысячи мух.

Заглянем в другой лазарет, Военный, №104. Вот где было настоящее гнездо сыпняка! О многом говорят цифры протокола осмотра лазарета: «Число больных и персонала в день осмотра состояло: больных сыпным тифом 288, возвратным 238, изолятор 26, всего 522, в том числе из состава гарнизона около 200, остальные эвакуированные. Обслуживающего персонала: врачей здоровых 6, больных 5, лекпомов здоровых 10, больных 14, аптечного персонала здоровых 4, больных 1, сестер здоровых 9, больных 11, санитаров на лицо 220, больных 76, в отпуску по болезни 89…»75. Цифры о многом говорят: в этом лазарете был настоящий мор. Болели почти все. Проводил осмотр Г. И. Лифшиц, он отметил удручающее санитарное состояние больницы. «В палатах холодно, и несколько палат пустует вследствие слишком низкой температуры. Палаты содержатся сравнительно чисто. Санитары и сиделки ходят за больными без халатов, причем ссылаются на то, что халаты редко сменяются и покрыты вшами, а также на то, что на кухню в халатах не пускают и их надо снимать. При осмотре халата, предъявленного санитаром, полученного две недели тому назад, действительно найдены вши… Многие больные с длинными волосами… Ванная с тремя ваннами работает, причем ежедневно делается 45—50 ванн… Ни одна уборная в здании не действует. Хотя выгребная яма и очищена приблизительно на полторы сажени, но вывезены главным образом жидкие нечистоты, густые же закупоривают фановую трубу»76. Грязь, нечистоты, зловоние были повсюду.

Смрад и насекомые везде: в столовых, в домах, на улицах. В банях – снова грязь. Вот, например, сведения о центральных банях, проверенных в «неделю санитарной очистки» в 1920 году: «В раздевалке ящики для одежды все грязные. По объяснению служащих ящики накануне не были вымыты вследствие работ по двору. Обычно же ящики моются ежедневно. В раздевальной и мыльной старая паутина. Потолок и лавки плохо промыты. Деревянные шайки плохо вымыты. Стены грязные, почерневшие, несмотря на прошлогодний ремонт»77. На карикатурах Франца Весели мы можем увидеть бани в таком же виде: воровство и грязь78.

Санитарное состояние ярославской Коровницкой тюрьмы может служить иллюстрацией к страшной разрухе этого времени. Обратимся к свидетельствам современников, в большей степени врачей и медицинских сотрудников, чтобы выяснить санитарные условия содержания заключенных. Врачи, контролировавшие санитарное состояние города, регулярно проводили осмотр тюрьмы (равно как заводов, фабрик, школ, убежищ погорельцев), давали работникам учреждений рекомендации и советы, как уберечься от эпидемий.

Главный корпус Коровницкой тюрьмы представлял собой трехэтажное каменное здание, на каждом этаже которого располагалось семь камер. Отопление было духовым (тепло передавалось от печи через коридор), а потому в камерах было сыро и холодно. Внутренние помещения, особенно угловые камеры, вообще не просыхали. «Стены в общем грязные, запущенные, нуждаются в побелке», – отмечали врачи79.

Воздух в камерах был спертым и зловонным. На этаже располагалось две уборных, и они нуждались в серьезном ремонте. Чудовищный смрад («вонючие камеры», «зловонный двор», «тяжелый дух тюрьмы») отмечали все медики, делавшие осмотр, впрочем, как и многие заключенные, прошедшие через тюрьму. Несмотря на то, что в 1918 году при тюрьме действовал ассенизационный обоз, который привлекался даже к очистке городской территории80 и нечистоты вывозились на станцию Ярославль – Ветка, постоянное, неистребимое зловоние стало неотъемлемой характеристикой тюрьмы. По воспоминаниям заключенных, тюремный двор был необычайно смрадным. «Два двора предоставлялись в Ярославле для наших прогулок: маленький обычный тюремный дворик для „одиночек“, и другой, немного больше, но на котором, со дня нашего прибытия в Ярославль и по день нашего отъезда вечно ремонтировались канализационные трубы. Работали не спеша, с „прохладцей“, частенько прерывая работы недели на две, на три, не считая иногда даже обязательным дать какой-нибудь сток нечистотам. Нечистоты скоплялись здесь же на дворе. И не угодно ли здесь дышать „свежим воздухом“!» – так вспоминает Ярославскую тюрьму эсер С. Володин81.

Единственное, что несколько замедляло распространение заразных болезней, это то обстоятельство, что камеры были просторными, и заключенных в них содержалось меньше нормы: «Заняты были во время осмотра 16 камер, в которых содержалось 230 человек вместо нормы в 374, при втором осмотре в 12 камерах – 198 вместо нормы в 307»82.

Постель заключенного состояла из сенника, набитого мокрою травой, грубой простыни и одеяла. Согласно отчетам тюремщиков, смена белья происходила раз в неделю, а постельного – раз в две недели. Между тем, во время осмотров врачи отмечали, что «тельное белье на заключенных грязноватое». Вероятно, это объясняется тем, что прачечная, существовавшая при тюрьме, совершенно не справлялась с внутренним объемом работы. Медицинские работники пытались использовать ее для нужд городской больницы, о чем неоднократно сожалели: «Задержка в исполнении работы бывает целыми месяцами, что ставит больницу в крайне тяжелое положение, совершенно лишая ее возможности своевременной смены белья у больных, сверх того, стирка производится очень небрежно и белье возвращается непростиранное, не много чище отправленного в стирку», – жаловались врачи83.

Медики негативно относились к тому, что не всем заключенным стригли волосы (тюремщики объясняли это тем, что «некоторые заключенные от стрижки отказываются, отчасти из эстетических побуждений, отчасти же вследствие своеобразно понимаемой свободы личности»)84, а ведь именно вошь была основным разносчиком тифа.

Санитарный врач Е. Лившиц так описывает условия содержания заключенных: «Особо выделяется пересыльная камера №14, бывшая сапожная мастерская. Стены и потолок почерневшие. В камере зловоние, хотя заключенных в ней далеко меньше нормы, 10—11 вместо 31. По штату пересыльные должны содержаться в камере до 2 недель. Однако, вследствие нерегулярной деятельности этапов за последнее время, этот предельный срок не соблюдается… Пересыльные, в отличие от остальных заключенных, не получают белья ни тельного, ни постельного, ни полотенец. В бане моются наравне с другими, но после бани надевают свое грязное белье. Белье на заключенных осмотрено 3 и 10 декабря, причем оно оказалось весьма грязным и вшивым. 3-го декабря начальник тюрьмы после указания на то, что покрытые паразитами заключенные являются главными передатчиками болезни, заявил, что вполне возможно снабжать пересыльных и бельем на одинаковых с остальными заключенными основаниях. Тем не менее, к 10-му декабря эти мероприятия оказались невыполненными»85.

Неудивительно, что именно Коровницкая тюрьма стала одним из очагов сыпного тифа, свирепствовавшего в городе с 1918 гг. «Тюремно-больничное дело поставлено весьма плохо: нет ванны, не хватает белья, служительский персонал состоит из тюремных сидельцев», – отмечали врачи86. О том, как надзиратели «заботились» о заключенных, красноречиво свидетельствует тот факт, что первый заболевший тифом Д. Наследников был отправлен в больницу только через 20 дней, прожив, таким образом, в пределах тюрьмы достаточно долго87. То же самое происходит и с другими заключенными: несмотря на появление сыпи и высокую температуру – явные симптомы известного всем заболевания – тюремщики не предпринимают ровным счетом ничего. К середине декабря в тюрьме было выявлено 34 больных сыпным тифом, причем болели как заключенные, так и семьи надзирателей. Санитарно-эпидемический отдел попытался принять ряд мер для «полной изоляции тюрьмы». Во-первых, временно прекратили принимать в тюрьму новых заключенных и отпускать на волю отсидевших. Заключенных редко выпускали на общие работы. Во-вторых, решено было закрыть главный корпус до производства ремонта и полной побелки. Заключенных разместили в одиночные камеры – но по двое, предоставив возможность свободно выбирать себе компаньона. Санитарный врач Г.И.Лившиц настоял на проведении дезинфекции среди заключенных, на увеличении количества выдаваемого мыла, на некотором улучшении их питания88. Вопрос с питанием был наиболее болезненным, так как нехватка продовольствия ощущалась во всем городе. Уголовные заключенные не получали продуктов от родственников и оттого имели особенно болезненный и истощенный вид89.

Документы свидетельствуют, что кухня тюрьмы располагалась в сальном помещении с черными стенами. Грязь и отходы валялись повсюду – и потому, разумеется, сама скудная пища становилась источником болезней и отравлений. Чем же кормили заключенных? Размер пищевого рациона изменялся в зависимости от количества получаемых продуктов. К зиме 1918 г. ситуация ухудшилась. Хлеба выдавалось полфунта в день. На обед заключенным отпускали ¾ фунта капусты, 1—2 фунта картофеля, полфунта рыбы или мяса (конины). Согласно официальным заявлениям начальника тюрьмы, кипяток заключенным предоставлялся на целый день, кроме того, находящиеся на работе получали добавочный ужин и четверть фунта хлеба в счет рабочей платы90. Если сравнить условия жизни заключенных (такими, какие они представлены в отчетах начальника тюрьмы) и, например, пациентов городской больницы, то можно увидеть, что они не так уж отличаются91. Однако если обратиться к воспоминаниям заключенных этого периода, можно легко понять, что отчеты тюремных чиновников официальным лицам (санитарным врачам) о достаточном питании заключенных расходятся с истиной. В тюрьме дело с продовольствием обстояло действительно плохо. «В ужин кладутся картофельные отбросы и гниль, которые подбираются лопатой и ошпариваются кипятком», – с такими жалобами обращались заключенные к врачам. Когда медики провели тщательный анализ пищи, то действительно наши в еде очистки и гниль. В свое оправдание повар заявил, что «многие заключенные требуют, чтобы суп был погуще и просят картошку совершенно не чистить». Кражи и злоупотребления со стороны тюремных поваров были довольно частыми92.

С осени 1918 года и в течение всех 1920-х годов голод в ярославской тюрьме – постоянное явление. Если осенью-зимой 1918—1919 гг. врачи еще отмечали «доброкачественность» хлеба, выпекаемого в тюремной пекарне, то в дальнейшем в медицинских отчетах крайне редко можно видеть даже «удовлетворительную» оценку тюремного продовольствия. Эсер М. Володин вспоминает 1920 год так: «Целый день голоден. Жадно ищешь хлебных крошек на столе. Да и как быть сытым. Фунт хлеба, мешанного с мякиной и соломой, паточная конфетка, «баланда» на обед, баланда на ужин. Все разнообразие в том, с чем «баланда»: с крохотным кусочком гнилого мяса, с разваренной ржавой и тухлой селедкой или с затхлым пшеном. Трудно не только работать, читать трудно: голова кружится – ложишься. Продовольственная помощь «с воли» первый месяц совершенно отсутствовала: В. Ч. К. сначала тщательно скрывала наше местопребывание, а затем, когда «тайна сия была открыта», категорически отказала в приеме передач для нас. И только в последующие месяцы скудно просачивались передачи Политического Красного Креста и наших родных. Ждали мы этих передач с нетерпением и всегда получали добрую половину съестных продуктов сгнившими, протухшими, с явными следами крысиных зубов. Добиться разрешения отправить в Ярославль социалистам-революционерам мешки с передачами, да это было воистину для всех наших родных и близких, для Политического Красного Креста хождение по мукам! Постоянный голод скоро начал сказываться; стали развиваться и прогрессировать различные хронические заболевания: туберкулез, сердечные недомогания, острое малокровие, желудочные болезни. Плохим паллиативом служил и «больничный стол». Правда, «больничный стол» давал ломтик сыру да ложки две киселю, но он отнимал четверть фунта хлеба93.

Тюремная больница, состояние которой М. Володин, как видим, описывает крайне негативно, также находилась под наблюдением городских врачей, однако у санитарно-эпидемической службы города не хватало ни персонала, ни средств, чтобы исправить сложившуюся ситуацию (ведь и городская больница переживала тяжелые времена). Штатное число коек тюремной больницы составляло 65 штук. Врачи писали: «В палатах зловоние. Белье плохо стирается за недостатком мыла, меняется раз в неделю как на не лихорадящих, так и на лихорадящих. Ходячих больных водят в общую баню. Ванна имеется лишь для чесоточных и последнюю неделю не функционирует. Служительский персонал набран из самих заключенных»94.

В условиях эпидемии бани приобретали все большее значение. В распоряжении тюрьмы находилась даже дезинфекционная камера, которая, правда, работала не всегда. Осмотрев ее, врачи сделали вывод о «недостаточном ознакомлении персонала с устройством камер». Врачи использовали тюремную камеру для нужд городской больницы.

Как видим, санитарное состояние Ярославской тюрьмы в первые революционные годы было чрезвычайно тяжелым, и оно постоянно ухудшалось. Ярославские врачи, занятые решением проблемы эпидемий в самом городе, не могли уделить должного внимания тюрьме. Не удивительно, что Коровницкая тюрьма становится очагом эпидемий.

Заглянем еще и в бывший Казанский монастырь, где размещался Концентрационный лагерь. В бывших кельях и других помещениях вместо 500—600 заключенных содержалось 3000 человек, в основном военнопленные. Картину предсказать несложно: выгребные ямы переполнены и требуют очищения. При лагере была тесная больница. Больные лежали прямо на полу, на грязных тюфяках – никакого представления о постельном белье просто не было. Полы никогда не подметались и были заплеваны сплошь. Ночью было холод проникал в лишенные стекол окна, отчего несчастных сводило судорогой. «В помещении сестер найдены продукты, хранящиеся на лежанке в непокрытом виде, покрытые массой мух.… При входе в больницу в помещении перед кухней найдена полнейшая антисанитария. Груды мусора лежат прямо на полу в углах. Из-под крана находящегося тут же водопровода течет вода, обильно поливающая весь валяющееся мусор так как под краном нет ни раковины, ни какого-нибудь ведра. Водопроводом пользуются все заключенные». Таков отчет санитарного врача об осмотре лагеря в августе 1920 года95.

Кстати, такая жуткая картина: вши, грязь, нечистоты повсюду была характерной практически для всех тюрем и мест заключений в первые годы Советской власти. Николай Беглецов так описывал тюрьму на Таганке зимой 1918—1919 гг: «Неизменный бич большевистской России – сыпной тиф, кстати сказать, кроме того называющийся в медицинских учебниках – голодным или тюремным – одержал свои первые победы в Таганке. Это было что-то поистине кошмарное. Достаточно сказать, что в течение зимы переболели, не говоря уже о заключенных, весь надзор почти без исключений. То и дело из одиночек за ноги вытаскивались трупы… Теперь смерть собирала свою жатву именем голода и мора96. Та же ситуация была в московской Бутырке97, где арестованных отправляли в соседнюю «общетюремную» больницу. «Там же во всей обнаженности была грабиловка и морильня». Весь медицинский персонал больницы лежал в тифу. В больнице, рассчитанной на 400 человек, лежало 700 тифозных, а заботиться о них было просто некому. Больных лечить не было возможности: бараки не отапливались, водопровод не действовал, весь уход за больными лежал на уголовных, перенесших тифы, сортировать больных было некогда и некому. Каждый день подвозили из всех Московских мест заключения все новых и новых лихорадочных, находившихся уже в беспамятстве тифозных. Один из заключенных вспоминает: «Грязных, немытых, обовшивевших больных складывали, как дрова, – одного возле другого, зачастую прямо на грязный пол, так как ни матрацев, ни кроватей, ни белья не хватало, да и не было. О дезинфекции вещей нечего было и помышлять: не было ни дров, ни воды. Зачастую часами и сутками лежали трупы бок о бок с бредящими и выздоравливающими больными. Нечего и говорить, что поголовно все