Читать книгу Синдром Настасьи Филипповны - Наталья Миронова - Страница 5

Так она думала до того самого дня, когда ее начали вербовать.

Элла окончила первый курс, успешно сдала зимнюю сессию за второй. При изучении африкаанс ей очень помог немецкий: все-таки корни были общие. Она не оставляла занятий испанским и, разумеется, английским, но уже предвкушала, как займется изучением языков группы банту. И вдруг за ней пришла комендантша и объявила, что ее вызывают в деканат. Элла удивилась. На дворе стоял уже февраль, время каникул. Она накинула хорошенькую, хотя и негреющую, синтетическую шубку и отправилась в деканат.

Декан встретил ее загадочными словами «С вами хотят побеседовать», пропустил в кабинет, а сам вышел.

В кабинете были двое. Один представился Иваном Ивановичем, другой – Иваном Петровичем. Элла так и не запомнила, кто из них кто. Начали издалека. Не хочет ли она, как комсомолка, послужить Родине?

– Что это значит? – спросила Элла. – Я хорошо учусь, на собрания хожу, взносы плачу, что от меня еще нужно?

Комсомольская организация в УДН была захудалая: комсомольцев раз-два и обчелся. Эллу такой вариант более чем устраивал. На собраниях она норовила пристроиться в самом дальнем углу с каким-нибудь детективом.

Иван Иваныч с Иван Петровичем объяснили ей, что она может послужить Родине активно, но для этого прежде всего она должна дать подписку о неразглашении их разговора. Элла сказала, что ничего подписывать не будет. Во-первых, никакого разговора еще не было, а во-вторых, они могут поверить ей на слово: она ничего разглашать не станет.

Они стояли на своем: поверить на слово, конечно, можно, но подписка при нарушении влечет за собой определенные последствия, в том числе и уголовные.

– Тогда я тем более ничего подписывать не буду! – заупрямилась Элла.

– Ну хорошо, – уступил один из Иванов, – мы рассчитываем на вашу сознательность. Мы предлагаем вам перейти на спецотделение. Учиться будете здесь же, в «Лумумбе», но подготовка совсем другая, не та, что на общем отделении. Комната своя. И трудоустройство совсем другое, и оклады. Но это вам позже разъяснят.

– Погодите, я еще не дала согласия! – перебила его Элла.

– А чего ждать? – удивился Иваныч-Петрович. – Вы зачисляетесь в штат КГБ, причем прямо сейчас. Стаж начинает течь с этой минуты. А вместе с ним и все блага.

– Время учебы засчитывается в стаж! – встрял второй Иваныч-Петрович.

– Только предупреждаю, – продолжал первый Иваныч-Петрович, будто его и не прерывали, – профсоюза у нас нет, и в течение двадцати пяти лет со дня зачисления вы не имеете права уволиться. Но у нас никто не увольняется. Преимуществ слишком много.

– Спасибо, но я предпочитаю учиться на общем отделении и самостоятельно решать, что мне в жизни делать.

– Вы не понимаете, – второй Иваныч-Петрович наклонился к ней через стол и заглянул в глаза. – Вы что ж думаете, вас «за так» сюда взяли? Это учебное заведение для иностранцев, а вас взяли. Соображаете?

– Мне никто ничего не говорил.

– А вы подумайте, – настойчиво повторил Иваныч-Петрович. – Родителей у вас нет, Родина вас вскормила, вспоила, образование дала, вы обязаны ей послужить.

– Никому я ничем не обязана, – разозлилась Элла. – Родина меня вскормила так, что мне до сих пор кошмары снятся. Я в детдоме чуть с голоду не умерла.

– Страна переживает временные трудности…

– …последние шестьдесят лет, – закончила за него Элла.

В этот год как раз намечалось празднование шестидесятой годовщины Великой Октябрьской, и вся страна уже стояла на ушах по случаю очередного юбилея.

– Откуда у вас такие нездоровые настроения? – осведомился второй Иваныч-Петрович.

– Да все оттуда, из детдома, – ответила Элла. – Между прочим, вы в моем детдоме не продержались бы и часа. Там не любят стукачей.

Агенты переглянулись.

– С таким отношением, – негодующе изрек Иваныч-Петрович первый, – вы можете запросто вылететь из института.

– На каком основании? – спросила Элла. – Я учусь на «отлично», дисциплину не нарушаю.

Ей пришло на ум «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус», но она решила вслух этого не говорить.

– А вы не иностранка! Вам не место в данном учебном заведении! – злорадно выложил свой главный козырь один из Иванычей-Петровичей.

– Как же это мне здесь не место, – удивилась Элла, – когда вы даже предлагаете мне перейти на спецотделение?

Она уже кое-что слышала о спецотделении. Там учились студенты из ближневосточных и некоторых других стран по особой военизированной программе.

– Это совсем другое дело, – буркнул Иваныч-Петрович. – На спецотделении вы могли бы Родине пользу принести.

– Я и здесь могу пользу принести, – отрезала Элла. – А вам я не подхожу. – Ее осенила новая мысль. – Мое отчество вас не смущает?

– Мы наводили справки, – помрачнел агент. – Паспорт вам выдали по личному заявлению. Отца своего вы не знаете. Кто вас надоумил взять такое отчество?

– Никто, – пожала плечами Элла, – я в книжке прочитала.

– В какой книжке? – дружно напряглись оба Иваныча-Петровича.

– Про Пушкина. Его прадед с материнской стороны был Ганнибал. Абрам Петрович. Вот я и подумала…

Они повели себя в точности, как начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.

– Что ж, по-вашему, Пушкин был еврей? – ахнул один из агентов.

– Очень может быть, – невозмутимо подтвердила Элла. – Главное, по материнской линии. В Израиле считается: главное, чтобы мать была еврейка, а кто отец – неважно.

– А у Пушкина мать была еврейка? – упавшим голосом спросил тот же агент.

– Надежда Осиповна? Весьма вероятно. Понимаете, ее дед, Абрам Петрович Ганнибал, был родом из Эфиопии, – принялась объяснять Элла вербовщикам, для которых все, что она им сообщала, являлось новостью. – Там есть семитское племя – талаши. Недавно их с большим скандалом вывозили в Израиль. Нам на политзанятиях рассказывали. Вот я и подумала: может, прадед Пушкина тоже из них? Говорят, многие талаши похожи на Пушкина.

– Все это к делу не относится, – негодующе вмешался второй Иваныч-Петрович. – И вообще все это ваши домыслы. Вы не знаете, кто ваши родители.

– Но ведь и вы этого не знаете, – лукаво улыбнулась Элла. – Вы не можете знать наверняка. Я знаю только одно: я появилась на свет, потому что был фестиваль и потому что не было резины. Это мне в детдоме объяснили. Но для вас я – кадр ненадежный. У вас нет стопроцентной уверенности. Нет и быть не может.

Мужчины обменялись тоскливыми взглядами. Ценный кадр ускользал. Великолепная внешность, недюжинный интеллект, склонность к языкам и поразительная живучесть. Да еще и спортивные достижения. В Комитете госбезопасности чрезвычайно высоко ценились спортивные достижения, а Элла была щедро наделена талантами своей расы, гениально проявившей себя в музыке и спорте.

– Давайте посмотрим на дело с другой стороны, – заговорил один из вербовщиков сдобным голоском. – Вы сами не понимаете, от чего отказываетесь. Профсоюза у нас нет, зато столько льгот, столько возможностей карьерного роста! Вас могут послать на работу за границу! – В его голосе слышался прямо-таки трепет. – Разве вы не хотите поработать за границей?

Элла смерила его взглядом. Ему, как, впрочем, и его товарищу, работа за границей не светила. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это военная пенсия, вечный статус носителей государственной тайны, то есть невыездных, ну, может, продуктовый паек к празднику и путевка в санаторий.

– Нет, не хочу, – сказала Элла.

Они опешили. Такой ответ не входил в сценарий. Элле этот сценарий уже начал сильно надоедать.

– Вы читали речь Брежнева на XXV съезде КПСС? – спросила она строго.

На сей раз Иванычи-Петровичи переглянулись с тревогой, напоминавшей скорее панику. А что они могли сказать? «Нет, не читали»?

– Разумеется, – с достоинством процедил один из них.

– В таком случае, – продолжала Элла, наслаждаясь их замешательством, – вы должны помнить, что там сказано: в период развития социализма на его собственной основе управленческие функции усложняются настолько, что ни один человек не может считать себя специалистом по всем вопросам. – Элла свободно несла всю эту ахинею, прекрасно понимая, что опровергнуть ее они не смогут. – Вот и давайте соблюдать разделение труда: я буду специалистом по Южной Африке, а вы занимайтесь своим спецотделением.

Она поднялась из-за стола и направилась к двери.

– Эй, погодите! – спохватились вербовщики. – Вы должны дать подписку о неразглашении!

– Разглашать нечего, – обернулась Элла уже на пороге кабинета. – Давайте договоримся так: вы меня не видели, я вас не слышала.

И она скрылась за дверью.

Только вернувшись к себе в общежитие, Элла заметила, что ее бьет дрожь. Все-таки ей было страшно, хотя она ни словом, ни намеком не выдала себя в разговоре с вербовщиками. Она забралась с ногами на кровать и укрылась шубкой. Маленькая заботливая Суан Мин сунула в кружку кипятильник и заварила ей чаю. Элла с благодарностью выпила, и ей стало немного легче.

– Плостудилась? – спросила Суан Мин. – Таблетка дать?

– Нет, спасибо, – улыбнулась ей Элла. – Все в порядке. Сейчас все пройдет.

– Ты поспи, – посоветовала Суан Мин.

Они были в комнате одни. Карола уехала на каникулы к себе в Карл-Маркс-Штадт, Ампаро, как всегда, ушла к своим землякам.

Элла закрыла глаза, но заснуть не смогла. Разговор с агентами сам собой проворачивался у нее в уме. Она очень повзрослела за два года, проведенные в университете. Во многом благодаря дружбе с Лещинским. Он давал ей читать книги – иногда запрещенные, опасные. Однажды принес какую-то растрепанную книжку странного вида в бумажной обложке, на которой была изображена львица в окружении людей, а крупный заголовок гласил по-английски: «Рожденная свободной». Элла уже знала эту историю и книжку взяла неохотно.

– Это вы мне с намеком? – спросила она скептически.

– Никаких намеков. Откройте, – предложил он.

Внутри была другая книга, кривовато вклеенная в обложку. Ни имени автора, ни названия.

– Это Оруэлл, – пояснил Лещинский. – «1984 год». Никому не давайте. Даже не показывайте.

– У нас в комнате только одна я умею читать по-английски, – успокоила его Элла.

Она прочла великую пророческую книгу. Потом он дал ей «Скотный двор» того же автора, а по-французски посоветовал почитать Камю. Элла послушалась. Она уже знала слово «безысходность», и уже тогда, когда впервые прочла «Постороннего» и «Чуму», в голове у нее сложился некий замысел, хотя воплотить его ей было суждено много позже. Она принялась штурмовать французскую литературу методично, начиная с истоков, а у истоков современной французской литературы стоял Франсуа Рабле. Элла прочла «Гаргантюа и Пантагрюэля», правда, в русском переводе: на написанный старофранцузским языком оригинал у нее не хватило пороху. Лещинский дал ей почитать Бахтина – «Франсуа Рабле в истории реализма».

Все, что она узнавала, работало на ее тайный замысел, все укрепляло ее в намерении написать работу об истоках французского экзистенциализма. Работа растянулась на долгие годы, но первые наметки Элла начала заносить в тетрадь уже тогда, впервые увидев ниточки, потянувшиеся от Рабле через Корнеля и Расина к Гюго, Мериме, Стендалю, Бальзаку, Флоберу, Мопассану, Золя и Анатолю Франсу, а от них – к писателям ХХ века: Аную, Камю и Сартру.

Лещинский между тем принес ей небольшой, но уютно-толстый томик в глухом кожаном переплете без названия и опять велел никому не давать и даже не показывать. Это был роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

– Прячьте, – посоветовал он. – Лучше все время носите с собой. В комнате не оставляйте.

– Соседкам по комнате я доверяю, – обиделась Элла. – Они не возьмут.

– Лучше не рисковать, – покачал головой Лещинский. – У меня с этой книгой несколько лет назад была такая история… До сих пор как вспомню, так вздрогну.

– А что случилось? – робко спросила Элла, думая, что он не расскажет.

Но он рассказал.

– Это было лет пять назад, я тогда еще кандидатскую защищал. У моего профессора случился инфаркт. Ну выходили его, слава богу, отправили долечиваться в академический санаторий в Узкое. Это такое приятное место… практически уже в Москве. Я поехал его навестить. А ему кто-то привез почитать эту книгу. Ну, не этот самый том, другое издание. Я увидел, и мне ужасно захотелось прочесть. Я до этого читал «Доктора Живаго» в ужасном виде: каждый разворот переснят фотоаппаратом, концы строк не читались, половина текста засвечена, некоторые страницы вообще отсутствовали. А тут нормальная книжка с началом и концом. Я попросил, и он мне ее дал: ему и без того было что читать. Я обещал через три дня вернуть.

Вышел из санатория и пошел к машине. В машине у меня чехлы, за спинками передних сидений сделаны карманы. Очень удобно. Я опустил книгу в карман, сел в машину и поехал. По дороге голосовали двое – мужчина и женщина. Я их подобрал. Они сели сзади и занялись каким-то своим разговором. Что-то про кино. Я не прислушивался, понял только, что они профессионалы. Кому-то не дали роль, кто-то, кажется, он сам, мой пассажир, вот-вот запускается на «Мосфильме». Повторяю, я не прислушивался, думал о своем, ловил какие-то обрывки. Они попросили высадить их у метро «Сокол». Я высадил, а сам поехал дальше. Подъехал к дому, поставил машину, полез в карман за книгой. Карман был пуст. Я проверил второй карман – ничего. Посмотрел на всякий случай на полу: вдруг положил мимо кармана? Пусто.

Тогда я стал лихорадочно вспоминать своих спутников и их разговор. Бросился домой, начал обзванивать знакомых. По обрывкам разговора друзья помогли мне установить имена и фамилии. Кинорежиссер и актриса, его жена. Можно я не буду называть фамилии?

Элла торопливо кивнула.

– Мне сказали: «Да, он ворует книги. Давно этим славится». Я нашел в справочнике их адрес и поехал туда. Поднялся на лифте, звоню в квартиру, открывает мне та самая женщина. Увидела меня и говорит: «Вы ничего не докажете». И захлопнула дверь. Действительно, с жалобой на такую кражу в милицию не пойдешь.

– Что вы сделали? – с замирающим сердцем спросила Элла.

– Что я сделал? Собрал все деньги, какие были в доме, еще и у друзей занял понемногу и купил на черном рынке «Доктор Живаго». Прочесть тогда так и не успел, сразу отвез профессору. Книга-то была дважды чужая! А он только что после инфаркта. Я не мог его волновать. Ну а эту, – Лещинский взял у нее томик и с нежностью погладил глухой сафьяновый переплет, – я сам купил в позапрошлом году в Польше. Представьте, Польша хоть и страна Варшавского договора, а купить там можно все что угодно. Я отказался от джинсов и купил «Доктора Живаго». Переплет уже здесь, в Москве, заказал верному человеку, чтобы никто случайно не заинтересовался. Так что читайте, Элла, но никому не говорите, даже соседкам. Скажите им, что это первый том «Капитала».

Элла засмеялась. Она благополучно прочитала и вернула книжку, но сначала тайком перепечатала для себя стихи из романа на своей верной «Эрике». Сейчас, лежа на постели и укрываясь шубкой, стараясь горячим чаем унять нервную дрожь, Элла вдруг подумала: а что, если в ее отсутствие у нее делали обыск и нашли эти стихи? В самих стихах Пастернака ничего крамольного не было, они жили своей отдельной жизнью и в отличие от романа не были официально запрещены. Высоцкий читал стихотворение «Гамлет» в своем спектакле. Какой-то бард положил на музыку «Мело, мело по всей земле». Песня исполнялась открыто.

Но, помимо стихов Пастернака, Элла перепечатала для себя много других стихов, совсем уж запрещенных: Галича, Бродского, «Реквием» Ахматовой… Ее опять затрясло, несмотря на чай и шубку. Она вскочила с постели, заглянула под матрац. Картонная папка «с ботиночными тесемками», как было сказано еще у Ильфа и Петрова (видимо, с 30-х годов технология и материалы для изготовления таких папок не изменились), лежала на месте. Элла специально задвинула ее к изножию кровати, чтобы не давить на нее всем своим весом. Дрожащими пальцами она лихорадочно перебрала листочки. Вроде бы все на месте и лежит в том порядке, как она сама положила. Она бережно спрятала папку обратно под матрац и снова легла.

Рассказать Лещинскому? После Майи Исааковны этот человек стал ее первым другом. Соседки по комнате не в счет. Они помогали друг другу, выручали, прикрывали, когда нужно было, но ни с одной из них Элла не смогла бы поговорить по душам. Они бы просто не поняли. Не поняли бы чисто по-человечески, не говоря уж о том, что все они до сих пор мучительно овладевали сложностями русского языка.

Рассказать или нет? Элла знала, что он на кафедре: видела его машину, когда ходила в главный корпус на беседу с вербовщиками из КГБ. Впервые ей пришел в голову ужасный вопрос: а можно ли ему доверять? Да, он давал ей читать запрещенную литературу. А если это была провокация? Вдруг это он навел на нее вербовщиков? «Нет, – Элла тряхнула головой, отгоняя наваждение, – быть того не может». Во-первых, они ни словом не упомянули о запрещенной литературе, хотя могли бы. Запросто. Прекрасный рычаг давления. Кое-кого за такие вещи сажали, и они могли бы ей пригрозить. А во-вторых, агенты явно узнали о ней не от Лещинского. Они наводили справки в паспортном столе у Нечипоренко М. Н.

Элле стало стыдно. Даже дрожь прошла. Как она могла заподозрить Лещинского? Человека, который сделал ей столько добра? Человека, которому она явно нравилась. После случая в детдоме Элла твердо решила не знаться с мужчинами. Но она не была каменной и понимала, что нравится ему. Правда, до сих пор он не предпринимал никаких попыток за ней поухаживать, и это она тоже записала ему в плюс. Ей вспомнилось, как, получив первый гонорар и новый перевод в «За рубежом», она рассказала Лещинскому и добавила:

– Даже не знаю, как мне вас благодарить.

А он облучил ее своей светлой улыбкой и ответил:

– Давайте обойдемся без хозрасчета, Элла.

Он никогда не называл ее Эллочкой, и это ей тоже в нем нравилось. Своего уменьшительного имени она терпеть не могла, оно напоминало ей об Эллочке-людоедке из «Двенадцати стульев».

И еще Элла вспомнила историю об украденной книге, о больном профессоре, которого нельзя было волновать, и это помогло ей принять решение. Хватит лежать и трястись. Надо рассказать ему. Вот прямо сейчас пойти и рассказать, пока он не уехал. Может, он уже уехал, пока она тут дурака валяет.

Она вскочила, оделась и побежала в главный корпус. Машина Лещинского все еще была на стоянке. Элла поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, пулей пролетела по пустому и гулкому коридору и только у дверей кабинета заведующего кафедрой остановилась. Ей надо было отдышаться. Она даже шубу не оставила в раздевалке! Теперь, опомнившись, Элла сняла ее и перебросила через руку. Она постучала и, услышав: «Да, войдите», робко заглянула в дверь.

– Элла!

Почему-то он всегда ей радовался. Она смутилась еще больше и вошла.

– У нас было заседание кафедры. Все ушли, а я вот задержался… – Он всмотрелся в ее лицо. – Что случилось?

– Феликс Ксаверьевич, мне надо с вами поговорить.

– Да-да, конечно. – Он торопливо поднялся ей навстречу, прошел к двери и защелкнул английский замок. – Садитесь. Все уже ушли, нам никто не помешает. Может, вам воды налить? Хотя, честно говоря… – Он с сомнением кинул взгляд на казенный графин с водой. – По-моему, вам лучше глоточек коньяку. У меня есть немного в сейфе. Будете?

– Нет, спасибо, со мной все в порядке.

– Я же вижу, что нет. Выкладывайте, что стряслось.

На Эллу вдруг страх напал. Они же требовали подписки о неразглашении! Грозили уголовными последствиями! Сделав над собой усилие, она поднялась со стула.

– Извините, я зря к вам пришла. Простите за беспокойство.

– Ничего не зря! Да оставьте вы эту несчастную шубу, сядьте! Говорите, в чем дело.

– Я не хочу, чтобы из-за меня у вас начались неприятности.

На миг его взгляд стал строгим, пристальным, колючим.

– Вы попали в какую-то историю? Да нет, ни за что не поверю. Фарцовкой вы не занимаетесь… У вас нашли что-нибудь запрещенное? – догадался Лещинский.

– Нет… Хотя вы почти угадали. У меня была беседа с агентами КГБ. Меня… приглашали на спецотделение.

– Ах, вот в чем дело! – с облегчением улыбнулся он. – Я мог бы и догадаться. Сильно они вас напугали?

– Они просили не разглашать… – сказала Элла. – Подписку требовали.

– А вы дали?

– Нет.

– Ну вот и хорошо. Устраивайтесь поудобнее и расскажите мне все подробно. Не волнуйтесь, дальше меня это не пойдет.

Элла рассказала о своей встрече с агентами. Лещинский несколько раз останавливал ее, переспрашивал, уточнял, просил ничего не упускать. Элле уже самой не верилось, что всего час назад она так дерзко и нагло беседовала с агентами КГБ.

– Они представились? – спрашивал Лещинский. – Документы предъявляли?

– Нет, не предъявляли.

– А что же вы? Могли потребовать.

– Я… как-то растерялась, – призналась Элла. – Вряд ли это были их настоящие имена.

Когда она дошла до еврейского происхождения Пушкина, Лещинский расхохотался до слез.

– Элла! Вы молодчина! Вот так их и надо бить! Давайте, что там было дальше.

Она рассказала ему заодно про Нечипоренко М. Н., начальника паспортного стола.

– Ну, Нечипоренко М. Н. – мужик темный, это понятно. Но эти-то могли бы хоть что-то знать! Давайте дальше.

Когда она рассказала ему о речи Брежнева, Лещинский даже не засмеялся, но окинул ее долгим взглядом, полным восхищения.

– Потрясающе, – признал он после долгого молчания. – И на этом вы расстались?

– Да. Они только про подписку еще раз сказали, но я слушать не стала и ушла. Как вы думаете, меня могут отчислить?

Лещинский взял ее за оба запястья. Элла не отдернула руки, но он почувствовал, что внутренне она отпрянула, ушла от него. И все-таки не разжал пальцев.

– Ну… врать я вам не буду: все возможно. Но вряд ли. Если они решатся настаивать на отчислении, давить на ректорат, то разве что из мести. Поймите, вы для них – ценный кадр. Из вас можно попытаться сделать агента-нелегала. Забросить в Штаты, и вы там сольетесь с окружающей средой. Идеальная маскировка!

– А если я сбегу?

– Они об этом подумали, не сомневайтесь. И вы ясно дали им понять, что вы озлоблены на власть. Детский дом, голод, несправедливость, унижения… Здесь у вас никого нет, никаких заложников. Вы очень грамотно провели разговор, Элла. Они так и доложат по начальству: мол, кадр ненадежный. – Лещинский помолчал. – Давайте надеяться на лучшее. Вы у нас образцовая студентка. Ленинский стипендиат. Может, они просто отступят. А если нет… Вы можете спокойно перевестись в любой другой вуз. В Тореза, в МГУ… Ну, может, пропустите один курс, пойдете опять на первый, но вам же не в армию идти.

– Но я хочу учиться здесь, – возразила Элла. – Честно говоря, может, это нескромно, но я хотела бы потом поступить в аспирантуру.

– Почему нескромно? Это нормально. Многие студенты поступают в аспирантуру. Но вы же не сможете оставаться здесь вечно!

– Почему? – спросила Элла. – Я могла бы здесь преподавать.

– Давайте не будем заглядывать так далеко. – Он улыбнулся ей своей доброй улыбкой, и у нее полегчало на душе. – Знаете, что? Давайте пойдем в кафе.

Это предложение ошеломило Эллу. Она даже не сразу нашлась с ответом.

– А… как? Разве это можно?

– А кто нам запретит? – Лещинский взглянул на часы. – Поздно уже, ни в одно кафе не попасть. Но мы можем пойти в кафе «Шоколадница» на Пушкинской. Как вам такая идея?

– А вдруг нас кто-нибудь увидит? – выпалила Элла.

– Ну и что? – удивился Лещинский. – Мы же ничего незаконного не делаем. Идемте, вам надо переменить обстановку.

Оказалось, что все это время он держал ее за запястья. Поначалу Элла ужаснулась, но как-то сразу забыла об этом. Теперь она смутилась заново.

– Мне надо переодеться.

– Не надо. Там не раздеваются. Идемте.

Он сам оделся, вывел ее из здания и усадил в свои темно-вишневые «Жигули». Впервые в жизни Элла села в легковую машину. Это было непередаваемое ощущение. Ей уже не нужно было кафе, она готова была просто ехать куда глаза глядят.

Пока ехали по улице Горького, Элла видела длинные очереди, выстроившиеся, несмотря на мороз, у стеклянных дверей кафе. Лещинский был прав. Может, и в этой «Шоколаднице» так же будет? У нее в голове не укладывалось, как можно часами стоять на морозе в надежде, что вдруг внутри освободится место. Понятно, что уж кто попал в кафе, будет сидеть там до закрытия!

Но кафе «Шоколадница» оказалось не таким, как большие «стекляшки» на улице Горького. Здесь были стоячие столики и очень мало места. Никакой романтики. Здесь тоже стояла длинная очередь, но вся она помещалась внутри. И все почему-то ждали чая, а горячий шоколад можно было взять без очереди. Лещинский заказал две большие чашки шоколада. Себе он взял еще пирожное «творожное кольцо», а Элле – кусок торта, облитого хрустящей карамелью. Словно угадал, что она изголодалась по сладкому.

Нет, это был не настоящий шоколад, не такой, как он пил за границей, похожий на ее глаза. Даже тот шоколад был не слаще ее глаз. Но ей он этого говорить не стал. Она пила этот шоколад, больше смахивающий на обыкновенное крепкое какао, с самозабвенным наслаждением.

– Хотите еще? – спросил Лещинский, когда все было выпито и съедено.

– Нет, спасибо, хватит! – улыбнулась Элла.

– Раз уж вы не захотели коньяка, шоколад – тоже неплохое средство от шока. А у вас был самый настоящий шок, Элла.

Она тут же снова помрачнела.

– Как вы думаете, меня могут… Хотя я уже спрашивала.

Лещинский распахнул перед ней стеклянную дверь кафе.

– Мы же договорились: будем переживать неприятности по мере их поступления. Я понимаю, это трудно, но все же старайтесь просто об этом не думать. Там видно будет. Может, отчислят, а мы вас снова зачислим. Идемте, я отвезу вас в общежитие. – Он открыл ей дверцу машины.

– Может, я сама доеду? – смутилась Элла. – Это же далеко…

– Колеса довезут, – улыбнулся Лещинский. – Садитесь. А то получится как у Жванецкого: «Шоколад в постель могу себе подать, но для этого надо встать, одеться, приготовить, а потом раздеться, лечь и выпить». Я вас сюда привез, я и домой доставлю. Кстати, о доме… вы подали заявление на жилье?

– Нет, – опешила Элла. – Какое жилье?

– Вы выросли в детдоме, – принялся терпеливо объяснять Лещинский. – Государство обязано предоставить вам жилплощадь. Вы же не можете до скончания века жить в общежитии! Но для этого надо подать заявление… я точно не знаю, куда. Могу узнать, если хотите.

– Я сама узнаю, – ответила Элла. – Я должна уметь сама о себе заботиться.

– Простите, я не хотел вас обидеть, – поспешно извинился Лещинский. – Просто с этим не нужно тянуть.

– Хорошо. Я завтра же узнаю, – пообещала Элла.

Ей не хотелось разговаривать. После торта и сытного шоколада ее немного клонило в сон. А главное, ей хотелось просто молча ехать. Ехать и ехать, ни о чем не думая. Тем более о том, что придется покинуть привычное общежитие на улице Миклухо-Маклая и переселиться куда-то, где кругом будут белые люди. Но как ему объяснишь? Она замкнулась в глухом молчании, чувствуя себя неблагодарной скотиной. Он ее выслушал, поддержал, утешил, прокатил на машине, угостил шоколадом, а она надулась, как сыч, вот и вся благодарность.

– Я что-то не так сказал? – спросил Лещинский.

– Да нет, все так. Все было чудесно. Спасибо вам большое.

– Я же чувствую, – продолжал он. – Я понимаю, вам не хочется уезжать из общежития, хотя вообще-то это уму непостижимо. Запахи, грязь, тараканы…

– В детдоме тоже были тараканы, – отозвалась Элла. – А в общежитии мне хорошо. Простите, но вам этого не понять. Там… не страшно. Но я понимаю, что это не навсегда.

Он молча довез ее до общежития и высадил перед ее корпусом. Они коротко попрощались, и она исчезла за дверью.